(Начало: http://www.proza.ru/2019/11/16/1101)
Власу пришлось потратить немало времени и нервов, чтобы найти таксиста, согласившегося поехать за город.
Уходя из дома, Архипыч сильно суетился, боясь забыть что-то важное. В итоге он взял только документы и маленькую старинную икону Ангела-Хранителя — родительское благословение. Замоскворецкий почувствовал себя хуже, и Власу пришлось его поддерживать при спуске по лестнице. На улице у такси Влас дружески обнялся с Замоскворецким и Архипычем, попросил кланяться отцу Серафиму и передать, что они с Владом обязательно приедут на днях.
Когда машина скрылась из виду, Влас побрел в сторону своего дома. По дороге он купил-таки пироги и продукты по маминому списку.
Было около пяти часов вечера. Смеркалось. Снег перестал, но мороз усиливался. Влас не замечал холода, мыслями он пребывал в случившемся.
Около подъезда родного дома перед Власом вырос здоровенный детина в штатском, предъявивший удостоверение сотрудника уголовного розыска. Влас даже удивиться не успел. Сотрудник проводил его к черной «Волге», за рулем которой сидел шофер сурового вида, тоже в штатском.
Выезжая со двора, машина чуть не сбила мать Власа, возвращавшуюся с работы. Влас увидел ее. Татьяна Владимировна на минуту остановилась и пристально посмотрела вслед удалявшейся «Волге».
Через сорок минут машина привезла Власа на окраину Москвы, в Тушино, в сто четвертое отделение милиции. Ничего не объясняя, сотрудник уголовного розыска ввел Власа в серый коридор отделения. Сонный дежурный милиционер, оглядев пришедших, спросил, позевывая:
— Этот, что ль?
Сопровождающий утвердительно кивнул.
Дежурный отобрал у Власа сумку с продуктами и обратился к его спутнику:
— Веди его прямо и направо, там последняя дверь, упрешься. Уже ждут.
Когда они скрылись из виду в сумрачном жерле коридора, дежурный скучным голосом поделился с сидевшей рядом небрежно накрашенной телефонисткой:
— Все у них следственные эксперименты, понимаешь. Играются, понимаешь. Тоже мне шерлоки-холмсы. Какого черта, спрашивается, они в нашем отделении свои эксперименты проводить вздумали? Сидели бы себе на Петровке. А то понавезли блатных каких-то, попа притащили. Теперь вот этот, потерянный! Концерт, елы-палы, понимаешь.
* * *
В пустой камере находились двое: Князев и отец Понтий.
Священник, уныло озираясь по сторонам, неожиданно для самого себя спросил:
— Скажите, майор, вы бес?
Князев прищурился, несколько удивившись вопросу, и медленно с ехидцей ответил:
— Нет, я — человек. Самый настоящий человек. А чему вы удивляетесь, Понтий Доримедонтович? Бесы и сатана раньше были нужны, а теперь у них на земле работы нет. Мы с вами Христа и без них распинаем.
Священник удрученно молчал.
Через минуту за дверью камеры раздались шаги. Дверь тяжело отворилась, и сопровождавший впустил в камеру Власа, а сам остался в коридоре.
Князев оживился:
— Милости прошу к нашему шалашу! Кто к нам пожаловал! Сам неуловимый мститель, Влас Александрович Филимонов.
Влас ожидал увидеть все что угодно, но никак не думал встретить в камере отца Понтия да еще и Князева в милицейской форме. В животе у него неприятно похолодело, в глазах замелькали белые точки. «Только бы не потерять сознание. Господи, только бы не потерять сознание», — взмолился он, прислонясь к сырой бетонной стене.
— Гражданин Филимонов, мы пригласили эксперта-церковника, чтобы он выслушал вашу версию и сообщил свое мнение. Будьте так добры, расскажите, навещал ли вас кто-нибудь из посторонних, когда вы, десять лет назад, находились в камере смертников.
Влас молчал. Он пытался сосредоточиться и молиться, но сердце не слушалось. Оно судорожно билось, наливаясь все большей злостью к Князеву и отцу Понтию.
— Будешь запираться, Филимонов?! — грозно зашипел Князев. — Отвечай, когда тебя спрашивает представитель органов!
Влас по-прежнему хранил молчание.
— Так-с. Ясненько. Тогда я скажу. К тебе, Филимонов, приходил Некто, именуемый Христом! Было такое?
— Ты сказал, — тихо ответил Влас.
— Я сказал так, потому что ты всем об этом трезвонишь. На самом же деле, Филимонов, к тебе никто не приходил. Какой Христос?! Ты что, спятил?! Христос жил очень и очень давно. Да, про Него написано в Евангелиях. Но при чем тут ты? При чем тут камера смертников, расположенная, заметь, даже не в Иерусалиме, а в России, и не в первом, а в двадцатом веке? А это все потому, что ты, Филимонов, в глубочайшей духовной прелести. Понимаешь, ты в прелести! А вы что молчите, священник Копьёв?! Подтвердите, ведь он в прелести?
Отец Понтий молча буравил глазами пол.
Князев тяжело вздохнул:
— Значит, в молчанки будем играть. Копьёв, запомните, из этой камеры оправданным выйдет только один из вас двоих. Ясно?! Повторяю вопрос. Отвечайте четко, в прелести ли человек, стоящий перед вами?
Священник молчал.
— Отвечать! — рявкнул Князев.
Побагровев, отец Понтий согласно кивнул головой. Это стоило ему сил: он чувствовал, что его шея совершенно одеревенела, и кивок показался чем-то вроде переламывания сухого дерева. Он как будто даже слышал треск и стон ломающегося ствола.
Князев облегченно выдохнул и, заметно повеселев, обратился к Власу:
— Вот видишь, дорогой друг, священнослужитель подтверждает, что ты в прелести. Но не переживай. Выход есть. От тебя требуется только одно: откажись от своего видения, отрекись от Того Сумасшедшего, называвшего Себя Христом. И сразу же, милый мой, ты будешь освобожден. Тебе отдадут сумку с пирогами, мороженой клюквой и помидорами и отвезут домой к мамочке. Ну?!. Молчишь? Даю тебе на размышление пять минут. Я провожу батюшку до машины и вернусь. Ответ должен быть готов к моему возвращению иначе… иначе ты умрешь здесь и сейчас. Сомневаешься?
Влас только горько усмехнулся.
— Вот и хорошо, что не сомневаешься. Пойдемте, дорогой отец Понтий. Скоро сериал «Граница» начинается. Не опоздать бы, а? — майор подмигнул священнику.
Отца Понтия колотило. Он вцепился в руку Князева, и тот решительно вывел его из камеры.
Когда Влас остался один, то заметил, что под потолком камеры стало появляться некое изображение. Приглядевшись, он понял, что это икона. Та самая, из бабушкиного чулана — «Иисус Христос в темнице». Влас ясно видел изможденный лик, полные грусти глаза, раны и кровь, терн на главе и веревки на руках Спасителя. Но тут икона стала преображаться: одежды из кровавой багряницы превратились в бело-золотое воздушное полотно, скорбные складки лика разгладились, терн и веревки спали. Перед Власом была уже другая икона — «Спас Благое Молчание», которую он видел в доме отца Серафима.
Божественный Отрок на иконе не открывал уст, но Влас ясно услышал заданный Им вопрос, это был дорогой ему голос Гостя, но только как будто моложе:
— Ты готов теперь?
Влас воодушевился и мысленно ответил:
— Да.
— Ты уверен?
— Да.
— За что ты умираешь?
— За Тебя, Господи.
— За Меня? — удивленно переспросил Отрок.
Влас насторожился.
— В твоем сердце кипит ненависть к этим людям, к твоим убийцам, — продолжал Отрок. — У тебя нет к ним любви. Ты считаешь себя героем, рыцарем неба, ты возвысил себя над этими людьми. А знаешь ли ты, что Я люблю их не меньше, чем тебя?
— Любишь их?! — вырвалось у Власа.
— Люблю и страдаю за них. Пойми, Влас, Мне нужны не слова и дела, а сердце, твое сердце, любовь и сострадание твоего сердца. То, что проникнуто любовью и состраданием, способно преодолеть пространство и время. Остальное — тленно.
— Значит, все что я делал, вся моя борьба с Князевым, все мои страдания Тебе не нужны! Зачем же они тогда вообще были?! И почему в таком случае я должен умирать, обвиненный священником в прелести и убиваемый здесь без суда и следствия, а потом обреченный быть брошенным где-то так, что и родная мать не узнает? Зачем это все?
Божественный Отрок ответил кротко и нежно, как говорят с самыми близкими людьми:
— Влас, а помнишь ли ты такое удивительное слово «смирение»? Смирение учит тому, чтобы всегда считать себя за ничто, чтобы непрестанно видеть свою малость, чтобы делая даже самые достойные дела для ближних во имя Бога, считать себя рабом, делающим положенное, да и то — плохо. Высокое мнение о себе уничтожает добрые плоды, а смиренным дается благодать… Тебе остается минута. Пожалуйста, не спеши. Сосредоточься. Принеси Мне исповедь… если хочешь.
Горячие слезы потекли из глаз Власа. Он и не знал, что слезы могут быть на самом деле горячими, как будто кто-то плеснул на щеки воды из вскипевшего чайника. И он сказал:
— Господи, прости меня, пожалуйста. Я… Прости, что я не люблю этих людей, прости, что презираю отца Понтия и ненавижу Князева, прости, что я желаю мести. Я — гордый. Я думал, что делаю все это ради Тебя. Я был уверен, что Ты нуждаешься в моей помощи. Прости…
Лик Спасителя на иконе сиял.
— …я никогда и ничего не сделал доброго для Тебя… — Влас не выдержал и зарыдал, но как-то странно, почти без звука, безмолвно сотрясаясь внутри себя…
— Теперь Я вижу, что ты готов, — сказал Отрок.
Дверь камеры распахнулась, и видение прекратилось.
Вместе с Князевым в камеру ввалилось четверо мужчин криминального вида, явно бывших навеселе.
— Ты готов, Филимонов? — спросил Князев.
— Готов, — спокойно ответил Влас.
— Очень хорошо. Повторяй за мной: я отрекаюсь от Сумасшедшего, якобы приходившего ко мне под видом Христа. Я отрекаюсь потому, что если я не отрекусь от Него, то весь мир отречется от меня. Повторяй!
— Я не отрекусь от Христа, даже если весь мир отречется от меня, — твердо сказал Влас.
Князев побледнел и тихо спросил:
— Это всё?
— Всё, — ответил Влас.
— А жаль, мог бы еще пожить…
Презрительно обведя взглядом скучившихся уголовников, Князев объявил:
— Ребята, перед вами сумасшедший. Но он не простой сумасшедший. В зоне он стучал нам на ваших братьев. За что и был досрочно освобожден. Он стукач, ребята. Сделайте его тут. За это получите обещанное вознаграждение. Сроки вам, конечно, немного набавят, но совсем немного! Зато на зоне будете отныне жить по-королевски. Вам ведь терять нечего, так и так сидеть.
— Не митингуй, начальник, все ясно, — перебил Князева старый зэк. — Опустить его сначала, или как?
Князев брезгливо поморщился:
— Хорошо было бы опустить, но на это нужно время, а времени у нас нет. Кончайте его. Ну чтобы потом на пьяные разборки было похоже, со смертельным исходом, разумеется. Не мне вас учить.
— Будь спок, начальник. Иди, газировочку попей за наше здоровье. А этого гада можешь считать покойником.
Князев вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
По команде старшего уголовники заломали Власу руки, хотя тот и не думал сопротивляться, и потащили к столбу, стоявшему в середине камеры. Сняв с себя ремни, они прикрутили ими Власа к столбу. Потом отошли к стене, достали заточки и приготовились кидать их в приговоренного к смерти. Власу вспомнилась Василиса, и он прошептал почти беззвучно:
— Встречай меня, Василёк. Сейчас и я узнаю, что значит видеть звезды сквозь прутья решетки.
Старший зэк жестко потребовал:
— Признавайся! Сдавал братков?
— Нет, не сдавал.
— Врешь, сука! Огонь, ребята! — крикнул старший и первым метнул заточку. За ним стали целиться и кидать другие.
Первая заточка попала Власу в шею. Он вздрогнул от неожиданно близко брызнувшего фонтанчика крови. Удар заточки как будто отворил заветную дверь, и оттуда он услышал свой собственный голос:
— Я видел белые крылья,
белые, белые, белые.
Я видел черные стрелы,
черные, черные, черные.
И я перестал быть сильным,
и я перестал быть смелым,
чтоб в силу Твою облечься
и багряницей укрыться,
Страдающий мой Спаситель.
Потом пришла тишина и принесла тепло и покой. Она заполнила собой все. Неожиданно для Власа трудная прежде Иисусова молитва полилась в его сердце сама собой, как живой весенний ручей. Подобное он переживал только однажды, после разговора с Гостем в камере смертников.
Перед глазами Власа поплыло. Казалось, кто-то проводит невидимой губкой по картине, нарисованной красками на стекле. Раз — и нет одной части картины, два — и нет другой, три — и нет третьей, а под красками открывается чистое прозрачное стекло, за которым — сияние белого неземного света. И остался один Свет. Свет, в Котором нет никакой тьмы.
(Продолжение: http://www.proza.ru/2020/01/29/1516)