Ребёнком я был довольно болезненным, и сразу же за словами «мама-папа» научился выговаривать: «ангина», «гланды» и «тонзиллит».
Причём последнее - уверенно считал глаголом, частенько заявляя: «что-то мне сегодня горло тонзиллит» или «опять гланды тонзиллят».
А вот антибиотики я не выговаривал вовсе.
Я их выкрикивал протяжным «а-а-а-а-а-а!!!», извиваясь и выкручиваясь, будто одержимый, ибо поступали они в меня исключительно уколами, через мою, как выражалась мама: «бедненькую, несчастненькую попочку».
В итоге «бедненькая и несчастненькая» страдала по четыре раза на год вплоть до моего восемнадцатилетия. Точнее – вплоть до призывной повестки, увидав которую, мама воскликнула:
- Нет, с этим ужасом он в армию не пойдёт!
- С каким ужасом? – заинтересовался отец.
- С гландами! – криком пояснила ему мама, и добавила. - Они же у него такие рыхлые, что тихий ужас! Кто за ними там будет ухаживать?!
- Командиры, – ответил отец резонно. И мама ахнула:
- Какие ещё командиры?.. Их же надо резать, причём немедленно!
- Командиров?!
- Гланды!
И они заспорили, как лучше пустить меня под нож.
- Но лишь бы кому резать я его не дам! – категорично заявляла мама.
- Хорошо, - соглашался с ней отец, - давай, не лишь бы кому!
- А кому это - не лишь бы?!
- Да, всё равно, лишь бы не лишь бы!
В итоге, «не лишь бы» оказалось профессору отоларингологии.
У маминой подруги Светочки нашёлся на него выход.
- Он светило! - приговаривала Светочка, накладывая себе в тарелку вторую порцию заливного языка. – Он мою маму, покойницу, на ноги поднял, царствие ей небесное.
Светочка была отёчна, рыхла и лицом напоминала старого мопса. Мама звала её Светунчик.
- Но сколько же он берёт, Светунчик? – спрашивала мама, и Светунчик вздыхала:
- Ой, он уже давно никого не берёт.
- Но нас-то он возьмёт?
- Да, но это будет недёшево.
- Насколько?
- Это не телефонный разговор! - отрезала Светунчик. И от макового пирога тоже.
Когда же гостья нас покинула, в доме разгорелся скандал, точнее - диспут.
- А на кой нам, вообще, светило? – неосторожно высказался папа, и мама накинулась на него чуть ли не с кулаками.
- А ты что - отдашь своего сына коновалу на растерзание?! – кричала она, готовая отдать сына на растерзание только светиле.
В том диспуте, слово «светило» фигурировало так часто, что у меня от него потемнело в глазах.
- Но ты же сам слышал - он свети-ило! – всё повторяла мама. – Заведующий кафедрой! Профессор! Одним словом, свети-ило!
В какой-то момент я взял со стола нож, и принялся от скуки ковырять им в зубах.
- Что ты делаешь?! – вскрикнула мама. - Ты что - светило?!
В общем, резали меня ночью, и даже не в операционной, а в процедурной при институтской клинике.
Заклание происходило в атмосфере строжайшей секретности.
Светунчик таки расстаралась.
- Он согласился только ради меня, – доверительно сообщала она моей маме. - Я напомнила ему свою покойницу маму, и он не смог ей отказать. С гландами он ведь не имеет дело уже лет тридцать. Он же светило! Что ему какие-то гланды? Ему подавай отит!.. Кстати, я уже рассказывала, как он поставил мою мамочку на ноги, царствие ей небесное?..
Рассыпая слова благодарности, мама то и дело хватала подругу за руки. Денежный конверт в глубине её бюстгальтера нежно похрустывал.
Профессора мы ждали с утра, а прибыл он лишь поздним вечером.
К тому времени я не пил и не ел уже более суток.
- Идёмте, - нетерпеливо сказал нам профессор.
И мы направились по тёмному коридору.
- У него такие рыхлые гланды, – семеня, приговаривала мама, – такие гипертрофированные. Вот если бы вы взглянули…
Однако смотреть на мои гланды светило не собирался. Он собирался их резать.
- Тише! - кидал он маме через плечо. – Ради бога, тише! И не зажигайте свет.
Процедурную он отпирал, озираясь, будто вскрывал банковский сейф. А отомкнув, незамедлительно втолкнул меня внутрь.
- Вы подождите снаружи, – сказал он маме. - Стойте и смотрите, чтобы никто не шёл.
И затворил дверь.
Оставшись с хирургом наедине, я нервно поёжился. Грубое кресло с железными подлокотниками и, возвышавшаяся над ним, трёхглазая лампа, в сочетании с холодным, белым кафелем заставили мои внутренности похолодеть, а наружности - втянуться.
Ещё там был стеклянный шкаф с экзекуторского вида инструментарием, глянув на которые, я подумал: «А не собираются ли мне сделать подпольный аборт?».
Лишь когда профессор рявкнул: - Открой рот! – я чуть успокоился.
- М-да, действительно, рыхлые... - пошамкав губами, изрёк он.
После чего ловко привинтил меня к креслу, вставил в рот фиксатор, и, обколов гланды Новокаином, взялся за скребок.
Да-да, гланды он не резал, а именно выскабливал. В моём случае - выкорчёвывал.
- Не давись! – покрикивал на меня при этом профессор. – Не давись, кому сказал!!!
А я и не давился. За меня это делал рефлекс.
А ещё он заставлял меня исторгать дикое мычание, выкатывая из моих выпученных глаз слёзные потоки.
- Не дёргайся! – цедило светило. – Я же ничего не вижу! Не дёргайс-с-я!!!
А я не мог. Мне хотелось жить!
Слюна и кровь, наполнившие рот, вытекали как наружу, так и затекали внутрь. А у меня не получалось - ни проглотить, ни выплюнуть. С открытым, зафиксированным ртом проделать это было крайне затруднительно. Отчего мой кадык метался, словно в горячке, а сам я ревел, хрипел и бесновался, натягивая путы и суча ногами.
Профессора же такие мелочи, как моё дыхание, не волновали. Ему хотелось скорее закончить и уйти домой.
А мне хотелось дыша-а-ть!
Просто, банально вдохнуть кислорода в лёгкие. И это, доложу я вам, очень мотивирующее желание.
Поэтому, когда, расправившись с одной гландой, эскулап принялся за другую, я не выдержал и ощутимо пнул его в коленку ногой.
И светило.. Вот что значит настоящее светило.
Светило мне даже не засветило! А лишь на минуту отпрянуло, освобождая мой рот. И я, воспользовавшись моментом, отчаянно затряс головой, выпихивая языком сгустки и выплёскивая кровавое озерцо на его халат, фартук, лицо и зеркальный рефлектор.
Когда же, швырнув в лоток ошмётки моей искорёженной плоти, светило, наконец, похромало к выходу, буркнув, не оборачиваясь: - Сиди здесь. Я пришлю медсестру! - Я подумал: «Вот это человечище!».
И отметив, что лакированные штиблеты тоже уделал ему, как следует, кроваво улыбнулся.