Глава первая
«И страхом своим себя обрекаешь…»
Тогда впервые услышанные, эти слова не оставили ничего у неё внутри. Сейчас не так всё… Ни о чем не думая, она продвинулась к краю кровати. Голова пуста. Нет ничего в сердце, душа как чистый лист. Некому нарисовать на нем, некому оставить сообщение. Хоть что-то, что-нибудь, что заставит её обратить на себя внимание.
Уже двое суток прошло с того дня, когда тело молодого Грегора предали земле, но боль от потери не уменьшалась, жизнь не возвращалась в руки, которые до этого события так много творили. Всё ушло: творчество, активность, желание что-либо делать, куда-то исчез смех, способность говорить, ходить. Всё, что она делала, это слушала, прислушивалась к зловещей тишине дома, которая часами молчала. Однако… Иногда… Она не была в этом уверена, но ей казалось, что…Что-то…Или кто-то… Шепчет ей… Временами это было настолько неуловимо, как быстро ускользающий кусок тонкого тюля из разомкнутых пальцев. Как шевеление летнего ветра в поле под чистым, ясным небом. Как прикосновение белоснежного пера к лицу женщины, когда она спит. И вот тогда, когда что-то мерещилось в темных коридорах, когда шуршали половицы, когда двигался воздух, как будто кто-то ступает по полу, когда из крана в ванной слышалась равномерно капающая вода, вот тогда становилось жутко. Пожалуй, ужас только мог заполнять её душу, это было единственное, что прокрадывалось к ней в спальню, ложилось рядом на кровать, входило с настойчивой силой в тело, словно сладостный любовник решил позабавиться с ней, не интересуясь её желанием и атакуя своей агрессией. Но у неё сил не было. Не было, чтобы позвонить друзьям, чтобы выбраться из этой глуши, чтобы, наконец, хотя бы подняться с этой чертовой кровати, встать на ноги и приготовить себе банальную яичницу. И кофе бы не помешал… Всё дело было в том, что она не помнила, где в этом доме находится кухня. Вот где ванна была, она знала. Потому что каждую ночь со смерти хозяина она капала и капала водой.
«Плачь, плачь, так будет легче», - сказали ей на похоронах, только вот слёз у неё не было. Может, в ванне текло вместо её слез? Такая своеобразная перемена ролей. Надо сказать, что во время похорон вообще никто не плакал, не считая маленькой Алисы, племянницы Грегора. Но на то она и маленькая Алиса, чтобы ей горевать. Она стояла возле своей бабушки, у которой так же были сухие глаза, как и у других, смотрела на гроб, на тело дяди, цеплялась за свою юбку и беззвучно плакала. Странная тишина преследовала эти похороны, но ещё тише стало, когда возле могилы никого не осталось, когда закончилась панихида, когда она вернулась вечером туда, на кладбище, когда даже опавшие листья под ногами не шуршали, когда небо молчало с ветром, когда птицы начали неслышно летать, когда деревья встали намертво, притворившись бездушными и неживыми… Только Грегор, дорогой Грегор в земле и она. Один на один с тишиной.
Ей никак не удавалось подружиться с мыслью, что он уже остыл… Тот, который ещё недавно смотрел на неё понимающими глазами и видел только её одну в целом мире. Она ещё так крепко держит в своих рыхлых воспоминаниях запах его тела, настолько же неповторимый, как и он сам. Ещё не прошли такие приятные истомы в теле, что каждый раз звучали и вспыхивали миллионами свежих искр в её венах, когда муж прикасался к ней.
После похорон, прошедших так незаметно, так серо и бессвязно, она вернулась к себе, налила чаю, прошла по темноте дома, ступая по ступенькам старой лестницы. Эту лестницу Грегор делал сам. Красивая получилась… Всё, что он делал, было прекрасным. У него были, как говорят, золотые руки. Всё, что есть в этом доме, сделано им, ведь он так мечтал о своём собственном доме! Мечтал…
Всё началось ещё в детстве, когда они были детьми и играли вместе в песочнице. Они жили в одном дворе, который был спроектирован в форме колодца, как и многие другие. Их дома были друг напротив друга, так что они иногда даже баловались по ночам, пуская свет фонариков в окна, такие мигалки стали для них делом обычным, светом в окошке в прямом смысле слова. Она ведь страшно боялась темноты, а он долго мог так ей мигать, давая понять, что рядом, что тьму можно рассеять обыкновенным маленьким фонариком. Нет, страх не уходил, но становилось спокойнее. А ещё было приятно думать, что он не спит из-за неё, даже спасает, да мало ли что ещё она себе рисовала, когда была маленькой глупышкой! Он был её рыцарем, она его принцессой, а какая маленькая глупышка не мечтает о рыцаре?
И вот однажды, закончив строительство песочного замка, он, сидя на песке, весь пыльный, с зелёными коленками, в шортиках и клетчатой рубашке, она и сейчас этот момент помнит, сказал, что когда-нибудь построит настоящий большой дом для них двоих. Ведь это так здорово, жить вдали от всех, только вдвоём, играть только вместе в настоящем большом доме. Можно ещё туда и бабушку его пригласить пожить, но на этот счёт он ещё собирался подумать. После того, как он всё это сказал, Грегор - маленький опустил совочек, и начал сопеть, о чём –то думая, а она поднялась на своих таких же зелёных коленках и сказала «бу» ему на ухо. Он всё понял, он всегда её отлично понимал, как никто другой. Он и впоследствии мог её понять уже только по одному взгляду, вздоху, жесту. Это было невероятно!
Сминая влажными пальцами простыню, она посмотрела на подушку, где он ещё так совсем недавно лежал, и раз, его больше нет. Как вот так неожиданно может не стать человека, хорошего человека? И что ей теперь делать?
«Господи, меня прости, но что и кто не так сделал, что его не стало?»
Сердце пустое… Больше не чувствует. Только болит. Ничего ему то не объяснишь! Не скажешь же, давай, мол, настраивайся на одиночество, давай одиноко жить теперь у реки.
Грегор хотел построить дом непременно у реки, вода для него многое значила. Он всегда считал, что вода очищает, снимает все наши грехи, смоет всё… Нашлось место на берегу, здесь деревья расступались, и на этом пространстве был возведён прекрасный дом. В тиши, вдали от всех, у воды, всё как он хотел. Это-то и не удержало его в последние минуты жизни, всё, чего он так желал, обернулось против него же. Когда начался приступ, помощь не подоспела вовремя из-за удалённости дома, из-за слишком затопленных дорог.
Почему глаза её ничего не видят? Почему ноги её не держат? Она ещё помнила, как это ни странно, сколько времени прошло, даже знала, какой сегодня день недели. Но что происходило с её телом? Это было словно и не её тело, тело, которое больше не будет никем любимым. Холод и страх навечно, казалось, вселились в него. Но об этом приходилось только догадываться, плоть не чувствовала ничего, ни холодного воздуха в спальне, ни голода, не хотелось ни пить, ни плакать. Вот если бы сейчас промялась подушка, зашелестели простыни и откинулось одеяло, если бы она только слышала дыхание справа, а потом нежный голос из темноты: «Спокойной ночи, любимая!». Если бы увидеть белеющую полоску света из коридора, как он всегда делал, когда ложился рядом с ней спать, если бы знать, что всё хорошо, тьма не страшна, что ничего не произойдёт, что он просто рядом! Такой тёплый и родной! Но вместо этого она была одна. Это одиночество как будто сидело где-то в животе, как будто было дурно от него, как будто можно было вставить в рот два пальца и вытащить его оттуда. Но не тошнило, не рвало. Тело было сосудом для страха, одиночества и горя от утраты. Хорошо закупоренным сосудом, а сил не было его открыть, вынуть всё это…
Честно говоря, уже было всё равно. Она вспомнила улыбку маленькой Алисы, когда бабушка уводила её с панихиды. Странная такая улыбка… Глаза уже были сухими, она надела свою шапочку, так как на улице было холодно, посмотрела на неё грустно, а потом подарила эту улыбку. Такую улыбку можно увидеть на лицах людей, когда они ничего не могут сделать, вынуждены вам отказать, и отказывают вот с такой улыбкой на лице… Зачем она так улыбнулась ей? Во всех глазах во время похорон она замечала сожаление, соболезнование, потерянность, что угодно, но только не желание что-нибудь сделать, и вслед за этим быстро приходящее разочарование, потому что осознаёшь, что ничего не можешь сделать… Однако глаза и улыбка маленькой Алисы указывали на разочарование, на невозможность переносить мысль, что ничего не можешь сделать. А ведь она была ещё совсем маленькой! Но уже осознавала, что человек – песчинка в этом мире, ничто.
Клонило в сон. Развернувшись к стене, чтобы не смотреть на пугающую темноту, она пристроилась на своей подушке. Уже не надо делить, где её подушка, где его. Это всё раньше было. Теперь она может хоть на всех подушках одновременно спать. А та, его, ещё хранила запах о нём… Но прикасаться к ней не было никакого смысла, ведь она всё равно не чувствует запаха. Сколько вот так она ещё собирается пролежать? Всё равно… Уже ничто не имеет значения.
А за окном были сумерки, но она об этом не знала. Ранние осенние сумерки, когда можно сесть в трамвай ещё днём, а выйти на своей остановке уже в темноте, если живёшь в городе. Был ветер, шумевший в кронах постепенно чернеющих деревьев, река, неспешно несущая свои холодные серые воды. Был где-то там город со своими трамваями, зданиями и людьми. Люди эти спешили к своим домам, где тепло, светло, спешили укрыться от черствого ветра, обрывающего всё на своём пути, отталкивающего, бросающегося полусгнившими листьями, посыпающего мелкими каплями с неба. И это небо… Высокое и хмурое, начинающее завёртываться в тёмное покрывало, готовящееся ко сну… Небо, на которое люди так редко смотрят, но которое постоянно за ними следит, око, никогда не устающее взирать на них сверху. Всё уходило в сумерках, стиралось, словно художник сделал наброски на листе, передумал и сейчас стирает линии. Всё изменялось, затягивалось черной кожей, соединялось. Маленькие улицы опустели, здания укрыли тех, кто возвел их, свет окутал легким теплом тех, кто его изобрел. Зажглись фонари на улицах, замелькали дома яркими огоньками в окнах, город начинал жить ночной жизнью. Но у неё там, в лесу, совсем непроглядная тьма, мрачный пейзаж, как наследство, стоит возле красивого дома, что не светит своими окнами-глазницами. Она спит. Не слышит, как тихо тикают большие старые часы в гостиной. Не слышит, как поднимаются белые занавески от ветра в открытом настежь окне, не подозревает о начавшемся дожде… Не знает, что кто-то стоит возле её кровати и смотрит на неё сухими глазами…
Мы не всегда чувствуем, когда за нами наблюдают. Особенно ночью, когда спим. Сон служит своего рода одеялом, в которое так уютно заворачиваться и подминать под себя.
Это ночь, она укрывает всё. Для неё никого и ничего нет. Когда наступает, не действуют никакие правила, она просто приходит и остаётся на какое -то время. Чтобы испугать, утешить, утихомирить, дать отдых, чуть-чуть тишины людям. Лик её знает каждый, и каждый хочет её по-своему, каждый ждёт по определённой причине, а тот, кто не ждёт, всего лишь смиряется, ложится вместе с ночным небом, откладывая свои проблемы, снимая с себя боль, как одежду, оставляя до утра. А утром всё сначала, надевает её и ходит дальше по земле. Те, кто боится, прячутся от неё под одеяло. Есть те, которые наоборот, только начинают вылезать с её приходом, а утром улягутся тоже…
Тихо в доме. Не может быть иначе, потому что обессиленное женское тело в смятой сорочке, на смятых простынях лежит неподвижно, греет себя, как может. Некому подойти к окну и закрыть его, чтобы это тело не сжималось от холодеющего воздуха. Оно одно. Без жизни, без чувств, без движения. Большая кровать, где когда-то лежали двое, а теперь одна. И время движется, незаметно. Ночью чуть убыстряясь. Не приснится сон, а если и приснится, то мозг слишком устал, чтобы запоминать его.
Капает вода в ванной, издавая щемящие сердце звуки, бьются ветки клёна о стенки дома. Этот дом тоже спит, всё спит. И только сухие глаза того, о ком хозяйка не подозревает, смотрят на спящее тело в спящем мире. Это мир живых, вспоминают глаза, это мир, когда мы можем его видеть, только когда все спят. Пусть закроется окно, пусть не капает вода в доме, пусть это тело забудется сном. Оно когда-нибудь встанет. И эти руки, нервно сжавшие уголок подушки, они ещё что-нибудь создадут непременно. Просто это ночь, просто должно пройти какое-то время, просто дом сам всё сделает за свою хозяйку. Придёт время, и она всё вспомнит.
Одиночество не так плохо, как кажется. В нём хорошо думается, хорошо творится. Вот только в нём страшно. И ветки за стеной дома скребутся, и вода снова начала капать. Половицы скрипят, постанывают от тяжести потери… Но разве можно быть одинокой в доме, где вещи разговаривают?
Глаза ушли.
Она проснулась от того, что порыв ветра открыл плохо прикрытое кем-то окно… Она услышала ветер. Села в кровати и остолбенела: она умеет слышать ветер! Белая занавеска, отбрасываемая ветром, как рука, неуловимо коснулась её щеки. В комнате было ужасно холодно, она, наконец, почувствовала это. Руки не слушались. Изогнув их страшным образом, чуть-чуть привстав на коленях, она потянулась всем телом к окну. Лицо осыпало тысячью прохладных брызг, обдуло свежестью с реки. Это было как чашка утреннего кофе в рабочие будни, нет, даже лучше. Но ветер упрямо налетал на неё, а бессилие было бесконечным. Наконец, как следует изловчившись, ей удалось закрыть раму. Занавески тут же перестали летать по всей комнате, вытянулись вдоль стены в своём привычном положении. Совсем стало тихо. Она снова легла и провалилась в глубокий сон.
Ресницы, словно жалюзи, раскрылись, и сквозь их чёрные полоски она увидела дневной свет. В комнате было не слишком ярко. Это говорило о том, что день настал хмурый. Хотелось пить… У кровати должна стоять на полу кружка с компотом, но она не была уверена в том, осталось ли в ней что-нибудь. Дом молчал. Было такое ощущение, что вечером накануне он лёг поздно спать, и поэтому сейчас ещё досыпает. Она сглотнула, стиснула зубы. Если бы сейчас был рядом Грегор, то он ещё бы спал, так же как дом. Он всегда поздно ложился, а утром чувствовал себя плохо, особенно если просыпался не сам, а его будил будильник. Она его никогда не будила… Вместо этого любила любоваться спящим…. Он был такой теплый, уютный, закутанный в одеяло, которое регулярно подминал под себя. Ещё во сне он часто издавал звуки, похожие, когда пытаешься что-нибудь распробовать. Кладёшь конфету, например, на язык и начинаешь почавкивать, дабы поймать её вкус. Вот и он так же ловил какой-то неведомый вкус во время сна. Она никогда не интересовалась у него, как он спал. Она всё знала по тем минутам, когда просыпалась вперед него и наблюдала за ним. Да, когда было всё ещё в порядке, она очень любила наблюдать за людьми. Иногда это был Грегор, иногда её сестра, часто Алиса – девочка с длинными тёмными каштановыми волосами и запоминающейся внешностью, обслуживающие люди на почте, в кафе, люди, читающие в библиотеках, гуляющие в парках, матери, ругающие своих детей, дети с их неугомонностью, влюблённые… Тут её осекло…
Она перевернулась. Тошнило. Тело было тяжёлым, неповоротливым. Казалось, она с ним занимает всю кровать. Заглянула на пол, кружка была пуста. Пить…
«Ну ты же знаешь, что можешь не есть, не мыться, не отвечать на телефонные звонки, ничего не делать, но тебе придётся встать, потому что больше ты не выдержишь без воды…». Её мысли казались ей старшей надоедливой сестрой. Но подняться придётся… Тем более чувство тошноты усиливалось…
Вздохнув, выждав с полминуты, она оторвала голову от подушки. Потом поднялись лопатки, и наконец она приняла вертикальное положение. Одна рука нещадно болела, видно, во время сна она держала её в неудобном положении довольно долго. Раз, одна нога свесилась, другая… Было очень тихо, и тишина эта была ей непривычна. В доме, где вещи говорят, тишина была неуместной, редкой гостьей. Но сейчас всё молчало… Наблюдало за ней? Ещё бы вспомнить, где кухня… Подняться не самое страшное, главным было сориентироваться в этом доме! Какой пол: тёплый, холодный? Идя по комнате, она ничего не чувствовала. Старалась двигаться как можно тише, ведь Грегор спит там, у неё за спиной. Бесшумно выйдя из комнаты, она аккуратно прикрыла за собой дверь. Так, большой тёмный коридор… Это второй этаж. Ведь спальня всегда была вверх по лестнице. Кажется, так… Потолок, сделанный из тёмного натурального дерева нависал над ней, скрывая дневные тени. Дом почти целиком был внутри отделан таким деревом. Создавалось немного мрачное впечатление, но в сумме с обоями и обилием картин выглядело всё кругом уютно. Так хотел Грегор, так хотела она сама. Странно было сейчас двигаться в этом доме. Он не принимал её, казалось, забыл, не понимал и не мог вспомнить, кто она такая, что здесь, у него внутри, делает. А она не могла догадаться о том, почему собственно должна знать, где тут кухня, сколько этажей, и что на каком находится. И вообще, интересно, этот дом большой? Но, спускаясь по лестнице, она вспомнила: да, дом был большим, строился долго, его план постоянно изменялся, менялись сами люди, которые воздвигали его. А она, она была его хозяйкой…
Где-то раздался телефонный звонок. Пронзительный звук болезненно отдался в ушах. Почему ей раньше никто не звонил? Или звонил? Впрочем, найти телефон в таком доме, к тому же когда ты в нём не ориентируешься, не представлялось возможным. Главное, вспомнить, где кухня…Книги, кипы журналов, разбросанные вокруг кисточки, блестящие окна широкой комнаты, белый потолок…. Как всё вспомнить? Мысль, почему вообще она ничего не помнит, не приходила ей в голову. Пытаясь разобраться в обилии вещей, комнат, попробовать найти воды, она только ещё больше устала. В бессилии повалившись на диван, она тут же поднялась… Ванна… Нестерпимо хотелось пить… Капающая из крана вода представлялась живительной влагой, чем-то связанным с самой жизнью. А взор только падал на то, что выпить нельзя: шкафы, картины, шторы, даже цветы в вазе на столе он подметил. Вода… Надо вернуться к спальне, там ванна. Шаги, неуверенные и болезненные… Но она ходит. Это здорово! Телефон больше не слышался. Снова коридор. Немного более тёмный, чем был сначала. Или только казалось всё это? Картины превратились вдруг в зеркала, по ту сторону которых кто-то бегал. Это казалось нереальным. Кто умеет бегать? Это такое движение, что нельзя человеку его воспроизвести… Здесь шаг бы сделать! Ей чудилось, что в голове у неё масса жуков копошится, треснули стены, а с ними и зеркала. Через секунду она скатывалась по стене на пол в этом длинном-длинном коридоре, который вконец почернел, словно обожженный. Грегор… Крикнуть не удалось. Она только прошептала. Тяжело опустились веки, навалились на глаза, как тяжёлым одеялом прикрыли. Пить…
«Жить без тебя в этом мире… Невероятно. Не верю, что можно. Разве нельзя вколоть что-то, дать мне что-то принять, чтобы стало переносить это легче, хоть на капельку легче… Что делать, чтобы смерть не искушала? Что сделать мне, чтобы жизнь меня зацепила, сохранила для меня в своём мире местечко? Как начать снова жить? Как начать жить уже без тебя? Смысл не обретается, вещи потеряли своё существование для меня. Я помню тот день, когда после операции на запястье взяла впервые карандаши, когда прямые красивые линии представлялись чем-то невероятным для разрезанной руки, ладонь, которая ничего не чувствовала, прикасалась к листу, но мозгу не давала абсолютно никаких сигналов о том, какова эта поверхность, из чего она. Только глаза понимали, что это бумага. И тогда мозг начинал работать, крутиться, шуметь, что-то придумывать, чтобы заполнить этот лист. Лист, казавшийся бесконечно белым. И разрывало от желания исчеркать его, изобразить на нём свой мир, сказать кривыми линиями о своём кривом мире! Но как сейчас выбраться из этой пропасти, куда я провалилась от горя по тебе, Грегор, как начать? Ведь ты всегда мне говорил, что самое сложное, это начать! И сейчас я не могу это сделать, никак не удается! Я ничего перед собой не вижу!
Невероятным кажется всё вокруг меня. Я словно в саване, тяну руки во все стороны, вытягиваю до хруста костей, но не могу прорвать его. Облегает так, что грудь при вдохе не поднимешь, душно, как перед обмороком, тяжело, словно сталь наполняет мои органы изнутри…
Невероятными кажутся вещи. Я не понимаю, для чего они все, не вижу смысла, чтобы они заполняли вокруг меня столько пространства. А твои вещи, Грегор? Что с ними мне делать? Я могу собрать их вместе и молиться на них, но что-то подсказывает мне, что так поступать не самое мудрое решение. А что тогда? Выбросить? Ни за что! Это твоя память. Пусть пока лежат. Это твоё мне вечное наследство. Хотя о чём это я? Нет ничего вечного, правда, Грегор?
Жизнь изменилась вмиг. В юности так на многое замахивались, чтобы изменить эту жизнь, хотелось всё перевернуть с ног на голову, набирали побольше воздуха в грудь, не спали, двигали себя, карали за лень, мечтали о глобальных изменениях, подговаривали других, менялись сами, чтобы всё вокруг изменилось, чтобы жить по-другому… А меняется всё так легко, что замечаешь, когда уже поздно. И жизнь тогда видится серой пылью под ногами у кого-то там, наверху. Все тревоги, волнения прошлых лет - всё кажется таким ничтожным теперь!»
Она не знала, сколько пролежала на полу. Но придя в себя, твердо встала на ноги и двинулась к ванной. Надо выпить воды, этого бесконечно не хватало.
А между тем время шло. Она пила воду, оно шло. Звонил в глубине дома телефон, капала вода в ванной, дом проснулся… Смеркалось. Сумерки всегда наступают так неожиданно! Но более неожиданна темнота, что приходит сразу за ними. И вот снова ночь, которую предстоит провести телу в смятой белой рубашке. Она, наконец, нашла кухню. Когда за окнами стало совсем темно, она зажгла свет, задернула шторы и, сидя на высоком табурете, принялась за мясо, которое нашла в холодильнике. Есть хотелось нестерпимо. Впиваясь зубами в волокна, расщепляя их, получала настоящее удовольствие.
В тишине дома раздавался лишь звук разрываемой пищи.
Глава вторая
Дорога была длинной. Спина болела, ноги затекли. Ну почему её сестра живёт в такой глуши? И даже смерть Грегора ничего не изменила. Хотя ещё совсем мало времени прошло, чтобы что-то менялось. Время – странная штука. Когда мы нуждаемся в нём, утекает, не спросив, когда торопим его – тянется медленно. Надя тяжело и устало вздохнула, поморгала, чтобы ушло напряжение в глазах. Рабочий день давал о себе знать. Она уверяла себя в том, что поступила правильно, уехав от родных вот так неожиданно, никому ничего не сказав. Лишь свекрови позвонила накануне и попросила, чтобы та забрала к себе мальчиков.
Она очень переживала за состояние сестры. Жить одной, в такой глуши, после всего того, что случилось, да ещё с её боязнью темноты… Не самое лучшее, что можно было выбрать! Хорошо, что она оставила своих мальчиков дома, в городе. Видеть нынешнее состояние тети для них было бы совсем некстати! Они же тоже в шоке, так что пусть лучше будут с бабушкой. А вот ей предстояло провести столько времени возле сестры, сколько понадобится. После похорон сразу остаться невозможно было. Да и той надо было потосковать в одиночестве, а сейчас, как она была уверена, самое подходящее время. Скорей бы уж! Этот автобус тащится так медленно! Волнение подхлестывал тот факт, что сестра не отвечала на её телефонные звонки.
Она вспомнила мутные серые глаза Сони, всегда пристально рассматривающие то, что находилось в поле зрения, немного водянистые, но при этом настолько чётко прорисовывающиеся на белом лице с низким широким лбом и маленьким подбородком, что привлекали к себе всё внимание. В темноте они светились. Она готова была поклясться, что ей это не казалось, хотя, когда она спросила однажды мужа по этому поводу, он ответил, что никогда не замечал. Её широкие брови плавно нависали над глазами, что были словно колодцы, полные студёной мутной воды. Если присмотреться, одна бровь была чуть выше другой, так что иногда казалось, что сестра чему-то удивляется и с недоверчивостью относится к тому, что её окружает. Она на самом деле была недоверчивой. Эта черта характера просматривалась во всём, что к ней относилось. Надя вдруг подумала, что, должно быть, после всего того, что произошло, Соня окончательно закроется в своей скорлупе. Защищаясь холодным театральным безразличием, закроется им от всего того, что быстротечно пробегает сквозь неё целыми днями. Ничто не сможет коснуться того живого, что заставляло её ночами работать, низко склоняясь над своими полотнами. Будут ли её глаза снова сверкать в темноте, переливаясь искорками самоцветов, возвещая о новых планах, о свежих намерениях? Как, если она напрочь закроется в себе? Как, если она откажется воспринимать привычный ход событий?
Автобус тяжело тащился по плохой дороге. В период каждого межсезонья асфальт проваливался, образовывались многочисленные рытвины и ямы, объезжать их было делом не простым. К тому же эта слякоть и мелкий моросящий дождь… Такая погода могла задержаться на сутки, а то и больше. Ничего хорошего ждать не приходилось. После того как закончится трасса, придётся ещё каким-то образом добираться до самого леса, а потом объезжать его с восточной стороны, чтобы наконец увидеть высокий дом у реки. Надя морально долго готовилась к такой трудной дороге. Но разве был выбор? На похоронах она предложила сестре остаться в городе и даже попробовала завести разговор о продаже дома, но результата никакого. Та наотрез отказалась от идеи передать дом в чьи-либо ещё руки. Никакие деньги не могли её соблазнить. «Да что она понимает в деньгах, с другой стороны? – подумала Надя. - Грегор только на свои деньги его строил, и бог знает, сколько он в него вложил». Однако когда ещё этим летом в доме гостил адвокат, то сказал, что дом может принести очень хороший капитал. «Надо обратиться в агентство, чтобы специалисты его оценили, - пронеслось у неё в голове. - Просто сейчас сестре не до этого. Понятное дело».
Их начало трясти. Кусок дороги попался совсем разбитый и негодный. Присмотревшись, Надя поняла, что все пассажиры местные и едут домой. Почти все друг друга знают и иногда перекидываются словечком-другим между собой. То и дело позади неё раздаются разговоры о плохой погоде, и две женщины жалуются звонкими голосами друг дружке на отсутствие заморозков. «Это бы сковало грязь на дороге, а нам и нашим мужикам легче бы стало ходить» - донеслись до Нади их слова. Старушка, всю дорогу сидевшая спокойно напротив неё, начала зевать.
Лес уходил в сумерки. Дорога всё тянулась и тянулась и казалось, нет ей конца. За окнами мелькали почти неразличимые стволы голых деревьев, лесные заросли, с другой стороны - поля, очертания которых постепенно терялись, искажались и окончательно становились неразличимыми. Призрачный лес под тёмным колпаком отражался в унылых лицах пассажиров. Мало-помалу разговоры затихли. Кто заснул, перекусив наскоро из своей сумки, кто только начал шелестеть фольгой или какой другой обёрткой, где хранится обычно у людей пища. Потихоньку глаза Нади начали закрываться, и ею овладел сон.
Проснулась она уже в темноте. Запахи еды исчезли. Теперь в автобусе пахло людской одеждой, сонливостью и пустотой. За окном стало совсем ничего не разобрать. Там чёрное облако плыло вместе с автобусом, закрывая собой лес. Впрочем, ей и не интересно было, что там, она и так знала. Кто-то из пассажиров ещё спал, а те, кто проснулся, предусмотрительно не шумели.
Как её сестра живёт там одна? Единственный дом у самого леса, тёмным облаком прижимающегося к нему, жмущегося своими корявыми тёмными кустарниками и запахом влажной земли, впитавшей в себя смерть опавших листьев… Может, несколько десятилетий назад это было бы романтично, забавно, как угодно можно назвать ощущения, вызываемые тем фактом, что красивый большой дом стоит в огромном лесу. Но не сейчас. По её глубокому разумению настали те времена, когда одной девушке жить так далеко от цивилизации было небезопасно! Как она вообще справляется? Она же до смерти боится темноты! Надя вспомнила детство… Был однажды момент, когда они вдвоём с сестрой остались ночевать с бабушкой. Но та уснула перед телевизором ещё задолго до «Спокойной ночи, малыши». Часов в половине десятого они начали укладываться спать. Легли. А свет в коридоре остался непогашенным. Надо было кому-то вставать и выключать его. Коридор находился прямо рядом с залом, а там бабушка мирно посапывала, вроде бы чего страшного! Надя тогда жуть как любила подтрунивать над сестрой. Дети жестоки бывают между собой, даже сёстры. А может, сёстры или братья даже более жестоки между собой, чем с друзьями... Во всяком случае, ей надоели постоянные страхи и переживания родителей, как бы не оставить Соню одну, как бы оставить ночник гореть всю ночь у её кровати, и дверь то надо приоткрыть, а маме посидеть у её кровати несколько часов, сторожа сон. Часто Надя в такие вечера прокрадывалась по тёмному коридору и стояла у этой приоткрытой двери, слушая, как мама нежно шептала Соне свои истории. Тогда, стоя босиком на холодном полу маленькими подошвами, наматывая прядку длинных волос на детский пальчик, в одной ночной рубашке, Надя представляла, что это не Соня, а она лежит там, у ночника, отливающего разноцветным блеклым мерцанием, пускающего хороводы рыбок по стенам, а мама касается её щеки своими растрёпанными волосами. И от мамы пахнет необыкновенно, и она рассказывает свои длинные чудные истории, и смеётся тихо иногда, а потом к ней присоединяется мелодия детского хихиканья. Надя слышала эти истории. У мамы их было немного, но зато все длинные, так что их хватало сразу на несколько вечеров. Иногда она собирала в зале своих девочек, и они смеялись вместе. А когда Соню било от страха по ночам или перед сном, то мама сразу бросалась к ней. Таких приступов паники у сестры было много. И как только Надя начинала завидовать, что мама уделяет младшей дочери столько внимания и времени, как на место зависти приходило чувство жалости. Соню било от страха. Ей, Наде, казалось это пустяком. Ну что тут страшного, когда забыли включить ночник или плотно закрыли дверь в Сонину комнату, что страшного в тёмном коридоре? Просто ничего не видно и всё. Соне так не казалось. Ей становилось плохо, когда она оставалась одна в темноте ночью. Страх вызывал слёзы, она начинала реветь. Сначала тихо, потом в голос, чтобы кто-нибудь услышал и пришёл. Она не могла помочь сама себе, вот в чём была её уязвимость. Ведь некоторые тоже посмотрят страшный фильм, лягут спать, почувствуют себя некомфортно, так они поднимутся и включат свет. Про Соню такого не скажешь! Её словно парализовывало: ни руки протянуть к ночнику, хотя его специально для того рядом с кроватью и поставили, чтобы можно было быстрее включить не вставая, ни крикнуть хотя бы. С ней происходило что-то непонятное. Она вся обливалась слезами, качалась, начинала теребить простыню, потом вминала себя в подушку как могла, потела и при этом ревела в голос, шаря по темноте глазами.
Со временем Надя поняла, что настоящая помощь по вечерам нужна была не ей, а сестре, что мама действительно правильно поступала, когда оставалась сидеть с младшей дочерью, пока та не заснёт. Так было много, много раз. Потом Надя привыкла к этому, привыкла к ночным пробуждениям Сони, к её крику от снов посреди ночи, научилась слушать тиканье часов у себя в комнате и под него засыпать, не обращая внимания на всхлипывания за стеной. Она знала, что там была мама, а значит с Сонькой всё в порядке. Тот случай с бабушкой был последним, когда она вынудила сестру идти в коридор и самой гасить свет. У Сони снова начался приступ паники, она упала на пол после того, как выключила свет. Даже не смогла дойти до своей комнаты. Надя сама тогда не на шутку перепугалась состоянием сестры и больше с ней так не поступала. В ту ночь они спали вместе в Надиной комнате на одной кровати. Соня быстро тогда заснула, уткнувшись лбом в плечо Нади, а та специально долго так лежала, чтобы не менять позу и не разбудить сестру.
Она склонила голову и задумалась. А что, если эти приступы начались у сестры снова, пока она одна в доме? С возрастом Соня научилась кое-как справляться со страхом. Хотя это было совсем незначительным шагом вперёд. Большую поддержку ей оказывал Грегор. Теперь его не было… Надя упёрлась лбом в холодное стекло. За окном была чернота, ничего не разобрать…
Немного успокаивал звонок свекрови, которая сообщила ей, что встретила детей у школы и отвезла к себе. Как только Надя услышала звонкие, журчащие голоса детей, то все её волнения отошли на второй план – главное, что с ними всё было в порядке. Они, конечно, принялись ей рассказывать, как расстроились, что мама уехала, но Надя пообещала самой себе, что ничто не может её сейчас разжалобить, и быстро перевела разговор в другое русло. Она знала, что детям всегда было хорошо у бабушки и там они в безопасности. О муже ей не хотелось думать. Переночевать она собиралась в маленькой гостинице в посёлке, а утром добраться до дома сестры. Усталость накатила так, словно тяжёлый мешок был за спиной. Хотелось уже вытянуть ноги, снять сапоги, отогреться, наконец. Хотелось перестать трястись по ухабистой дороге и забыть обо всём, что случилось.
Онемевшее лицо Грегора как-то всплыло в памяти само собой. Она сжала зубы, чтобы откинуть воспоминания. Зачем она вспомнила об этом?! В висках начало стучать, она вздохнула, сжала кулаки на коленях и принялась думать о своих сыновьях. Но это продолжалось недолго. Мысли всё равно вернулись к тому, от чего она их так старательно гнала.
Оно было таким немым, ничего не выражающим, словно маска, белеющая в призрачном утреннем свете. Сомкнутые губы, его закрытые глаза, растрепавшиеся волосы и грудь, которая больше не двигалась. Когда она его увидела в тусклом утреннем свете, то всё ещё казалось, что он вот-вот проснётся, и эта неприятная белая маска упадёт, и все мускулы на живом лице заиграют, как и прежде. Но то лицо продолжало деревенеть и опускаться, и губы окончательно посинели, крепко сжатые, испещрённые мелкими морщинками и трещинками.
У неё есть два прекрасных сына. Как и все мальчишки, они доставляли ей немало хлопот, но жизнь её давно наполнилась их заботами, болезнями, уроками. Она росла вместе с ними. Сначала она видела мир глазами младенца, потом маленького упрямого мальчика, перед которым стоял идеал отца. Строгость его только манила к себе и ничуть не отпугивала. Немногочисленные, но долгие рыбалки, вылазки пострелять в тире, уроки, как делать прекрасные модели кораблей. Потом время взросления и обретения собственного я. Ей повезло: она испытала нечто подобное второй раз. Только эти глаза были полны решимости всё делать самому, идти своим путём. Второй её сын был ещё более упрямым, чем первый. Он мог лоб себе расшибить, решая ту или иную задачу, а когда наконец кто-то не выдерживал смотреть, как ребёнок мучается и подсказывал решение, то наотрез отказывался воспользоваться помощью. Иногда специально выбирал неправильный путь, при этом зная, как надо на самом деле поступить. Он постоянно хотел всем доказать, что может сам методом проб и ошибок выбраться из любой ситуации, решить любую проблему. Она гордилась и одним своим сыном, и вторым. Помня, как мать проводила черту между ней и сестрой, она сама пыталась уделять равное количество внимания обоим сыновьям. Если ей было некогда заниматься одним, то и заботы второго её не касались. Но если у неё было свободное время и желание заняться воспитанием детей, то она с радостью собирала их вместе за столом и могла долго так разговаривать, особенно если к ним присоединялся ещё и муж.
Тонкие губы Грегора после смерти напоминали две белые личинки, покрытые паутиной плесени, отливающей мёртвой синевой. От тела во время похорон исходил странный запах. Пахло как в подвале. Затхлость наполняла мёртвое тело и жила внутри своей жизнью. Казалось, лёгкие пропитались тухлой водой, изо рта, казалось, ещё немного и вывалится тяжёлый язык, покрытый чёрным налётом. Тело, лежавшее в гробу, было совсем другим. Оно уменьшилось, стало словно легче, куда-то провалилось. Создавалось такое впечатление, что в гробу лежит только костюм, а сверху положили близко к воротнику голову Грегора. Это всё, что его напоминало. Лицо его было сухим, ни единого намёка на блеск, лоск, как было при жизни… Оно словно спонж, пропитанный насквозь пудрой, белой замазкой светилось своей шероховатостью в глубине гробовой коробки. Поразительно, но лицо вырисовывало покой и умиротворение, которые наступили после перенесённого страдания, как будто жизнь с радостью вырвалась из его тела, оставив оболочку. Словно душа, как змея, откинула старую кожу и переродилась, полная надежды, что следующая жизнь будет лучше. И эта кожа вся сжалась, сморщилась. Только две продольные морщинки на лбу, глубокие, длинные, напоминали о смерти в боли. Если бы она не знала, как умер муж её сестры, она ни за что бы не сказала по его виду, что он мучился.
Однажды младший из её сыновей произнёс, что никогда не умрёт. Это было ещё задолго до смерти Грегора. Ребёнок в то время ещё ни разу не бывал на похоронах. А она так привыкла относиться к детям шутливо и беззаботно, словно они со временем совсем не менялись, что остолбенела при этих словах. Они всей семьёй, включая бабушку, её свекровь, сидели за столом, ужинали, и вот сквозь лязг столовых приборов о тарелки, неровно вымазанные жиром, прозвучали его слова. Он поднял голову и посмотрел на неё своими чистыми голубыми глазами в ожидании ответа. Есть перестал.
Надя подняла с пола лист, случайно попавший в автобус с улицы. Городской. Потрёпанный по краям красный лист с потемневшими прожилками. Она словно увидела себя в нём, как в зеркале. Горожанка, неизвестно как попавшая в глубинку. Почему её младший сын, которому было всего семь лет, заговорил о смерти? Никогда в их семье никто не касался этой темы. Когда его слова прозвучали над столом за ужином, вызывая хруст бокалов, её сердце вздрогнуло, помрачнело, и до сих пор один из осколков от этих слов застрял в нём. Муж попытался всё обернуть в шутку, потом сменил тему разговора, а она всё молчала… И когда все начали уже говорить о том, что передают похолодание, у неё вдруг вырвался тот вопрос, который томился в самом центре грудины: «Почему?» Медленно и надломленно она почти прошептала, смотря на Антона: «Почему ты думаешь, что не умрёшь?» Она понимала, что нужно было отреагировать на его слова по-другому. Например, засмеяться и сказать: «Ну конечно, дорогой! У тебя вообще всё впереди!» - или что-то в этом роде. Может быть, надо было поддержать мужа, когда он сменил разговор и замять неприятную тему. Но что-то в интонации сына её подстегнуло заговорить с ним серьёзно, без шуток, без увиливаний. Может, всё дело было в том, что Антону вообще не свойственна была серьёзность, он никогда не задумывался над такими вещами, как жизнь, смерть, и в конце концов, для семилетнего мальчика это было нормально. Что для него было основным в череде его дней? Непременный завтрак с папой, ракеты в комнате, редкие драки после школы с другим мальчишкой, которому обязательно нужно было доказать, что его теория насчёт соседей и шкурки банана около их двери – правильная. А тут такое… Так необъяснимо… После того случая она повела его к детскому психологу, но тот заверил, что с мальчиком всё в полном порядке. Ребёнок начинает открывать для себя мир, в том числе и отвратительные его стороны. Оставалось замять случившееся, да и муж успокаивал её, что ничего страшного не произошло.
Надя тихо сидела на скамейке, погрузившись в свои мысли, когда рядом с ней опустился человек. Он был плотно укутан в драповое тёплое пальто, но всё равно ёжился, постоянно подпрыгивая на сиденье, чем и привлёк её внимание. Его пальцы непрерывно крутили сигарету. Большим пальцем он стряхивал с её конца невидимую пыль. Надя кинула на него беглый взгляд, потом отвернулась к окну.
- Алексей Константинович, - представился её сосед. Тут она повернулась к нему всем корпусом, чтобы рассмотреть мужчину как следует. Он был явно высокого роста, на вид лет сорока, приятной наружности с шапкой чёрных вьющихся волос. Нос горбинкой, плотно сжатые губы и чисто выбритые впалые щёки напомнили ей, как ни странно, её отца. Сходство было настолько невероятным, что она застыла в недоумении. Сосед, видимо, недоумевал, почему она так вглядывалась в него, потому что замолчал и, последовав её примеру, рассматривал Надино лицо. У него были красивые глаза, но в тусклом автобусном свете она не могла сказать, какого они были цвета. Зато его светлая кожа светилась мягкостью, и ей вдруг сильно захотелось дотронуться до неё.
- Кто вы?
- Я живу в Мирном. Вы ведь едете туда?
- Да, я еду туда. Нетрудно догадаться, ведь в Богово почти никто не живёт, там только старики остались, насколько мне известно.
- Я и не пробовал вас удивить своей догадливостью. У вас родственники в Мирном?
- У меня живёт сестра за лесом. Её дом располагается аккурат у реки.
- Хм, вот чей это дом… Интересно…
- Что интересно? – она с подозрением посмотрела на него.
- Этот дом… Дом вашей сестры… Он такой, как бы это сказать, такой самобытный… - Пару секунд он молча смотрел в пустоту, видимую лишь для него одного. Затем продолжил.
- Она живёт там одна?
- К моему великому сожалению, да. Вы видели его? Простите, я не представилась, я – Надежда. Думаю, отчество ни к чему.
Он улыбнулся. Это было как дуновение холодного ветра. Она вся замерла. Неожиданно ей почудилось, что она очутилась с папой на новогоднем вечере. Мамы тогда уже не было, и это был первый новый год без неё. Тогда было очень непросто, но папа улыбнулся, и его улыбка стала самым дорогим и памятным подарком для неё в тот праздник.
- Что ж, тогда я – Алексей. Пару раз видел тот необыкновенный дом, когда охотился. Хотя я нечасто захожу на ту сторону леса. Меня всегда поражала его отделка. Кто ею занимался, нанимали специалистов?
- Дом почти полностью строился мужем моей сестры…
- Ну, надо признать, он большой умелец!
- Был… - Казалось, её вздох наполнил собой всю тишину, стоявшую до этого времени на мёртвой точке внутри автобуса.
Его профиль, чернеющий в безмолвном свете, мягко вырисовывавшийся на темноте противоположного стекла, понимающе кивнул. Он опустил голову и замолчал. Её руки судорожно начали распрямлять лист. Он перестал крутить сигарету.
- Я это знаю. Такое мне знакомо, - тихо прошептал он ей. Она внезапно перестала видеть, что происходило в автобусе, были только они одни. Она знала свои чувства и пыталась угадать, о чём думал человек рядом с ней. Почему-то ей захотелось вывалить на него всё, что произошло в последнее время, ведь не было никого, с кем она могла бы так поступить.
- Его не стало совсем недавно?
- Да, это так. Сейчас я еду к сестре, чтобы поддержать её.
Она уставилась в одну точку, пальцы перестали теребить листок. Она убрала его в карман, забыв вытащить оттуда свою руку.
- Как она смогла после такого остаться в этом доме? Лучше, когда близкий человек покидает этот мир, убрать все его вещи с глаз долой, перестать думать о нём, надо оставить только тёплые воспоминания и лишь изредка обращаться к ним. Лучше бы она осталась в городе с кем-то из близких.
- Я не знала, как ей это объяснить, она была твёрдо убеждена, что нужно остаться там, где они вдвоём провели чудесное время. Она теперь как хранитель в музее своего мужа, которого уже больше нет на этом свете.
- Но тогда она может не двинуться навстречу к новой жизни. Сидеть в доме и стирать пыль с воспоминаний, закрыться в скорлупе, хранящей тепло мёртвого человека, которое скоро пройдёт, простите… - Он запнулся. - Моё мнение, напрасно это всё. У них не было детей?
- Нет. Я очень жалею об этом. Но так уж сложились обстоятельства. И я не уверена, что если бы она сейчас осталась с ребёнком на руках, ей было бы лучше.
- Она не концентрировалась бы на своём горе. Ребёнок отвлекал бы всё её внимание.
- Только не в её случае…
Она посмотрела на него. Потом отвернулась и попыталась вглядеться в мрак за окном. На глаза навернулись слёзы. Надя давно уже заметила, что никогда не плакала о себе, но вот то плохое, что происходило в жизни сестры, непременно заставляло щипать её глаза, причём в самый неподходящий момент.
- Долго нам ещё ехать? – она попыталась перевести тему разговора в нейтральное русло.
- Нет, уже совсем скоро приедем, - он поёрзал на скамье от холода.
- Да… Холодно.
- Это нормально, сейчас же осень, - опять его улыбка. И опять она видит себя ребёнком, получившим мягкую игрушку. Она склонила голову набок, к стеклу и задумалась. Чем занимается, интересно, сейчас её муж? Увидел ли он уже её записку? Как, должно быть, страшно, когда человек совсем одинок. И почему они так редко все вместе собираются? Ведь семья – самое главное в жизни человека. Надо попробовать, когда она приедет к Соне, уговорить её вернуться к ним. Никогда не знаешь, какой из длинной череды дней станет последним.
Автобус остановился на маленькой площади, наполовину освещённой унылыми фонарными столбами. Ветер дул, поднимая с земли опавшие листья. Надя взяла свою сумку из багажного отделения. Рядом с ней стоял её новый знакомый.
- Что ж, пришло время попрощаться. Приятно было с вами познакомиться. Простите, что я так разоткровенничалась с вами, просто понимаете… - Ветер охапкой подбросил вверх её волосы.
- Всё в порядке. Мне было приятно с вами пообщаться. – Он добродушно махнул рукой и ободряюще кивнул. Никогда она ещё не встречала столь располагающего к себе человека. Ей стало как-то грустно с ним прощаться. Когда она двинулась в сторону гостиницы, он крикнул ей:
- Разве вы не у Валентины остановитесь?
Настал её момент улыбнуться. Такая забота с его стороны тронула её. Уголки её губ дрогнули, махнув головой, она ещё раз полюбовалась хорошо сложенной фигурой в пальто и направилась в свою сторону. Он побрёл в противоположном направлении.
Небо было тёмным и глубоким. Холодный воздух воодушевил её, приятно было чувствовать, как работают ноги после долгой поездки. Совсем скоро она увидит Соню, нудная дорога позади. Она завтра же направится к дому сестры. Прикидывая в уме, в котором часу она могла бы оказаться там завтра, Надя подходила к гостинице. Только вот вид у неё был странный. Вместо аккуратного двухэтажного здания, выкрашенного белой и красной краской, болталась крыша в дырах на обгоревших столбах. Чем ближе она подходила, тем явственней ощущала запах гари. Она не была здесь полгода. Кто бы мог подумать, что за это время гостиница сгорела! Выпуская изо рта облака пара, Надя остановилась в полной нерешительности. Звуки её замерших шагов прокатились эхом по одинокой улице и скрылись в ближайшем переулке. Издалека доносился собачий лай, было ужасно холодно и слишком поздно, чтобы стучаться в дома к людям на ночлег. В нерешительности от полного удивления увиденным она встала как вкопанная, чувствуя только, как сумка тянет плечо.
Внезапно за её спиной раздались быстрые шаги, и всё её тело напряглось, вытянулось как струна. Она больше не слышала собачьего лая, не чувствовала холодного ветра, дувшего ей в лицо вперемешку с отвратительным ледяным осенним дождём, всё, что Надя слышала, была цепочка убыстряющихся шагов. Она почувствовала, как волосы тревожно зашевелились на её голове. Она стояла лицом к сгоревшему зданию на пустынной улице в забытом богом посёлке поздно ночью совершенно одна. В голове роем поднялся вихрь мрачных мыслей, и в крови заиграл адреналин. Неожиданно для себя самой она подумала, что, должно быть, подобный страх ощущает и её сестра, когда одна остаётся без света. Страх, развёртывающийся в основании твоего позвоночника, как мерзкая ядовитая змея. Её лицо окаменело, она быстро вцепилась в свою сумку и начала мгновенно разворачиваться лицом к опасности. На стыке моментов, когда она уже было замахнулась на бежавшего ей навстречу человека и когда он показался из темноты, до её сознания молниеносно дошло, что это её сосед из автобуса. Она радостно опустила сумку к ногам. Интуиция ей подсказывала, что с его стороны не будет никакой опасности. Так оно и оказалось.
Он представлялся ей призраком в своём пальто. Ближайший фонарный столб бросал на него полоску света, и она выделяла его фигуру, делая её нереальной. Он молчал, потом заговорил.
-Я всё думал, куда же вы пойдёте… Нет-нет, я не следил за вами, - он будто прочитал её мысли. Эти слова вертелись у неё на кончике языка. – Только я подумал, если вы не собираетесь остановиться у тётки Валентины, тогда у кого же, спросил я себя. Идёмте, холодно очень.
- Куда же? – Надя всё ещё в полном недоумении стояла, ошарашенно на него глядя. Может, он что недоброе задумал! Страх медленно отходил, мысли начали блуждать в голове. Где же ей ночевать сегодня?
- В направлении моего дома. А у вас есть ещё варианты?
- У вас есть свободная комната? – она судорожно размышляла, было ли это хорошим решением, остаться переночевать у незнакомого мужчины. С другой стороны, для неё здесь все незнакомые, а гостиницы больше нет. Надо же было ей совершить такую глупость! Нужно было прежде позвонить и забронировать себе комнатку, а потом ехать. Но кто же знал, что такое может случиться с гостиницей! Она всегда сюда приезжала без брони, и её спокойно устраивали в одном из уютных номеров. Надо признать, гостиница была неплохой, тихой.
- Я живу один. У меня не такой шикарный дом, как у вашей сестры, но свободная комната найдётся. Учитывая, сколько сейчас времени, и тот факт, что погода изрядно испортилась, думаю, вам лучше согласиться.
- Я даже спросить не осмелюсь, есть ли другая гостиница в этом посёлке…
- Нет. Эта сгорела три недели назад. Существует несколько версий возгорания, но ни на одной так толком ещё не остановились.
Наконец Надя решилась. Ей ничего не оставалось, как последовать за незнакомцем, принимая его приглашение. Мысли её уже были в завтрашнем дне, по дороге к дому сестры. Когда Алексей упомянул про этот дом, внутри у неё что-то булькнуло. До смерти надоело тащить на себе сумку, хотелось отогреться, лечь поудобнее и долго не вставать. Будь что будет, какая ей, в конце концов, разница - ночевать у него или у другого человека?! Он хотя бы знает, что у неё произошло горе в семье, может, оставит её в покое, учитывая обстоятельства.
Погода начинала портиться. Порывы ветра вдруг участились и загремели в трубах домов, ломаясь о холодный металл. Мало где горел уже свет. Хотя, впрочем, непросто было судить, в каком доме спали, в каком – нет, потому что многие были окружены высокими глухими стальными заборами. Город в такое время должен быть раскрашен неоном, здесь же царили уединение и покой. Лишь изредка откуда-то издалека доносился лай собаки. Единственная улица, пересечённая маленькой площадью, тонула в чёрных покрывалах, было пустынно и мрачно. Надя потеплее закуталась своим полосатым шарфом.
- Давайте я вам помогу с сумкой, - он заботливо протянул руку и снял с болевшего плеча её ношу. Нет, определённо в таком человеке не могло таиться никакой опасности. Надя просто её не чувствовала. Тут она осознала, что почти ничего о нём не знает.
Глава третья
«Ты никогда не поверишь в такую лунную ночь. К сожалению, тебе не суждено даже её почувствовать. Вообще, что значит для тебя ночь? Вы можете приходить к нам, только когда темно? Эта ночь прекрасна, воздух свеж и притягательно тягуч, и ветер зовёт за собой. Я знаю, что ты хочешь, чтобы я тебе про это рассказывала. Вот послушай.
Луна – жёлтый волшебный диск на чёрном небе. У неё есть белый ореол. Знаешь, я объясню понятнее: это как человеческий глаз. Есть зрачок, и есть белок вокруг него. Только луна намного притягательнее человеческого органа зрения. Когда полнолуние, то можно увидеть жёлтые тени, блуждающие по тёмным коридорам города-призрака. Я люблю ходить по городу, когда есть луна на небе. Это завораживает! Знаешь, каждый шаг оставляет за собой воспоминания дня. С каждым шагом ты понимаешь, что становится легче. Это приятно чувствовать. Испытываешь такое облегчение! Прости, сегодня я не буду говорить с тобой долго, сегодня меня зовут с собой ночь и луна. Я хочу почувствовать, как этот город наполняется счастьем…»
Алиса перестала смотреть в её сторону. Чуть наклонив голову, как это всегда делала, когда задумывалась о чём-то, она прислушивалась к тишине в квартире. Бабушка, должно быть, у себя в комнате, шагов в кухне и коридоре больше не раздавалось, а когда она закрывалась у себя, это означало, что больше она не выйдет. Значит, Алиса опять предоставлена самой себе сегодня ночью. Интересно, почему самые захватывающие вещи происходят ночами?
Она вышла на балкон. Ветер подхватил прядь её волос и обмотал вокруг головы. Ночь была ветреная. Город шумел домами, канализацией, людьми, слоняющимися без дома, без надежды, машинами, заглушающими дыхание каменного лабиринта, врезающимися в тёмные стены непогоды, разбрызгивающими лужи грязной воды. Моросило.
«Ты тоже чувствуешь эту ночь, да?»
Алиса обернулась, провела рукой по пустоте. Она попыталась уловить белеющее скопление воздуха у себя в комнате, от которого несло холодом, но, несмотря на то, что напрягала глаза, нисколько не смогла уловить более-менее конкретного силуэта. «Если бы ты знала, как было бы легко мне, если бы ты умела говорить…» Втянув в себя каплю воздуха, наполняющего пространство вокруг неё, она почувствовала истому и желание есть. Снова вперив взгляд в здания, танцующие в холодеющей подстветке, она облокотилась на перила. Было около одиннадцати вечера. Город шумел внизу, наслаждаясь свободой пятницы. Цепочки огней разбегались в разные стороны: к мостам, метро, парку. Они блуждали по узким улицам, веселили ночных гуляющих, врезались во тьму и уходили в никуда. Река чернела ледяными рёбрами и вздувалась, предвещая ночной ливень, убегала под мосты, бросалась на ступени, ведущие на набережных к ней, но молчала. Может быть, её просто не было слышно из-за ветра и шума городской жизни. Алиса хотела зевнуть, потом передумала. Что-то плотно прижалось к её спине, затем стукнув небольно, пропало. Она успела расслышать мягкие приглушённые шаги по ковру.
«Убежала…»
Между тем ветер поднимался, и среди его шёпота, путаного и цепляющего, Алиса услышала «иди за мной». И она пошла. На цыпочках выскользнув в прихожую и бросив взгляд на жёлтую полоску света, льющегося из-под бабушкиной двери, захватив пальто, бросив взгляд на белеющую струю воздуха в коридоре недалеко от своей комнаты, она помахала ей рукой, улыбнулась грустно и нежно, неслышно затворила входную дверь. Тихо хрустнул замок, попрощавшись и пожелав доброй ночи. Она бежала по ступенькам большого и глухого подъезда. Гранитный дом наполнялся её шагами и, наконец, выплюнув из себя маленькую девочку, остался сзади один. Ветер звал её за собой, беря на руки и убаюкивая, пронося мимо высоких зданий, мимо людей, стоящих на асфальте, остывающем после длинного рабочего дня, мимо собак, собравшихся сворами, мимо припаркованных стаек машин, мимо её любимого собора… На секунду она задержалась взглядом на нём. Он красиво очерчивался бело-зелёной большой каплей на фоне тёмного неба, но, кроме неё, на это, похоже, никто не обращал внимания. Алиса успела коснуться его ладонью, а потом побежала дальше.
Широкое небо открывалось над её головой, заглянуть в него означало забыть, что ты хотела в ближайшую секунду, поэтому она избегала поднимать голову. Люди обступали её со всех сторон. Удивительно, как много они хотят! И как мало из них кто обращал внимание на то, что находится прямо сейчас у него перед глазами. Были, конечно, как всегда и туристы, которые глазели направо-налево, но их мозг настолько притупился от впечатлений за целый день, от хождений по каналам, музеям, церквям, что отказывался запоминать получаемые образы. Её же эти образы переполняли. Они шевелились в ней, затрудняя дыхание и стесняя грудь, разливались и бегали в крови, делали её движения ещё более быстрыми и чёткими. Кто-то остановил Алису, спросив у девочки дорогу к набережной, на которой она давно не бывала, она кратко бросила план на словах, одарила парочку улыбкой и бросилась бежать дальше. Потом, улетев вместе с ветром на несколько метров подальше от спросивших её молодого человека и девушки, обернулась и начала приглядываться к ним. Что-то подсказывало ей, что они могут показать удивительные вещи… Она пошла за ними.
Парочка шла медленно, стараясь держаться в тени домов. Сначала они возбуждённо обсуждали содержимое витрин пиццерии, у которой задержались, он тянул её за руку внутрь, она, ссылаясь на поздний час, похлопала себя по бёдрам, как бы говоря, что следит за фигурой. Но у ближайшего лавочника они купили по мороженому, и он, шепнув ей на ухо удивительной красоты комплимент по поводу её тела, сделал девушку на миг совершенно счастливой. Большие фонарные столбы видели это, и большой город вдохнул частичку красоты в свои северные лёгкие. Алиса порадовалась и продолжала смотреть на них, прячась и одновременно кутаясь в холодный ночной воздух. Они направились к парку, прошли мимо туристов, гулко обсуждающих планы на следующий день, и наконец остановились около памятника. Он зеленел сквозь фиолетовую простыню ночи, осыпаемый жёлтыми искрами фонарей, возвышающийся в самом центре города, а у его подножия ходили важные сонные голуби, нахохлив свои бока. Несмотря на поздний час в парке было много людей. Сначала она потеряла из виду заманчивую парочку, но её меткие глаза всё же нашли их на скамейке вдали от всех. Их языки касались шариков мороженого, а мозг получал порцию радости и ожидал в предвкушении ещё более восхитительных моментов, которые подарит этим двоим ветреная ночь. Когда они укроются от посторонних глаз у себя в малюсенькой квартирке, уставленной его пейзажами и забросанной её рукописями. Когда он снимет свои очки и посмотрит на неё не так, как обычно, не так, как днём. Когда она размотает свой шарф, медленно повесит его на вешалке в прихожей, на минуту останется к нему спиной, своими роскошными бёдрами, а потом молниеносно обернётся и притянет его к себе. Когда для него перестанет существовать его искусство, для неё её литература, вихрь накроет их с головой, затащит в свои глубины и на несколько минут они выпадут из реальной жизни, вернувшись в неё же в блаженстве и утомлении, кочуя из лона наслаждения в пучину сна. Алиса всё это знала наперёд.
Они направились к набережной. Это было недалеко от парка. Он мягко обнимал её за плечи, и каждый их шаг сладко разливался по пустынной улице. Почему-то на этой набережной всегда было мало народу. Туристы не интересовались ею, а местные перестали восхищаться мокрыми булыжниками и молодыми деревьями, наклонившимися к воде и раскачивающими свои ветви на ветру. Они стали на мосту, завороженно смотря на лунный диск, нарисованный каплями серебряной водяной краски на чёрном холсте реки. От воды поднимался мокрый запах дождя, тины, прошедшего дня… Интересно, они слышат его? В этой части города было совсем тихо, наверное, то, что нужно для влюблённых, подумала Алиса. Она спустилась по влажным ступенькам к воде, мутнеющей внизу, скрывающей свои мысли и несущей свои воды далеко по городу. Река, петляющая по каналам, мимо дома Алисы, мимо её любимого собора, прирученная человеком и глотающая частицы его жизни. Река, всё понимающая, но не умеющая говорить, река заплёванная и загруженная мусором человеческих желаний и прихотей, река-свидетельница лучших моментов жизни некоторых жителей города и река, разделяющая одиночество отвергнутых. Однако сейчас девочка пристально и с любопытством внимала разговору тех двоих, пыталась угадывать продолжение их слов и мыслей, предвидеть поступки. Алиса едва различимо улыбалась, водя кончиком пальца по мутной воде. Те двое никак не могли её увидеть со своего моста, а она всё наблюдала за ними, желая продолжить свой бег и успеть встретить картинки другого счастья, собрать ночную энергию города, в котором жила, вдохнуть больше ночного, пропитанного влагой воздуха… Сделать больше, получить больше. Она хотела всего и сразу!
Отражение луны в воде действительно притягивало… Наконец, парочка отошла в тень и последовала домой. Больше Алиса не будет за ними идти. Она подняла голову к небу и встретила там огромный мир звёзд. Словно художник набросал капли разных цветов, разбрызгал кистями разные рисунки. Ей виделись животные, слёзы, капающие из глаз, листья, летящие на ветру, дым, выходящий из курительной трубки, чья-то улыбка, крохи хлеба.
Алиса потёрла рукавом пальто глаза, слезившиеся от ветра, поднялась и направилась к театру, который в этот час должен был запираться. Мигающий неон зданий, мимо которых она проходила, стирал ощущение ночи и обманчиво заставлял людей просыпаться. Она привыкла, что с приходом темноты улицы её города не пустели, но наполнялись странными людьми, которых можно было рисовать, о которых можно было бы писать. Их, возможно, никогда нельзя встретить в таких одеяниях днём, никогда не увидишь таких поз, в которые они вставали, даже не замечая этого. Алисе приходилось работать своими глазами словно фотоаппаратом, она улавливала какое-нибудь чудное движение руки, головы и запоминала. Бежала дальше по этому городу теней, разгоняемых неоном разных цветов, продолжала наблюдать за пешеходами, которые рассыпались по улицам, словно жемчужины с разорванного ожерелья.
Несмотря на плотное движение на центральном проспекте ей удавалось проскакивать между телами людей, бредущих в непонятных направлениях большими скопищами, людей, жужжащих, словно большой рой пчёл, зевающих, засыпающих прямо на дорогах, смеющихся, ругающихся. Людей, встречающих ночь пятницы, расслабляющихся всеми доступными способами. Половина из этих прохожих вряд ли могла сообразить, что ещё сегодня не сделала, монотонно шагающих в том направлении, которое им укажет другая половина, более трезвая. Все эти люди смотрели друг на друга, сталкивались телами, извинялись или забывали это сделать, метались с одной стороны тротуара на другую, шумели в трубки мобильных телефонов, пытались докричаться до тех, кто шёл рядом, вваливались большими группами в поздние забегаловки и не успевали разом пройти сквозь тесные дверные проёмы.
Всё, что ей приходилось здесь делать - это просто наблюдать. Принять всю эту волну не совсем оправданных людских поступков, созерцать сцены ночной жизни города и пополнять ими свою многочисленную коллекцию. Наслаждаться тем, что она не крупица всей этой монотонной галдящей массы, слепленной из слепой усталости после рабочей недели, ссор друг с другом, что она не принимает никакого участия в этом бесполезном и заглушающем всё вокруг метании от одной эмоции к другой. Это так свойственно людям: посыпать одно чувство жалкой пылью другого! И находить, что это изумительный по своему изобретению поступок, достойный мудреца!
Она горько усмехнулась, когда один старик взял её за руку и попросил ему помочь. Он еле держался на своих тощих ногах, и от него несло пылью и белой крепкой жидкостью. Она забыла, как она называлась. Лицо его, обезображенное каждым днём долгой попойки, исхлёстанное невежеством и бескрайним бессилием, источало отчаяние и безнадёжность. Организм, истощённый в долгой и стойкой борьбе за жизнь, медленно и явно угасал, с каждой минутой теряя силы и веру в то, что хозяин изменит что-то. А этот человек стоял сейчас перед маленькой одинокой девочкой и ждал от неё помощи. Тот, кто мог бы годиться ей в дедушки! Тот, кто прожил столько лет, вёл такую длинную жизнь, длинную и бесполезную. Она видела её как на ладони. Как пустая, ничему не учащая карусель для совсем малых детей, стоящая посреди цирка, окружённая пустотой безликой толпы, на которую все глазеют. Взрослые, служащие цирка, клоуны, сами дети не понимают, для чего она и кто её создал. Эта карусель крутится довольно давно, круг за кругом, привычно, монотонно, круг за кругом. И снова и снова. Год за годом. И не выдерживает обивка кресел, и краска облупилась. Из ярко жёлтой, пламенно оранжевой, насыщенно голубой, оптимистичной красной, успокаивающе синей она превращается в бесформенный серый цвет картона, утоптанного в чёрную вязкую грязь. Такова жизнь этого человека.
Алиса отвела его в сторону, чтобы пьяная возбуждённая толпа, жаждущая веселья и действ, не снесла его с ног окончательно. Ведь его жизнь всего лишь глупая карусель! Все любуются ею, смеются, и никто не хочет остановить, чтобы сесть покататься.
Она протянула ему единственную смятую бумажку, которую достала из кармана пальто. И увидела, как бешено запульсировал свет в его глазах, как он безумно запрыгал на своих дрожащих ногах. И мозг вздрогнул, испугался за то, что может произойти. Но человечек кинулся бежать, сбивая с ног прохожих, цепляясь своими крючковатыми пальцами за благородный гранит зданий, оскверняя его безжизненными и обречённо догорающими красками своей маленькой судьбы. Марионеточка, которую тянут за ниточки… Которую скоро все забудут. Чьё тело будет вонять где-нибудь в подворотне, и люди, живущие в округе, будут выражать своё недовольство по поводу такого удручающего дискомфорта. Марионеточка, дарящая свою маленькую и старческую улыбочку людям, что, смеясь и гордо сложив руки на груди, стоят и смотрят на весёлую, беспечную карусель её жизни, жизни на смех и удовольствие другим.
Алиса заметила, что от шагов удаляющейся от неё фигуры ничего не остаётся. Ведь она знала, что должен после нас остаться след каждого шага, он невидим для нас самих, для других, но её особенность заключалась в том, что она видела это. У этого несчастного старика осталось несколько дней. Несколько дней, которые другой мог бы прожить на зависть счастливо и спокойно, принося в чужие жизни последний свет, который мог бы отдать. Создавая каждый уходящий день свою неповторимую мелодию внутреннего голоса и силы мыслей, заполняя пространство, постепенно вымирающее и покрываемое стелющейся пожухлой травой, последними молодыми ростками, на какие только способен. Толкая от себя железные оковы смерти, сопротивляясь из последних сил, отдавая всё живое, которое только в нём осталось на то, чтобы раскрасить каждый иссякающий день в цвет жизни, чтобы запустить последнюю мелодию своей шарманки. Чтобы никто не забыл… Чтобы земля не отвергла, когда будут погружать в неё…
Театр блестел в своём неповторимом одеянии из вырезанного камня. Его двери были плотно закрыты, и вокруг не было ни души. Она приблизилась к витрине кафе, что располагалось в здании театра на первом этаже. Оно мигало своей сонной глазницей и просило не беспокоить. Как бы ей сейчас хотелось откусить те потрясающие эклеры, что готовили здесь! Алиса присела на скамейку под кроной высокого дерева, шуршащего своей корой. Уставилась немигающим взглядом на театр. Немного передохнув и отдышавшись, продолжила свой путь снова к реке. Неспешно она вышла через закоулки, наполненные чужими витиеватыми и странными снами, к узкой набережной. Подпрыгивая между многочисленными машинами, огибая их холодеющие металлические тела, она вновь спустилась по ступеням к воде. Разгладив волосы, присела на корточки, съёжившись, как утка.
Дождь усиливался, небо угрожающе почернело, и Алиса перестала видеть луну. Река вздулась, подняла свои волны и выплеснула в камни, в которые была заточена. Девочку обдало холодной пылью с ног до головы. Она продолжала сидеть, пристально наблюдая за огромными кругами от капель дождя на поверхности воды. Ступеньки, на которых девочка сидела, намокли и грозили опрокинуть Алису в реку. Она поднялась, обдуваемая ветром, за которым ничего стало не слышно. Река гремела вслед за небом, взирая на него своим водянистым глазом.
Дождь посыпался настойчиво, с несокрушимой силой. Вода стекала за уши, покрывала лоб, забивалась в нос, мочила пальто. Алиса стремительно побежала под ближайший навес. Мир словно ушёл в подземелье. Настал мёртвый час. Лишь одни деревья стояли на своих местах и вторили ветряному танцу бешеной силы. Теперь город представал перед её взором в бесцветном виде. Стаи водяной пыли забивались в щели, пролезали под одежду. Алиса подумала, что бабушка дома может проснуться от такого ветра, ещё чего доброго забеспокоится о внучке и заглянет к ней в комнату, чтобы убедиться, что ребёнок в такую ужасную ночь спит и не разбужен его завываниями. А она стоит сейчас здесь, и никто не знает об этом.
Бабушка была единственным человеком, который беспокоился об Алисе. Она давно жила с ней. Одной из причин, почему она так любила гулять по ночам по городу, была малая вероятность увидеть семейные идиллии. Мама, папа, дети. Этих людей можно увидеть скорее днём, ночь в большом городе представляла вам другие картины. Особенно поздняя ночь. Это были влюблённые, туристы, одинокие люди, люди, коротающие часы своих жизней с людьми никому ненужными в том числе и самим себе. Но никаких детей с родителями.
Быть безмолвным наблюдателем чужих слов, взглядов, постигать их тайный смысл, слышать смех счастливых и рыдания несчастных, бродить за вереницей мыслей других людей, проникать в них и разгадывать головоломки, которые люди придумывают сами себе. Идти в никуда, уметь слышать мелодию каждого шага, смотреть в глаза, которые тебя не видят, чувствовать чужие эмоции и накладывать их на себя, словно примеряешь новое платье, и не думать о своём, не думать. Уметь жить без жалости к себе, уметь разглядеть в каждой секунде новое, то, что научит тебя мудрости и сделает впоследствии сильнее. Проживать ночь с обострёнными чувствами, воспринимая всё как в первый раз и по-детски наивно. Просто смотреть на миллионы жизней, чужих жизней, пробегающих вокруг тебя. Просто прислушиваться к определённому моменту то одной из них, то другой… Просто ловить чужие вздохи, слышать скрип мелочных мыслей в чужих головах, просто ухватить взгляд любого идущего навстречу человека и вникнуть в него, просто оставить всё это на память… Вот для чего она выбиралась из их с бабушкой большой квартиры, вот почему так любила городские ночи и своё одиночество в них.
Она не помнила свою мать. Не помнила своего отца. Лиц, голосов, движений этих людей она не знала. Иногда казалось, что те люди, которых она встречала на улицах, гуляя по ночам, были ближе и роднее ей, чем эти двое… Слова «мама», «папа» - что это? Воздушные шарики, наполненные пустотой изнутри, завязанные ниточками её слёз, которые она однажды отпустила в бескрайнее небо, дав полную свободу? Это были чужие слова, слова, ничего не значащие для неё. Трудно понять то, что никогда не трогал, не чувствовал. Можно представить или прочитать об этом, услышать, тебе могут рассказать, каково это быть с отцом или с матерью. При желании она могла бы заставить себя нарисовать в воображении счастливую картинку семьи, полной и нормальной семьи. Алиса не хотела этого. Сейчас уже было всё равно, она привыкла быть с одной бабушкой. Привыкла к словам сверстников в школе «папа» и «мама». В её мозгу они стали приравниваться к беззвучию. Она воспринимала все слова, обращённые к ней, кроме этих. Словно кто-то резко убирал звук при них.
Прошло слишком много времени, чтобы теперь начинать тосковать по ним. В сущности, трудно скучать по тем людям, которые отвернулись от тебя. Она знала, что каждый из них где-то существовал, может быть, даже в этом самом городе, где она растёт. Может быть, когда-то она прошла мимо своей матери, не зная этого, а та прошла мимо своей дочери с головой, забитой другими, более важными проблемами. Может быть, Алиса видела на каком-нибудь мосту своего отца, который нервно курил и бегал глазами, а в мыслях было одно: где найти денег. Мужчины - они же ведь всегда добытчики, из них выкачивают деньги, хотят их ночью, а утром провожают с сонным поцелуем на щеке на работу. Либо машут на них руками, когда этой работы у них нет. А может быть и наоборот: он живёт в достатке и не мучается никакими мыслями, сухой, как кусок хлеба, забытый на день на кухонном столе, у него есть женщина, которая мучается от того, что её след затёрся на сером мокром асфальте его сердца, и голос её ничего не вызывает у него внутри. Женщины - они же очень чувствительные, как кошки молчат, живут сами по себе, когда надо подойдут, приласкаются, а если им это не нужно, будут сидеть в одиночестве, накручивая себя выдуманными проблемами. Но почему-то Алиса непременно видела своего отца с сигаретой во рту. Да, он высокий, худой и курит. Молчаливый и слабый.
Дождь продолжал идти, с силой обрушиваясь на каменные мостовые. Похоже, она больше никуда не сможет сегодня ночью пойти. Да и народу на улицах не осталось. Все попрятались, отвратили свои лики от действий, разворачивающихся на набережных города, словно от пьесы, избитой и надоедливой. Ей ничего другого не оставалось, как лететь вместе с рваным ветром домой.
Но она не любила пользоваться единственно остававшимся вариантом. Ей всегда нравилась возможность выбирать. Не сдаваться и соглашаться на один-единственный шаг, а придумать свою какофонию множества звуков, из которых в дальнейшем складываются мудрые и нелепые решения. И получаются действия, выводящие к нужной и только твоей цели в жизни. Зная, что в жизни нет места ровным счетом никакой предопределённости, она хотела доказать всем, что является автором своей жизни, каждого своего дня. Она пыталась доказать окружающим её людям, что нет такой книги, в которой можно было бы прочитать и увидеть весь путь человека, что там не прописано всё от самого первого его дня вплоть до самого последнего.
Она сжала кулаки, и вены на её руках вспухли маленькими холмиками. Её белая кожа была словно налита молоком. Бабушка не уставала повторять, что когда-то её внешность была бы поистине аристократичной. Волосы её, длинные, с медным проблеском, струились обычно распущенные по покатым плечам. Они красиво завивались в крупные волны и на ощупь были мягкими и пушистыми. У Алисы были зелёные с жёлтыми крапинками глубоко посаженные глаза. Однажды бабушка обмолвилась, что такие были у её внука, но при этих словах в Алисе вспыхнул такой огонь ненависти к причастности какого-то постороннего, как она считала, мужчины к её внешности, что она начала дрожать всем телом, так что бабушка тут же отказалась от своих слов. Она хотела верить в полную свою самостоятельность и независимость от людей, которые породили её. Дать жизнь ещё ничего не значит! Надо суметь задержаться около этого человечка и хотя бы попытаться дать ему что-то, что потом может пригодиться. Её же родители не дали ей ничего… Ничего, что облегчило бы ей путь в этом мире. Они даже не смогли оставить следа в её сердце, оставить маленькую ниточку, за которую хотелось бы потянуть…
Алиса знала уже сейчас, что сильнее своих родителей. У неё достаточно сил выжить одной в этом городе даже после того, когда бабушки не будет с ней. А та слабела с каждым днём. Скоро настанет период, когда она перейдёт в растительное существование, и перевернётся ещё одна страница жизни. Главное для неё было оставаться в этом городе. Он давал ей силы, энергию большого мегаполиса, она ходила по нему, привыкла к его характеру, строению. Она жила в его большом организме как бактерия, правда, полезная бактерия. Не раз Алиса ловила себя на мысли, что живёт в унисон с городом: он плакал, и у неё из глаз текло, он ослеплял солнцем, она слепила бабушку своей улыбкой. Казалось, они питали друг друга и не могли один без другого.
Дождь продолжал стучать по крышам, а из труб лились с бешеной скоростью потоки воды. Утро открывало свои глазёнки. Спать совсем не хотелось. Хотелось лишь продолжить свою прогулку по городу. Алиса побрела под прутиками дождя, колющими её в щёки. Холодный ветер не трогал девочку, огибал её тоненькое тело в зелёном пальто. Ноги шлёпали по лужам, ударяя по камням мостовых, переговаривавшимся между собой, они смотрели ей вслед и вздыхали.
Ей вдруг стало безумно интересно, чем сейчас занимается Антон. Их двоих объединял Грегор, её дядя, который так же, как и бабушка, хорошо к ней относился. Они часто ходили вчетвером (она, дядя, Антон и его брат Никита) в «Макдональдс», хотя после таких походов бабушка всё время ругалась, особенно когда Алиса отказывалась есть нормальную домашнюю пищу. Однако это ничуть не умаляло её восторга от таких походов! Он часто возил их в лес, а иногда летом они ездили за город купаться. Ведь летом Алиса оставалась одна в городе с кучей времени, предоставленная сама себе. Временами ей это нравилось, а временами становилось ужасно скучно.
Грегор всегда разговаривал с ней как с взрослой. Она даже запомнила моменты, когда он к ней обращался на «вы», и это чрезвычайно льстило! Перед самой смертью, он пообещал ей, что покажет свой огромный дом в лесу, который находился на самом берегу холодной реки. Она так ждала этого! Ведь этот дом так часто являлся ей во снах, посылаемых той, что жила у неё в комнате! Та, которую она к себе не приглашала, но теперь даже рада была осознать, что обладает особым даром видеть подобных существ. Алиса рассказывала ей взамен о городе, о людских чувствах, о мыслях тех, кто ещё жив. Рассказывала всё, что удавалось схватить вот как этой ночью.
Да, она не звала её к себе. Но когда поняла, что больше не одна, это даже как-то расслабило её. Меньше всего она боялась того столбика бестелесного, который временами качался у неё в комнате то в одном углу, то в другом. Скорее, Алисе было жалко её. Ведь это была такая же маленькая девочка, как она. Может, поэтому они подружились так быстро? Только та уже не была живой…
Поначалу она хотела было рассказать об этом Антону, ведь она так привыкла делиться с ним всем, что происходило в её маленьком мирке. Но вовремя себя осекла. Если такие вещи не пугали её, это не значило, что другие так же будут к этому относиться. Хватило того скандала, что произошёл в семье Антона, когда мальчик заявил, что смерти нет. А ведь это она тогда с ним сидела на крыше под летними горячими солнечными лучами и под воркование голубей рассказывала, что бывает, когда человек уходит из этого мира.
Ей очень нравился Антон. Всем своим маленьким девичьим сердцем она принимала его целиком. Ей нравилось напускать на себя взрослый деловой вид и поучать его, иногда смеша, а иногда раскрывая ему глаза на самые обыкновенные вещи, о которых он ничего не знал, о чём не учили в школе. Они любили вместе гулять по их любимому парку, гонять голубей, объедаться мороженым, рассуждать о Грегоре, гадать, куда он поведёт их в следующий раз, обсуждать учителей, ведь они вместе учились в одной школе и в одном классе. Хорошо быть одногодками, рассуждала она иногда: одинаковые проблемы, одинаковое к тебе отношение окружающих. Всё, что беспокоило её и огорчало - у него была семья, а у неё нет… Но она старалась отгонять от себя такие мысли, старалась не зацикливаться на этом, а у него хватало ума понять, что такие разговоры были не по ней. Поэтому он почти никогда ничего не рассказывал о своём отце или матери. Она же не спрашивала. Своим общим папой оба считали Грегора, и этого хватало для маленького детского фантазийного мирка. Часто он встречал её угрюмый, тогда она напускала на себя как всегда беззаботный вид, смешила, дурачилась, и всё его плохое настроение, которое шло из семьи, она-то точно это знала, уходило. Вот так они умели обходиться без всяких слов! Беззаботность… Её самая любимая маска…
Всё стало вмиг сложнее, когда Грегор ушёл. Её маленькое сердечко содрогнулось от мысли, что этого человека больше никогда не будет с ними, что остался всего лишь один близкий друг у неё – её бабушка. Конечно, был ещё Антон, но Алиса воспринимала его скорее как того, о ком приходилось самой заботиться. Он для неё не был тем человеком, у кого можно было искать защиты, сидеть рядом и внимать мудрым речам, наматывая себе на ус. Она знала, что теперь будет тяжелее увидеть тот дом на берегу. Сложнее будет наладить и без того неустойчивое и хлипкое общение с Соней, женой Грегора. Но теперь она осталась единственной хозяйкой дома, столь чарующе прекрасного для Алисы. Дом необыкновенно манящий, являющийся ей в самых долгих и красочных снах, тот, о котором её гостья в комнате неустанно пишет на белоснежных листах, прося взамен сказки о живых, о том, что не успела увидеть при жизни. Тут Алисе пришла на ум страшная мысль: а что, если то, что обитало временами в её комнате, однажды устанет от рассказов и потребует большего? К чему может привести столь необычная дружба? И можно ли назвать ЭТО дружбой?
Под пронзительный шёпот дождя и позднюю колыбельную ветра она всё-таки вернулась домой. Свет в бабушкиной комнате, конечно, не горел. Она разделась и тихо подошла к её двери. Не успев приложить ухо к ней, чтобы послушать тишину комнаты и спящего человека, она уткнулась глазами в белеющую в темноте сорочку бабушки…
Глава четвёртая
Можно было едва разглядеть, как небо за окном хмурилось. Он недовольно посмотрел на шумящую внизу улицу, задвинул занавески и отошёл от окна. Всё было бы бесполезно! Дисплей его мобильного ещё не успел погаснуть после того, как Филипп сделал ненужный звонок жене. Её телефон не отвечал.
Искусственный камин отбрасывал причудливые тени на стены, поклеенные белыми обоями. Он так привык видеть в этих стенах только её! Очертания её тела, высокого, худощавого, казалось, наилучшим образом вписывались в этот интерьер. И даже отблески огня в камине подражали её движениям – немного резким, быстрым. Беспокоился ли он за неё? Пожалуй, да. Он не смог себе соврать.
Её рука, нежная, мягкая, нереально белая, выглядывающая из рукава домашнего кимоно, изогнутое тонкое запястье, преданно ласкающее его кожу на шее…. Хрупкий, ненадёжный стан, обтянутый шёлковым поясом… Глаза цвета крепкого чёрного кофе под каймой из длинных бархатных ресниц… Зачем он думает о ней сейчас? О той, что в последнее время становится всё дальше и дальше от него… О той, к которой он привык, всё сказал, сделал всё, что мог? Кто она ему? Мать его детей… Женщина, которая продолжает быть с ним. Словно большое зеркало присутствует в его устоявшейся жизни, неумолимо показывает отражение его самого, его действий…
Опустившись в своё любимое кресло, он развернул корпус к низкому столику на одной ножке и неспешно раскурил сигару. Все его движения были плавными, спокойными, что так несвойственно большинству мужчин… Он двигался почти неслышно в комнате, утопающей в полумраке. Его движения напоминали переминания с ноги на ногу хищника, готовящегося к прыжку. И он действительно был хищником, любившим всё рассчитать, выверить, подготовиться, а потом прыгнуть на свою жертву.
В комнате было натоплено, немного душно. Дым от сигары усугублял ситуацию. По прошествии какого-то времени он начал чувствовать, как краснеет его лицо. Но ничего предпринимать не стал. Закинул ногу на ногу и уставился в камин. Однако постепенно в пустоту, царившую в его голове, снова плавно проник её образ. Медленно, движение за движением, черта за чертой, она нарисовалась перед его мысленным взором, тихо выступила из тумана его обид, бессловесности, неправдивости, выступила и предстала перед ним. Ни один штрих на её лице не дрожал, пальцы не шевелились, голова располагалась прямо, и взор её пристально и в упор был устремлён на него. Он снова видел её в шёлковом домашнем кимоно, мягко облегающем её маленькую грудь. Видел сквозь завитки дыма от своей сигары, словно сквозь жалюзи, но её образ не преломлялся от этого, он был вылеплен точно, без каких-либо искажений. Правдиво. Его жена словно на самом деле сейчас находилась в этой комнате. И как всегда отблески света прыгали по её белоснежным щекам, лишний раз подчёркивая высокие скулы и острый подбородок, и отражение оранжевого пламени окаймляло её руки и вместе с тем сковывало их. И языки пламени двигались в такт её шагам. Размеренным, неслышным, словно далёкий шорох листьев в осеннем лесу. Ей никогда не надо было ничего говорить, он понимал всё, что было у неё ему сказать, по прядке волос, непослушно упавшей на гладкий лоб, по прижатому указательному пальцу к подбородку с ямочкой.
Её глаза … Две капли тёмного шоколада, словно нарисованные густой гуашью, неповторимые, молчаливые, послушные и смелые, приближающиеся и отдаляющиеся одновременно. Как такое могло быть? Как такое могло произойти, что он никогда не задерживал своего внимания на этих мелких её штрихах, когда они вместе ели где-нибудь в ресторане, когда вели за руки обоих своих сыновей, когда вместе лежали в одной кровати, и лунный свет, льющийся сквозь тонкие занавески, серебрился в её глазах? Не видел её белых ключиц, словно распростёртых крыльев птицы под тонкой гладкой шеей, когда находился рядом с ней, не обращал внимания на сухие розовые губы, прозрачные как лепестки розы, когда слушал её, не придавал значения её остротам, точным замечаниям, когда рассказывал о положении дел в своей компании.
Он посвящал её во все свои дела, с самого начала, как только основал свою компанию. Ему даже не обязательно было, чтобы жена что-то отвечала, вслух у него лучше получалось решать проблемы. Он проговаривал их, смотрел на них отстранённым взглядом, вслух решал, как лучше было бы поступить. А когда жена одобряла его позицию, тогда у него не оставалось более сомнений. Он рассказывал ей о своей усталости, грусти, которые временами сквозили среди его полосок жизни: белая, чёрная, белая, чёрная и снова, снова. Он рассказывал ей, и не раз, о своём детстве, об учёбе, днях, которые походили один на другой, о начинаниях, удачных и неудачных, о планах, загадывал при ней желания и ждал их осуществления. Вместе с ней он смотрел, как растут его дети, как происходит их развитие, ей сокрушался он о том, как мало удаётся уделять им времени, как и чем бы он хотел восполнить эти пробелы, и ещё о тысячах «бы» он хотел бы рассказать… Но что-то в последнее время переломилось. То ли в ней, то ли в нём…
Филипп небрежно сбросил пепел, отмахнулся от невидимого сомнения, что подкрадывалось со спины, посмотрел на зашторенное окно. Вот и она, его жена, так же неотступно пока ещё присутствует в его жизни, всегда откуда-то знает, где он, чем занимается, но так же, словно за невидимой шторой, незаметна, непонятна, далека, непроницаема. Встать бы, отдёрнуть эту штору… Да приведёт ли это к чему-нибудь хорошему? Он подумал о том, что, наверное, они что-то не так сделали, наверное, если в один момент что-то не исправить, то это будет потеряно навсегда.
Сегодня по возвращении с работы он увидел её записку. Неожиданный клочок бумаги, обрывок информации, долетевший до него с опозданием. Она предупреждала, что уехала к сестре. Он ненавидел быть не в курсе того, что происходило с его женой. Ненавидел узнавать всё в последнюю очередь. По прошествии ещё получаса он узнал, что его сыновья у бабушки, его матери. Его жена умудрилась сообщить о своём отъезде сначала свекрови, а затем только ему, мужу. Его бесило то, как настойчиво она отстранялась от него, закрывалась от его слов, отмахивалась от его желаний. Как неуловимо и скользко выплывала из его объятий в какой-то собственный мир.
Были дни, когда он мог предугадать её желания, слова, когда он наперёд знал, как она поступит. Ради развлечения он даже иногда специально подстраивал ситуации, думал о том, как бы она могла поступить, а потом молча наблюдал за ней… И всё всегда совпадало. Розы – вежливая улыбка и чуть дрогнувшие уголки губ, ведь она так не любила розы… Неожиданное его появление в ванной, когда она мылась – недовольство во взгляде, но терпеливое молчание… Разбитая её любимая кружка – круговорот негодующих слов, всплёскивание руками и внутренняя борьба с собой… Для него она была как канва, просвечивающаяся на солнце, он глядел на неё, сквозь неё. Видел все ниточки, из которых она была сплетена, и долго думал, что была сплетена специально для него.
Были дни, когда ему не хотелось видеть её, он словно сам отстранялся от жены, закрывался руками и уходил в себя, надолго, своенравно. К его удивлению, это ничуть не задевало её. Тогда она отходила, занималась своими делами, возилась с детьми. А он сидел в собственном маленьком мирке, глядел на неё, на детей, наблюдал, как они решают свои мелкие бытовые проблемы без него. Его мать приходила на выходные, помогала невестке с детьми, а он сидел словно в коконе, и никто из них даже не пытался расшевелить его. Должно быть, потому что мать с самого начала знала, что бесполезно, жена поняла со временем и потом научила детей вести себя так же.
Были дни, когда она была необходима ему как воздух. Казалось, он не увидит её ещё секунду - и его лёгкие лопнут. Зачастую ему нужно было всего лишь видеть её, глядеться в карие глаза, соскальзывать своей щекой с белого льда её щеки, опускать пальцы в её длинные русые волосы и дышать одновременно с ней. Иногда хотелось подчинить её себе, взять силой, зажать рот рукой и придавить её худое тело к ковру, бросить её, подмять под себя, подложить ладонь под её затылок и заставить что-нибудь сделать. В этом и было его бессилие. Его вечное желание всегда подчинить её себе, своей воле. Примитивное желание сделать жизнь другого человека не самостоятельной, а зависимой. Зависимой от твоей жизни. Чем больше она ему не покорялась, тем больше это его трогало и задевало. Он ненавидел себя за это примитивное желание, но ничего не мог с собой поделать. Владеть ею, как он владеет своей компанией, квартирой, машиной, загородным домом, даже детьми. Когда он понимает, что они зависят целиком и полностью от него. И только от него.
С какой-то стороны, он был ни в чём не виноват. Когда он познакомился с женой, то узнал в ней девушку, которой самой нравилось быть покорённой. Она словно мечтала, чтобы её «нет» поняли как «да». Она была словно из пластилина – постоянно могла меняться, подстраивалась под его желания. Она была внушаема, и он внушил ей, что достоин её и она ему необходима. Возможно, он внушил это и самому себе… И однажды она сдалась, сделав вид, что он победил, что сделал своей, удобной ему. Это его и покорило, навечно сделало её. Когда она ему уступила в первенстве, тихо отойдя в сторону, будто побеждённая, она стала выше него. Сузив уставшие от дыма глаза, Филипп наблюдал за игрой огня и понимал всю безнадёжность своей ситуации. Похоже, времена поменялись, и настал черёд ему уступать.
Но он не мог. Когда он предложил ей руку и сердце, то видел свой брак точным продолжением их неофициальных отношений. Она – уступчивая, сговорчивая, ничего не требующая, покорная, пусть и живёт своей жизнью, но эта жизнь неотделима от него. Она как маленькая капсула находится внутри большого пузыря, под которым он подразумевал свою жизнь. Она никогда не пыталась оспорить, что желание мужа имеет первостепенное значение, что сначала он, потом она. Но сейчас его жена начала тихо и неминуемо меняться. Он больше не мог предвидеть её шаги, не мог предположить, о чём она думает, когда лежит рядом с ним в холодеющей постели. Она стала для него недоступной пустой комнатой, в которой с первого взгляда никого нет, но кажется, когда прижмёшься ухом к стене, там что-то происходит, незаметные, крадущиеся движения раздаются за этой стеной. Там темно, ничего не видно, но всё это не значит, что там ничего нет.
Эта неуверенность в ней приносила ему душевную боль. Эта женщина сама хотела от него что-то утаить, или какие-то события, а может, люди заставляли делать так? И бессилие заключалось в том, что он не знал. Он просто не владел информацией. Его жена отказывалась ему её давать. И бессилие усугублялось тем, что ему было не наплевать на всё это, ирония заключалась в том, что у него наконец появились в последние дни и время, и силы, и желание разбираться в проблемах с женой, но она уже отвернулась. Она уже отошла от него.
Когда он вышел из дому, была глубокая ночь, которая, казалось, ещё немного и перейдёт в утро. Но Филипп не мог больше оставаться в глухой тихой квартире, которая никогда такой не была, а тут вдруг стала… Он обошёл фонтан, бросил бессмысленный взгляд на свою машину, которая, думалось, единственная никуда не денется без его на то воли.
Ветер свистел над его головой, и незаметная неприятная изморось просачивалась сквозь серые облака. Он брёл наугад, не смотрел на прохожих, замышлявших что-то у тёмной железной калитки, ведущей в парк, людей, шумящих в дверях подвальных забегаловок, у остывающих дорог, которые нагревались весь день шинами многочисленных машин. Потухший взор был направлен лишь на носки чёрных кожаных ботинок, которые мерно отсчитывали шаги. Постепенно он зашёл в настолько тихий и забытый всеми переулок, что слышал шум собственных шагов. Где-то скрипнула калитка, ведущая в чужой двор, где был виден свет фар от выезжающей с другого двора машины. Но больше ничего. Словно одиночество сегодня решило увязаться исключительно только за ним, словно ему никто другой не был нужен. Филипп думал, что оно перестанет преследовать его хотя бы в городе, на улицах, но нет, ошибся. Думал, что запрёт его в квартире, а сам тихо улизнёт. Но не тут то было! Впрочем, всё это было уже неважно. Подумаешь – пережить ночь в одиночестве! Завтра будет очередной рабочий день, и очередные рабочие неприятности и сложности выведут его из непривычного оцепенения.
Он вышел к набережной, прошёл к мосту и стал на середине. Облокотившись на изгородь, стал всматриваться в дома, что расположились вдоль реки с одной и другой стороны. Город не спал. Город сидел в маленьких квартирках и глядел в беспроглядную ночь жёлтыми глазницами окон. Сверху начало шуметь, возвещая о приближающемся сильном дожде. Сколько он уже в этом городе? Пятнадцать, двадцать лет? Сейчас уже и не вспомнить. Он уже давно считал его родным. А ведь когда-то всё только начиналось, и он приехал сюда совсем неопытным, а спустя совсем короткое время встретил её, коренную жительницу.
Странная пустота была в его душе. Пока он медленно брёл по замёрзшим, постепенно пустеющим улицам, пока мало-помалу мысли в его голове улетучивались, утекали вместе с водой, что была еле слышна под его ногами, он подумывал, а не всё ли теперь равно. Да, ему не наплевать на то, что происходит между ними, тем более не всё равно, как это отразится на его детях, но она уехала сама, одна, не предупредив вовремя… Она так захотела и так поступила. Значит, его жена решила, что, возможно, надо побыть одной, что справится со всем сама. Ведь в конце концов она на днях говорила, что собирается побывать у сестры и даже, возможно, вновь попробует уговорить ту вернуться на время в город. Может, ему вообще не следует вмешиваться во всю эту историю? К тому же жена всеми доступными способами показывала, что его участия ей не надо… Может, в некоторые моменты жизни человека, с которым делишь всё: деньги, кров, постель, еду, ванну, сигареты - стоит оставить на какое-то время в покое? Возможно, она хочет так же, как и он сам, закрыться в своём коконе? Она имеет на то право…
Филипп почувствовал острую головную боль. Он решил прекратить ломать себе голову над тем, что всё равно в одиночку не разгадает. Он мягко обвис на кованых перилах и вперил взгляд в мутную и безжизненную воду, которую не было слышно теперь совсем, потом машинально достал сигарету из кармана, закурил. С первой же затяжкой он почувствовал, как немного отлегло.
Его всегда восхищало, как жена изящно прикуривала. Она закурила не так давно, видно, почувствовав лёгкую свободу, когда дети чуть-чуть повзрослели. Её тонкие пальцы сжимали зажигалку так, что видно было, как просвечиваются сквозь кожу тонкие кости пальцев, образуя веер лучей, исходивший от хрупкого длинного запястья. Лоб при этом она немного хмурила, будто рассуждала о чём-то, а взгляд всегда был обращён куда-то вдаль, словно только курение выдавало её божественную сущность. И думалось: постоит рядом немного и улетит куда-то ввысь, куда-то в неизвестную даль…
Он долго следил взглядом за клочками дыма, разлетающимися в разных направлениях, в точности как машины на перекрёстках перед поздним моргающим светофором. От набежавшего порыва ветра поёжился и вспомнил невольно об остывающем камине, о плотных шторах на окнах, о пустой квартире, где тишина была редкой гостьей. Его жена и дети всегда заполняли там пространство, их смех и крики оседали на вещах тонким слоем, словно пыль, впитывались обивкой мебели. Укоры жены ломались о закрытые двери, поэтому он так часто уединялся у себя в кабинете. Зато её молчание сквозило повсюду, где бы он ни находился, когда возвращался с работы. Он чувствовал его на кухне в ужине, который она готовила, в салфетке, которую она ему протягивала, в воде, под которой он чистил на ночь зубы, в подушках, на которые клал свою голову рядом с её… И это молчание было для него. Оно предназначалось только ему.
Сигарета тлела между его холодеющими пальцами, уныло сопротивляясь редким порывам ветра. Застывшие воспоминания прошлого снова тянут его к себе… Как же всё-таки ему непросто от них избавиться!
И тут сквозь анорексичное тельце последнего дымка, исходящего от его сигареты, он заметил маленькое пятнышко чего-то чёрного у самой воды, на ступенях. Пятнышко сначала сидело неподвижно. Он успел погасить свою сигарету и, не задумываясь ни о какой охране окружающей среды, выбросить её в воду. Тут на фоне маленького чёрного пятнышка, показалось ещё меньше, но светлое. Напрягая зрение, он заинтересованно стал вглядываться. Постепенно форма пятнышка начала меняться, оно вытянулось, выделились очертания рук, ног, и он понял, что это маленький человечек. Достал ещё одну сигарету, спокойно затянулся, выдохнул колечки дыма и сквозь одно из них признал в пятнышке фигурку маленькой девочки. Вот это да! Густая злая ночь стоит на улице, вокруг ни души, не считая его, а она там одна, у самой воды. На миг он вспомнил рассказ одной своей знакомой, как однажды ей довелось увидеть утопленника в реке. Она долго во всех подробностях описывала свои переживания, чувство страха и отвращения, которые довелось испытать. А что, если эта девочка решила покончить с жизнью?
Тут он заметил, что девочка смотрит на него. Неотрывно. Поедающе.
Он выпустил изо рта колечки дыма, одно за другим и, к своему великому изумлению, заметил, что вместе с исчезнувшими клочками дыма исчезла и девочка. Полил сильный дождь. Он начал вглядываться в набережную, но рассмотреть что-либо было невозможно. Неприятный осадок вдруг выпал в его душе, до этого пустой. Он поспешил затушить сигарету, на этот раз выбросил её в урну у магазина, когда сошёл с моста и отправился в направлении, где стояла девочка.
Одна мысль была в его голове: куда она делась? Неужто бросилась в воду? Но он ничего не слышал, а должен был, ведь на улице совсем тихо. Ушла? Но каким образом? Он на секунду всего лишь перевёл взгляд с неё на кольца дыма, когда выпускал их изо рта. Он отчётливо запомнил, как она посмотрела на него, это длилось какое-то время, она не показалась ему на несколько секунд, не выплыла из ниоткуда, она была там…
Когда он добрёл до места, откуда начинались ступени, ведущие к воде, то, как и ожидал, никого на них не увидел. Поёжившись на ветру, а здесь, у самой воды, казалось, было ещё холоднее, он решил вернуться домой, но, уходя, обернулся, чтобы удостовериться, что поверхность воды была пустой. Она была пустой. После того как он убедился в этом, Филипп засунул холодеющие мокрые руки в карманы и повернул в направлении дома. Он шёл. А было чувство, что падает. Один. Без жены. Он признаёт, что не хватает хрустальной тишины её взгляда, солнечного шёпота улыбки и сетей из её русых волос, и скрипящей грусти едва заметных морщинок на лбу, и её молчаливости, тронутой лёгким морозцем, и её успокаивающих слов. Нет колыбели её существования. Для него нет.
Она, конечно, приедет. Она всё ему объяснит. Нажмёт на какую-то невидимую кнопку, и дни снова потекут своим привычным ходом, а он каким-то чудесным образом оправдает её в своих собственных глазах. Но принадлежит ли ему его жена? Он больше не был в этом уверен.
Однако продолжая свой одинокий ход вдоль реки под ежевичным атласом неба, сминая черноту уже остывшего асфальта под ногами, прорываясь сквозь призрачную пелену серой ночи с запахом пожухлых листьев и мокрых зданий, думал: возможно, всё, что происходит между ним и его женой, есть результат того, что в последние дни произошло в семье её сестры. Возможно, он лишь утешает себя, но всё же…
Эта песчинка надежды всегда с нами… На целый мир, который скрывается в каждом из нас, на целый поток мыслей, на всю силу нашего затерянного, запутавшегося в отчаянии разума хватает одной единственной песчинки. И когда чувствуешь её в себе, не страшно, не боишься. Как внутренний стержень, она держит, не позволяет перейти ту черту, которая для каждого своя, но которую лучше не пересекать. Филипп усмехнулся при мысли, что надеется на что-то. Однако, да, надо согласиться, надежда всё ещё жила в нём. Надежда поправить всё, сделать всё возможное, чтобы его брак не распался.
Воздух был наполнен свежестью и сыростью, и ночь, гонимая в самые тёмные закоулки, которые только могли отыскаться в этом городе, разорвалась под струями дождя. Разорвалась у самого его уха. Но самыми оглушающими были его вопросы самому себе: «Что ты собираешься найти? Как собираешься всё вернуть? Подписать с ней договор о её душевной капитуляции, о подчинении её мозга твоему, что хочешь, чтобы она сделала? Чтобы прогнулась под упрёками твоих слов? Чтобы голова её опустилась, тело согнулось, и ты проехался по нему повозкой, нагруженной твоими переживаниями и одиночеством? Хочешь раздавить её?»
Он подставлял лицо струям дождя. Захлёбывался ими и замерзал, гнал мысли и пытался всмотреться в эту отвратительную ночь, что шагала рядом с одного бока, и в слепое одиночество, что ковыляло с другого. Он вдруг вспомнил то раннее утро, когда в их спальне раздался телефонный звонок. Сквозь дребезжащий свет, мелькающий в его глазах, увидел белую худую руку жены, которая тянулась к телефону. Потом услышал её сонный голос. Когда она положила трубку, он проснулся от грохота тишины, что вдруг обрушилась между ними. Она сказала, что умер муж её сестры.
Иногда мысли другого человека становятся слишком громкими, кажется, они заполняют всё пространство и жужжат в каждом ухе. Вот и тогда он мог откровенно слышать то, что происходило в голове его жены. Казалось, его перепонки не выдержат и лопнут от её безмолвия и в то же время потока шумных мыслей.
Всё было бы бесполезно! Он мог бы не работать совсем, мог бы подарить шкатулку с содержимым жизни, обвязанную лентой своих снов той, что была его женой, мог бы отдать ей ключ от своего сердца, повесить ей на шею, мог бы сделать хранительницей своей грешной души, но понимал, что всё было бы напрасно. Зато тогда бы ему пришлось перешагнуть через себя, изменить себе, что было бы так же отвратительно, как этот бьющийся танец ночи, которая подходила к своему завершению, поедаемая блеклыми осенними утренними сумерками. Чёрный горький кофе ночного забытья медленно разбавлялся белыми нежными сливками утра. Филипп вглядывался в окружающие его деревья, скамейки, лужи и не мог поверить, что прошатался всю ночь по городу. Он оказался странным образом в парке, облитом ночным дождём. Присмотрелся и увидел, как мрачная ночь завершает свой тревожный танец с намерением возобновить его снова, но чуть позже. Дни осенью сокращаются, так что он скоро снова встретится с ней.
Филипп поспешил домой. Надо выпить чашку кофе, привести себя в порядок и ехать на работу. Сегодня он закончит пораньше, ведь как-никак - суббота. Ну надо же! Давно он не совершал ночных прогулок по городу вот так совершенно один, пешком, не имея ни малейшего представления, куда бредёт. Но, несомненно, такие прогулки иногда смакуешь, как какую-нибудь экзотику. И хорошо иногда подставить разгорячённую голову под освежающие струи дождя. Вот и прошла ночь, унося с собой все тревожные мысли, заворачивая их в большой мусорный мешок, в котором им самое место. Надо собраться, чтобы снова, как всегда, сесть в свою такую привычную машину, чтобы снова выполнять ряд привычных действий, которые повторялись и будут повторяться изо дня в день. Но он только улыбнулся такой перспективе. Это его жизнь, он так сам всё сложил. У него были все кубики, на каждом из которых было четыре варианта картинки, он построил свою неповторимую картинку. И продолжал её достраивать. Он не отступит.
Даже не стараясь огибать лужи, он приближался к своему дому. Однако дал он маху, пройдя несколько кварталов кряду, постояв на мосту, встретив какую-то странную девочку! А может, и не было никакой девочки... Похоже, этой ночью его пробило на прозу жизни, которую он написал сам у себя в голове, общаясь со своим одиночеством. Хорошо хоть не выпил с ним и не оказался сейчас неизвестно в каком состоянии, неизвестно в каком заведении... Наверное, сегодня ночью он приблизился к своей черте…
Ночь и вправду оказалась мерзкой с ещё более мерзким осадком после себя! Открывая дверь своей квартиры, он ждал тишины, которая набросится на него, но она стояла за шторами, призрачно исчезая, пока он открывал окна. Филипп проветрил комнаты, впустил унылый свет в квартиру и заварил себе кофе. Он делал привычную цепочку действий, заворачивая их в газетные обрывки непривычной тишины.
Глава пятая
Незаметное закругление дороги в кромешной тьме… И лес шорохов впереди. Оказалось, что дом её нового знакомого находится в стороне от главной площади. Сюда не доходило освещение улиц. Зато были слышны крики окоченевших деревьев и стон ветра, кружившего между обдираемыми дождём стволами. Небо над головой гремело, и крупные ледяные капли падали ей на голову, разлетаясь в разные стороны холодной водяной пылью. Когда Алексей подошёл к своей изгороди, то Надя услышала лай собаки. Они вошли в сад.
- Хорошая, хорошая, - приласкал хозяин.
Лайка кинулась с интересом обнюхивать гостя, и Надя присела на корточки, чтобы почесать у неё за ухом и познакомиться. Собака оказалась общительной, и когда, наконец, дом раскрыл свои дубовые двери и на Надю пахнуло теплом, обдало электрическим дождём лампочек, вбежала вслед за людьми. Наде показалось, что сама она ввалилась неосторожно в дверной проём и заполнила пространство вокруг осенней меланхолией, смешанной с запахом сырости. Пока она добиралась до дома Алексея, то успела практически полностью вымокнуть, а её сапоги покрылись толстым и тяжёлым слоем грязи, который она теперь пыталась отчистить о половичок у входной двери. Как только Надя оказалась в комнате, её тут же встретило уставшее и озадаченное собственное отражение в зеркале, что висело на стене напротив. Вытирая ноги, она разглядывала замысловатый узор на его раме. Она сняла пальто, затем сапоги. Деревянные часы тихо отмеряли время. Лайка бегала из комнаты в комнату, оживлённо махая хвостом и следуя за хозяином по пятам, пока он включал свет, зашторивал окна. На подлокотнике кресла спокойно спала кошка, которая и ухом не повела на всю эту суету. Окна дома надёжно скрывали непогоду, а когда Алексей опустил шторы, то о дожде приходилось догадываться лишь по ударам о стёкла и крышу. Барабанило с неистовой силой.
Хозяин принялся показывать дом. Надя обратила внимание на то, сколько вещей было в нём из натурального дерева и как изящно они были выполнены: деревянные балки на потолках, уголки, покрытые замысловатой резьбой, резные широкие двери с медными ручками, полки, тумбочки, столики на ножках, сделанных, как потом оказалось, из корней деревьев. Он водил её из комнаты в комнату и вёл свой длинный рассказ о том, что дом был построен его отцом. О том, что долгое время в нём жила вся семья: он сам, его родители и две сестры. Он улыбнулся, когда воспоминания прожитых счастливых лет наполнили его сердце. Затем снова погрустнел и сообщил, что родители его совсем недавно умерли, сначала мать, затем отец. После смерти родителей сёстры окончательно переехали в город. И он остался один. Надя заметила, как помутнел его взгляд, как он устало наклонил голову, но тут же одёрнул себя и провёл её в комнату, которую собирался предоставить на ночь.
Это была небольшая комната на втором этаже с одним окном и ярким светом на потолке. Она приблизилась к стеклу, но ничего там не увидела. Похоже, сразу за изгородью начинался лес… Она поёжилась. Так непривычно было смотреть на черноту за окном и знать, что там, кроме обездоленных деревьев, густых кустарников и редких птиц никого нет! Она – дитя большого города, однозначно! Она хорошо понимала, почему и до какой же степени сёстрам Алексея хотелось отсюда вырваться. Но в то же время осознавала, что сам он не из этого рода людей. Ему не нужны были яркие фонари и подсветки на высоких домах и памятниках, не нужны были старинные мосты и современные небоскрёбы, а также кучи людей, двигающихся по тротуарам в хаотичном порядке, не нужны выхлопные газы и смог, висевший над стаями магазинов, трамвайных путей и уличных торговцев. Этому человеку, она поняла это сразу, как увидела его в автобусе, нужен был дом на отшибе, лесные сумрачные тени за окном, камин с уютным живым огнём и чай с ягодами из собственного сада.
Что ж, здесь была довольно просторная кровать, может быть, издававшая временами по ночам глухие скрипы, когда на ней кто-то ворочался, но, казалось, удобная. У кровати - небольшая тумбочка из тёмного дерева, на которой находилась старомодная лампа с зелёным абажуром, на полу - маленький коврик цвета кофе с молоком, а на окнах - плотные, тяжёлые шторы. На стенах повсюду Надя увидела полки с книгами, а над дверным проёмом – рога лося. Она вспомнила, что Алексей рассказывал ей, как охотился в лесах, пока они шли от площади к его дому. «Да, - думала она про себя, - такому человеку не место в большом городе, типичный деревенский житель…»
Он неподвижно стоял в дверном проёме, и его тихий плавный поток слов был направлен на то, чтобы успокоить её тревогу: дверь закрывалась на щеколду, сам он спать будет на первом этаже. Может быть, она хочет есть? Надя отрицательно покачала головой. Тогда этот человек оглядел комнату, словно сам видел впервые, его сильные руки, покрытые до самых запястий тёмными волосками, схватили край двери и потянули на себя. Он оставил за собой только «доброй ночи» и удалился. Она слышала за дверью стук удаляющихся шагов, незаметно переходящий в замирающий звук другой двери, которую он закрывал где-то в глубине дома. Надя погасила свет. По прошествии какого-то времени, словно должна была привыкнуть к неожиданно наставшей полной темноте, она приблизилась к оконному стеклу и прикоснулась к нему лбом. Нехорошее предчувствие окатило её и прижалось изнутри к грудной клетке, вызывая пот на спине и лёгкую дрожь в руках. Её вздох разлился по тёмной комнате, словно испарение в стужу. Она волновалась…. Дороги уже сейчас размыты, если дождь зарядит на всю ночь, завтра ей нечего и надеяться, чтобы отправиться к сестре. Это проклятое село! Эти проклятые дороги! Эта проклятая непогода!
Наощупь она подошла к двери, прислушалась. Всё было тихо. Если этот человек и не лёг спать и чем-то занимался, то делал это крайне бесшумно…. Тут она поправила себя: она же не в городской квартире! Дом большой и, естественно, звуки не разносятся так отчётливо и быстро, как в маленьких обычных городских каморках. Может, за это Грегор и Соня так любили уединяться у себя в доме…. Что ж, вот они, значит, свобода и уединение! Вот что такое быть наедине с самим собой…
Она принялась копаться в себе, чтобы понять, нравится ли ей самой слышать собственное дыхание и тянуться за ниточкой своих мыслей. Отсутствие всякого света не позволяло видеть даже очертаний тела, рук, штрихов ног. Зато в такой ситуации слух обострялся, а она начинала чувствовать лёгкие шорохи пальцев, проводящих непонятные линии по стеклу, скрип ногтей о твёрдую поверхность, шёпот прядей о плечи и лёгкость собственных движений. Она вспомнила, как приходилось долго искать плотные шторы для их с мужем спальни в городской квартире, где даже ночью не становилось темно… Несмотря на усталость она никак не могла уговорить себя лечь в кровать, вытянуть ноги и забыться сном, сделать всё то, о чём так мечтала в автобусе. Какое-то предчувствие непонятное было, что она забыла сделать что-то важное…. И тревожность сквозила в мыслях, рвала прежнюю нитку мыслей и заполняла собой всё пространство в её голове.
Густые капли, едва различимые на чуть поблёскивавшем стекле, соединялись в водянистые узоры и разламывались на тысячи крохотных соринок. Водяной песок летал с обратной стороны окна, там, где молчаливо качался большой лес, замирая от непогоды, от обрушивающегося на него дождя, а она не могла его увидеть… Надя вздохнула, ещё раз удостоверилась, что за закрытой дверью всё тихо, разделась и окунулась в холодную постель.
Она не поняла, отчего проснулась. За окном всё так же было темно. Непроглядная ночь бродила по комнате, шевелилась, дотрагивалась до полок с книгами, до занавесок, но молчала. Дождь за окном по-прежнему крался в дом, ухал среди деревьев и шелестел своей осенней яростью. Всё, она точно никуда завтра не сможет пробраться! Волна отчаяния окатила её и развеяла последние крупицы сна. Она опустила ноги на пол, накинула на себя одежду и подошла к двери. Всё было тихо. Надя постаралась неслышно отпереть дверь, увидела лестницу, едва различимую в темноте и начала пробираться к кухне. Она помнила, что видела её, когда заходила в дом накануне вечером, где-то справа от входа. Лестница поскрипывала под её движениями, и она боялась, что разбудит хозяина. Почему-то ей хотелось остаться сейчас для всех незаметной, чтобы никто не задавал вопросов о том, почему ей не спится, что она хочет сделать на кухне. Лишние, ненужные вопросы – как она их не любила! Всегда пыталась избегать людей, которые приставали к ней с ними!
Она не удивилась, когда увидела полоску света из-под двери, ведущей на кухню. Этот золотистый блеск даже как-то успокоил её, вложил в её душу толику утешения. Она не одна этой ночью не спит… Скрипнула дверь, и Надя осторожно прокралась на кухню, ярко освещённую и тёплую.
Первая её заметила Лайка. Она подняла голову с подстилки и посмотрела своими чистыми немного грустными глазами. Алексей сидел к ней спиной за столом и возился с чем-то, низко нагнувшись.
- Вы не спите? – он обернулся к ней, посмотрел чуть удивлённо.
- Я заснула, а потом меня что-то разбудило, - она потирала шею собаки, присев рядом с нею на корточки. Та задумчиво прислушивалась к их разговору, вперив взгляд в потолок и подставляя свою пасть.
- Смею предположить - шум дождя, – его голос звучал чуть хрипло. Но опять показалась его тёплая чуть сонная улыбка, которая согрела её. В его движениях, словах сквозила такая обезоруживающая простота, что она даже устыдилась того, что так подозрительно прислушивалась прежде, чем лечь спать, так осторожно кралась по лестнице…
- Возможно. Можно присесть? – спросила она, поднявшись и приблизившись к столу.
- Конечно! – он выдвинул из-за стола ближний стул. – Пожалуйста. Надеюсь, вы не замёрзли?
Лайка улеглась на подстилку, мирно расположив голову между передними лапами, но продолжала следить за движениями людей.
Она не замёрзла. Меньше всего в последнее время она думала о своём собственном теле. Присев рядом с ним, она заметила, что в руках он вертел дощечки, покрытые лаком и блестевшие в свете электрического освещения. На каждой из них было что-то выжжено. Он в свою очередь заметил, что она заинтересовалась.
- Это мои ученики делали, совсем ещё маленькие ребята. Вот эти работы я одобрил, а эти… - Он взял в руки две доски, что лежали слева от него на краю стола, - эти никуда не годятся. Хотя… Идея хороша сама по себе, но исполнение оставляет желать лучшего. Это очевидно.
- Правда? Как странно, я не вижу никаких огрехов…
- Чем вы занимаетесь в жизни? – его вопрос прозвучал как-то жёстко, он словно не любопытствовал, а требовал ответа.
- Вы не ответили про ошибки, допущенные…
- Я отвечу, непременно. Но мне надо знать, чем вы занимаетесь.
Его взгляд как-то небрежно упал на её лицо, скользнул по нему и остановился на самых зрачках. Где-то в глубине дома скрипнули половицы, и она тихонько вздрогнула.
«Что ты делаешь? Надо было всё просчитать, начиная с гостиницы и заканчивая тем, что следовало подумать, как добраться до дома сестры! Что же это такое? Теперь ты с совершенно незнакомым и чужим человеком у него на кухне, и он не отвечает на твои вопросы. И настроение, кажется, у него изменилось, он ведёт себя не так, как в автобусе. Надо было взять с собой мужа, поехать на его машине». Она вздохнула про себя. «Но муж этого не предложил…»
- Я работаю аниматором. – Ей хотелось добавить «работаю, как проклятая, создавая десятки рисунков для детей в день», но она предпочла умолчать об этом.
- Ясно. Ясно, почему, вы не видите ошибок. Скажем, были бы вы учителем, адвокатом, врачом, то увидели бы, в чём дело. Такие профессии предполагают, что человек обращает внимание на то, что делает сам и что делают другие. Ведь приходится контролировать не только себя. А учителю особенно. Я в свою очередь - учитель. У меня своя столярная мастерская и свои ученики. Потрогайте эти края, присмотритесь к самому рисунку, видите, поверхность – не гладкая, рисунок – кривой, эта вещь делалась неуверенной рукой. Такое ощущение, что у человека случайно получилось сделать эту дощечку. А мастерство не предполагает случайностей.
Её пальцы продолжали ощупывать неровные и шероховатые краешки поделки. Да, теперь она понимала. Но кривой рисунок не сильно бросался в глаза, и ей даже нравилось смотреть на петлявшие линии, которые выжигали дрожащей рукой. Было интересно, почему она дрожала… Надя попробовала представить себе чуть ленивого и неуверенного мальчика-ученика, которому всё давалось с трудом, у которого возникли трудности с поделкой, но, возможно, страх, либо отчаяние мешали ему обратиться к мастеру за советом. Либо это был упорный парень, который злился на себя же за то, что ему не хватает мастерства и таланта. Для всего требуется талант!
Её воображаемая рука взяла карандаш, открыла чистый лист воображаемого блокнота и хаотично начала черкать линии и штрихи, которые соединялись в забавные мультяшные карикатуры. Один долговязый и в смешной кепке, с разными щеками, другой мелкий и щупленький в клетчатой рубашке с засученными рукавами и раскрытым от безнадёги ртом.
- Можно я оставлю себе эту дощечку?
- Пожалуйста, это худшая.
Она подняла глаза на Алексея. И вопрос, оставшийся незаданным, повис у неё на кончике языка, так и не вышел из закрытого рта, потому что она вспомнила о дожде на улице.
- Я не знаю, как мне добираться завтра к сестре.
- Хм, я скажу вам так: не стоит думать о таких вещах поздно ночью. Завтра будет утро, светло, тогда и посмотрим.
Она получила то, что хотела: он сказал «мы», значит, он ей поможет. Возможно, подкинет хорошую мысль. Ведь он живёт здесь уже давно и, наверняка, знает, каковы дороги, возможно, есть объездные, о которых она не знает.
- Я поставлю нам чаю.
Ещё одно «мы». Это уже интересно!
Он поднялся, взял чайник, налил в него чистой воды из ведра и вернулся на прежнее место. Надя обратила внимание, что собака всё также спокойно спала на полу.
- Итак, вы – аниматор. Хм… Должно быть, это интересная профессия.
- Интересная поначалу и муторная. Мы не занимаемся компьютерной анимацией из принципа, всё создаётся от руки, и рисовать приходится очень много. Постепенно ты перестаёшь различать между собой рисунки, ведь они передают множество движений, которые мало отличаются друг от друга. Я очень устаю на работе. И начинаю понимать, что теряю со временем творческое начало. Мой рабочий день всегда один и тот же, начальство не позволяет мне отходить от заказов и творить что-то по-настоящему своё.
- Но вы всё же занимаетесь этим….
- Я люблю радовать детей. Я вообще люблю детей.
- У вас…
- У меня два чудесных сына, - она расплылась в улыбке, когда их образы всплыли у неё перед внутренним взором.
Он опустил голову и уставился на стол. За шумом закипающего чайника она не разбирала капель, опускающихся на стёкла.
Сколько ему? Тридцать пять, сорок? Действительно ли ему доставляет удовольствие оставаться здесь подолгу одному, день ото дня ходить в мастерскую, учить своих учеников? Кто они, эти люди? Молодые парни, которым нравится запах дерева, холодные тяжёлые инструменты в руках? Она подумала, что в мастерских, как правило, бывает довольно холодно…. Зима на носу… Они встают, завтракают, пьют чай, который им наливает мама или сестра, может быть, девушка, и отправляются в холодное большое помещение, где они, неуютно пристроившись, начинают свою работу, несмотря на постепенно замерзающие руки. А он? Ходит между ними, улыбается, когда они стонут от холода, контролирует их работу, вдыхает запах свежеоголённой древесины, проводит по ней шершавыми пальцами, не обращая внимания, как маленькие её частички впиваются ему в кожу… Наверняка, его сёстры не часто навещают его… Что они здесь забыли? Приезжают, пожалуй, на праздники, так, иногда прогуляться по лесу, на шашлыки…
Хлопнувшая кнопка на чайнике дала знать, что вода для чая готова, и вернула её в светлую кухню дома. Лайка проснулась, навострила уши, но потом, узнав звук, успокоилась и снова заснула. Он налил Наде, потом себе чай, предварительно истолок в кружках крупные ягоды калины с сахаром. Она улыбнулась: чай с ягодами из собственного сада….
- Вот, чай с ягодами из собственного сада.
О! Он, кажется, ловил её мысли, схватывал и даже не пытался делать вид, что не в курсе, что происходит у неё в голове. «Очень интересный тип! Надо проверить свои предположения…»
- А вам нравится то, чем вы занимаетесь? Я имею в виду вашу мастерскую…
- Я занимаюсь этим уже достаточно давно, причём увлекся как-то спонтанно… Скажем так, в детстве я задумывал совершенно другого рода занятия, например, одно время я хотел стать врачом, потому что чувствовал в себе тягу помогать людям, мне нужно было быть полезным, понимаете? Затем я увлёкся охотой. Мой отец был заядлым охотником, наши леса знал вдоль и поперёк, часто брал меня с собой, и то, что я видел, производило на меня сильное впечатление. Но я понимал, что охота – это скорее хобби, а на кусок хлеба всё равно нужно зарабатывать. Я долго искал себя. Всё закончилось тем, что как-то я сильно ударился об угол шкафа, который мой батя сам сделал, и я подумал, а почему бы нет? Создавать красивые нужные людям вещи – хорошая идея. Не надо так долго и мучительно учиться, как на врача, и в то же время я мог удовлетворить свою потребность быть полезным. И творческое начало присутствует… Потом я отучился в училище, вернулся в своё любимое село, и мне повезло. Один старый барак освободился, пришёл в негодность, и никто на него не претендовал. Так мало-помалу он и стал моей мастерской. Клиенты все сначала были из Мирного, но у нас много людей постоянно ездят в город, так что заказчики стали появляться и там. Ну, а ученики нашлись сами, взрослые и совсем ещё мальчишки. У меня все способные. Есть только ленивые, но я это строго пресекаю.
- И как же? Ругаетесь на них? – она улыбнулась, но он никак не отреагировал.
- Я просто нещадно выбрасываю то, на что они тратят часы, которые проводят в неуютной мастерской. Вот, например, та доска, которую вы взяли. Если бы не вы, завтра на глазах того, кто её делал, я бы превратил её в кусок…. Ну, вы поняли. Это самое жестокое наказание, ругань – ничто рядом с ним. Жестокое, но действенное. Когда тот человек будет выполнять чей-то заказ в будущем, он тщательно всё выверит. А со временем и мастерство придёт. Талант у него уже есть. Людей, у которых к столярному делу душа не лежит, я не беру.
Он прикоснулся губами к краю своей чашки и неслышно отпил из неё. Теперь она засомневалась, так ли уж она была права, когда думала, что ему неуютно и одиноко здесь одному. Вполне вероятно было, что большую часть рабочей недели он проводил в своём детище – в мастерской, получал от этого немалое удовольствие, зарабатывал деньги, в нём нуждались люди, которым также было интересно столярное дело, как и ему самому. А по выходным этот человек охотился, пропадал в лесу или наслаждался тишиной в доме, неспешно вёл хозяйство и совершенно не завидовал своим сестрам, что маялись каждый день, не исключая выходных, в городе, и даже жалел их. Уж она- то знала, каково это - реализовывать себя в работе и в семье, не забывать про собственную внешность, про холодильник, про мужа, детей! Похоже, этот человек не чувствовал себя одиноким. А та свобода, которой он был награждён, когда решал, какой дизайн, цвет будет у той или иной модели, за которую они принимались у себя в мастерской? Могла ли она похвастаться этим? Её несколько часов рабочего дня сводились к тому, чтобы настроиться на длинную череду рисунков, иногда отвлекаясь на посторонние от работы разговоры, пустые и ненужные, а вечером погасить свет у себя на рабочем столе, одеться и пуститься по той же дороге, по которой пришла, не уклоняясь от намеченной траектории. Ни в работе, ни в жизни.
Она понимала, что не стоит сидеть вот так в два часа ночи без малого с незнакомым человеком напротив и копаться в жизни, которая раз и навсегда устоялась. Не сейчас. Не самое подходящее время.
Чай с сахаром и калиной… Она терпеть не могла эту горькую ягоду! А сейчас спокойно прихлёбывает…. Точно, надо заканчивать с разговорами и попробовать поспать! Завтра предстоит решить задачку посложнее – как добраться до сестры. Удовольствие ли тащиться по грязи посреди леса? Мм…. Ей нужна тёплая постель, и пусть всё этой ночью катится к чертям! Её жизнь… Она подумает о ней как-нибудь позже. Есть жизнь сестры, которая, она уверена, качается на тоненьком волоске и в любой момент может оборваться. Вот тогда всё станет действительно серьёзно!
Она поблагодарила за чай, извинилась за позднее вторжение, заверила его в своей признательности за то, что он так мило предоставил ей, совершенно ему незнакомой, комнату в своём доме, одновременно моя за собой чашку, наконец раскланялась и удалилась. Минутой позже она провалилась в сон, утонув в нём, как в сахарной вате, которую так любила в детстве.
Окно поблёскивало, и в утренних сумерках она разглядела исхлестанные дождём ветки деревьев, серое небо наверху и призрачные клубы тонкого, как паутина, тумана. Ветер обрывал оставшиеся ещё кое-где бесцветные листья и кидался ими в грязную дорогу. Нечего было и думать, чтобы пройти или проехать по ней. Тут же увязнешь!
Надя вздохнула. Спустившись вниз, она сразу почувствовала, как за остаток ночи кухня остыла, и сейчас она сидела, плотно прижимая руки к горячей чашке. Она позволила себе сделать чаю, чтобы согреться и немного подкрепиться. Где-то в глубине дома спокойно тикали часы, отмеряя время и, она действительно в это верила, приближая её свидание с сестрой. Лайки нигде не было видно.
Алексей, по-видимому, поздно лёг накануне и ещё спал. Но как только она сделала такое предположение, дверь на кухню открылась и показался хозяин. Он поглядел в окно и тоже вздохнул.
- У кого вы планировали взять машину?
- Я не знаю, а теперь всё равно… Дороги непролазны.
- Кажется, к дому вашей сестры дорогу засыпали щебёнкой…
- Да, верно. Они не успели её заасфальтировать. Но до этой щебёнки ещё надо как-то пролезть по грязи.
С минуту он молча вглядывался в картину за окном.
- Вы правы – на дорогу пока лучше не соваться. Надо немного подождать.
Она вскочила, задев чашку рукой, и та перевернулась, изрыгнув остатки заварки.
- Подождать? И сколько? – Когда она нервничала, всегда начинались неприятности для вещей, которые её окружали. А иногда и для людей.
- Немного. Я же сказал.… Успокойтесь, сядьте. Пожалуйста. - Он наклонился и поднял задетую ею чашку.
Она не слышала его. Накануне думала, что, может быть, всё как-то утрясётся, что он что-то придумает… «А с какой стати этот человек вообще должен что-то решать за тебя?!» Она поступила так необдуманно, когда не сверилась с прогнозом погоды, наспех упаковала свою сумку и сунулась в полном одиночестве сюда! Надо было ехать на машине! Пусть бы она где-нибудь встала посреди леса! Но хоть что-то бы делала!
Он дотронулся до её руки и мягко усадил.
- Если днём дождь не пойдёт, то во второй половине дня можно будет поехать. Я довезу вас.
Она благодарно на него взглянула.
- Вы столько делаете для меня…
- Как вы собираетесь добираться обратно?
- О, это не проблема. За мной приедет муж.
Он отошёл от неё, встал у окна, вглядываясь в лес.
- Почему же он вас и сюда не привёз?
- Он… Он… был занят.
Наде не хотелось вдаваться в подробности и касаться больной для неё темы их с мужем отношений. К тому же она сама всё так решила, преднамеренно отстранив его от своей наспех спланированной поездки в это место. Она помолчала, упорно смотря, как и он, за окно.
- А дождь, может, он ещё будет?
- Это надо проверить. Прогуляемся? – Его улыбка сияла в утренних сумерках кухни, подогревая её доверие к нему. Нет, она определённо не боится его!
Надя вышла из дома первой. Вокруг было зябко, холодно. Из сада к ним бросилась Лайка, широко размахивая хвостом, и принялась крутиться вокруг их ног. Мокрая ворона, мелькая лаком своих иссиня-чёрных крыльев меж красных надутых ягод высокой рябины, бросила на неё свой мрачный взор и улетела. Сквозь неплотный туман Надя могла ещё различить красные ягоды на кусте барбариса, холодные стволы берёз, приготовившихся зимовать, пожухлую траву и серое бескрайнее небо, перечёркнутое ветвями чёрных оголённых деревьев.
Они прошли к дороге. Её ноги начали скользить по грязи, и идти становилось трудно. Ошмётки прилипали, и ноги становились тяжёлыми.
- Я думаю, и после обеда проехать будет невозможно. – Надя обречённо уставилась взглядом в неровный ковёр из грязи, устилавший узкую дорогу.
Он снова тепло и ободряюще улыбнулся ей, посмотрел на дорогу, потом поднял голову. Пока он смотрел на небо, она угадывала в его профиле, что так могло напоминать ей об отце. Нос? Выступающая вперёд челюсть? Или улыбка? Бывает, что те или иные запахи вызывают у нас воспоминания, разные ассоциации, которые с ними связаны. Она чувствовала, и это было чрезвычайно странно, что ассоциации с её собственным отцом у неё возникают при каждом мгновении, когда мимика этого человека менялась.
- Хм… Нет, дождя сегодня не будет. А значит, есть надежда, не правда ли?
- Я хотела сказать… Не то чтобы я потеряла эту надежду, просто я не уверена, что мы сможем проехать по такой дороге. Честно говоря, я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь вообще смог по ней проехать. Но в жизни всё может быть… - Она с трудом настроила свои мысли на нужную тему.
- Так и есть! – Он снова поднял глаза к небу. – Пойдёмте, нечего здесь больше делать. Давайте я лучше покажу вам мой сад.
Она чувствовала, что нервничает и ей совершенно не хочется уходить от грязной дороги, словно стоять возле неё – значило, что постепенно грязь затвердеет и они смогут проехать. Она развернулась и догнала его. Алексей двигался к дому.
Его сад был окружён по всему периметру живой изгородью, которая, несомненно, летом выглядела потрясающе, но сейчас это были еле живые кусты, с наброшенными на них каплями ночного дождя и слегка накрытые покрывалом из тумана. Вся эта погода навевала на неё зевоту, и раз проехать было невозможно, она предпочла бы завернуться в тёплое одеяло и немного поспать, но, безусловно, в данной ситуации она так поступить не могла.
Они переступали по холодной мёртвой почерневшей траве вперемешку с опавшими листьями, хрустели пучками веток, сорванных с деревьев прошедшим дождём, и пускали облачка пара, когда переговаривались о том, что их окружало. Бродили между стройными рядами яблонь, обошли высокую рябину. Постепенно она стала замерзать, хотя не было слишком холодно, и он отвёл её домой.
Снова горячий чай, предложенное им жаркое – пока оно готовилось, она всё глядела в окно и тоскливо думала о том, чем могла сейчас заниматься Соня, а также следила за его проворными и быстрыми движениями у плиты. Похоже, ему не в первой было готовить, а кроме того, сам процесс приготовления еды привлекал этого человека. Она отдала ему должное, когда попробовала жаркое – вкус был отменным! Он спрашивал её о родителях, рассказал ещё немного о своих, но на протяжении всего разговора сердце у неё нещадно болело от охватывавшего волнения за сестру, и он убедился в том, что даже самые ловкие и проверенные шутки на неё не действуют. В тишине Алексей всё убрал со стола сам, не позволив своей гостье даже помочь ему. Надя рада была бы его поддержать в разговоре, но постоянно ловила себя на мысли, что просто не может. Волнение легло тяжёлым грузом и давило с такой силой, что она ощущала его почти физически. Она не могла думать ни о ком другом, кроме Сони, предчувствуя что-то неладное. Ведь обычно интуиция её не подводила…
Когда медленные сумерки начали подступать к лесу и ложиться на дом, они выехали. Дорога была липкой, скользкой, ненадёжной. Временами такой бывает жизнь. Машина, наклоняясь, чиркая днищем о дорогу, тяжёло продвигалась сквозь чернеющий лес. Из-за напряжения в теле Надя не всматривалась в мрачный пейзаж за окном: мелькающие стволы незнакомых, неузнаваемых деревьев, холодные, дрожащие ветви их, прогибающиеся от одиночества, пытающиеся найти того, кому они могли бы передать всю тяжесть своей зимней спячки, сыплющие мёртвыми листьями, посыпающие дорогу своими заледенелыми поздними серёжками, кусты, цепляющиеся корявыми руками за железо их машины. Она подумала, что если бы делала это путешествие в одиночку, то пропала бы. Просто потерялась в этом лесу, утонула бы в этой грязи и захлебнулась бы собственным страхом, что подступал к горлу толчками, как только ночь окончательно завернулась в свой саван и вышла прогуляться по лесу.
Но Алексей вёл уверенно, ловко проходя все ямы и выбоины, и хотя стало совсем темно, как-то ориентировался, и они медленно, но верно сокращали расстояние. Время тянулось, и Надя не переставала сжимать пальцы рук, болезненно переживая каждую проходящую минуту. Казалось, ещё немного, и они приедут. Но когда она задавала вопрос о том, сколько им ещё ехать, Алексей отвечал, что помучиться ещё придётся. В одном месте им попался совсем разбитый участок дороги, они остановились, Алексей вышел, чтобы посмотреть, проедут ли они здесь вообще. Но выбора не было. Она вся дрожала, когда машина клюнула носом почву, встала, задумалась, но словно услышала её мольбы и продолжила осторожно движение. Надя вздохнула. Отлегло чуть-чуть. Наконец по её расчётам справа должна была показаться река, но в темноте её невозможно было разглядеть. И как оказалось, она ошиблась, по словам Алексея, до реки ещё было далеко. Они ехали другой дорогой, не такой, как обычно, а значит, подъезжали к дому с другой стороны. Местность здесь начиналась холмистая, и каждый наклон машины тяжело отражался на её вестибулярном аппарате, воображение разыгрывалось, казалось ещё вот-вот и они сползут в реку, которая тянулась по низу холмов, или просто перевернутся. Её тело вздрагивало, замирало, мозг переставал контролировать ситуацию, и всё, что ею владело, - огромное желание добраться до нужного дома, который стоит где-то там, в полной темноте, тишине, на берегу реки. И там её сестра.
- Всё, здесь точно сядем. Даже пытаться не буду. До дома, если я ничего не путаю, с километр. Придётся идти.
Она даже не стала слушать его до конца, вылетела как ошпаренная из машины, в которой почему- то стало страшно дальше находиться. Быстрым движением нахлобучила на голову шапку, всматриваясь в направлении, которое он ей указывал.
Непроглядная тьма окружала их со всех сторон, и холод недвижно стоял возле них. Там, снизу, легла река, и её волны медленно и чуть слышно шумели под их ногами, отражая тёмное небо в своей холодной и пугающей глубине. Алексей объяснил, что ей придётся идти по этому холму дальше, никуда не сворачивая, и постепенно она спустится к реке. В том месте будет дом, который так нужен ей. Она непременно доберётся до него, главное чувствовать спуск ногами и никуда не свернуть. Конечно, будь сейчас светло, ей бы было намного легче, но придётся пробираться наощупь.
-Я оставлю дальний свет фар, чтобы это служило хоть каким-то ориентиром для вас. Главное, не пугайтесь, крепко стойте на ногах, - он ободряюще прикоснулся к её плечу и чуть заметно улыбнулся уже погасшей улыбкой, которая всё же смогла её чуть-чуть поддержать, - из-за этой грязи очень скользко, а вам придётся идти по крутому спуску. Цепляйтесь за кусты, если таковые будут. И… Всё в итоге будет в порядке, поверьте. Вы уже почти у цели.
Надя не смогла удержаться и не накинуться на него с благодарственным объятием. Дружеское, ни к чему не обязывающее, такое тёплое в такую стужу.
- Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали! Вы – мой ангел-хранитель!
- Ну не надо так уж серьёзно…
Череда из картинок, представляющих собой озлобленное лицо мужа, безразличный взгляд свекрови, последние несколько дней полной потерянности и отчуждённости от всего, неучастие друзей в её жизни, похороны - на миг всё это пронеслось перед её внутренним взором. Вопль, еле слышный, глухой, не её голос вдруг прорвался из глубины души и потонул в ладони, которой она себе зажала рот. Он взял её за плечи, легонько встряхнул, нагнулся, чтобы заглянуть в её глаза. Что он мог увидеть в мрачном неуверенном свете фар? Она так и не догадалась, понял ли он что или нет. Но он погладил её участливо по плечу, затем отдалил от себя, как куклу, и плавно подтолкнул в направлении дороги.
-Вперёд! Всё будет хорошо! Стойте… Запишите мой номер телефона, если снова окажетесь в затруднительной ситуации в наших чудных краях, можете обращаться в любое время.
Она достала чуть дрожащими руками мобильный телефон и внесла туда под диктовку его номер. В критических ситуациях её память работала очень хорошо, на пределе. Пока она вносила в справочник его номер, мозг уже запомнил цифры и порядок их расположения. Она могла бы и не записывать его вовсе.
- Ну вот и всё. Теперь главное, что от вас требуется, – это осторожность. Берегите себя!
Он стоял такой призрачный в свете фар на дороге, где-то вдалеке от своего дома… Казалось, пройдёт ещё пара секунд, и он растворится в ночном тумане, что стелился вдоль реки по земле и слипался в огромные глыбы. Единственный знакомый ей человек в этих местах, не считая, конечно, сестры. Это всё, он прав. Она должна продолжать идти одна.
Порыв ветра подхватил её, развернул в обратном от него направлении, и она помчалась. К сестре. К её дому. К родному человечку!
Надя скользила по дороге, твёрдо зная, что если упадёт и скатится, ей не поздоровится. Цеплялась за высохшую полевую траву, за кусты, которые временами встречались на её пути, всё, как сказал ей Алексей. Был миг, когда она остановилась и обернулась туда, где оставила его и машину. Но кроме пучка света, смело врезающегося в темноту, она ничего не увидела. Она находилась уже много ниже их. Чувствовался слабый запах воды где-то у её ног. Берег… На берегу дом… Где же он?
Ноги устали, и напряжённые мышцы трепетали после каждого шага. Она поскользнулась, упала на бок, попав рукой в мягкую холодную грязь, которая показалась ей не такой уж неприятной. Завывания ветра вокруг заглушали всё: тревожный стук её сердца, уханье волн, шевеление ветра в низинах. Силуэт её одинокого тела в целом поле… Звуки, страх, боль, потерянность - всё отошло куда-то на последний план. Она старалась не думать о том, что совсем одна где-то среди бескрайних полей, старалась напрячь зрение и увидеть, наконец, ряд плакучих ив, росших около дома по берегу. Как слепая она продвигалась навстречу дому сестры. Пропало ощущение времени. Она знала, что ещё немного, и он покажется из темноты. Может быть, он совсем уже рядом, бесконечно близок. Некоторые вещи намного ближе к нам, чем мы считаем. Может, ещё чуть-чуть, и её рука, покрытая грязью, упрётся в его каменный фасад, её ноги споткнутся о его ступени, она поднимет голову и не сможет различить его тёмно-зелёной черепицы на фоне блеклого ночного неба.
Когда она наконец увидела фонарный свет на крыльце дома, ей захотелось петь. Затянуть одну колыбельную, которая пришла ей на ум. Ту, что им с сестрой пела мама. Ту, что всегда успокаивала Соню, словно магическое заклинание, когда она боялась. Ветер в последний раз швырнул ей в лицо охапку брызг с реки, она взошла на ступеньки одинокого дома. Вот он!
Глава шестая
Часто не спалось. В накатывавших воспоминаниях царил хаос, и Соня путалась в них. Иногда она лежала, уткнув голову лбом в стену, и пыталась разобраться, где сон, а где настоящее воспоминание. То, что на самом деле было. Где иллюзия, а где - то, что скрывалось в глубинах памяти. Память… Временами казалось, что она её отлакировала так, что та блестела, отливая благородным блеском. И не проходило постоянное, навязчивое, липкое ощущение, что что-то не так…
Ночи проходили незаметно, дни были ещё более безмолвными и неощутимыми. С одной стороны, они являлись, порхали своими чёрными крыльями незаметных бабочек, с другой, ей бесконечно хотелось до них дотронуться, но она не могла этого сделать.
Дом хранил секреты внутренних переживаний, её и мёртвого человека. Чувства сменялись одно другим. За чувством безразличия приходило разочарование в жизни, в себе самой, за горечью от утраты - попытки взять себя в руки. И всё становилось лишним, когда Соня забиралась с тарелкой на диван в салоне и принималась копаться в собственных размышлениях. Дождь за окном, завывания ветра, уханье совы, треск водной глади вдалеке, шум собственного дыхания, телефонные попытки прорвать её личное пространство - всё отошло на задний план.
Она медленно поедала то, что оставалось в холодильнике, и наблюдала за собой, за домом, за изменениями в природе. Чувство времени ушло, пропало так же, как чувство холода, тепла, уюта, боли… Она знала, что хотят сказать ей те, кто пытался дозвониться, знала, что начинает холодать и каждый день приносит с собой в тусклом блеклом солнечном свете всё больше и больше дождя. Его холодная рука опускалась в реку и поднималась с её поверхности мириадами металлических капель, когда она стояла у окна и вглядывалась в замерзающую воду. Время шло и несло с собой изменения, но её это всё не касалось. Каждую минуту она провожала безжизненным ленивым взглядом, смотря на тихое время из-под чёрных полуопущенных ресниц. Она всё-таки потерялась в этом времени, в этих холодных, не наполненных ничем секундах, молча смотрела на старые часы в доме и начинала считать вместе с ними, но потом сбивалась, шла на кухню и делала себе какао.
Всё, что увлекало её по-настоящему, – бесцветная гладь за окном, поля, что безмолвно лежали своими объятиями вверх и ждали бога, который бы на них снизошёл. Блеклые, мокрые поля, в которых, на первый взгляд, ничего не было, но если она стояла долго у окна, набиралась терпения, ждала, то начинала видеть в них фотографии своих пережитых дней. Туман расступался, и сквозь его белую шубу выныривали листья осени, которую они провели с Грегором в Чехии, цветы той весны, когда у неё случился выкидыш, запах лета, наполненный букетом приправ для шашлыка и испанских вин, и тихие долгие вечерние часы зимы, убаюкивающие их с Грегором у камина и застающие в тёплой постели поутру.
Вечером одного дня она уселась в мягкое кресло. Пытаться увлечься книгой нечего было и думать. Вместо этого она забралась с ногами, укрылась пледом и, держа в одной руке кружку с какао, раскрыла их с Грегором фотоальбом. Только тут она обратила внимание, что на любимый кофе её совсем не тянет, ему она стала предпочитать какао, она сняла с себя ещё накануне вечером смятую ночную рубашку, вымылась и облачилась в пижаму, а спать стала на диване в гостиной. Изменения? Она не стала копаться в себе, чтобы понять, что двигало ею, когда успели поменяться её привычки, просто отмечала, как и изменения в погоде, что её вкусы и предпочтения менялись. Она удалялась от прежнего, не могла больше с ним жить.
Их свадьба… Фотоальбом белого цвета. Этот цвет… Он обозначал его… Тут же перед её мысленным взором вспыхнули краски её собственной картины под названием «Белый город», где она запечатлела мужа настолько неуловимо, что немногие угадывали в стоящих домах его лицо.
Она громко хлопнула обложкой альбома, кинула его на столик. Часы на стене мирно засыпали, продолжая лениво делать свою работу – отсчитывать время. Она вздрогнула, когда они пробили восемь часов вечера. Соня сорвала с себя плед, согревая руки о кружку, подошла к окну. Она подумала о том, что давно не была на улице, не выходила на свежий воздух. Приглядевшись к кромешной тьме за окном, она заметила, что ветер поднялся и ивы, росшие вдоль реки, начали гнуться под его порывами. А там, за её спиной, фотоальбом, кричащий о тех днях, когда она гуляла в белом платье рядом с ним, о тех людях, которые так радовались за них обоих. Не хотелось думать об этом. И так же не хотелось думать о доме, чьими комнатами уже кое-где овладела тьма. Больше на второй этаж она не поднимется! И не вернётся в ту комнату, где провела последние ночи. Соня уже не была уверена в том, что та комната была пуста… Её же место здесь – в просторном салоне с синим диваном посередине. Она снова развернулась, и взгляд её упал на тот же фотоальбом.
Он стоял на лестничном проходе на самом верху в своём чёрном костюме и смотрел на неё вниз. Бабочка под его благородным лицом… Блестящие в полумраке глаза, она снова наблюдала их оранжевый свет, даже так далеко находясь от него. Стояла в своём белоснежном платье, с кудряшками каштановых волос, падавших ей на голые острые плечи. Букет мёртвенно-белых кал торжественно шуршал у неё в руках, напоминая, что это день их свадьбы. Она не выдержала испытания расстоянием и начала подниматься ему навстречу. Он же галантно облокотился о железное кружево перил, изогнулся чуть-чуть и принялся ждать её наверху, молча наблюдая за каждым движением невесты. Её платье плавно очерчивало стройные ноги, колебалось, волновалось вместе с ней, белыми струйками стекало по железным ступеням, разливалось молоком и шуршало в такт её шагам. Грудь в корсете взволнованно колыхалась, то поднимаясь, то тревожно опускаясь, замирала, затем снова охапками набирала в лёгкие воздух, которого так безмерно не хватало в течение всего того дня… Всё её тело чувствовало приятную истому натурального легчайшего шёлка, окутанное тонкими прохладными нитями, укрытое в звёздную белоснежную пыль наряда невесты.
Это платье должно сейчас висеть в этом доме где-то в шкафу.
Пока она поднималась к нему, он настороженно вглядывался в лицо той, которой суждено будет стать его женой, перед богом, перед законом он берёт эту девушку в свои жёны, уравновешивая сим действием всё в своей жизни и откидывая многое, что никогда не было нужно. Всё когда-нибудь должно встать на свои места.
Её голова, покрытая множеством крупных кудрей, мелькала в лестничных пролётах, а он стоял и смотрел, как с каждой ступенькой она становилась всё ближе и ближе к нему, всё выше, всё заметнее. И белый цветок, покрытый серебряной сеточкой на её голове, мелькал, терялся среди чёрных завитков перил и снова отыскивался. Её шаги отчетливо звенели в тишине здания, наполняя собой лестничное пространство. Она спешила. Хотя никоим образом не хотела этого показать. Лицо её, светлое, в обрамлении какого-то потустороннего внутреннего света, лучилось лёгкой тревожностью и взволнованностью, плыло ему навстречу и улыбалось тихой, кроткой, преданной улыбкой. Оно рассыпалось в его глазах на мириады божественных песчинок, что начинали с бешеной скоростью липнуть к нему, ласкаться, согревать щёки и проникать куда-то внутрь, глубоко. Он никого до этого так глубоко к себе не пускал. Никогда. И стоял и боялся, не ошибся ли он в своём выборе….
Но нет…
Сердце молчало, торжественно храня святой секрет таинства, которое наполовину уже произошло между ними. Сердце тянулось само к той, что всё быстрее и быстрее поднималась к нему. И руки задрожали, чуть засомневались, а потом заключили девушку в белом в свои объятия. И волна безумного, бесконечного, нереального, небывалого удовлетворения облила его, вынесла на кромку огромного океана блаженства, и сердце сказало «да, это та, что тебе нужна». «Только ОНА».
Она была меченой. Сама судьба, казалось, пометила её для него. Она была рождена, создана для того, чтобы быть с ним рядом, дышать тем воздухом, что дышал он. Она, эта девушка в звёздном корсете, с хрупкостью белоснежной фаты, закреплённой у неё на затылке, с руками, нежными и окутанными тёплой росой счастья, глазами цвета серого весеннего неба, с очертаниями лица, которых не повторить ни одному художнику. Та, что была сейчас рядом с ним, у самого сердца, она всегда незримо присутствовала в его жизни, даже когда они ещё не собирались соединить свои судьбы. Сама предопределённость осыпала их сухим снегом своих надежд и нарисовала на их ладонях знак счастья. Да, недолгого, скоротечного, но этот знак проглядывался у обоих.
Она стояла такая молчаливая и запыхавшаяся в его руках, со своим стройным зелёно-белым букетом кал, что он не мог наглядеться на неё, не мог ею напиться. Лишь заглядывал в её глаза и не мог остановиться считать, сколько же звёзд с неба купалось в её застывших слезах счастья. Её ладонь медленно оторвалась от холода свежих цветов, от безумства их белоснежного запаха, от шёпота их молитв за счастье молодых, от скрипа их ядовито-зелёных стеблей, что изгибались и тянулись к жениху, от затаённых слов в жилках листьев, мягких, податливых, как сама невеста. Её ладонь почти неуловимо скользнула по его лицу, наградила миром и любовью, сказала, что они будут с ним всегда, пока будет с ним она.
Она… Невеста… Она – невеста. Безоговорочные, непреодолимые, тяжёлые путы окружали их, стоящих сердце к сердцу, грудь к груди. Навеки. Навсегда. Перед богом, перед собой, перед близкими.
Скоро, совсем скоро он скажет священные слова ей.
Теперь только блики, слабые отражения празднества проходили перед её глазами, наполняли их прозрачными слезами, которые разбивались от горечи. «Это всё было. Было…»
Вот они идут наконец по большому залу в здании регистрации брака. Её сердце трепещет, замирает, но знает об этом только она. Она – невеста. Как же ей тогда хотелось, чтобы мама её видела! Протянуть бы к ней руки, прикоснуться к теплу родного человека… Окунуться бы в аромат, идущий из самого детства. Детство… Прошло…
Её рука предательски дрожала, когда она расписывалась. А он безмолвно стоял рядом, и от него веяло спокойствием и безмятежностью.
Мы делаем других людей счастливыми. В определённые моменты нашей жизни – да, безусловно. И когда она стояла в том огромном зале, выкрашенном голубой краской, со стульями, обитыми тёмно-синим бархатом, когда она держала в своих руках его руку и тонкие стебли цветов, когда она встречала в позолоченных зеркалах свою дрожащую улыбку женщины, ставшей счастливой и сделавшей мужчину счастливым, тогда она дала обет, что это навсегда. «Только смерть разлучит».
«Бывают же такие чувства», - слышалось со всех сторон. А они, уже расписавшиеся, грациозно выходили из широких дверей голубого зала, плыли среди знакомых, а те расступались перед ними, и золото оков на их пальцах просило аплодисментов и преклонения. Таинство почти совершено. Шаг за шагом, минута за минутой, с каждым новым ударом сердца, с каждым новым поздравлением, с каждой новой судорогой правого безымянного пальца, так не привыкшего к кольцу, она становилась его. Он – её. Уже не невесты, жены.
Это был белоснежный холодный праздничный шальной декабрь. Далёкий, уже такой недоступный, заметённый снегом, что всё идёт и идёт где-то там, в далёком прошлом, ушедшем. И на том снегу они медленно оставляли свои следы, что никакое время не сможет замести. Но из бесконечной временной цепочки тот декабрь уже не выкинуть, не удалить, не стереть. С её ладони стёрт знак счастья, кровь остыла, больна душа, удалена радость с губ навек, но тот месяц существует в её памяти, хранит холодное тепло тех двух праздничных дней. Не разбить, не снести. Слова клятвы произнесены, белый шорох кал засушен, платье невесты ещё живо, хранится ещё кольцо на холодном пальце, надето, словно приклеено к коже, слилось с ней, срослось. Не уйти этому от неё… Никогда.
Ступая по мягкому шершавому ковру, Соня поставила на стол чашку. Взяла свадебный альбом. Отголоски времени – фотографии - дружно раскинулись пред ней колодой карт. Какую ни возьми – помнит больше тебя! Их бесполезный лоск проникал в её сознание и стучал в висках, приказывая вспоминать, вспоминать. Они за свадебным столом, друзья, её букет, который она кидает, не глядя.
Соня поднесла руку с кольцом к глазам. Его ровная отполированная поверхность показала ей грустное, растянутое горем лицо. Ещё одна вещь, которая осталась после него.
Несколькими минутами позже она поднималась по лестнице в направлении комнаты, где в шкафу висело её свадебное платье. Дом молча наблюдал за ней, она это знала, приглядывался, словно исподлобья кидал на неё странные взгляды безумца. Соня решила сделать вид, что ничего не чувствует. Чернота комнаты напугала её, но всё тут же прошло, когда она включила свет. Стены окрасились в мягкий оливковый цвет, а потолок навис белым покрывалом. Соня подошла к шкафу и открыла его дверцы. Быстрым движением рук сместила все вешалки вправо и увидела ту, на которой висело платье. Оно умирало, согнутое пополам, шёлк давно остыл, состарился, поблёскивая своими мелкими морщинками в электрическом свете. Она всё никак не решалась к нему притронуться. А как приятно оно обволакивало тогда её тело! Но сейчас, стоя рядом с ним, она понимала, что, несмотря на то что оно перед глазами, что она может к нему прикоснуться, это платье – нереально. Его больше нет. Оно – ни для кого. Бесполезная вещь, которая будет доживать свои дни нетронутой, покинутой, забытой.
Где-то в глубине дома скрипнула дверь. Соня вздрогнула. Она вдруг осознала, что стоит одна на втором этаже, который давно погрузился в вечерний сумрак. Если она сейчас выйдет за дверь, то наверняка увидит блуждающие по коридору тени, мягко перелистывающие листы обоев на стенах… Она огляделась. Эта комната была большой, уютной. Как же редко она сюда заходила, когда ещё был жив Грегор! Они пытались сначала здесь обустроить спальню, и всё-таки перенесли кровать в другую комнату. Окно выходило на реку, и днём отсюда открывался отличный вид на тусклые жёлтые поля, которые так часто приковывали её взгляд к себе. Соня потёрла пальцем окно и вдруг заметила в тусклом свете, падавшем от фонаря на крыльце, какую-то фигуру, которая неуверенно приближалась к её дому. Ветер толчками сносил её к реке, но человек упрямо шёл вперёд.
Соня перепугалась. Она никого не ждёт, за окном темнота, хоть глаз выколи, и кто-то приближается к её убежищу. Неожиданно для самой себя она подбежала к выключателю и погасила свет. Оставшись в полной темноте, сообразила, что слишком поздно, и человек уже подходит к крыльцу её дома. Вены на её лбу вздулись, она сощурила глаза, напрягла взгляд, чтобы попробовать узнать человека. Возможно, это кто-то из села… Но она ни с кем не общалась там…
Соня тревожно ждала, раздастся ли звонок или будет ещё какой шум. Постучат ли в дверь, в окно… Холод, исходивший от запотевшего от её дыхания стекла, приятно отрезвлял, успокаивал вены, казалось, кровь чуть замерла, перестала стремительно нестись по её телу. В этот миг ей показалось, что будто весь дом замер, ожидая чего-то. И хотя она ожидала какого-то звука, дверной звонок заставил её всё же подскочить на месте. Она чертыхнулась, развернулась и на удивление спокойно прошла по тёмной комнате, выскользнув затем в не менее тёмный коридор. Однако по лестнице она неслась стремглав, не оглядываясь, пытаясь поскорее забыть, что была на втором этаже.
Она замерла у входа на секунду-другую. Но человек, видно, расслышал по ту сторону, что она приблизилась к двери, и приказал голосом сестры открыть. Соня тут же как-то обмякла, расслабилась и, улыбнувшись встрече, которая ещё не состоялась, поспешила открыть. Да, это её сестра! Мокрая, грязная, с волосами, истерзанными порывами ветра, с глазами тоже почему-то мокрыми, но Соня лишь на миг обратила на это внимание и тотчас приняла её в свои объятия. Она улыбалась… Впервые за все эти безликие серые унылые дни. И пусть улыбка слишком быстро сгорела на её губах, рассыпавшись, упав на грудь мелким серым пеплом, пусть упорхнула, словно испуганный мотылёк, она ведь сияла недолго. Соня оторвалась от сестры и заглянула ей в глаза.
- Ты приехала…
Надя была выше её ростом, с чёрными глазами, которые сейчас устало, но радостно смотрели на Соню, и в них рисовалась река, которую ещё можно было увидеть сквозь дверной проём. Эти до боли знакомые быстрые, стремительные, решительные движения… Надя рывком закрыла за собой дверь, сняла куртку, быстро взбила себе волосы и снова обняла сестру.
- Как ты? – два чёрных глаза прямо уставились Соне в лицо, пытаясь самостоятельно ответить на вопрос. – Я очень волновалась за тебя, всё бросила и, наконец, вижу тебя.
Соня неопределённо сделала мёртвую петлю рукой в воздухе. Она расскажет обо всём потом! Но сейчас ей хотелось просто стоять рядом с Надей и, чуть улыбаясь мёртвой улыбкой, смотреть на ту. Она прикоснулась своими тёплыми руками, которые уже отвыкли от тепла другого человека, к озябшим серым рукам сестры. Её сестра приехала ради неё, всё бросила и приехала…
И снова она вспомнила про дом. Он всё молчал, наблюдал, словно живой. Она мысленно спросила его, не хочет ли он скрипнуть половицей, дверью, поскрести окном? В ответ – тишина. Если бы она была сейчас здесь одна, то наверняка испугалась бы, но присутствие сестры рядом было похожим на присутствие рядом мужа, а значит, тишина будет не пугающей, а успокоительной.
В глубине кухни раздался звук заработавшего холодильника, словно ответ на её внутренний вопрос. Она села. В оцепенении, в ужасе, который попыталась зарыть поглубже внутри, смешать с другими, мелкими повседневными мыслями, мыслями о приезде сестры. Не сейчас! Соня нервно заёрзала на сиденье. Не может быть, чтобы её так несложно было вывести из равновесия… А как же самонастрой, о котором столько говорил муж? Она все эти дни внушала самой себе, что ничего страшного вокруг неё не существует. Куда-то предательски уходит чувство, что всё будет хорошо, куда-то утекает надежда, которую она собирала по крупинкам, периодически их теряя, куда-то уходит и без того ненадёжная почва из-под ног, куда-то разбегаются крохи логики, самообладания. На их место приходит ощущение, что она стоит над какой-то бескрайней пропастью, и даже не вглядеться в дно её, даже не пересчитать километры, которые придётся пролететь! Всё напрасно… Как быстро всё теряется…
Надя заметила, что с сестрой творится что-то не то.
- Посмотри на меня, - она пристально наблюдала за лицом Сони. Та не поднимала на неё глаз. Сгорбившись, сидела, нервно ломая пальцы на руках так, что Наде на миг показалось, её вырвет от их хруста, горького, обжигающего, слишком откровенно намекающего на состояние сестры. Она сидела рядом и видела перед собой исхудавшее донельзя тело, которое гремело костями и перетаскивало себя все эти дни из комнаты в комнату. И так бесконечно, бесконечно….
«Боже, я же молилась за неё. Молилась за этого человека... Пусть только у неё всё наладится, всё должно наладиться!»
Она потрясла головой, как бы очищаясь от грязных мыслей, их сора, забивавшегося повсюду.
- Посмотри на меня, - её слова тихо звучали в напряжённой тишине, звенящей в ушах обеих. Бесполезно. В висках принялось стучать с бешеной силой, пыталась прорваться наружу её усталость, волнения, пытались найти выход слова поддержки, она сейчас всё бы сделала, лишь бы не видеть такого состояния сестры.
- Посмотри на меня, - тишина в ответ. Хруст. Тишина. Бесконечно. Накрывает белой простынёй обеих, хоронит. Тишина. Хруст. Невозможно. Надя понимает, что ещё чуть-чуть - начнётся граница, которую не следует переходить. Отчаяние распирает изнутри, давит на лёгкие, мешает им нормально дышать, сердце тяжело откликается болезненными, острыми ударами, режущими её изнутри.
-Посмотри на меня.
«Никто не думал, что это будет легко». Мысли всё приходят, а она сидит и разговаривает сама с собой. Не достучаться. Не подойти. Когда дверь открылась, запрыгала слепая надежда перед глазами. Вот всё прошло, вот они, внутренности, которые скрываются за дверьми. Она неотрывно смотрела на Соню, продолжавшую сидеть в кататоническом ступоре, пытавшуюся закрыться неподнимавшимися руками, закрыть глаза, которые не закрывались. Тишина. Гнетущая, мрачным телом заслонившая свет из салона, возвышающаяся, всё решающая. Хозяйка…
-Посмотри на меня, - она сейчас разорвёт эту тишину. Хотелось толкнуть Соню, растормошить её, прислонить к её лицу свои ладони, снять с него каменную маску, наложить отпечатки того, каким оно было ещё совсем недавно.
- Посмотри на меня!– закричала она вовсю…
Соня вздрогнула. Её лицо сморщилось, сжалось в маленькую безжизненную точку. Слёзы полились. И согревающие Надины мысли «наконец-то»… Она взяла в свои руки Сонино лицо, мягко касаясь его с обеих сторон за щёки. Соня немигающе уставилась ей в глаза.
-Девочка моя… Всё пройдёт…
Голова сестры обречённо упала ей на плечо. Соня зашлась в рыданиях, разливавшихся по ней гомеопатическим лекарством. Ей было больно плакать, но подобное лечится подобным. Её тело – сосуд - переполнился, пора пускать течь из него всё то, что накопилось. Надя одной рукой держала голову Сони, другой быстро срывала с себя мокрую одежду, швыряла на пол. Потом взяла Соню за бока и потащила к ванне. Приветствие завершено, диагноз поставлен. Пора исправлять ситуацию.
Ванна капала водой. Надя почувствовала, как Соня заупрямилась при приближении.
-Там вода… - Простонала та.
-Всё хорошо, хорошо…
Она усадила Соню на пуфик и пустила воду в ванну. Звенящий водяной шёпот отражался от кафеля и усыплял умиротворённостью журчания. Словно гипноз, ничего не хотелось делать, только сидеть и слушать голос воды. Надя присела с Соней рядом. Пока ванна набиралась, обе не проронили ни слова. Время покорно шло своим чередом, подгоняя глубокую ночь на улице. Месяц прятался за пеленой начавшегося дождя, не хотел ни на что смотреть. А дождь всё никак не мог решиться остановиться.
Надя подняла Соню, раздела, плавно освобождая ей руки, торс, ноги от одежды. Поддержала, когда сестра входила в воду, грациозно, словно лебедь, опускаясь на скользящее зеркало воды. Надя вошла в воду следом. В жёлтом меркнущем свете маленького светильника пыталась разглядеть выражение Сониного лица, окропленного водой по дугам чёрных бровей, снимала одну за другой капельки с её ресниц. Жёлто-голубые отражения мягко ложились ей на лицо, словно примерялись, которое больше подходит, а затем смущённо спрыгивали с влажных белых щёк, с завитков тёмных волос, преломляясь в лучах серых глаз. Соня повернулась к Наде спиной, словно теряясь в её взгляде, медленно, казалось, спокойно расправила спину с чётко вырисовавшимся по центру позвоночником, рассыпавшим свои кривые, словно в неровном зеркале, маленькие позвонки, как хрупкие почки на весенних ветках липы. Её белая кожа блестела в капельках воды, неспешно покрывалась сливочной пеной.
Все Надины вопросы застыли кусочками желе на губах, она нежно массировала спину сестры, сдерживая себя от многочисленных вопросов, обволакивая себя спокойствием, что исходило от воды. Одна мышца, другая… Слишком напряжены… Их рельеф можно было отчетливо проследить, как только Соня содрогалась то ли от холода, то ли от слёз. Тонкие струны рёбер вздувались, натягивая кожу, утопая в воде, всякий раз, когда лёгкие заглатывали мокрый воздух.
- Я знаю, что ты о многом меня хочешь спросить, - лопатки дрогнули, словно крылья бабочки. Казалось, ещё немного, и Соня взлетит, начнёт порхать под потолком, хрустеть косточками наполовину насекомого, наполовину человека.
- Но не сейчас…
Вода шелестела в Надиных руках, она тихо покачала головой за спиной Сони и продолжала скользить по её телу ворсинками губки.
- Ты приехала. Ты рядом, - она развернулась корпусом к Наде, и её тонкие руки сложились у той на шее.
- Я расскажу тебе кое-что… Этот дом…
Тут она окинула ванну взглядом, сглотнула и прервалась. Желание говорить дальше пропало, остался только кислый привкус на языке. Пристало липкое ощущение, что она лезет не в своё дело. Соня знала, что сестра не будет настаивать. И действительно, та продолжала с глубокомысленным видом натирать ей колени.
После того как они обе отмокали около часа в горячей воде, сёстры наконец завернулись в банные махровые полотенца и вышли из ванной комнаты. На Соню тут же дохнуло холодом коридора.
-Хочешь спать? – Надя оставила дверь в ванную комнату приотворённой.
- Нет, пойдём посмотрим мои картины. – Соня плотно закрыла дверь.
Они поднимались на чердак. Надя предусмотрительно шла впереди. Лестничные проёмы утопали в ночной тьме, погружённые в сладкую дрёму и осенний покой. Когда они проходили мимо окна, то услышали завывания уже почти зимнего ветра.
- Может быть, ты переедешь всё-таки к нам?
Тишина.
- Послушай, так не может продолжаться дальше, - Надя остановилась посреди лестницы. – Я знаю, тяжёлый выдался момент в жизни, но надо вылезать из него.
-Для чего?
Одна из половиц скрипнула пронзительно, словно проснулась, потом затихла. Соня чуть вздрогнула, потёрла виски.
- Хочу воды.
Несмотря на сумерки, которые всё ещё продолжали играться на лестнице, блуждали по коридорам, она стремительно слетела с верхних ступенек и помчалась в кухню. Надя продолжила свой путь одна и медленно открыла дверь на чердак.
В голове у Сони стучало. «Она не понимает, не понимает… Если уж её сестра не понимает, то от кого тогда ждать помощи? Переехать? Оставить Грегора здесь одного? О чём её сестра вообще толкует? Да, кстати, у неё очень много дел …»
Она попыталась придумать себе улыбку на лице, но ничего не вышло. Особенно, когда увидела холодильник на своём пути.
-Плевать!
Она хохотнула.
«Начинаешь разговаривать сама с собой».
Часы на стене в кухне показывали четверть одиннадцатого.
Соня постояла немного, согнувшись над раковиной. Прислушалась. Дом дышал своей тихой ночной жизнью, и ей не дано проникнуть внутрь, чтобы узнать, о чём он думает, что замышляет. Она опрокинула графин с водой, голубые пузырьки запрыгали у неё в стакане. Дрожащими руками она подняла его и выпила воду, но ощущение вкуса не пришло. Потом, продолжая держать стакан в руке и скрежетать по стеклу ногтями, она устремила взгляд на дверной проём.
Для Грегора было свойственно спуститься в такое время на кухню, молча пройти к холодильнику, открыть дверцу, постоять в нерешительности, потом придумать, чем же он хочет перекусить. Он либо начинал что-то готовить, либо наспех перехватывал кусочек того или иного и затем возвращался к своему ноутбуку. Несмотря на то, что он не шумел, она часто просыпалась посреди ночи, шла по тёмным коридорам-лабиринтам, также спускалась в кухню, шлёпала босиком по холодному кафелю, залезала на стол и принималась с улыбкой и любопытством наблюдать, как муж жарит себе сосиски, либо мастерит высокую гору бутербродов.
Их графики не совпадали полностью. Утром она вставала раньше него, на цыпочках проникала в ванну, умывалась, одевалась, потом подходила к нему, спящему, тёплому, окутанному липкой паутиной ранних утренних снов, и, пытаясь не разбудить его, чмокала в щёку и бежала завтракать. Брала машину и уезжала по своим делам. Иногда она усаживалась на террасе (если это было лето) с чашкой крепкого чёрного чая без каких-либо вкусовых добавок и принималась смотреть на рассвет, улавливая тонкие блестящие лучи солнца в свежем утреннем воздухе. Глаза рябило после сна, но она упрямо вглядывалась в начинающее озаряться небо, подставляя ему лоб, виски, нос и ловя губами мокрый воздух, наступавший с реки. Временами Соня делала себе бутерброды, завёртывала их в полиэтилен и забивала ими свой маленький рюкзачок. Потом, одевшись потеплее, отправлялась в лес бродить по путаным тропкам и придумывать сюжеты для своих будущих картин. А он оставался там, в доме, в их совместном уютном гнёздышке, где каждый день, совместно проведённый, оставлял свой неповторимый след в её сердце.
Они встречались либо днём, либо уже в сумерках, когда день медленно клонился к концу, когда всё вокруг неспешно темнело, когда часы уходили куда-то в лес, а река притихала в ожидании встречи с ночью. Их дом погружался в забывчивую туманность, становился подозрительно тихим и задумчивым. В те минуты она совсем не боялась его. Спокойно могла проходить мимо переполненных журналами шкафов, поблёскивавших в тусклом свете люстр своей мёртвой древесиной, мимо окон, широко распахивающих свои рты, чтобы дом мог дышать речным летним воздухом, мимо картин, хранящих незавершённые движения своих героев. Она могла не торопясь прохаживаться босиком по вишнёвым половикам, чувствуя, как мягкие ворсинки прогибаются под её пальцами, глядеть на свои многочисленные отражения в зеркалах, обрамлённых старинными медными завитками экзотических растений. Когда Грегор был в доме, она ничего не боялась. Ни к чему не прислушивалась, настороженно замирая, как это бывало, когда ей приходилось оставаться одной.
Когда последние солнечные лучи тихо догорали, цепляясь за густые тюли на окнах, когда они не могли больше проходить сквозь дождь искр их окон, когда черничный цвет заливал их небольшую кухню на первом этаже дома, их тела встречались и мчались друг к другу. Он отвлекался от своего ноутбука и принимался жадно вдыхать запах её волос, разгадывать тайну её глаз, которую так и не сумел познать…
Соня стояла, ждала, затаив дыхание, что вот-вот раздастся звук его шагов там, сначала в гостиной, потом уверенно приблизится к кухне, и вот он появится здесь, перед ней, будто ничего не произошло. Бросится к той, которую с утра не видел, обнимет, подробно, чуть приукрашивая, опишет свой день… Но перед ней стояла лишь звенящая тишина, которая разбивала все её мечты и надежды в мелкую пыль. Она медленно, с напором скатилась на пол, продолжая держать в поле своего зрения дверной проём, продолжая в глубине души ждать, надеяться, несмотря на накатывавшие волны отчаяния и горечи, что сжимали ей плечи и вытряхивали остатки души из всего тела.
В абсолютной безнадёжности, потерянности Соня закрыла глаза, вздохнула. Там, наверху, ждёт сестра. Если она сейчас не поднимется, то та спустится и снова будет тормошить её. Она устало потёрла себе переносицу. Стакан выкатился у неё из правой руки и загремел своими гранями по кухонному кафелю, разливаясь небрежным шумом вокруг. Она испугалась, содрогнувшись и начав глупо моргать. Затем поднялась, пересиливая собственную усталость, разгребая её, словно сугробы снега, и, преодолевая тёмные ступени одну за другой, начала подниматься на чердак.
Надя бродила по бледно освещённой комнате, касаясь рукой картин сестры. Некоторые она никогда не видела. Соня тихо вошла и пристроилась в уголке, пытаясь угадать настроение сестры. Внезапно весь этот чердак, до боли знакомый, представился ей пустой станцией, на которую прибыл их ночной поезд. Словно все давно разошлись по домам, скрылись от зимнего ветра, и только они вдвоём страдают от безумной бессонницы поздней осени.
-Эти я не видела.
- Я рисовала их в последние дни перед смертью мужа. Так… Ничего особенного… Мне не удалось их закончить. Но то, что уже сделано, всё равно не передаёт моей задумки. Поэтому я их бросила дорисовывать.
Перед Надей стояли несколько полотен, чьи края были обёрнуты белыми марлями, поблёскивающие в сумраке своими оранжево-золотистыми красками.
- Ты когда-нибудь замечала оранжевый огонёк в глазах Грегора? – спросила неожиданно Соня.
-Нет, никогда, - Надя посмотрела сверху вниз на сестру, пытаясь что-то разглядеть в её лице. Но усталость стояла непроходимой, каменной, тяжёлой стеной и настолько застилала той лицо, что было бесполезно искать следы смысла в глазах, в мелких, чуть начинающих покрывать кожу морщинках. Всё утекало, разбрызгивалось… Можно было сколь угодно долго сжимать пальцы, напрягая мышцы предплечий, невозможно было ни поймать ускользающий момент, ни задержать внимание Сони на чём-нибудь. Невозможно было угадать её внутренний путь за толстой стеной, которой она отгородилась ото всех, и последовать за ней по нему. Она никого не звала с собой, она хранила своё одиночество в маленькой подарочной упаковке, гордясь тем, что остаётся непонятой.
- Они красивы и непохожи на другие, у них какая-то внутренняя сила… Это прекрасно!
- Они особенные, да, согласна.- Улыбка Сони, казалось, зажглась как свечка, расплескав вокруг неё крохи душевного тепла и гармонии. И словно потолок стал выше, словно комната потеплела, словно за окном близился рассвет…
И тогда Надя поняла, что вот она ниточка, за которую ещё можно дёргать…
- А кто-нибудь их видел? – Надя внимательно следила за реакцией сестры.
- Он…
- Думаю, ты должна их закончить.
-Нет! – Порыв ветра стукнул тяжело в окно. Потом возникла пауза. Соня наблюдала, как рот сестры раскрылся для того, чтобы что-то сказать, но закрылся. Надя не произнесла больше ни звука. Она лишь проводила пальцем по одной из картин, пристально вглядываясь в неё.
Полотно было залито сине-оранжевыми красками, которые сливались в уголках в золотую. От всего изображения исходило ощущение безумного счастья и оптимизма. «Будет ли она снова использовать в своих работах эти цвета?» - пронеслось у Нади в голове.
- Знаешь, - голос Сони зазвучал жалобно, - вся моя жизнь поделилась на два периода: до смерти Грегора и после. Всё то, что было до, я хочу, чтобы там и оставалось. Теперь – другой период начался, и я не хочу тянуть в него то, что видел, слышал, чувствовал мой муж до смерти, пусть и с изменениями. – Она покачала головой. – Мне всё равно не удастся ничего изменить. Вот взять эти картины, - она брезгливо кивнула в их сторону, - я рисовала их, ни о чём не подозревая. Я думала, что у меня начался самый счастливый период в жизни. Мы, наконец, закончили ремонт дома, Грегор наладил всё со своей работой. Помнишь, как мы оба с ним нервничали, когда его проекты зашли в тупик и никто не хотел их финансировать? Потом же всё закрутилось, ему пообещали несколько контрактов, он так воспрянул… А я так радовалась за него!
Она подошла к окну и прислонилась щекой к стеклу.
- Я ненавижу эти полотна! – вдруг зашипела она. – Ненавижу! У меня такое странное ощущение, что это они виноваты в его смерти. Честное слово…
- Не надо. Это всё глупости! Никто не виноват. У каждого своя судьба… Твоя участь – пережить всё это. Именно поэтому я и прошу тебя уехать со мной. Сама же говоришь, что не хочешь ничего тащить из старого периода в новый. Так в чём дело? Забудь на время этот дом, собери сумку и поехали. Начни с чистого листа. Чёрт, я с таким трудом добиралась до тебя без машины! А у тебя твоя стоит во дворе… Кажется, только забрось в неё вещи и езжай, куда глаза глядят.
У Сони на минуту мелькнула мысль спросить сестру, почему та действительно приехала не с мужем, но она решила оставить эти расспросы на потом. «Ясное дело – проблемы. У них уже давно не всё гладко.»
- Э, нет… - Сонины глаза блеснули в темноте недобрым светом. Надя узнала этот взгляд. Он появлялся всегда, как только сестре приходила на ум какая-нибудь бредовая, по-настоящему нелепая идея. По молодости это было забавно, тем более что тогда казалось, что чем безумнее идея, тем интереснее. Но с возрастом, когда Надя взяла на себя роль жены, а потом и матери, она стала пугаться этого взгляда. Вот и сейчас она абсолютно не знала, чего ей стоило ожидать. Она сощурила глаза, всматриваясь в бледнеющее в тусклом свете чердака лицо Сони. На неё глядели болезненно-искрящиеся, какие-то лихорадочные глаза, обрисованные слишком остро и высоко поднятыми бровями, слишком театральными чернеющими полосками, словно взмахи крыльев улетающих птиц, делящие бескровный лоб, прорезающие его, словно колеи, затопленные грязной дождевой водой.
- Этот дом меня не отпустит, милая…
Наде показалось, или голос сестры действительно изменился? Словно зашуршали бумагой в дальнем углу, словно ворона каркнула на дальнем фоне где-то за окном, содрогаясь от ударов холодного пронизывающего ветра. Словно её горло осипло от безумного количества выкуренных враз сигарет. Но света катастрофически не хватало в комнате, а усталость накатывала бешеными волнами, и, казалось, удушье тяжёлым шарфом обвязалось вокруг шеи, стягивая её всё сильнее и сильнее.
- Я тоже не могу больше здесь находиться. Здесь как в склепе. Только похоронены не люди, а мои картины, - Соня постаралась улыбнуться, но вышла лишь зловещая ухмылка. – Пойдём отсюда. Не знаю, зачем мы вообще сюда пришли.
Она протянула свою тощую руку к сестре, но та неожиданно для неё отпрянула. Неожиданным это оказалось и для самой Нади. Она не поняла, чего она так испугалась. «Наверное, лучше лечь спать. Я очень устала.»
Только заходя к себе в комнату, комнату для гостей, которая всегда ждала только её, сбрасывая банный халат на пол, Надя вдруг подумала, что сестра ответила не её словам, но мыслям.
Белый потолок смотрел на неё своим бессонным белым глазом, мешая заснуть. Соня перевернулась на диване, слушая, как шорох деревьев разносится над рекой за окнами её дома. Зато внутри дома всё было тихо. Вещи досыпали последние часы перед тем, как стать посеребрёнными красками позднего осеннего утра. Она поднялась. Как во сне, расправила чуть свалявшиеся волосы на голове и приблизилась к лестнице. Это была довольно широкая для такого дома лестница, сделанная из натурального дерева по её рисункам. Ступеньки были выполнены из дуба, перила - из красного дерева с его замысловатым и неповторимым узором.
Соня всегда старалась выплеснуть своё глубинное, потаённое в изысканной манере, чтобы её работы были узнаваемы. Это было как подписаться под ними. Каждая её картина была внутренним голосом, криком, который прорывался сквозь материальную оболочку и стремился, возможно, показать, насколько он хорош. Когда она совершала свои многочисленные прогулки, то придумывала лишь отчасти, что будет главной темой той или иной её работы. Остальное дорабатывало подсознание. Зачастую она начинала одну и ту же картину в разных настроениях и состояниях. Её картины – словно эта лестница. Начинаешь в тени, грусти, с поскрипыванием половиц, а закончить можешь на верхних ступенях, позолоченных солнечными бликами, с радостью в сердце. Каждый шаг может оказаться неожиданностью и каждый поворот на лестнице, каждое переплетение перил в темноте – обманчивым, ложным, ненадёжным. И на любой ступеньке можно споткнуться и упасть.
Вот и те её работы, что были завёрнуты в белые марли, словно стройные невесты в фату, не смогли довести её до верхних ступеней. Где-то посреди пути она споткнулась и упала, подтвердив таким образом наличие внутреннего барьера, который возник у неё после кончины мужа. Она должна была признать, что её творчество остановилось.
Соня медленно провела пальцем по гладкой поверхности перил. Тёплые, чуть краснеющие цветом ягод калины в осенних сумерках… Казалось, на втором этаже было ещё тише, чем внизу. Бродить вместо сна стало привычкой. Подходить к тихой комнате, их бывшей спальне, прислоняться щекой к двери и прислушиваться тоже стало привычным. Казалось, она делала так целую вечность. Казалось, Грегора никогда и не было. Казалось, он ей приснился. Вместе со своим смехом, голубыми глазами, ямочкой на подбородке и высокими скулами. Вместе со своими сильными руками, неповторимыми ярко-оранжевыми искорками в глазах…. Одна из её картин была в сине-золотистых тонах. Соня только сейчас осознала, что сама о том не подозревая, рисовала его глаза на одной из картин перед его смертью. Последнее слово, словно кто-то ещё произнёс в её голове. Тихо так, словно шёпотом.
Она выбрала сине-золотые обои в их спальню, а кафель в ванной переливался голубым, обёрнутым в позолоченную обёртку, будто праздничная упаковка. Она вспомнила небо над головой, когда стояла на кладбище одна. Оно было ярко голубым, пронизанным нитями солнечного золота. Она вспомнила лак на ногтях, когда держала в своих руках его голову с помутнённым сознанием. И его голубые вены на шее, покрытой золотой пыльцой, словно крылья пчелы… Она вдруг вспомнила, как накладывала жёлтый густой мёд в свою любимую синюю чашку. Вспомнила голубые изгороди на кладбище, украшенные медной фольгой посмертных венков, свои посиневшие от холода руки с золотым обручальным кольцом на безымянном пальце.
Прошлое, словно разверзнутый колодец, только и ждало, когда же она над ним наклонится и уронит в него одно из своих бесценных воспоминаний. Шумит внизу своей чёрной водой, пугает и периодически напоминает о себе гулким шумом из-под земли.
За дверью, ведущей в их совместную спальню, конечно, было тихо. Соня сначала потянулась было за дверной ручкой, но, передумав, отпрыгнула от неё, словно ужаленная. Знала, что за дверью темно и ей нечего там делать. В нерешительности она ещё потопталась немного у порога в спальню, будто это был вовсе и не её дом, и всё-таки медленно развернувшись, сомневаясь до последнего момента, скользнула по коридору в направлении своего дивана.
Неизвестно почему у неё было впечатление, словно она находилась не у себя дома. Она напрягала глаза, чтобы лучше рассмотреть ступени, по которым спускалась, потому что их ореховый цвет напрочь сливался с ночными сумерками, как вдруг услышала в кухне звук перекатывающегося по полу стакана, который она беспечно оставила после того, как напилась воды.
Глава седьмая
Надя проснулась от странного ощущения, что её ведут куда-то. С одной стороны, ещё не до конца проснувшись, она осознавала, что лежит в постели в горизонтальном положении, с другой, чётко ощущала странное шевеление вокруг себя. Кто-то подхватывал её под руки, пытался поставить на ноги и толкал в спину, заставляя двигаться куда-то. Последний раз она такое испытывала на студенческом посвящении в начале первого курса. Она открыла глаза, и белый потолок сонно свесился над её лбом, бледным лицом и широко раскрытым от удивления ртом. Ничего не происходило. Ей даже показалось, что она проснулась в том же самом положении, в каком засыпала.
Свет проникал сквозь неплотно закрытые шторы, обещая солнечный денёк. Что-то жужжало на полу недалеко от кровати. Она порылась в куче своих вещей и вытащила из сумки телефон. Его оранжевый дисплей возвещал, что звонит муж. Она хлопнула себя по лбу. Надо же ей было напрочь забыть позвонить вчера домашним! Надя закусила губу, проворачивая в мыслях слова, которыми могла бы объяснить ситуацию Филиппу, но то ли оттого, что она только что проснулась, то ли из-за волнения, ничего не смогла придумать. В конце концов решила действовать по ходу дела. Телефон показывал время: 11.32. Долго же она отсыпалась! Надя открыла крышку и услышала обеспокоенный голос младшего сына.
- Мам? – что-то скрипело на заднем фоне.
- Привет, котёнок. Как вы там? Слушаетесь бабушку? – У неё отлегло от сердца, когда услышала голос сына, а не мужа. Ей хотелось обрушить на него ещё целый ряд вопросов, но Антон словно уловил её намерение и поспешил предотвратить тираду.
- Мам, всё нормально. Жарим блины, масло на сковороде фыркается и обжигает, когда разбрызгивается. Я мажу их сливочным маслом, когда бабушка складывает блин один на один на большую тарелку. – Пауза. Видно, Антон на минуту чем-то отвлёкся, потом она снова услышала его весёлый голос в трубке. – Мы волновались за тебя вчера. Бабушка ругалась на тебя за то, что не предупредила папу, что….
Свекровь выхватила трубку.
- Надюш, доброе утро. Знаешь, милая, я понимаю, что, возможно, ты уезжала в спешке, но мужа надо было предупредить. У тебя же есть телефон, дорогая, и естественно, что одной запиской нельзя было обойтись. Когда ты мне позвонила и попросила оставить у себя внуков на несколько дней, то у меня и в мыслях не возникло спрашивать, согласен ли Филипп, и уж тем более, знает ли он об этом. А когда вечером в пятницу после работы он приехал сюда, я забеспокоилась. Знаешь, у него был такой потерянный и смущённый вид из-за того, что он не знал, где его дети… Ну о чём ты думала?
Надя услышала, как свекровь крикнула Никите, её старшему сыну, чтобы он перевернул блин на сковороде.
- Милая, почему ты ему ничего не сообщила? – на заднем фоне зашипел переворачивающийся блин.
- Я… Я собралась наспех, кроме того Соня позвонила и настойчиво попросила меня приехать к ней. Я не планировала эту поездку так рано… - Вот это она соврала! К тому же свалила всё на бедную сестру. «Надеюсь, она меня простит. Но только это может хоть как-то объяснить моё нежелание сообщать о своём отъезде Филиппу. Свекровь должна отстать».
Так оно и случилось. Женщина тут же переключилась на другую тему.
- Ну и как она, дорогая? Как она всё это переживает? Отошла хоть чуть-чуть? Надо ведь о поминках подумать! Ты оставайся с ней, сколько надо, можешь не беспокоиться за детей, я позабочусь о них. Филипп переехал ко мне. Сказал, что хочет быть ближе к детям.
Надя была удивлена, когда услышала последние слова свекрови. Ей, наоборот, казалось, что, если она увезёт детей к бабушке, муж вздохнёт спокойно. В последний месяц он сильно уставал на работе, и это сказывалось на его отношении к детям, к ней. Когда она решила, что поедет к сестре, она вместе с тем решила, что своих сыновей она отправит к его матери. Она хотела сделать как лучше, но сейчас, слушая голос свекрови и смотря в одну точку на белых обоях, Надя поняла, что сделала ошибку. Своим действием она только усугубила ситуацию с мужем. Можно только себе представить, как он был зол, когда приехал с работы, ожидая, что квартира ходит ходуном от детских плясок и криков, а на кухне дымится жаркое, но вместо этого нашёл тишину, задремавшую в его одиноком любимом кресле. Её записка, оставленная небрежно на столике в прихожей, довела его, должно быть, вконец до бешенства.
- …Ты меня слышишь? Надя! Ты куда-то отошла? – обеспокоенный голос свекрови не смолкал ни на секунду. Этой женщине не нравилось, когда её не слушали.
- Да-да, я слушаю. Я позвоню мужу, объясню ему ситуацию. – Напряжение внутри прошло. На смену ему пришло лёгкое чувство безразличия.
- Хорошо, разбирайтесь сами. – По-видимому, Никита, который стал у сковороды на кухне вместо бабушки, волновал её в данный момент больше, чем сын и невестка. Надя улыбнулась про себя, представив немного неуклюжего Никиту с кухонной лопаточкой в руках, пытавшегося переложить блин на тарелку.
- Я не могу сказать, насколько я здесь задержусь. Но звонить мальчикам буду по нескольку раз на дню. Наверное, сегодня нам придётся поехать в город с сестрой, чтобы заказать кафе для поминок. Я заеду к вам. Тогда и поговорю с мужем. – Она хотела спросить, там ли Филипп, но вспомнила, что все они звонят ей с его мобильного телефона. Значит, он дома. Всё-таки воскресенье! – Сестра очень тяжело переживает. Мне надо побыть с ней.
- Да, конечно, - в трубке повисла пауза. – Я всё понимаю. Она была никакой на похоронах, сразу было видно, что у неё почти шоковое состояние. Побудь с ней. Передай ей ещё раз мои соболезнования. А за детей не волнуйся - с ними всё в полном порядке. Знаешь, может, оно и к лучшему, что так сложилась ситуация. Я всегда по ним очень скучала, когда они были у вас. А теперь у меня предостаточно времени, чтобы наслаждаться их обществом. Всё, приедешь – и поговорим.
- Да, до скорого. Поцелуй за меня детей.
- Непременно. Ждём. - И в трубке раздались гудки.
Надя потянулась в постели, вытягивая своё худощавое тело в струнку, чувствуя, что совсем не выспалась. Непривычная тишина в доме заглушала все мысли в голове, и постепенно она забыла о том, что предстоит неприятный разговор с мужем.
Сквозь тонкую сетку занавесок проглядывал призрачный свет солнца. Тусклого, осеннего, по-настоящему тревожного, неуютного. Она подошла к окну ближе и увидела бескрайние поля. Небо тянулось вдоль реки, пуская к ней туманные, сонные, наполненные грозовым дождём поцелуи, которые, казалось, могли скорее высосать из неё всю воду и лишить последней капли жизни, чем согреть и доставить удовольствие. Несмотря на то, что солнечный свет золотился в речной пене, медленно застывающей с приближением зимы, день неминуемо был наполнен сумерками. Надя попробовала разглядеть тропинку, по которой пришла сюда, но её окно выходило не на ту сторону.
Она неспешно оделась, вышла из комнаты, желая знать, спит ли ещё Соня. Спустившись в холл, она никого не обнаружила там. В прихожей – то же самое. На стеклянном столе в центре гостиной возвышался огромный букет белых хризантем. Вернее, то, что от них осталось. Она приблизилась неслышно. Дотронулась рукой до мёртвых лепестков. Те захрустели в ответ, совсем поникли, словно окончательно потеряв надежду дождаться воды и тепла, и тихо опали с почерневших сердцевин, понуро стукнувшись о холод безразличного стекла.
Диван был смят, плед небрежно откинут в сторону. Больше ничего, никаких следов пребывания Сони. Надя прошла в кухню. Когда она проходила мимо почти неслышно работающего холодильника, то споткнулась о стакан на полу. Она нагнулась и подняла его, вглядываясь в смутные грязновато-зелёные грани. На самом краешке его она заметила след, оставленный Сониными губами, покрытыми бальзамом. Ничего не понимая, Надя поставила его в мойку, включила воду и ополоснула под стремительно бросившейся из крана струёй. Когда выключила воду, то обнаружила, что тишина в доме стала какой-то тревожной. Она прислушалась. Напрасно: в комнатах – ни звука, то же самое в коридорах, в салоне. Даже не слышно было, как шумел за окнами ветер. Но самым странным ей показалось другое: не слышно, как ходят большие часы в гостиной! Надя прислушалась, постаралась не дышать, но нет, полная тишина. Она медленно прошла в гостиную, и тут до неё донёсся раскат ударов часов – они отбивали полдень. Она так и подскочила от неожиданности, но тут же одёрнула себя за глупость и решила не обращать внимания на мелочи.
Она медленно направилась к ванным. Бродя по этажам, пробегая глазами убранство комнат, понимала, что одна в этом доме. Кроме неё, здесь не было больше никого. И все эти вещи…. У неё было такое странное впечатление, что она ходит в толпе незнакомых людей. Словно это были не бездыханные, лишённые лёгких материальные предметы, но живые создания. Но это, конечно, было несерьёзно, поэтому Надя изредка тёрла себе глаза и глубоко дышала, и продолжала сосредоточиваться на мысли, где же могла находиться её сестра. К её сожалению, той не оказалось ни в ванных, ни в одной из комнат.
Длинный коридор второго этажа наполовину скрывался в серых дневных сумерках. Надя чуть задерживалась взглядом на картинах, висящих на стенах, но мысли были о другом. Это было чисто механическое любопытство. Оставалась только одна комната, в которую она не заглядывала – и она находилась прямо перед ней, надо было только сделать несколько шагов. Когда её рука дотронулась до ручки двери совместной спальни Сони и Грегора и уже готова была толкнуть её, Наде неожиданно пришла мысль, что Соня наверняка на улице. Конечно, она должна быть на террасе, как и любила всегда делать! Эта мысль показалась ей настолько гениальной и в то же время простой, что она тут же забыла про совместную спальню Сони и Грегора и кинулась по коридору к лестнице спускаться на первый этаж. Казалось, что чем ближе Надя оказывалась к входной двери, тем больше света становилось вокруг неё…
Было холодно. Ветер сразу, как только она отворила дверь, зашумел, зло перебирая у себя в призрачных руках шершавые листья, словно хотел найти среди них какую-то ценность. Потом бросал, просто швырял их в разные стороны, как что-то ненужное, пустое. Она оглянулась вокруг. Почувствовала, как холод пробирается ей под джинсы, а доселе тёплый хлопок рубашки становится неподвижным и каменно-ледяным. Терраса была пуста. Два пустых кресла-качалки бешено бились в танце из-за сильного ветра. Она прищурила глаза, выискивая фигуру сестры, одновременно судорожно соображая, куда та могла пойти. Она обошла дом со всех сторон, обратила внимание, что машина сестры была припаркована в заднем дворе. Тут она приметила тонюсенькую тропку, петлявшую от дома. Она была почти полностью припорошена опавшими листьями, так что едва прочерчивались её блеклые контуры на грязной тёмной земле. Надя отправилась по тропинке, ведущей к лесу. С каждым шагом чувствуя, что каждая клеточка её тела замерзает всё больше, она, абсолютно не понимая поведения сестры, и что немаловажно, ничуть не одобряя его, продолжала петлять по лесу, постепенно углубляясь в него. Но лес в утренних ленивых лучах солнца смотрелся великолепно несмотря на то, что опавшие грязные листья охапками устилали всё вокруг и нагромождались шапками на пожухлых кустах. Она остановилась в полной неуверенности, следует ли ей дальше двигаться в глубь леса. Наконец, решив, что смысла идти дальше нет, она повернула, вслушиваясь в тихие роптания деревьев, замерзающих так же, как и она, на этом ледяном ветру. Дорога обратно показалась ей длиннее и мучительнее. Пальцы рук окоченели и не слушались. Когда она подходила к дому, то решила не заходить с чёрного входа, а заглянуть ещё раз на террасу.
Соня сидела, вперив неподвижный взгляд в реку, на одном из кресел, закутавшись в куртку. Оперевшись подбородком на кисть правой согнутой руки, она, казалось, тщательно что-то обдумывала. Когда Надя подошла к ней, та даже не повернула головы в её сторону.
Удивлению и негодованию Нади не было предела.
- Ты где была? Я тебя вот уже битый час ищу повсюду! – она поёжилась и обхватила себя за плечи от нового порыва ветра.
Соня медленно, с трудом оторвала взгляд от реки и обратила его к сестре.
- Не волнуйся. Я рано проснулась и решила немного погулять по лесу. Знаешь, все эти дни я безвылазно сидела дома, и вот, наконец, мне захотелось выйти подышать свежим морозным воздухом. Холодает, да? – она словно только теперь увидела, что Надя стоит перед ней в одной рубашке. – О боже! Ты что не оделась? – она дёрнулась с кресла в направлении сестры.
- Пойдём в дом, - та, не обращая внимания на порыв, всё ещё желая получить ответы на свои вопросы, двинулась к входной двери. - Почему я тебя нигде не нашла? Разве ты не возвращалась той же дорогой, что ушла в лес?
- Какой дорогой? – Соня закрывала за собой дверь, уныло глядя на очертания реки и вслушиваясь во всплески воды.
- Послушай, я вышла из дома, увидела одну-единственную тропиночку, ведущую в лес, и решила, что ты там. Как ты пришла обратно?
- Заметь, что как войти в лес, так и выйти из него можно с любой стороны, - Соня улыбнулась своей кислой натянутой улыбкой и прошла в кухню.
Повисла пауза, после чего дом прогремел её вопросом:
- А где бокал? – Она в растерянности вышла в холл, моргая широко открытыми глазами.
Надя подпрыгнула от неожиданности.
- Я его помыла и всё. А в чём дело? Зачем ты его оставила на полу? Я споткнулась об него.
-Ой, прости, я вчера пила из него, сидя на полу. Знаешь, я иногда так делаю. Вот и забыла его поднять. Поздно же было, совсем не в себе была…
Надя задержалась на ней взглядом, неподвижно встав в коридоре и не зная, что сказать.
-Чаю? – Соня снова улыбнулась масочной улыбкой клоуна, который играет на публику.
-Да, с удовольствием. Знаешь, пока я здесь ходила тебя искала, вся продрогла и проголодалась. – Она прошла вслед за сестрой на кухню.
Та возилась, гремя чашками, включала чайник, доставала свёртки из холодильника. Надя тем временем взяла плед с дивана, который стоял в углу кухни, завернулась в него, хлюпая носом, и принялась разглядывать сестру.
- Как мои племянники? Не очень по мне скучают? – тихо спросила Соня.
-Мм… Они-то хорошо. Скучают по тебе, сказали даже, что очень бы хотели приехать сюда со мной, когда узнали, что я собираюсь к тебе. Но, понятное дело, об этом не могло быть и речи. Да и Филипп, думаю, стал бы возражать…
- С кем ты их оставила? – Соня продолжала метаться по кухне в поисках того, из чего можно было бы состряпать завтрак.
- Ты не придумывай уж слишком... У тебя всё равно ничего свежего нет, - Надя строго посмотрела на неё. – Надо ехать в город за продуктами. Хочешь ты или нет…
- Правда? – на миг Соня застыла с глупым выражением на лице. – Ах, да-да, ты права…
Она, наконец, уселась напротив Нади. Чай заваривался в чашках, лёгкий дымок мягко струился к потолку.
- Так с кем сейчас твои дети? – её выразительные глаза метко зацепились за лицо Нади.
- История такова, что я оставила мужу записку, что уезжаю к тебе, заранее попросила свекровь взять к себе мальчиков и вот… сижу в автобусе и смотрю в окно, гадая, как ты тут, - она улыбнулась грустной улыбкой и отломила кусочек чуть затвердевшего хлеба. – Мм… Вкусно как!
- Ещё бы! Он деревенский, выпеченный в домашней печи! Я другой уже и не могу есть, – хмыкнула Соня как-то лениво. – Но почему ты просто не попросила мужа подвести тебя? У вас опять проблемы? – одной рукой она опёрлась о стол, подпирая свою голову с сонными глазами, другой также отломила себе ломоть, но пока только переминала его между пальцами, тонкими, хрупкими, как ивовые прутики.
- Кажется, похоже на то…
Обе замолчали. Соня, наконец, принялась вдумчиво жевать свой кусок хлеба, а Надя отхлебнула из своей чашки, взяла нож и начала резать круглую буханку хлеба. Он, несмотря на свою поверхностную твердость, легко поддавался под острым лезвием ножа, и распираемый изнутри, уминался, но тут же вновь принимал прежнюю форму, пышную, круглую, упругую.
- Значит, едем сегодня в город? – уточнила Надя, намазывая свой кусок хлеба толстым слоем плавленого сыра.
Соня взглянула на неё исподлобья, потом опустила глаза снова к столу, прожевала:
- Да, давай, наконец, вытащим меня отсюда.… Хоть на какое-то время…
- Отлично. Тогда завтракаем и в путь?
Соня кивнула.
- Ешь! Смотри, совсем отощала! И… Помимо продуктов надо будет подумать об организации поминок. Хочешь, я всем займусь! – Надя старалась говорить бодро.
Соня поднялась из-за стола и медленно подошла к окну. Она отодвинула белую кружевную занавеску и прислонилась лбом к стеклу. Наде с её места была видна часть реки.
- Нет, думаю, я уже в состоянии подумать сама о поминках. Только народу не будем звать много. Соберём лишь самых близких. По дороге в город надо будет заехать в село и заказать ещё хлеба. Много хлеба. Ты будешь заезжать к свекрови, когда мы будем в городе?
- Да.
-Хорошо, я хоть с племянниками повидаюсь. Может быть, удастся переключиться. Дети ведь такие забавные… И не зацикливаются на вещах, как взрослые, - она повернула голову к сестре. – Так как ты добралась сюда без мужа? Я видела тебя из окна, бредущей вдоль берега реки. Ветрено же было!
Она вновь вернулась к столу, налила себе молока, как Надя, отрезала ломоть хлеба и так же намазала его сыром. Но есть сразу не стала. У неё была привычка сначала помять пищу в руках, потрогать её, закрыть глаза и сосредоточиться на консистенции, на рельефности кусочка, вдохнуть его запах и ощутить слюноотделение, начавшееся во рту. Иногда, если у неё было достаточно времени (а его было, как правило, предостаточно), Соня принималась представлять, как бы она нарисовала палку колбасы, лежащую на серебряном подносе, блестящую своими жировыми прожилками в обрамлении хлеба, порезанного на куски с тонким серым налётом, пахнущего домашним уютом, теплом, белым передником и загорелыми женскими руками, достающими его из печи. А кувшин с коровьим молоком? Эту пузатую глиняную ёмкость с сытным белым содержимым, плескающимся внутри и пахнущим жизнью? Это только кажется, что надо смешать тёмные краски, чтобы изобразить глину, и белые для молока… Есть ещё привкус сена, что жевала корова, воспоминания её вымени, розового, полного, золотистый свет, падающий в окошко, когда выжигали кувшин, и воспоминания человека, который его продавал, а их одной-двумя красками тем более никак не изобразить!
Соня с трудом вывела себя из творческого оцепенения и подумала о том, что вот в такие минуты надо писать. Что бы произошло, если бы она прямо сейчас отправилась на чердак и принялась за работу? Удалось бы ей только начать? Или, возможно, она потрудилась бы целый день, тщательно подготовив холст к работе и сделав первые шаги? А возможно, она только бы зашла на чердак, как тут же поняла, что барьер стоит перед ней непреодолимым препятствием и ей не сломать его… Как бы выглядело нелепо, если бы она только зашла, кинула взгляд на свои прошлые работы, на те, в частности, что она писала перед смертью Грегора, исполненные оранжевого света…
Губы Нади открывались и закрывались, но Соня была не здесь, она снова была в своём маленьком мирке. Она понимала, что то внутреннее состояние, которое так хотела сохранить, когда ещё был жив Грегор, уходило безвозвратно, и люди, с которыми ей предстоит ещё встретиться, слова, которые предстоит услышать и произнести самой, зиму, которую придётся пережить и наблюдать из окон дома, новые события, впечатления - всё это постепенно заменит в её сердце прошлое. Нельзя уместить многое в малом, нельзя объять необъятное.
Между тем Надя закончила свой рассказ. Понуро свесив голову, Соня ругала себя за то, что мыслями она была не с сестрой, даже не слушала её.
- Ты не слушаешь меня… - Надя сама всё поняла. Ладно, поговорим в другой раз… - Она покачала головой, встала и начала прибирать со стола.
- Прости меня… Очень трудно сосредоточиться. Мысли бегут, утекают в разные стороны, я не успеваю за ними. Был период, когда в моей голове, наоборот, стояла гнетущая тишина, которая пугала меня. Это было в самые первые дни после похорон. А сегодня у меня полный кавардак в голове.
- Да ладно, не оправдывайся. Всё в порядке. Кому нужны мои проблемы? – Надя принялась споласкивать кружки.
- Прекрати, ты меня этим обижаешь. Давай вот так: съездим в город, решим все вопросы, повидаемся с мальчиками, а потом сюда. Разогреем камин, усядемся у огня, и ты мне всё расскажешь. Обещаю – я буду слушать! – впервые Надя заметила на её лице улыбку, отдалённо напоминающую ту, которая была прежде ей свойственна. Она почувствовала, как от сердца немного отлегло. И она поверила.
Они решили устроить поминки в маленьком ресторанчике в старом здании, что тянулось вдоль узкого канала. Соня даже выразила своё восхищение по поводу внутреннего оформления. Ей очень понравились разрисованные стены, изображавшие тонущую Венецию, а потолок был сплошь в белоснежной лепнине. Стойка из тёмного дуба, дубовые столы, мягкая приглушённая подсветка. Всё ей подходило. Пока Надя улаживала организационные вопросы с администратором, Соня ходила по залу, дотрагивалась до стен, чем сильно смущала посетителей. Она подошла только в конце их разговора и настояла на том, чтобы кутья, которая должна будет подаваться первой из блюд, была непременно освящена. Предполагалось, что приглашённых будет одиннадцать человек.
На миг Соню бросило в такой жар, что она была вынуждена выйти на улицу. Она плохо чувствовала себя с самого начала, как только они покинули дом. Что это? Просто привычка? Или что-то держит её там? В воздухе что-то летало, то ли пепел, то ли мелкий прозрачный снег, она не могла понять. Казалось, всё здесь и там, где она жила, было разным, абсолютно не соответствующим друг другу.
Она очень любила этот город. Когда была студенткой, то упивалась каждым днём, проведённым в его каменном заточении. Его жизнь – была её жизнь. Он пульсировал - она работала с неимоверной энергией. Он хандрил – и она вслед за ним. Наверное, ей никогда не забыть тех первых чувств, которые её охватили, когда она провела первую ночь на его улицах. Один и тот же город – а какой разный днём и ночью! Словно её перевернули с ног на голову. От пьянящего мокрого воздуха кружилась голова, но лёгкие с наслаждением его вдыхали, да побольше-побольше!
Вокруг неё кружились люди, поднимали свои головы и так же, как и она, пытались разгадать, чем наполнен воздух вокруг. Соня уже отвыкла от них. Словно потерянный ребёнок, она стояла с влажными от ветра глазами и прищуривалась на их тёмные куртки и пальто. Они слишком быстро бегали, и Соня поймала себя на мысли, что уже отвыкла от такого бешеного ритма. Там, где жила она, всё протекало бесспешно, день медленно сменял день, оставляя после себя послевкусие, которое по утрам Грегор любил распробовать на языке.
Их совместные утра мира в одной кровати, в одном доме, в одном лесу, под одним небом… Он – завернувшийся в белое одеяло на одном краю постели, она – полураскрытая на другом, сонное объятие - и она оставляет его сзади досыпать. Сама лениво поднимается, шурша простынями, накидывает на худощавое тело комбинацию и спускается на первый этаж. Медленные текучие минуты сонливости, вспышек летнего солнца в слипшихся после сна серых глазах, первые искорки творчества на белых подушечках её пальцев. А после…
После она ощущает на своём плече его мягкое прикосновение, и тут же всё её тело заключают в крепкое объятие и накрывают сетями страсти не до конца пробуженной, но готовой открыть глаза и захватить в свой водоворот их обоих. Её комбинация оказывается где-то на полу. Она ничего не видит, слышит только, как ветер хлопает большими лопухами и шумит вода в реке через открытые окна. В те далёкие многочисленные утра Соня и подумать никогда не могла, что будет этот резкий поворот, что она вывалится из своего маленького трамвайчика, что катал по её любимому маршруту. А самое главное, останется одна.
Серые здания сливались с серым небом, так контрастируя с её живыми воспоминаниями о тех далёких летних днях. Или не далёких? Казалось, протяни эту дрожащую холодную руку на ветру северного города - и вот они…. Обрывки, огрызки, грязные клочки, ошурки того сверкающего, непостижимого, необъятного… Того, что называется любовью. Ничего не видящей, всё прощающей, всё забывающей, никогда не оглядывающейся назад, живущей одним днём.
Знали ли эти люди, что сейчас бегают вокруг неё, это чувство? Нет, не читали, не слышали, не смотрели на других, чувствовали ли они сами его? Соне вдруг безумно захотелось подбежать к кому-нибудь из них, заглянуть в глаза и выложить всё, что ей посчастливилось узнать об этом чувстве, потрепать их всех по голове, остановить, собрать в круг, словно маленьких детей, и рассказать, а хоть просто спросить, куда они так торопятся?
Она услышала, как за её спиной хлопнула дверь ресторана, и появилась Надя, наматывающая себе на шею шарф.
- Вот и всё. Всё улажено.
- Хорошо. В городе самая настоящая зима начинается!
- Просто удивительно! Помнишь, как ты всегда в детстве радовалась снегу? Помнишь? Это было незабываемо! Как только он покрывал землю, ты выбегала из дому и бросалась пинать его ногами, загребать охапками и подбрасывать в воздух! Вот визгу было! – Надя улыбнулась и приобняла сестру за плечи.
- Да, помню. Как же такое забудешь! Мне он всегда представлялся девственно чистым, чем-то новым, ещё неизбитым, а с новым у меня раньше всегда ассоциировалось только хорошее.
- Смотри, какой снегопад! – Как только Надя произнесла эти слова, мелкие пушинки, до этого бесцельно летавшие повсюду в воздухе и лениво зависающие в нём, начали стремительно падать на асфальт, перила, превращая всё вокруг в белые бесформенные пятна.
Соня стояла под навесом и щурилась на белый дождь. Надя тоже на него смотрела, но сосредоточиться на нём мыслями не удавалось, она уже продумывала, как будет проходить их с Филиппом разговор.
-Ты не хочешь перекусить? – она посмотрела на Соню, на которую, похоже, снегопад наводил сон.
- Да, можно поесть.
Они решили не возвращаться в ресторан, а найти маленькую уютную забегаловку, где полно народу. Странно, но Соню тянуло в общество. Пока они приминали свежевыпавший снег, шагая вдоль канала, она всё вспоминала и вспоминала, а Надя просто тихо шла рядом. Наконец они подошли к одному зданию, откуда доносился приятный запах выпечки. У входа в ряд стояли столики, покрытые тонким слоем снега. Мальчишки-официанты торопливо перебегали от одного к другому, старательно сметая его. При каждом их движении белая творожная пыль поднималась в воздух и оседала на асфальт, на ноги посетителей, ласкаясь и ища уюта. Окна кафе призывно горели тёплым жёлтым светом, привлекая к себе посетителей, словно мотыльков к огню в холодную ночь.
С этим снегопадом, люди словно замедлили шаг, будто напрочь зачарованные крохотными белыми балеринами, превратившими всё вокруг в свою нескончаемую сцену. И эти снежинки, творения бескрайнего неба и грозовых туч, медленно опускались на плечи сёстрам, падали Соне на крупные тёмные завитки волос, на Надин полосатый шарф и ресницы. Соня начала зевать, грустно вглядываясь в светло-голубые буквы надписи-названия кафе. Они вошли, привнося с собой морозную свежесть и стряхивая снежинки на пол.
В кафе было немного посетителей. Все, в основной массе, молодые люди: студенты, школьники, беспечно болтающие о своих каждодневных делах. Девчонки собрались в стайки и весело щебетали, склонившись над какими-то записными книжками, карманными компьютерами, разбросанными по столам салфетками вперемешку с яркими футлярами помад и спущенными с волос разноцветными резинками. Среди них царило такое оживление, что время от времени все другие посетители кафе кидали на них любопытные взгляды, а на каждый новый взрыв хохота невольно улыбались – до того девушки заразительно смеялись. Но ни Соня, ни Надя не обращали на них никакого внимания. А если и кидали на них изредка безразличные взгляды, то тут же забывали об их существовании. Девичий смех тем более ничуть не был для них заразительным.
Соня сидела за столом, вжавши голову в плечи, нахмуренно глядя за окно на снег. Тот стремительно падал, не вызывая в ней ровным счётом никаких эмоций. Надя старательно набирала вновь и вновь номер мужа, подносила трубку к уху, но, по всей видимости, слышала там только пустоту.
- Не отвечает? – Соня повернулась к ней и сочувственно посмотрела той в глаза.
- Сплошной ряд долгих и нудных гудков… - Надя вздохнула, слегка пододвигаясь за столом, чтобы официантка, принёсшая заказ, смогла разместить их немудрёные блюда на столике. – Обиделся. Ничего, отойдёт. Надо только побыстрее до дома доехать, он всё равно у матери.
- Я думала, он остался у себя в квартире.
- Нет, как сказала свекровь, ему захотелось быть ближе к детям… Господи, да он только и думал, как бы подольше одному остаться, всё выдумывал, что бы такое срочное изобрести, лишь бы подольше на работе задержаться! А что сейчас? Я планировала его порадовать, вместо того, чтобы злить…. Думала, пусть отдохнёт день-другой от семьи, раз она так ему опостылела! У нас ведь и без того всё было не очень, а теперь точно злость на меня затаит…
Соня уже открыла было рот, чтобы сказать ободряющие слова сестре, но тут Надя хлопнула ладонью по столу и произнесла:
- Ну и пусть катится ко всем чертям! Детьми всё равно только я и занимаюсь, зарабатываю нормально… Ничего, без него справимся!
-Тише, тише, не спеши с выводами.
Надя, в свою очередь, кинула быстрый скользящий взгляд в окно на снегопад.
-А снег всё падает и падает… Тихо так… - В задумчивости произнесла она.
Соня не удержалась и тоже посмотрела в сторону каменного почти зимнего города, который всё преображался и преображался….
«Надо же! Сейчас вот поедим, выйдем из кафе и совсем его не узнаем! Нашего благородного серого старичка…»
Она снова посмотрела на Надю. Губы той были сжаты в полоску, челюсти сомкнуты так, что скулы ясно выступали за щеками, отчего лицо приобрело оттенок строгости и сухости, даже суровости.
- Ты не горячись так. Какая разница, сколько ты получаешь? Смысл мужчины ведь не в том, чтобы он обеспечивал семью, а в том, чтобы был отцом своим детям. А Филипп… Он просто человек-одиночка, как мне кажется… Он всегда был таким… Глупо создать с человеком семью, прожить уже столько лет под одной крышей, делить еду, общие радости и печали, а теперь думать о разводе. Эмоции, особенно такие сильные, как гнев, обида, ярость, зависть мало того, что разрушительны, они ещё и преходящи. И об этом надо помнить. Всё проходит… Вся реальность, будь она хороша либо плоха, утекает из-под нашего носа. Вот смотри, сейчас поедим, только доедем до дома твоей свекрови, и снегопаду конец…
Надя вздохнула, ласково и благодарно посмотрела на сестру, взяла свою чашку и отхлебнула из неё.
Соня тоже продолжала смотреть на неё и всё думала: «Наверное, она жалеет меня, о себе и не думает, а мне вот жалко её… Моя бедная старшая сестра… Совершенно потрёпанная, грустная, словно фарфоровая кукла, за которую заплатили в своё время большие деньги, попользовались, изрядно пообтрепали платье, испортили прекрасные кукольные локоны, стёрли с щёк румянец, отломили пальчики на ручке и сейчас её посадили на самую высокую полку дорогого дубового стеллажа. Так, что её уже никто не достанет. Вроде бы есть, вроде бы доступна, а потянешься за ней, встанешь на цыпочки и поймёшь, что и этого мало. Ничья она больше… Хоть по документам всё ещё значится за своим хозяином…»
- Перед Новым Годом не разбегаются, - произнесла она. – Рождество вообще святой праздник. Недалеки те долгие праздничные дни, когда семьи соединяются под одной крышей, когда настаёт время прощения всего и всех.
- Я не хочу входить в новый год в старом состоянии. Когда особенно это состояние сильно напоминает ощущение ненужности. И ладно я! Кажется, ему и дети-то не нужны. Знаешь, вот ты говоришь «вместе под одной крышей», «делить одну еду», а я живу с этим человеком и больше его не чувствую. Живу как с чужим. И словами больше не достучаться. Слова больше не тот язык, на котором он может понять меня.
Она замолчала. Cделала глоток уже остывшего напрочь чая. Губы расслабились, как-то обмякли, повисли красными ленточками на порозовевшем лице, скулы укрылись под сухой кожей. Надя опустила глаза, словно не желая больше ничего видеть вокруг. Соня вздохнула. Про себя решила замять сейчас эту тему, потому как чувствовала, что пока ей сестру убедить не удаётся. Та только по нарастающей начинала вспоминать всё то плохое, что произошло за последнее время между ней и мужем.
Когда они вышли из кафе, снег всё так же нервно кружился в воздухе, хрустя своей непокорностью и одиночеством. Разлетаясь в разные стороны, белая пыль омывала собой городские двери и городские столбы, кружила над рекой и покрывающимися медленными зимними сумерками деревьями. Одиноко брели люди, спешащие домой. Кто шёл быстрыми большими шагами, размашисто ловя воздух длинными руками, кто-то выплывал из далёких сумерек белых призраков домов и снова погружался в серые бесконечные непролазные сумерки.
И город действительно было не узнать! Соня и без того провела много времени в лесу в доме, отвыкла от летнего города, осенний видела мало, а такой зимний, сказочный и вечный, гордый, готовый накинуться на любого своими позолоченными шпилями церквей, соборов, ей было и подавно не узнать!
Сёстры брели в направлении машины. Соня чувствовала в себе тяжёлую усталость, садиться за руль в таком состоянии совсем не хотелось. Пока они ехали в город с Надей, она с трудом сосредоточивалась на дороге, которая казалась безумно трудной и нескончаемой, но вести приходилось только ей. Пару раз она ловила себя на состоянии, когда ещё немного, и, казалось, совсем отключится. Тело продолжало не слушаться, с трудом нагибалось, с трудом разгибалось. Соня не понимала сердечный ритм: сердце, словно маленький запуганный зверёк, то затихало, то стучало с бешеной скоростью. Казалось, что её собственное тело, до смерти мужа вполне здоровое, превратилось в тело инвалида, что от целого и объединённого остались одни лишь останки, разлагающиеся всё больше и больше с каждым днём. Ничто не радовало. Один час был не похож на другой. Она могла поддерживать другого человека, а через минуту сама тонуть в липкой луже безызвестности и отчаяния. Сама нуждаться в опоре. И подстраиваться под своё неуловимое настроение было трудно. Соня подняла глаза к небу. Куда она опускается? Может быть, так же, как и этот снег, летит далеко вниз туда, где затопчут, переломают, испепелят? Она тряхнула головой, отгоняя вечно прилипающие мысли. Она так и не поела. Она снова провалилась в свой мир. Она не знала, когда она из него выберется. Не знала, когда снова там окажется.
Через лобовое стекло, когда они уже сели в машину и двигались по центральному проспекту, Соня уныло взирала на окрашенные непонятным цветом здания, что были построены ещё задолго до её рождения. Они должны были бы её восхищать. Она смотрела на летящий снег, мокрый, быстрый. Он должен был бы приводить её в восторг. Что бы она сейчас сделала, если бы муж был жив и она была бы около их дома за городом? Хм… Она улыбнулась внутренней улыбкой и подумала о том, что бегала бы снаружи недалеко от реки и ловила бы снежинки на язык.
Они проехали зелёный собор, аккуратный парк, серебристые ворота церкви, мостовую, улицу, ещё одну. Город погружался в темноту точно так же, как и её дом по вечерам…. Его здания, крыши, фонтаны вспыхивали множеством огоньков разных цветов. Свет, электрический, казалось, более живой, чем она сама со всеми своими внутренними органами, миллионами клеток, расширялся и распространялся по каменным сосудам настоящего города. Настоящего. Не как она. Вибрировал, пульсировал, словно кровь по капиллярам.
Ничто не трогало её.
По сути своей она вообще не видела этого города. Он был для неё лишь призраком, сквозь прозрачное одеяние которого ей приходилось передвигаться. Он был слоем тумана. Чего-то неприятного, непонятного, необъяснимого. Он был чем-то неуловимым, нематериальным. Тем, что никогда не потрогаешь руками, тем, что никогда не повторишь.
Надя рядом сидела совсем тихо. «Забавно, - думала про себя Соня, - каждая из нас хочет успокоить другую, забывая о своих собственных горестях. Одна другой хочет протянуть руку помощи, не принимая во внимание, что сама сидит в луже дерьма. Слепой ведёт слепого».
Они медленно приближались к нужному дому. Он вырисовывался в глубоких сумерках чёрным контуром на блеклом сером фоне, заливающем всё вокруг. В окнах горел свет.
Надя открыла дверь подъезда и впустила Соню первой.
- Интересно, Филипп дома сейчас?
Её слова заглушали отголоски эха их шагов по мраморным ступеням лестницы.
- Впервые буду дома у твоей свекрови… - произнесла Соня.
Когда она оказывалась в незнакомых местах, то всегда вглядывалась в интерьер и в то, что вообще её окружало. Мы настолько привыкли к тому, что нас каждый день, почти каждую минуту кто-то хочет удивить, что забываем смотреть на обычные каждодневные вещи. Нас удивляют, будоражат воображение рекламные вывески, зеркальные витрины призывно кричащих магазинов, бутиков, рынков, мелких палаток и одиноких торговцев того, сего… Каждый новый фильм – то, что вы ещё не видели, то, что вас поразит…. Каждая новая вещь от одной и той же фирмы только в разные годы выпуска – это то, без чего вы не можете. И неважно, что вы купили её ещё в прошлом году. В этом году она усовершенствована (хотя в прошлом говорили то же самое про ту, что уже есть у вас), она уж ТОЧНО поразит вас. Ведь вы ещё этого не испытывали, не видели. Вы ещё это не купили.
В бесконечной погоне за новым, за удивительным мы растеряли нашу совершенно естественную потребность творить своими руками. Самодельные, единственные в своём роде вещи перестали многих из нас радовать. Даже покупные вещи отныне должны быть с наворотами. Наверное, теперь мы таким образом хотим отличаться друг от друга. Чашка чая без сахара, без излишеств; обыкновенный кактус на окне, при должном уходе показывающий свой одинокий неповторимый цветок, вместо экзотического мутанта; натуральные льняные брюки, вместо убийственно разрисованных навороченных из суперсовременного материала с двадцатью бирками, кричащими всем о том, что они дизайнерские – кто оценит это? Кто будет восхищаться нами? Ведь за дизайнерской одеждой, которая, как правило, проста конструктивно, на самом деле скрывается покупательская способность того, кто её носит. Вот что искушает на самом деле, вот что удивляет других. А много ли мы умеем делать и делаем своими руками? Подарочная упаковка? За каждый фантик, завязочку заплатим, лишь бы это кто-то ещё сделал за нас… За каждый камушек заплатим в свой бесподобный аквариум с большущими золотыми рыбками королевских кровей, вместо того чтобы дать труд своим ногам, погулять вдоль моря и набрать там сколько угодно гальки. И дополнительно заплатим за эффект «налёт мха». Мы за каждую крапинку заплатим, забывая, что сами можем сделать ещё больше, отделяясь тем самым от слепого общества потребителей.
Когда Соня видела редкие вещи, сделанные в единственном экземпляре, она часто задумывалась, была ли эта вещь сделана хозяином, или же всего-навсего раздобыта им, имел ли он к ней вообще какое-то отношение, вкладывал ли он в неё какой-то смысл, а, может, она являлась его талисманом? Или она была просто-напросто пустым украшением его дома, тем, чем можно всего лишь поразить других?
При входе Соня заметила звонок у двери нужной им квартиры. Он был сделан в форме зелёного кошачьего глаза с чёрным полумесяцем посередине. Глаз, пристально наблюдающий за тобой. Какое направление ты выберешь? Вот они эти вещи, которые Соня любила наблюдать у других. Прежде чем они вошли в квартиру, Соня, которая перешагивала порог последней, успела бросить взгляд на улицу через подъездное окно. Снегопад закончился.
Прихожая заполнилась оглушительными визгами детей. Надю тут же облепили, и всё, что приходилось делать Соне, – стоять и смотреть на своих племянников, кидающихся на мать на полной скорости. Но через несколько минут она сама была втянута в эту сумасшедшую карусель, и мальчишки, хоть и чуточку осторожно, наползли на неё, даря всю свою беззаботность и забывчивость.
Память… Зачем она нам? Наверное, оптимисты отличаются тем от пессимистов, что хранят в своей памяти лишь хорошие моменты, что даёт им воодушевление в будущем и избавляет от страха повторить прошлые ошибки. Но ведь не у всех получается забыть о своём позоре, о своей вине, которая осталась в прошлом, и не использовать этот трафарет при постройке будущего…А дети… Стоит у них поучиться. Забывают свои ошибки, не помнят неправильного, обидного… Оплошал – получай от родителей, учителей, максимум от сверстников по ушам, а получил, ну и забыли…. Взрослые же жуют свои обиды как жвачку, долго, протяжно, того и гляди замычат, как коровы, от горя…
Как только её тела коснулись детские руки, Соня заметила, что наконец ей удалось не витать где-то в облаках, а сосредоточиться только на том, что было сейчас. В этой комнате, в эту самую секунду. И стало как-то по-особенному тихо в голове. Это не была та самая тишина, которая душила её мозг сразу после того, как стали кидать землю на гроб. Тогда же… Казалось, её треснули со всего размаху по голове чем-то тяжёлым. И упасть не упала, но стала словно умственный инвалид… Словно всё куда-то выпало из головы, и там только тишина. Сидит в полном одиночестве на троне и отдаёт указания в никуда и никому. Теперь же эта самая тишина словно сняла с себя мантию, отказалась от короны, подошла к окну, а там…. А там детство… Играет, веселится, серебрится своей беззаботностью, пинает со всей мочи отчаяние и заставляет полудохлую собаку по имени горе уйти со двора прочь. И эта гордая тишина решила спуститься вниз с высокой башни своей надменности и увидеть мир глазами детства. И подружиться с ним.
Антон принялся щекотать её, и Соня дала себе волю и засмеялась.
На мгновение она забыла всё: ужасную ночь, когда Грегор лежал на постели и его сердце тикало как часы бомбы, готовой разорвать всё вокруг. Его капельки пота, быстро выступившие на лбу во время приступа боли, его последние слова. Его взгляд, брошенный ей за спину. Её поворот головы назад… И то, что она там увидела… Она глубоко вздохнула. Выдохнула с такой силой, что Надя задержала руку, протянутую в направлении вешалки. Никита забыл сказать последние две буквы в слове «учитель». Всё повисло в воздухе, словно Соня через свой выдох выпустила смертельную дозу угарного газа, и все поняли, что пришёл конец всему.
Но тут она почувствовала, как Антон тянет её в сторону столовой, уворачиваясь от объятия отца, вставшего в дверном проёме. За ним показалась его мать. Соня плохо знала этих людей. Так получилось, что близкого общения с Филиппом не сложилось.
Они с Грегором часто приглашали к себе Надю и Филиппа, но те много работали, особенно Филипп, который уже успел стать мужем её сестры. Казалось, всё: свадьба, новые знакомства, рождение детей - происходило во время его кратковременных передышек от работы. Жена, дети – это было как купленная мебель. Ты её уже купил, нашёл для неё место в своей квартире, поставил, ты доверил ей свои многочисленные секреты в виде подарков друзей, старых фотоальбомов, хранящих дорогие сердцу фотографии, других мелких, неприглядных, на первый обывательский взгляд, вещей, но так бескрайне много значащих для тебя, и вот… И вот всё, что ты хотел сделать. Оказывается, ты большего и не планировал. А другие чем-то недовольны. Косо смотрят на тебя в ожидании чего-то большего. Чего? Ведь это же всего лишь мебель… Есть дела поважнее. Как самореализация, например. Куда ты без неё? Как показаться бывшим одноклассникам на вечерах встречи, когда ты целыми днями только и сидишь и никак не налюбуешься на свою прекрасную мебель, как делают это все остальные. Зачем придавать ей такое большое значение? Ведь это всего лишь мебель, она никуда не денется. Особенно когда сама в тебе нуждается…
Соня понимала, что хотела сказать ей сестра в кафе. Но она не могла позволить той, чтобы именно СЕЙЧАС она рвала свои отношения…Она поймала на себе спокойный внимательный взгляд Филиппа, как всегда уверенного в себе, делового человека, слишком занятого, чтобы провести весь день на похоронах её покойного мужа.
Несмотря на их с Соней прохладные отношения и вопреки её ожиданиям, Филипп вполне понравился Грегору, который часто выражал своё восхищение по поводу необыкновенной работоспособности и целеустремлённости этого человека. Грегор не любил распространяться на эту тему, но она всегда догадывалась, что часто они встречались вдвоём в городе без неё, без Нади. Были ли это исключительно рабочие моменты или же их связывала даже какого-то рода дружба, сейчас уже было неважно. Важным было то, что, несмотря на всё хорошее отношение Грегора к нему, этот человек не смог найти достаточно для приличия времени, чтобы пробыть на похоронах. Её мысли прервала мать Филиппа, которая потянула её за руку.
- Мы очень волновались за тебя. У тебя всё в норме?
- В норме, - грустно произнесла она.
Антон настойчиво теребил ей платье и тянул за собой.
- Это очень тяжело переживать такую потерю. Я-то уж знаю… Когда мой муж заболел, но врачи сказали, что всё должно обойтись, я не поверила. Хотела, но не смогла. И ведь морально готовила себя к этому. А разве наперёд подготовишься? Ты всегда можешь рассчитывать на нас. – Тут она отдёрнула Антона и повела её в кухню. Соня только успела тихо произнести ему «я скоро». Тот понял её и убежал.
Аграфена Ивановна посадила её за стол напротив себя. У неё все жесты получались немного напыщенными, что всегда несколько раздражало Соню. Она видела как во сне, как открывался рот женщины и закрывался. Если уж она умудрилась прослушать всё то, что ей Надя говорила у неё дома, то зачем ей слушать эту надоедливую старушенцию? Что она хочет от неё? Представить свои проблемы на блюдечке с каёмочкой, посыпать их для неё приправой из её слёз, всего того едкого, что скопилось за все эти дни после похорон, услышать подробности беспомощности тела и получить на десерт парфе из её страха, перемешанного с ужасом, который Соня испытывает в темноте своего дома? ЧТО ОТ НЕЁ ОНА ХОЧЕТ?
И как во сне, она встала, не считаясь с приличиями, и просто прошла в соседнюю комнату, ни слова не говоря и чувствуя спиной обжигающий взгляд Надиной свекрови. Она быстро поглядела в дверной проём другой комнаты и увидела там мельтешение теней двух тел: её сестры и Филиппа. Видимо, неприятный разговор, к которому так долго готовилась Надя, набирал обороты. Она вздохнула и прошла к Антону.
Надо отдать должное Филиппу: дети его любили. Независимо от того, сколько он им времени уделял, он мог потратить его настолько выгодно и плодотворно, что Наде так не удавалось их развеселить за весь день. Он был им нужен. Вот что понимала она и не понимала её сестра. Соня специально села в кресло так, чтобы прихожая была ей видна. С этого места ей иногда даже удавалось следить за движениями теней в комнате напротив. Мать Филиппа, видимо, всё списала на её переживания и решила оставить в покое. Сейчас в комнате были только она и Антон, который пытался заглянуть ей в глаза.
Некоторые мысли приходят совершенно неожиданно. Зачастую именно они несут в себе то горчичное зерно разума, которого так не хватает в моменты, когда кажется, что всё рухнуло навсегда. Простая и до смеха нелепая, казалось, мысль пришла ей на ум: всё идёт так, как и должно быть. Странная уверенность в теле появилась. Странное чувство вдруг проснулось, что тело само по себе, что оно разумно и даже знает больше, чем она предполагала. Она так долго искала у себя внутри тот огонь, который может сам по себе зажечься, а потом потухнуть, убив всё ненужное, оставив после тот полезный пепел, который можно будет потом, когда-нибудь, когда она по-настоящему в этом будет нуждаться, посыпать себе на рану и ждать, что она заживёт. Это как самоисцеление.
Она всегда искала этот огонь в своём творчестве, искала в творчестве других в надежде на то, что, может быть, она у них чему-нибудь научится. Искала в любимом городе, искала в их с Грегором доме, искала даже в нём самом. Но нигде не могла найти. Наверное, он у каждого свой, этот огонь, который зажигается только в тот момент, когда нужен по-настоящему, когда ты меньше всего ожидаешь, что от собственного тела, от каждой своей клеточки ты можешь получить помощь, поддержку. И тогда, когда ты думал, что оно, это тело, только предательски за тобой волочится, обуреваемое желаниями, страстями, когда ты думал, что оно бесполезно, никчёмно, всего лишь кусок мяса, ты понимаешь, что то, на что рассчитывал по-настоящему – разум, память – ничто в сравнение с этим сложным механизмом. Разум, мозг отстают, не успевают за ним. И этому нельзя научиться у других, нужен только твой особенный, индивидуальный код, который запустит один из сложнейших механизмов природы. И тогда независимо от того, какой ты национальности, возраста, образования, начнётся самовосстановление.
- Алиса сказала, что так всё и должно быть. – Внезапно голос Антона прервал поток её мыслей. Она вздрогнула, словно долго находилась одна в комнате, а тут вдруг кто-то появился в дверном проёме. Одновременно она увидела, как из комнаты напротив выскочила её сестра. Надя зашла к ним и опустилась рядом с Антоном. Все её движения были поспешными, резкими, неуклюжими, что говорило о том, что разговор ничего не дал. Видимо, Филипп не уступил…
Надя обняла Антона.
-Скажи мне честно, у тебя всё хорошо? – она доверительно заглянула ему в лицо.
-Мам, почему ты спрашиваешь? – у ребёнка было потрясающе обострено чувство подозрительности. Соня про себя даже улыбнулась. Это было что-то из её репертуара…
- Просто так, котёнок. Мама же волнуется за тебя.
-Ты не останешься с нами?
- Через несколько дней мы все соберёмся за одним столом, маленькое солнце. Подожди маму буквально несколько дней. – Соня произнесла эти слова неожиданно для себя самой. Хотя поначалу решила не вмешиваться в их разговор.
Надя повернула сына к себе лицом.
- Антош, сегодня вечером мама уедет, но скоро снова с вами будет. Зато вы с Никитой побудете с папой и бабушкой. Ну что, скажи, бабушка ведь лучше готовит? – она улыбнулась, поддразнивая его. Но ребёнок сказал всю правду.
-Ты лучше! – Антон накинулся на неё, а Соня поймала взглядом Никиту, который входил в комнату.
- Ты снова уезжаешь? Ужинать с нами будешь? – казалось, вопросы он задавал только для того, чтобы дольше и лучше вглядеться в лица взрослых. Чтобы понять, что происходит. В отличие от младшего он уже всё почувствовал.
Ужин прошёл в тихой, спокойной атмосфере. Все старательно делали вид, что всё в порядке. У Сони ощущение было такое, что вообще ничего не произошло. И даже её муж не умирал, возможно... Аграфена Ивановна не заговаривала с ней. Изредка лишь обращалась с предложением взять хлеб, наложить себе тот или иной салат. Если бы не дети, тишина была бы такая, словно они сидели и хоронили кого-то. Надя старательно избегала смотреть на Филиппа. И лишь он один настолько хорошо владел собой, что ел как обычно, делал замечания Антону, когда тот начинал крутиться на стуле. Его жесты были плавными, что особенно контрастировало с движениями его жены, которая, казалось, ещё чуть-чуть и точно что-нибудь уронит или сломает. Соне показалось, что ему это даже приятно было, что она так нервничает из-за него. Но из-за него ли её сестра действительно нервничала?
Соне тоскливо становилось на душе при мысли, что брак её сестры так неуловимо рушится, рассыпается как игрушечный карточный домик. И всё же ещё оставалась надежда, что всё будет хорошо. Как там сказала мать Филиппа? «Мне сказали, но я не поверила…»
Надя расставалась с детьми долго.
- Не расстраивайся. – Антон подошёл к Соне и обнял её за шею, когда она, сидя на корточках, наблюдала, как её сестра прощается с Никитой.
-Я не расстраиваюсь, не переживай за меня, - она улыбнулась как могла теплее и потрепала его за пухлую щеку.
- А за окном снова снег пошёл… - Он задумчиво посмотрел на неё.
- Ну всё, всем до скорого, - Надя замотала свой шарф вокруг шеи, показывая тем самым, что готова ехать. Она прижала к себе Антона.
Соня тяжело поднялась, и все слова прощания остались вмиг за её спиной. Когда они были в подъезде, мыслями она была уже у себя дома. Она успела соскучиться по нему. Успела соскучиться по той тишине, что чувствовалась там везде, в каждой вещи. Когда они вышли из дому, снег шёл не останавливаясь. Мелкий, зубастый. Они обе поёжились и поспешили добраться до машины, прислушиваясь, как под ногами чавкала кашица из мокрого снега. Оставалось купить продуктов и побывать ещё в одном месте.
Глава восьмая
Все выходные шёл мокрый снег. Нечего было и думать, чтобы увидеться с Антоном и пойти побродить по городу. Она отчётливо видела из своего окна, какая мерзкая кашица лежала на тротуаре. Алиса тихо, чтобы её не было слышно в комнате бабушки, сидела на подоконнике и задумчиво вглядывалась в окно. Мокрые снежинки тихо обволакивали его, и в туманных блеклых сумерках она видела своё отражение. Ухо горело ужасно. Подумать только! Бабушке столько лет, а сил надрать уши внучке за то, что та без спросу слонялась всю ночь неизвестно где - хватало! В ту ночь она ничего не почувствовала, как это было ни странно. Ни опасности, никакого предостережения… Она просто гуляла, расслаблялась, вернулась домой и… хоп! Прямо носом уткнулась в бабушку! Она не испугалась, даже не вздрогнула, просто не могла никак понять, почему она не услышала у себя внутри голос, который сказал бы ей, что сегодня она должна вернуться домой пораньше.
За её спиной скрипнула дверца шкафа.
- Это ты её разбудила? – она выдавила из себя хриплые грустные слова одно за другим.
Тишина ударилась в неё всем своим безмолвием, и Алиса поняла, что ничего не дождётся. Сейчас ей очень хотелось выйти на улицу несмотря на плохую погоду, выскочить из этой большой, старой квартиры и ринуться, куда глаза глядят. Хотелось встретиться с Антоном, рассказать ему о многих вещах, о которых она думала бесконечно. Но это было невозможно. Бабушка никуда не собиралась из дому в эти выходные и заперла её в комнате.
Она слезла с подоконника и принялась шагать по своей крошечной комнатке. Ей повезло вчера без всяких последствий прогулять школу, и она провела половину дня в книжной палатке у одной продавщицы, которую, впрочем, совсем не знала, но которая разрешала ей сидеть на кипах книг и наблюдать за покупателями. Кажется, эта женщина работала в этой книжной палатке дольше, чем сама Алиса жила на белом свете. Она, эта женщина, абсолютно и уже давно плюнула на свой внешний вид, не заботясь о волосах, немного вьющихся, которые укладывала, казалось, сразу в несколько пучков на голове, до того они у неё были густыми. Алиса настолько привыкла к её зеленой, цвета болотной воды кофте, что, верно, не узнала бы без неё. Её верхняя челюсть чуть выпирала вперёд, и хотя анфас это было не видно, но если посмотреть сбоку, то эта особенность очень бросалась в глаза и привлекала к себе куда больше внимания, чем глаза цвета охры. О! Что это были за глаза… Алиса всегда изумлялась, как с такими глазами можно оставаться одной в этой жизни. Они лучились, сияли в темноте, как две капли берёзового сока, а когда Анфиса смотрела на солнце, изредка выпрямляясь и разгибая свою больную спину, солнце отражалось в них одних так, как минуту назад Алиса отражалась в оконном стекле.
Она подумала, что под таким снегопадом торговля должна идти не так бойко, как вчера. И хотя вчера шёл дождь, его было мало, и он был мелкий, почти незаметный. Он начался аккурат, когда Алиса вышла из дому со своей маленькой чёрной холщовой сумкой, специально сшитой для учебников и занятий в школе.
Вчера она надула губки за завтраком, пытаясь разжалобить бабушку и внушить ей, что трёпка была не так уж необходима. Надо признать, что она не ожидала, что бабушкина хватка будет такой жёсткой и сильной. Иначе она действительно вернулась бы домой пораньше. Ковыряясь в оладьях, блестящих в электрическом свете своими маслянистыми поджаренными бочками, пахнущими малиновым джемом, так напоминающим лето, она вглядывалась украдкой в лицо бабушки, которое ровным счётом ничего не выражало. Каменное, просто маска… Алиса давно перестала изумляться, что единственное лицо, которое она не могла прочитать, было лицо её бабушки. Та метнула взгляд на неё, и Алиса поспешила опустить глаза, чтобы ненароком не вызвать какого-нибудь конфликта. Она молча дожевала свои прекрасные оладьи, отхлебнула чаю и поспешила к раковине, чтобы помыть за собой посуду. Тут она уставилась на сразу несколько чашек белого цвета, стоявших в раковине и дожидавшихся, когда из них вычистят кофейную гущу, намертво въевшуюся в их белоснежные фарфоровые стеночки.
Ух ты! Бабушка снова гадала! Только зачем так много чашек? Для кого это?
Самым верным способом вернуть прежнее бабушкино расположение к ней было не нарушать правила, которые устанавливались для всех детей: вести себя уважительно со взрослыми, помогать по хозяйству, рано ложиться спать и высыпаться (а не слоняться неизвестно где, как она сама делала) и наконец, ходить в школу. Последнего, впрочем, Алиса не удосужилась выполнить. Она выскользнула из кухни, собралась в школу, но не пошла. Вместо этого она отправилась в книжную палатку вдыхать мокрый воздух и смотреть на людей, которые в такой ненастный выходной выбрались, чтобы прогуляться и купить пару-тройку редких книг.
Это были самые разные люди. Мужчины, женщины, молодые, старые. Ей было важно всё: как они берут книги, сами возьмут или попросят, чтобы им показали, искали ли они что-то конкретное или просто так глазели, в каком настроении они их покупали. Обычно она устраивалась на одной из огромных сумок с книгами, распускала свои волосы, которые от влажности завивались в колечки, и тогда они ей сразу напоминали волосы Сони.
До неё донёсся голос бабушки, которая просила помочь ей накрыть на стол. Алиса незамедлительно вылетела из своей комнаты. В коридоре уже было совсем темно. Она вспомнила, как та девушка, Соня, о которой она сейчас подумала, боится темноты. Сама же она, Алиса, легко ориентировалась в пространстве этой квартиры. Бабушка, под большим весом которой прогибались старые половицы пола, пыхтела, доставая с верхних полок стаканы и тарелки. Алиса приблизилась к ней, приняла у неё из рук посуду и пока расставляла по местам на столе, прислушивалась к тиканью часов.
В последнее время она часто думала о той девушке. Особенно когда наступала темнота. Покрываемые мраком вещи, предметы мебели, съедаемые поздними осенними сумерками - всё напоминало ей жену дяди. Алиса плохо её знала. И в то же время достаточно хорошо. Она помнила и о том, что скоро поминки, а значит, она увидит её снова. И ещё она знала, что ей не придётся отпустить эту бедную девушку так быстро, как произошло после похорон.
Бабушка уронила чайную ложку, и та звонко отчеканила о появлении гостьи. Алиса вздрогнула.
- Ничего, я помою и достану другую. Ты садись. Я всё наложу сама, - Алиса тараторила.
- Давай-давай, посмотрим, какая ты расторопная.
Но Алиса знала, что аккуратности ей не занимать, то же самое знала и её бабушка. Она всегда делала вид, будто знакомится с этой маленькой девочкой впервые, когда их отношения улучшались.
Нельзя сказать, чтобы они часто ссорились, но конфликты всё же происходили. И только потому, что Алиса наотрез отказывалась подчиняться установленным правилам. В школу она ходила только тогда, когда сама этого хотела. Убиралась часто, можно даже было сказать, что это единственное, что она делала по правилам, но это не умаляло другое, чего она не хотела выполнять. Её непокорность проявлялась во всём. Она бесила своих учителей, доводила до истерики, искренне удивляясь, как они ещё не поняли, что им с ней не справиться. Спасали ситуацию только её хорошие отношения с директрисой школы, которая жалела нервы её бабушки и считала своим долгом не вмешивать во все странности ребёнка старого человека. Кто-то ей однажды сказал, что эта женщина хорошо знала её мать.
Её звали Лариса Николаевна. Вообще-то у Алисы была отвратительная память на имена, но имя этой женщины она запомнила сразу. Когда Алиса узнала о том, что директриса школы знала её мать, сначала это вызвало чувство отвращения к ней. Как если бы Алисе сообщили, что эта Лариса Николаевна ест тараканов. Какое-то время Алиса не удосуживала её своим вниманием и принципиально избегала в длинных школьных коридорах. Но потом она поняла, что, возможно, ей будет интересно пообщаться с ней, и с той поры изменила своё отношение к директору. Педагогический рейтинг той мгновенно повысился – ну надо же, приручить такую девочку, как Алиса! Самую неуправляемую, самую безалаберную, как её ещё только не обзывали школьные учителя, какие только характеристики они ей не давали!
Благодаря этой самой Ларисе Николаевне все прогулы, оценки за поведение не доходили до ушей бабушки и незаметно даже для самой Алисы корректировались по дороге из тетрадок учителей в школьный журнал. В этом Алиса выиграла. Проиграла в том, что отныне она должна была сидеть несколько раз в неделю положенный ей час на неудобном кресле в кабинете директора и оправдываться за своё поведение. Ей до сих пор удавалось этого не делать. Но женщина в сером костюме рано или поздно узнает что-нибудь из того, что не предназначается ей, нежно убаюкивая бдительность Алисы. Для неё было особенно тяжело держаться в последние дни, когда мысли блуждали по коридорам её подсознания и пытались проникнуть в чужие, которые только-только начинали открывать свои двери. Иногда она впадала в такие состояния прямо в кабинете Ларисы Николаевны и не замечала за собой этого. Логика подсказывала ей, что делать так опасно: какой-нибудь лишний вопрос - и она чисто механически ответит правдиво на него. Ведь в её голову годами вкладывали понятие правды, и иногда она следовала этому правилу. Иногда она её говорила даже чужим людям.
- На ужин жареная курица с овощами, - провозгласила она, поднимая крышку со сковороды. В нос ей ударил запах аппетитного мяса, и она почувствовала, как тут же началось слюноотделение у неё во рту. Спиной она также чувствовала, как взгляд бабушки упирается в неё, и у той на устах только один вопрос: где она слонялась всю ночь?
Но Алиса предпочитала молчать об этом, а потому собиралась перевести разговор в другое русло. Тем более, что если уж она говорила, то предпочитала получать от других информацию, а не делиться ею. Она разложила еду по тарелкам. Села за стол и начала в уме отмерять, через сколько минут появятся ОБЕ на пороге их с бабушкой квартиры. Алисе нужно было увидеть только ОДНУ.
-Очень вкусно! – похвалила она бабушку, чтобы не показывать, что еда её мало волнует и думает она совершенно о другом. Чтобы притвориться, что она вообще ни о чём не думает.
- Любишь курицу? – бабушка ухмыльнулась, и её широкие плечи дрогнули от смешка.
К слову сказать, Алисе она приходилась совсем и не бабушкой, а прабабушкой. Она взяла внучку на воспитание к себе сразу, как только поняла, что ребёнок ничуть не нужен своим родителям.
Мать Алисы, непутёвая девка из какой-то непонятной деревни, зачала её у костра во время очередных посиделок, глазея в ночное небо, когда ей было всего семнадцать. К великому сожалению бабушки Алисы, отцом оказался брат Грегора, её внук. Девчонка благополучно проходила беременной вплоть до семи недель, ни о чём не подозревая. А потом, когда узнала, объявилась в дверях этой квартиры и поставила условие – ребёнка рожу, но воспитывать не буду. Хотите топите, как котёнка, не хотите – берите на свою шею. При этих словах бабушка взялась за сердце, а Грегор, который в тот момент был здесь, выставил проходимку за дверь, сказав, что такой матери не место в их доме. Неделю спустя после рождения Алисы её отец пропал. Никто так и не узнал, пошёл он своей тропкой жизни в одиночестве, либо съехал в деревню к своей ненаглядной. Ни бабушка, ни Грегор не стали даже этого проверять. Уехал и уехал. Если человек не хочет брать на себя ответственность – никак не заставишь. Да и какую ответственность мог взять на себя человек девятнадцати лет от роду, нигде не учась, нигде не работая, не имея ни цели в жизни, ни интереса к чему-либо?!
Бабушка не очень-то выбирала выражения, когда рассказывала Алисе о её родителях. Впрочем, она сама немного о них знала. Но именно это и нравилось девочке – вещи надо называть их же именами, ничего не умаляя, ничего не приукрашивая.
Сначала все думали, что ребёнок будет страдать от того, что детское сердечко по своей натуре должно кого-то любить, должно быть к кому-то привязано. Но это был не случай Алисы. Бабушка? Алиса толком не могла даже сейчас сказать, что испытывала к этому человеку. Пожалуй, уважение, в какой-то степени страх, привязанность – да. А вот любовь… Сложно понять это чувство, когда тебя ему не научили. И хотя всё её детство бабушка как могла заботилась о ней, водила по кружкам, читала сказки, играла и рассказывала о природе, людях, городах и странах, иногда Алисе казалось, что для неё в этом старческом, медленно угасающем сердечке не осталось больше места. Все люди для Алисы делились на две категории: были те, которые нравились, и те, что не нравились. Она так и про людей, и про вещи любила высказываться. Так и говорила: «это мне нравится». Или «это мне не нравится».
И для неё было чудесным чувствовать себя защищённой тем, что она не имеет никаких привязанностей в этом мире. Она понимала, что это абсолютно никакая не слабость, в этом заключалась её сила. Да, были периоды, вот например, как сейчас, когда она начинала выделять каких-то отдельных людей из толпы и думать о них больше, чем обычно. Но в большинстве случаев её мысли не привязывались ни к кому конкретному, и ничто её особенно не волновало.
Дядя был человеком, который ей нравился. Начиная с самого её рождения, он оберегал её и заботился, как о своём собственном ребёнке. Самым удивительным было то, что он понимал её как никто другой. Самым непостижимым был тот факт, что он построил дом её мечты.
У Алисы никогда не было склонности к рисованию. Она всегда удивлялась Сониному таланту, её способности передавать то видение вещей и людей, которое было свойственно только ей. С одной стороны, Алиса думала, что это бестактно и слишком откровенно -показывать чужим незнакомым людям свой внутренний мир. Ведь наблюдая за игрой кисти Сони, она могла не только мгновенно понять настроение этого человека, о чём эта девушка думала, но также и чего этот человек хотел от жизни. Для Алисы это было словно показать всем хиромантам мира свою ладошку с многочисленными переплетениями линий. С другой стороны, она восхищалась Сониным талантом так ясно и живо, так красноречиво и умеючи показать свой внутренний мир, крикнуть о нём всем, чтобы потом сразу стало легче. Именно показать, а не просто внутри себя чувствовать. Потому что последнее Алиса умела делать. Так она нарисовала однажды в своём воображении дом. Целый дом, предназначенный ей одной. Если бы не её воображение и чувствительность к окружающему миру, ей никогда бы не удалось так ясно и чисто передавать всё то, что она наблюдала в реальном мире или видела в своём воображаемом. Если Соня рисовала на холсте, то она, Алиса, рисовала в уме. И если человечество ещё не изобрело каких-либо красок, и Соня была стеснена в способах передачи своих чувств и переживаний, то у Алисы было ровным счётом всё.
Она настолько чётко вообразила себе дом у реки в вечнозелёном лесу: трёхэтажный, с башенками и высокими узкими окнами-глазницами, обрамлёнными белоснежными наличниками. Дом с тёмно-зелёной черепицей, отделанный одновременно камнем, плиткой и штукатуркой, толщина стен которого была достаточной, чтобы укрыться сразу от всех. Дом массивный и в то же время поражающий своей притворной хрупкостью.
Ей никогда не приходилось бывать в том реальном доме, том, который построил Грегор. Она не видела того места, той реки. Но они часто снились ей, посылаемые той, что временами появлялась в её комнате. Алиса рассказывала ей о городе, о живых людях, также как в своё время ей об этом рассказывала бабушка, а сама видела ту лесную реальность во снах. Она знала, что если бы не колыхания воздуха в её комнате, которые так часто не давали ей успокоиться по ночам, ей никогда не увидеть таких цветных и реальных снов. Снов о доме.
Эти сны всегда были короткими. Словно нельзя было больше урвать от реальной жизни. Она знала также, что той, что появлялась временами в её комнате, было очень сложно настолько ярко передавать реалии того места, где Алисе ещё не приходилось бывать. Наверное, поэтому сны быстро заканчивались. Когда они проходили, словно гигант сдувал утренний сонный туман с реки, Алиса тяготилась тем, что не видит этого дома прямо перед собой. Прямо сейчас.
Последний сон она увидела этой ночью. На сей раз дом стоял на огромных горах песка, в раскалённой солнцем пустыне, под палящим знойным белым небом. Но это был именно её дом, его ни с каким другим нельзя было перепутать. Это был его фасад, его неповторимые узкие окна с витражами, его гладкая блестящая черепица, трескавшаяся от высокой температуры, как от засухи земля. Это его мираж стоял перед маленькой девочкой, вышагивавшей по обжигающему подошвы ног песку. И она мучилась. Нестерпимо хотелось пить. Вода представлялась живительной влагой, чем-то связанным с самой жизнью. В голове тикали невидимые часы. Секунда набегала одна на другую. Ей надо было спешить к дому. По двум причинам. Первая – жажда, которая грозила сморить её ещё на полпути к прибежищу. Вторая – время, которое в любой момент могло остановиться. Она знала, если её секунды истекут, то телу конец. А дом постоянно менялся: из красного превращался то в золотой, то в голубой, сделанный словно из стекла, потом снова становился красным, обжигающим, как в бешеном пульсирующем пламени. Наконец почернел. Алиса всё шла и шла, но дом ни на сантиметр не становился к ней ближе. Всё такой же недостижимый, всё такой же не её.
Она вскочила на своей постели с бьющимся сердцем в груди и пересохшим горлом. Глаза не видели ничего вокруг – ночь стояла тёмная, и шторы у неё в комнате совсем не пропускали уличный свет. Только она успела подумать о воде, как услышала странный шум. Что-то каталось у неё в комнате по полу. Алиса замерла, пытаясь определить, на что похож был звук. Сначала он связался у неё в сознании с образом её дома из сна, выполненным из стекла. Точно! Стекло! Но оно как-то шевелится, или что-то его шевелит. В недоумении она потянулась к ночнику, не в силах больше прислушиваться к непостижимому звуку. Но тут её осенило: как только она включит свет, звук прекратится. Так всегда было. И она никогда не определит, что же это такое и зачем происходит в её комнате. Она старалась вести себя как можно тише и почти не дышала, судорожно соображая, на что похож звук. Со стеклом она определилась. Теперь она понимала, что что-то постоянно перекатывается по полу, что-то, сделанное из стекла. С постоянным интервалом, из стороны в сторону. Что-то с гранями.
Стакан.
Она поняла, что пить уже не хочет. Воздействие сна ощущалось и на физическом плане, не говоря уже о том, что творилось у неё в сознании. В реальности у Алисы не было ни малейшего желания пить. Сон настолько был реальным, что горло пересохло, и организм начал испытывать потребность в жидкости. Она обнаружила своё тело полностью потным и горячим. Но Алиса уже привыкла к подобного рода снам, поэтому такое состояние её ничуть не пугало. Вместо этого она интересовалась, что за стакан перекатывался из стороны в сторону у неё на полу.
Движения убыстрялись. Словно кто-то не выдержал ждать, пока Алиса поймёт, зачем он это делает. Теперь, когда она совсем проснулась и перенеслась вмиг из знойной пустыни в свою тёмную комнатку, где было прохладно, звук казался ужасающе громким, способным разбудить бабушку. Алиса заметалась у себя на кровати, но подойти к месту, откуда он доносился, не решалась.
- Зачем ты это делаешь?
На какой-то миг движения прекратились, но тут же возобновились с прежней скоростью.
Алиса сорвала с себя одеяло. Она подбежала к окну и быстрым, резким движением раздвинула занавески. Секунду-другую она беспомощно прислушивалась к тихой боли в плечевых суставах – до такой степени она стремительно и резко сделала движения руками, чтобы впустить лунный свет в комнату. Ковёр на полу засеребрился, и по нему забегали жёлтые лунные крапинки. Запахло зеленью крапивы с привкусом горького шоколада на языке.
Когда свет ворвался, девочке сразу стало легче дышать. Тут же она почувствовала сильнейший удар в лопатки. Вмиг всё вокруг неё задрожало, как отражение в воде, покрытой рябью, всё расплылось и в ночных потёмках напрочь пропало. Алиса повалилась на ковёр, теперь полностью залитый волшебной космической пылью, бросившейся с улицы. Бледный лунный свет заливал комнату, клубился по стенам. Она подставила ему своё маленькое лицо взрослого человека. Звук пропал. Она перестала его слышать ещё до того, как боль разлилась у неё внутри тела в области лопаток мелкими острыми камнями. Запах ушёл. Но то, что её ударило, оставило после себя щемящее чувство обиды.
Это была игра? Алиса её не поняла?
Она попробовала подняться. После того как ей удалось опереться на руки, она, сжав от боли челюсти, наконец, прислонилась к стене. Она уже знала, что обойдётся только синяком. За это даже не волновалась. Её настораживало другое: сила, с которой бестелесное существо смогло нанести ей физический вред. И ещё стакан - физический предмет, которым Это манипулировало. Ей стало интересно, каков будет её следующий сон. Если сила того, что появлялось в её комнате, увеличилась неизвестно по какой причине, то теперь единственный мост, через который они могли общаться – сны, должен стать крепче и длиннее.
Она постаралась успокоиться. То, что было ещё несколько секунд назад рядом с ней, уже ушло. Она просто это знала. За окном шумели машины. Быстро собираясь в ряд, они ждали нужного света, потом стремглав разбегались. Алиса поднялась и подошла к стеклу. Дорога была освещена жёлтым дождём, поблёскивавшим в свете уличных фонарей, смешанным с рыхлым, зернистым снегом. Она закрыла глаза и еле слышно заплакала. Она не могла это контролировать. Это был ещё один удар, который ей нанесли, только на сей раз не физически, а жестоко ударили в сердце. Оно заныло, и было невозможно это остановить. Всё, что ей оставалось делать – смотреть на большую далёкую луну, про которую она так много рассказывала той, что дарила ей цветные, почти реальные сны. Сны, к которым Алиса так привыкла! Иногда она думала, что могла бы целую вечность только спать и подпитываться изнутри разноцветной магической мозаикой, ниспосланной ей за её дар.
Она осторожно подползла к тому месту, где гремел стакан. Он лежал у самой стены, по-видимому, откатившись к ней, когда его грубо швырнули. Алиса оторопело уставилась на него, в нерешительности поднесла к нему руку, но устрашилась и отдёрнула её. Она просто сидела, пристально уставившись в одну точку – стакан. Сейчас для неё это было как зерно истины, как единственный смысл в этом мире, как то, в чём скрывался ключ к надежде, ключ к спасению.
Некоторые вещи надо делать не думая, смело, быстро, решительно. Словно снимаешь лейкопластырь с кожи. Раз – и готово! Алиса решительно подобрала стакан с пола. Он был незнаком ей, сделанный из серого стекла, с зеленоватым мрачным отблеском, чуть отбитый с одного краешка. Она почувствовала, просто увидела, как много рук держало его, как он смотрел на людей своим пустынным стеклянным глазом, взирая на них с болью и страхом перед неизвестностью. Как один ребёнок уронил его со скамейки в какой-то деревне, и тот, не выдержав удара, потерял крупинку себя. Она видела предзакатное небо на заднем фоне и стакан, лежащий на ступенях старого деревенского крыльца. Всё это плавно пронеслось у неё в голове. Как и бесцветные старческие губы, что прикасались к нему, чтобы напиться. Губы, с каждым днём становившиеся всё призрачнее и дряхлее, всё суше и суше, пока вконец не почернели. Она видела, как его много раз ополаскивали, много раз ставили сушиться, много раз натирали полотенцем или просто чистой тряпкой. Она видела, как в него собирали садовую ягоду. Она видела, как откусывали его краешки.
Алиса провела пальцем по шершавым краям и почувствовала, как мягко начала сочиться из порезанного пальца тёплая кровь. Ранка заныла. От неожиданности Алиса выронила его с чувством брезгливости, и тот вновь покатился по полу, гремя своими холодными гранями, неприятно напоминая ей о том, что произошло. Она решила спрятать его под диван. Потом легла спать. Сон долго не приходил. Накатывая смутными волнами беспамятства и нервной дремоты, кратковременным забвением и неутешительным рваным забытьём. Опаляя её внутренний взор огненным крутящимся шаром из её ожиданий, страхов и боли, что запомнило тело. Сквозь призрачный лунный свет, продолжавший падать сквозь ночное окно, Алиса чувствовала, как перебирают её волосы. Волосок за волоском. Сквозь размытый сон, который был предназначен только для того, чтобы отвлечь её внимание, только для того, чтобы рассеять его, как опавшие листья по ветру, она чувствовала лёгкие неуловимые прикосновения к коже головы чьих-то неведомых пальцев. Словно в извинение...
Часы в кухне пробили семь вечера. Еда давно остыла, примятая вилкой и неловко разбросанная по тарелке. Бабушка откашлялась, опрокинула себе в рот рюмку с мятной настойкой, крякнула и поставила её на стол.
- Ну, так скажи мне, где ты тогда была ночью? Опять бродила бесцельно по городу?
- Угу, - Алиса поняла, что разговора не избежать. Она окинула взглядом кухню, тускло освещённую старинным абажуром. Все предметы вокруг из-за него казались жёлтыми, нереальными. Неожиданно она осознала, что этот жёлтый свет делает похожим пространство их квартиры на одинокую узкую улицу, одну из тех, по которым она проходила в дождливую ночь.
- И почему тебе не гуляется днём, как всем нормальным детям?.. – бабушка встала из-за стола, поднимая всё своё грузное тело, опираясь тяжело на деревянный кухонный стол, так что казалось, он сейчас не выдержит и сломается. Это был вопрос скорее риторический, чем прямиком обращённый к Алисе. Алиса знала, что она ничего не сможет сказать на это, и самым приятным для неё было то, что и её бабушка это знала.
Иногда она думала, что бабушка понимает её с полуслова, так, как никто другой в целом мире. «Вот если бы только к этому пониманию не примешивалось её постоянное чувство беспокойства за меня…» - вздыхала она, когда оставалась одна у себя в комнате и задумчиво тёрла окно пальцем. Были такие моменты, когда она уже больше не могла держать в себе то, что скрывала от всех: свою странность, свою непохожесть на других детей, свою отрешённость от всего мира. Искусственного мира, одного из самых неудачных периодов, в которые ей довелось появиться на этом свете. Она любила копаться во времени, в его длинной истории и мечтать, что было бы, если бы она родилась в другом веке, в другую эпоху… Больше всего её привлекало время расцвета Древнего Египта. Мистика религии египтян, деспотизм фараона, с виду неприметное, но важное место, которое отводилось женщине, её загадочность, целостность и крепость знаний и умений этого народа... Алисе казалось, что вся её внутренняя натура, вся её душа целиком пришли из того периода и странным образом оказались в этих десятилетиях.
Единственное, что она безмерно любила в своём мире, - это город. Город, в котором она жила. Город-друг, город-помощник. Город с такими прекрасными зданиями, с настолько ошеломительной историей, что ей не стоило открывать учебники, чтобы благодаря своим умениям видеть всё то, что происходило на его улицах, на его площадях, под тем или иным деревом. Когда Алиса гуляла по нему, она открывала свой собственный альбом истории, свой собственный флакончик духов с ароматом прошлого, недосказанного, таинственного. Ни один город, наверное, не смог бы пробудить в ней столько эмоций и впечатлений, сколько этот! Город прошлого и грустного, запутанного и скрытного, романтического и сказанного только на бумаге, а потом сожжённого для того, чтобы никто не услышал. Его тротуары хранили в своих глубинах разговоры дам, неспешно прогуливающихся по их вертлявым лабиринтам, в его серых камнях таились душераздирающие крики тех, кто не покорился, кто осмелился поступить по-своему. Многочисленные комнаты многочисленных домов, словно старческие руки, сжимающие последний кусочек хлеба, заглотнули когда-то болезненные воспоминания людей и теперь не отпускали их, боясь умереть от голода эмоций. Голода воспоминаний и пустынности своей каменной души. У камня есть душа, есть память. В это Алиса верила. Оказываясь в замках и дворцах прошлых столетий, кишащих туристами с бездонными душами и закоренелыми школьными знаниями, она наблюдала, как бесцельно они слонялись из одной комнаты в другую и не видели ничего из того, что камень шептал и показывал им. Ничего из того, что замечает она.
Когда она поняла, что не похожа на других, то сперва испугалась. Быть как все – то, к чему призывают в школах, детских садах и даже в детских поликлиниках, когда тебя держат на руках и говорят «посмотри на ту девочку, она совсем не плачет, не то что ты». Когда ты взираешь на неё своими мокрыми от детского страха и обиды глазами и не понимаешь, почему ты должна вести себя в точности, как эта совершенно незнакомая тебе девочка. Когда в тебе сидит что-то такое особенное, когда хочется поделиться этим с миром, но школьный учитель гнусавым голосом призывает тебя к всеобщему тридцатиминутному сидению КАК ВСЕ. А когда человек вырастает, ему уже не надо и напоминать, что ему следует вести себя как все. Привычка быстро вырабатывается, и столь же быстро откуда-то берётся стадное чувство. И уже не надо себя одёргивать, себя заставлять… Она часто, особенно когда сидела на мостах города, задумывалась, почему это время, казалось бы, такой свободы, таких возможностей, столь строго регламентировано и очерчено непроходимой горящей линией. Когда люди, словно заключённые перед колючей проволокой ходят кругами и не могут выйти.
Она абсолютно не понимала отца Антона. Все почему-то считали, что это умный, образованный, заслуживающий уважения человек. Ей хватило нескольких случаев, чтобы убедиться в том, что это не так. Он даже не может сохранить свою семью! Обычный человек общества потребителей, когда твой социальный статус, а проще говоря, количество раскрытых ртов от удивления и поражения (неизвестно перед чем) зависит от того, «чем ты владеешь» и «что ты делаешь». И почему-то важность владения машиной ставится на первое место по сравнению с важностью владения своей семьёй. Чем гордится этот человек? Что он чувствует, когда встаёт поутру и видит в глазах жены отчаяние от его бестолковости, которое та прячет из вежливости? Бестолковости и бесполезности как мужа, как отца. Алиса вспомнила, как увидела его недавно в ту ночь, дождливую серую пятничную ночь, когда он стоял один на мосту, курил и впервые, наверное, задумался о смысле своего существования. Как вытянулось его лицо при виде маленькой девочки в столь поздний час… Ведь дети не гуляют одни так поздно! Вот они рамки, установленные большим несвободным обществом. И шаг, сделанный кем-то за эти рамки, вызывает чувство недоумения у других.
Но столь ли уж большой их мир? Карта, на которой разбросаны мелкие ориентиры для людей, у которых не хватает времени. Люди, которым вечно и постоянно не хватает чего-то. Люди, проходящие круг за кругом по протоптанной дорожке… Ни шага влево, ни шага вправо. Общество, которое даёт своим детям уже готовые знания, словно птица, вкладывающая в голодные рты своим птенцам добытую ею пищу… Нет самостоятельности, нет собственного пути у этого поколения, которое привыкло жить готовым…Оставь этих людей без машин, без карт, без ориентиров и подсказок - это поколение не выживет… Возможно, лишь единицы… И кто эти единицы? Люди, у которых хватило мозгов задуматься над тем, что такое этот мир и кто они сами в нём. Какое место они в нём занимают и что от него хотят. Люди, не побоявшиеся однажды свернуть с проторенной дороги, да что там – целой автострады, по которой идут толпы поколений, свернуть с неё и найти свою собственную тропинку. А серая масса? Серая масса продвигается в неизвестном направлении в полной уверенности, что идёт вперёд. Только так, как все. Их руки закованы в вечные обручи несвободы. Им так не хватает уверенности в себе, чтобы сбросить их и меняться, меняться. Лишь некоторые события их жизни, события, как говорится, из ряда вон выходящие заставляют просыпаться от мутных снов, заполненных разве что бездействием. Спящие…
Ей нравилось общаться с Антоном. Мальчиком, которого она иногда в глубине своей скрытой ото всех души жалела. Жалела за то, что его, словно маленькое молоденькое деревце, упрямо тянущее свои непокорные ветви, ещё совсем хрупкие, зелёные, не в те стороны, пытались культивировать и из чего-то варварского, дикого облагородить, чтобы было приятно смотреть. Ведь он был настолько уникальным, непосредственным, ещё без всяких оков на руках, ничем не стеснённый… И он ей верил безгранично! И за его веру и душевность, за его непохожесть и самобытность, за его маленькую харизму, она готова была терпеть его сладкие рассказы про совместные семейные обеды и ужины, про то, как его отец помогает ему и учит делать модели кораблей. Её радовало, что Филипп хотя бы иногда проявлял себя примерным отцом. Может быть, не всё в этом человеке потеряно, и у него ещё есть шанс стать просто мужем и отцом, перестать быть бездушной машиной по зарабатыванию денег.
В квартире раздался звонок. Алиса подошла к двери, прислушалась, потом медленно открыла её. Она увидела две фигуры, неясно вырисовывавшиеся в свете уличных фонарей, что прорывались сквозь подъездные окна, смотрела на них долго и молчаливо, щурясь от света и задыхаясь от внезапной духоты, которая начала прокрадываться к ним с бабушкой в квартиру. Соня и Надя тоже молча стояли, видимо, ожидая, что появится бабушка на пороге, но дверь открыла Алиса. Что-то в Соне заставило Алису очнуться от своего сна и посторониться, пропуская гостей внутрь. Она заметила, что на плечах обеих были капли дождя, а Сонино лицо было сплошь мокрым. Она тихо вздохнула в своём уголке, наблюдая, как бабушка встречает гостей, и комната мало-помалу наполняется человеческими голосами. Это хорошо! Это отпугнёт то, что обидело её, Алису.
Пока Соня молча снимала пальто, Алиса наблюдала за ней. Иногда ей казалось, что она в этом мире единственная, кто умеет наблюдать и подмечать настолько мелкие детали и незаметные вещи, да что там – вещицы, крупицы вещей, что другой просто бы не обратил внимания, не подметил, хоть он трижды взглянет на одну и ту же вещь. Она обратила внимание, что несмотря на подавленный вид Соня сумела красиво уложить свои вьющиеся волосы, высоко заколов их так, что волны обрамляли её маленький благородный лоб. Когда Алиса долго всматривалась в него, она начинала вспоминать дам позднего средневековья, которые выщипывали себе брови и даже подбривали волосы на висках, лишь бы лоб казался более высоким. Когда она долго всматривалась в умело подведённые глаза этой девушки, то вспоминала Древний Египет. Соня всегда умела хорошо выглядеть. У неё мастерски получалось повесить на себя неуловимую вуаль искусственного счастья, за которой еле-еле просматривались неузнаваемые черты её истинного лица. Но благодаря своему необычайному умению видеть завуалированное, Алиса безошибочно разглядывала в ней истинное я, ту Соню, что жила в доме её мечты. Ту, которая чего-то очень сильно боялась.
Они прошли на кухню, и Алиса притронулась рукой к ещё не успевшему остыть чайнику. Она расставляла чашки, а они всё говорили и говорили. Алиса не понимала, в чём дело: то ли слишком устала и не выспалась, то ли в комнате было слишком душно, но уши ей заложило, и она не могла различить ни слова из того, о чём говорили взрослые. Она словно провались в какую-то яму (например, в кроличью нору, она улыбнулась, когда такое странное сравнение пришло ей в голову), глубокую, чёрную, а сверху, с поверхности земли доносятся едва различимые человеческие голоса. Она тряхнула головой и привлекла этим жестом всеобщее внимание. Вот чего Алиса в жизни не любила – так это внимания. Особенно в больших дозах.
- С тобой всё нормально? – откашлялась бабушка. – В последнее время она ведёт себя особенно странно, - специально для гостей пояснила она.
Девушки по-доброму взирали на девочку со своих мест, и Надя ласково улыбнулась Алисе.
- Что ж, будешь с нами чай? – продолжила бабушка, пристально вглядываясь в лицо Алисы и продолжая наводить на себя строгий вид.
Алиса посмотрела на неё своими лучистыми большими глазами, моргнула, потом ещё раз.
-Наверное, я лучше пойду к себе, - чайник пыхнул у неё в руке в подтверждение её слов.
- Сегодня чтобы была дома! - Бабушка угрожающе подняла вверх указательный палец.
Алиса окинула быстрым взглядом всех присутствующих и поспешила удалиться к себе.
Она лежала у себя на маленьком диванчике в окружении своих мишек и смотрела в потолок. Одна её нога беззаботно свешивалась и болталась бесцельно над полом. Платье её задралось, открыв белые коленки, что блестели в лучах уличных фонарей, чей свет падал в комнату сквозь незашторенное окно. Когда дверь сзади скрипнула, она ничуть не удивилась. Алиса настолько привыкла к различным звукам в своей комнате, что ожидать в ней тишины было бы, по меньшей мере, глупо. Она продолжила расковыривать ранку на большом пальце, которую получила, обрезавшись о стакан.
Соня неловко вошла к ней.
- Можно? - она осторожно шарила рукой по стене то ли в поисках включателя, то ли для того, чтобы удержать равновесие. Наверное, после жёлтого света на кухне она практически ничего не видела вокруг себя, и Алиса поспешила предложить ей включить ночник. Соня тут же уловила, с какой стороны идёт голос, и быстрым движением развернулась корпусом к девочке. Алиса включила ночник, и он засеребрился таинственным узором, переплетаясь с тенями по хрупким обоям в комнате.
- Он скоро должен начать крутиться, - Алиса посмотрела на него, словно пытаясь подогнать его взглядом, чтобы поскорее показать девушке, какое это чудо.
Та улыбнулась дрожащей улыбкой. Соня внутренне чувствовала, что маски на лице бесполезны перед Алисой? Девочка заметила, что она даже не пыталась выглядеть лёгкой и полной творческих планов, как обычно. Словно как только вошла в комнату к Алисе, Соня оставила свою вуаль на пороге. Повесила на какой-то невидимый крючок. Теперь, вглядевшись в её лицо повнимательнее, а возможно, здесь освещение лучше падало на её лицо, Алиса заметила, как появились на низком лбе между бровями две малюсенькие морщинки, нервные, болезненные. Она невольно сжалась, представив, отчего они могли возникнуть. Она сама не хотела бы такое испытать. С другой стороны, она просто не умела так бояться, как Соня.
Стройное тело девушки, до этого такое красивое стало совсем худым, острым, стыдливо спрятанное под неподходящей одеждой.
- Я знаю. У меня в детстве был такой же ночник, - Соня наклонила голову на плечо, углубляясь в воспоминания. – Мама всегда его включала, когда рассказывала мне сказки.
- Когда умерла твоя мама? – Алиса ловко подпрыгнула на своём диванчике и подобрала свои белые ноги под себя. Её распирало любопытство.
- Она умерла, когда мне было всего пять лет. У меня почти не сохранилось о ней воспоминаний.
- Но что-то всё-таки осталось в памяти?
Соня почувствовала, как ей становится тепло и легко здесь, в этой комнате, какое чувство удовлетворения ей внушает только одна мысль, что придётся поворошить прошлое, где была ещё мама, где были защита и успокоение, где была её коротенькая успокаивающая колыбельная, которая особенно врезалась ей в память. Она закрыла глаза. Никогда раньше ничего подобного с ней не случалось. Воспоминания, как пролетающие мимо картинки за окнами проходящего поезда, что стучит своими колёсами по рельсам, проносятся, проносятся. Она только успевает упираться лбом в стекло и вертеть головой туда-сюда, чтобы всё уловить, всё вспомнить.
- Я помню её сказки. Как детские секретики в земле под старыми дубами у нас в деревне, что мы зарывали вместе с другими девочками и моей сестрой. Сначала не помнишь, где какой зарыт и какого цвета фольга, под которой ты его скрыла. А потом проходят дни, наполненные чистейшим деревенским воздухом, что распирает твои лёгкие, дни, которые запомнились мне обилием молока, что бабушка заставляла нас с сестрой пить. Так вот, проходит несколько дней, и ты, сидя где-нибудь неподалёку от мамы, собирающей ягоду, возящейся в высоких кустах, царапающей себе руки о непослушные острые ветки, вспоминаешь, что один из этих секретиков зарыт под высоким страшным дубом, корявым, как ведьма из сказки. Раз – про один вспомнила! Потом так же второй, третий, и вот они все уже раскрыты, и тайны больше нет. Это уже не один большой сверкающий секрет, манящий земляным летним запахом и запоминающийся одышкой, что ты испытываешь, когда, добежав, опускаешься на колени близ дуба. Только в отличие от тех секретиков мамины сказки так никогда и не показались мне исчерпанными. Наоборот, эти сказки, которые я сейчас помню слово в слово, одну за другой, остались каждая во мне внутри, как часть меня. Я не могу до них дотронуться, не могу коснуться, при всём моём огромном желании, не могу также их увидеть, но я твёрдо знаю, что они – часть меня. И я о них знаю ровно столько же, сколь много знаю о своём теле, о своём организме. Об этом сложном механизме из запутанных каналов, сетей клеток и больших работающих органов.
- Как наш город, - добавила Алиса.
Соня взглянула на неё, вспомнив, как испытала похожее чувство и похожее сравнение пришло ей в голову, когда они с Надей ехали по мокрым и серым проспектам.
- Да, именно, - она кивнула головой, пытаясь лучше разглядеть лицо Алисы.
- Что это были за сказки? – Алиса слегка приблизилась к Соне так, что уловила тонкий аромат её духов, вызвавший в ней самой воспоминания похорон.
- Это были великолепные сказки, так не похожие одна на другую…. Сейчас они будто сверкают разными цветами перед моим внутренним взором, каждая из них как драгоценный маленький камушек, доставшийся мне в наследство от мамы. Одна не похожа на другую….
Ей вспомнилось всё: каждый вечер, проведённый с мамой, её слова, как поток крепкого успокаивающего чая из белого фарфорового чайника, душистого, непременно вкусно пахнущего. Прикосновения к вещам, к простыням, к маминым волосам, её шёпот при непрекращающемся кружении ночника у кровати. Ей вспомнилось всё: Надя, залезающая к ней на кровать, пытающаяся прижаться поближе к маме, Сонина ревность и сладость на языке от новой сказки и нового часа – другого, проведённого вместе. Она снова услышала Надины бормотания во сне – она никогда не могла дослушать сказку до конца; услышала тихие всхлипывания ветра за окном, услышала мамино дыхание, такое длинное, глубокое и тогда не страшное, не то, что было перед её смертью – короткое, отрывистое, пугающее своим непостоянством и прерывистостью. И с этих счастливых картин, наполненных домашним уютом и теплом, защитой и всепрощением, Соня плавно перебралась к больничной койке, где она потеряла свою маму. Где самый родной человек, такой любимый и дорогой, в которого она безмерно верила, к близости которого она привыкла, в котором так нуждалась, потерялся в белых штампованных больничных простынях, не успев увидеть, как она вырастет.
Она запомнила мамин последний вздох, словно пробка, закупоривший её лёгкие. Грудь, плоскую, всю изрезанную, перевязанную бесчисленными белыми бинтами, что должна была опуститься и не сделала этого. Она вспомнила, как металась по длинным больничным коридорам, не в силах остановиться и кричала, что мама не может дышать. Её мама не может дышать! Но все взрослые, в чьи глаза она заглядывала, пытались только её держать и ничего не делали.
Она запомнила и тот большой кусок страха, что ей пришлось проглотить сразу после смерти близкого человека. Как она долгие месяцы давилась им, и только сестра была рядом. Она не помнит особенной поддержки отца, который сам был убит горем, не помнит чьего-то участия в её жизни в то время. Только сестра.
Они вдвоём пытались всё время чем-то отвлечься. Точнее, папа сказал тогда Наде, что она должна больше быть с Соней, и они должны не обращать внимания на то, что произошло в их семье. Им следует играть как прежде, словно всё так, как и было. Словно ничего не произошло. Надя тогда не хотела играть с ней. А если и делала это, то неискренне, только потому, что папа всё время обязывал её брать с собой сестру. И она тяготилась этим, Соня точно знала. Они никак не могли поделить между собой воспоминания, ценнее которых больше ничего в мире не было. Они тянули их каждая на себя, словно нитку с бусинами, рискуя разорвать её по центру и растерять их все, бусины, одну за другой.
Ей никогда не забыть, как они с утра пораньше, сразу, как только оставались одни дома, бежали в мамину спальню и зарывались у неё одна в шкафу, жадно заглатывая аромат, исходивший от её одежды, другая в кровати, также запечатлевшей на своих подушках очертания её тела, такие драгоценные. Это было всё, что у них осталось. Не считая сказок. Это было то общее и единственное, пожалуй, что в одинаковой мере осталось у обеих после ухода мамы.
-Одна не похожа на другую, - произнесла Алиса как по складам, выводя своим голосом Соню из оцепенения.
- Да, и все они рассказывались непременно на ночь у меня в комнате при свете вот такого же ночника.
У Сони было стойкое чувство, что она хочет о чём-то спросить Алису, но она никак не могла вспомнить, о чём же. Словно перед её глазами мельтешила мелкая неуловимая мошка, которую ей всё никак не удавалось уловить.
- А что папа? Его не было рядом, когда это произошло? – голос Алисы словно выплывал издалека.
- Он думал, что мы ничего не поняли. Что нам следует погоревать несколько дней и что если нас засыпать всякими новыми играми, что он приносил нам с сестрой почти каждый день, то мы всё забудем и как-нибудь проживём в своём маленьком кукольном мирке. Он думал, что материнскую заботу нам заменит бабушка, которая поспешила к нам сразу после несчастья. Но мы, насколько я помню, плохо встретили её с Надей. Мы хотели только маму. Бабушкины сказки на ночь были ненужными засохшими огрызками по сравнению с тем, что мы слышали от мамы. Одним словом, нам никто не мог её заменить. Это была утрата равносильная потере внутреннего органа. В душе каждая из нас осталась навсегда калекой.
Она посмотрела на кружащийся ночник, отбрасывавший хороводы рыбок по стенам комнаты. Хорошо было жить в то время, когда вещи штамповались и выходили с производства целыми партиями. Не было единственных и неповторимых вещей. По крайней мере, у большинства. Только благодаря этому факту она могла сейчас сидеть в чужой комнате, по прошествии стольких лет, когда уже не знала, где тот её ночник из детства, и смотреть на точно такой же.
- Ну а тебе не хватает, наверное, тоже своих родителей? – казалось, Сонин голос живёт своей жизнью независимо от хозяйки, в то время как она сама была где-то далеко отсюда.
- Мне отвечать твоему голосу? – Алиса нахмурилась.
- Что? – Соня отвлеклась от ночника и посмотрела на неё.
- А то, Соня, что ты не здесь. Твоя ошибка в том, что ты постоянно пребываешь в прошлом, как застрявший в грязи грузовик. Ты не видишь того, что происходит здесь и сейчас. Ты выпадаешь из реальности, постоянно топишь себя в прошлом, живёшь им, а настоящее тебе нужно только для того, чтобы поесть, попить, поспать! Как только ты начинаешь отходить от сна, ты – снова в прошлом. Ты не услышишь меня сейчас, как не слышишь свою сестру, когда она тебе о чём-нибудь рассказывает. Ты просто взираешь на наши раскрывающиеся рты из своего закрытого мира, жужжащего голосами умерших, пахнущего ими же.
- Я… Я пытаюсь жить настоящим…
- Но у тебя ничего не получается. – Закончила за неё Алиса. Она была поражена, насколько её громкий, неоправданно повышенный голос не смог вывести из оцепенения этого взрослого человека. Насколько её речь, немного резковатая, ничуть не вызвала в Соне хотя бы мимолётного желания как-то оправдать или хотя бы объяснить своё поведение, а ещё лучше – поставить Алису на место, возможно, чуть прикрикнув на неё. Однако всё, что Алиса получила, - это боязливые, неуверенные «я, я». А между тем, чтобы подтолкнуть Соню к прошлому, понадобилось всего несколько слов….
Алиса ещё больше приблизилась к Соне. Она протянула к её лицу руку и осторожно коснулась лба. Та не шелохнулась. Никакой эмоции не отразилось на каменном лице. В комнате было тихо. Ночник бросал силуэты рыбок на окружающие предметы и безмолвно озирался по сторонам. Лоб был гладким, прохладным. Алиса провела по нему пальцами. Ей вдруг захотелось ещё больше прикоснуться к Соне, но она боялась, что испугает её таким своим жестом. Вместо этого она удалилась.
- Нет, не отдаляйся, - Соня прошептала эти слова совсем неслышно, почти просто сделала знаки губами, ничуть не напрягая горла. Но Алиса её услышала. Она настолько сейчас сосредоточилась на эмоциях этой девушки, что Соне можно было бы вообще не произносить этих слов, просто отметив их почётче в своих мыслях. В этом-то и состояла сложность, что если у Сони в голове и были какие-то мысли, то они были настолько расплывчатыми и неопределёнными, что Алиса не слышала их. Поэтому создавалось впечатление, что голова Сони пуста. Только теперь девочка понимала, что это не так.
- Не отдаляйся, - снова повторила Соня. – Почему-то когда ты рядом, совсем рядом, по-настоящему, мне легко. Я словно даже в мыслях не одна. Смешно, конечно, нереально, но у меня стойкое ощущение, что так и есть на самом деле.
- Не бойся.
- Я не боюсь.
- Я не про данный момент.
Соня молчала.
- Ты сейчас не боишься. Но ты постоянно живёшь в облаке гнетущего тебя страха. Тебе никто не может помочь с этим.
- Да, ты права, никто. Подожди…. – Она словно только сейчас очнулась. – Откуда ты всё это знаешь? – Соня поднялась с дивана и уставилась на Алису, словно в первый раз в жизни видела.
- Вот видишь, ты снова боишься. Только вот меня-то тебе бояться совсем не стоит.
- Не боюсь, - Соня упрямо замотала головой. – Просто мне непонятно, почему я себя так с тобой веду. Вообще-то я не для этого сюда пришла…
- А зачем ты вообще пришла ко мне? - Алиса с вызовом метнула на неё взгляд.
Соня стояла, возвышаясь над ней, бесполезно сгибая свою голову, понимая, что выше девочки только физически, но не морально. Ей казалось, что рядом с ней она вообще ничего не знает в этой жизни. Как такое могло быть?
Алиса поднялась с дивана, потом медленно нагнулась и достала что-то из-под него. Когда она распрямила своё тело и подол платья опустился на её коленки, в руках в свете ночника заблестел знакомый Соне стакан.
Сначала она не поверила своим глазам. Она зажмурилась, отказываясь понимать, что происходило в этой комнате. У неё было чёткое ощущение, что если бы она была сейчас у себя дома, то всё было бы по-другому. Но теперь, находясь, в этой непонятной, отвратительной, как ей сейчас казалось, комнате она вообще ничего не понимала. Она ничего не знала. Нет, это другой стакан!
Но грани блестели так подозрительно знакомо…. И этот отколотый кусочек с одного бока с потемневшим пятнышком… Ага! На том стакане, который катался по полу у неё в кухне, не было никакого пятнышка! Это не её, это совершенно чужая, жуткая вещь, которая как-то попала к Алисе в комнату и которой та зачем-то вертела у неё перед глазами. Почему она так боится? Откуда этой девчонке вообще знать про стакан у неё в доме? Соня начала угрожающе двигаться на Алису, приказывая прекратить показывать ей стакан. «Но он отколот с одного бока! Как и у тебя дома», - гремел её внутренний голос. Сознание неумолимо уходило. Алиса, по-видимому, почувствовала это, потому что резко и быстро спрятала стакан под диван на прежнее место и повернулась снова к Соне, поддерживая её за руки. Та отпрянула от неё, как обожженная.
- Что это за стакан? – потребовала ответа Соня. Она почувствовала, как раздражение и гнев мгновенно завладевают ею, хотя всегда отличалась в жизни спокойствием и меланхоличностью. Эти эмоции были несвойственны ей, но она тут же отмахнулась от этого наблюдения. Она прислонилась к стене, так как плохо себя чувствовала. В груди отчётливо чувствовались учащённые стуки сердца, а лоб покрылся испариной. Соня вдруг увидела себя со стороны, как бредёт на звук катающегося по полу предмета в своём доме. Как, приближаясь к кухне, она уже знала, что это именно тот стакан, из которого она пила. И от этого чувство чего-то омерзительного становилось ещё больше, смешиваясь с накатившим липким страхом, от которого никак не удавалось избавиться.
- Это то, что тебя пугает. Я всё поняла по твоему лицу.
- Что он делает, чёрт возьми, у ТЕБЯ? – кричала ли она, говорила нормально, всё уже было неважно. Соня лишь понимала, что обычные вещи, к которым она привыкала годами, всё, чему её учили, не вписывалось в то, что начало происходить в её жизни. Её жизнь словно взорвалась изнутри и разметалась рваными ошмётками на окружающих. Она больше ничто. Она больше ни в чём не видит опоры. Мозгу в нормальном его состоянии не на что было опереться, когда сомнения закрались в него. Она больше ни в чём не уверена. Мир перестал делиться на нормальное и нет. Что с точки зрения того, что ворвалось в её жизнь, было нормальным? Что теперь было обычным, а что подозрительным и странным? И кем стала теперь она сама, столкнувшись с ненормальным? Она чувствовала себя бабочкой с оторванными крыльями.
Надя вбежала в комнату первой, полностью растерянная, не понимающая, что здесь происходило.
- Она пугает меня, - взмолилась Соня, кинувшаяся к сестре. – Уйдём. Я больше не могу здесь быть.
Бабушка Алисы кинулась к ней, причитая и уводя из комнаты. Все трое прошли в прихожую, и Соня стремительно принялась одеваться.
- Что случилось, что же всё-таки случилось? – всё повторяла старая женщина.
Но больше всех ничего не понимала Надя. Она так испугалась за сестру, что вбежав в комнату, забыла посмотреть на Алису, она ничего не понимала. Чем маленькая школьница могла так напугать Соню? Ей лишь оставалось списать всё произошедшее на нервы сестры, и она поспешно одевалась, едва успевая за Соней. Бабушка Алисы всё семенила вокруг них, настаивая, чтобы они ещё остались, и Соня рассказала ей, что случилось.
- Я ничего не добьюсь от маленькой, ты мне хоть расскажи, чем она тебя так напугала! – бабушка едва удерживала Соню в дверях.
Соня помедлила секунду, вздохнула, опустив глаза к полу.
- Она испугала меня своим знанием.
Это всё, что услышала старая женщина. Вырвавшись из её цепких рук, девушка пустилась вниз по ступеням.
- Я жду тебя внизу, - успела крикнуть она Наде.
Её сестра потрясённо смотрела ей вслед, оставаясь в нерешительности в дверном проёме. Лицо её было поникшим. Сколько тепла и терпения нужно ещё её сестре, чтобы вернуть ей прежнее гармоничное и ровное состояние?
- Я ничего не понимаю, - она оторопело уставилась на женщину, ища в её глазах поддержки.
- Зато я, кажется, всё поняла. Иди, девочка, тебе надо её утешить. Знай, ничего страшного не произошло, но надо, чтобы она, - махнув головой вниз на лестницу, женщина имела в виду Соню, - успокоилась. Нервы у неё на пределе. Погоди! – бабушка Алисы протянула к ней руку с поднятым вверх крючковатым пальцем.
Она стремительно прошла вглубь квартиры зачем-то. Надя осталась ждать в дверях. Тут из своей комнаты показалась Алиса. Она пулей подлетела к Наде, наклонила её к себе так, что та ничего не успела сделать, и прошептала быстро на ухо: «Передай ей, чтобы она ничего не боялась. Если она захочет поговорить со мной, то пусть приходит в субботу утром на *** площадь. Я сама увижу её». И не успела она договорить эти слова, как снова быстро метнулась к себе в комнату и неслышно притворила дверь за собой. Вовремя! Так как тут же из темноты квартиры выступила её бабушка и вручила Наде какую-то склянку тёмного цвета.
- Давай ей три раза в день, смешивай с водой. Поверь старухе, это поможет! – она подтолкнула Надю к выходу и закрыла за ней дверь. И напоследок: «Бог вас хранит!»
Глава девятая
На улице было совсем тихо. На протяжении этих двух дней была хорошая солнечная погода, и лес вдалеке за низенькими домиками золотился в холодных оранжевых лучах заспанного солнца. Недалеко от Нади находился пруд, и вокруг пахло его замёрзшей водой. Ещё она отчётливо улавливала запах хлеба. Свежеиспеченного. На морозном воздухе он раздавался особенно вкусно и звеняще. Ошибиться адресом было невозможно. Надя толкнула тяжёлую, всю в медных завитушках деревянную дверь и вошла. Внутри долгое время так же было тихо, как и снаружи. Тепло печей и аромат хлеба тут же окружили её со всех сторон. Сразу стало уютно и спокойно. «Совсем не так, как в Сонином доме» - подумала она про себя.
Ей вспомнился неприятный холодок, который начал гулять по длинным коридорам последние два дня, сразу же, как только её сестра слегла. Сквозняки проходили сквозь неплотно закрытые двери и распахивали их так звонко, что слышно было на любом этаже. Эти хлопающие двери вечно пугали её, изводя своей нервностью и неожиданностью. Она замирала то ли оттого, что прислушивалась к собственному страху, который был ей не знаком, то ли оттого, что теряла смысл того, что делала в данный момент. Тогда она вглядывалась в свои руки, которые начинали казаться серыми и покрытыми упавшей осенней листвой, сброшенной, как что-то ненужное. Тогда она ещё ближе подходила к лежащей сестре, не шевелившейся, не издающей ни звука. И чем больше та казалась безмолвнее и невидимее, тем яростнее и трепетнее Надя вслушивалась в дыхание спящего человека.
Утро приносило своё маленькое успокоение, настолько ничтожное, что оно было почти неощутимо. Она пыталась уловить его в большом океане воздуха, такого же грустного и поникшего, как сам дом, внутренности которого он старательно наполнял. Иногда ей казалось, что она видит сквозь него мелкие неаккуратные рваные щели, через которые проходили сквозняки, усилившиеся с наступлением холодов. Солнце, конечно, тихо лилось сквозь большие окна, но давало лишь пугающий призрачный свет, которому нравилось перемешиваться с быстрыми непонятными тенями дома. Чего она хотела от этого солнца?! Оно было слишком маленьким, слишком остывшим после лета, слишком недолгим. Однако оно приносило свой кусочек успокоения, которое приходило вместе с утренними сумерками и заставало её обычно в серой кухне в попытках сделать что-нибудь горячее из того, что она находила в холодильнике.
Короткое смутное успокоение после бессонной ночи, проведённой у постели спящей сестры. Ей нравилось сидеть и чувствовать запах, исходивший от белоснежной накрахмаленной наволочки, смешивавшийся с неясными лунными проблесками в прядках спутанных волос, сложенных тут и там осиными гнёздами, издававшими благостный молчаливый аромат мёда и золотого летнего поля. Это ослепляло… Это завораживало. Особенно в гремящей ночной тишине неспящего дома. Ей нравилось ничего не слышать вокруг. Просто смотреть в недалёкое окно напротив, что замерзало поутру, когда она тревожно раскрывала свои большие глаза. И видеть в нём следы наступающей зимы, что становилась всё ближе и ближе. А потому желаннее.
Ей по-настоящему нравилась тишина, что гуляла вместе со сквозняками и иногда умудрялась проходить сквозь неё, когда она оказывалась то в одной, то в другой комнате, с интересом рассматривая причудливые предметы, которые её сестра тщательно собирала. Они привозились из разных уголков страны и затем ставились по углам комнат по всему дому. Иногда служили прообразами того, что сестра рисовала, иногда просто выбрасывались в многочисленные коробки с различным хламом, что грудами скопились на чердаке. Вместе с последними картинами, наполненными оранжевым светом, завёрнутыми в бело-серые марли, уныло маячившими в пыльном застоявшемся клубе спутанного воздуха, сплетённого из завышенных ожиданий и горечи потери. Там предметы были брошенными и давно об этом знали. Она осознавала, что её сестра больше не найдёт в себе сил стереть с каждой из этих вещиц кромку пыли, что уже вонзилась в их поверхностные материалы, стала застывшей штукатуркой, которая лишь по собственному желанию может осыпаться неприятными осколками и грязной крошкой. Она хорошо понимала, что картины проглотили свою обиду и смирились с тем, что останутся недописанными, а значит, не понятыми никем. Как можно сказать что-то вразумительное, наблюдая за ошмётками недосказанного, непереданного? Невразумительного.
Её картины…. Надя искренне сокрушалась об их судьбе. Если кто-то её спросит, как возможно вообще сожалеть о судьбах безликих нематериальных вещей, она спросит, как же можно этого не делать, когда они – бездонный колодец чужих взглядов, не прекращающего ни на минуту работу творческого потенциала. Она притрагивалась к уныло повисшим краям марли, приподнимала, внимательно всматривалась в жирные мазки краски, закрывала, подходила к окну. Внизу видела чёрные черты непроглядной ночи и принималась искать ответы на свои вопросы. Ей так хотелось их оставить в городе! Все до одного. Когда она со скоростью почти под 200 мчалась по корявой трассе, прошибая дальним светом скелеты ночных сумерек, гостеприимно выходивших из-за деревьев осеннего леса. Боялась, но неслась. Потому что сестре было плохо. Потому что хотелось забыться. И город, этот благословенный добрый друг всех, кто жил в нём и на его окраинах, всех, кто хоть раз видел его, когда бывал наездом, он смиренно оставался позади. Покорно. Молчаливо. Уютно согреваясь в своих вечерних фонарях молочного цвета. Бросая несмело свои руки из кованых мостов и тяжёлых высоких колонн, когда они на бешеной скорости оставляли его позади. Обе. Те, кто его боготворил. Словно старались не запачкать всей грязью болезненных слов и пылью недосказанности. Когда он на прощание хотел поцеловать их своими холодными чёрными водами и коснуться ночным небом, неясно угадывавшимся за золочёными шпилями.
Она неслась по дороге, ничего перед собой не разбирая. Всегда так делала. Оттого Филипп ей запрещал ездить с детьми. Боялся за них… А за неё? Внутри шевельнулась давно упрятанная обида за то, что он не очень-то обращал внимания на её действия. Дети с каких-то пор сделались объектом его пристального внимания, не она. И тогда она переставала щадить себя, снимала с себя всякую осторожность, словно лишнюю одежду, и наслаждалась треском разрываемой ткани ночи, которую прорывала своим опелем. Впрочем, он не был её, а принадлежал мужу, который всячески порывался продать машину и постоянно предлагал ей свои водительские услуги, на которые она глупо хмыкала. Брала ключи, нарочно гремя ими на всю квартиру, чем, она это знала точно, раздражала его, и убегала подальше от укоряющих взглядов, от непроизнесённых слов, становясь прежней, оторванной от обязательств, от ролей, от социальных пут, дёргающих её за больное. Она никогда не могла объяснить ему по возвращении с таких автомобильных прогулок, что держит ситуацию под контролем, что, смотря на спидометр, дёргающийся на её глазах от рывков машины, бегущей на пределе своих возможностей по плохим дорогам, всё равно продолжает быть матерью своих детей и думать, думать о них ничуть не меньше, чем он. Указывала ему на то, что долгими ночами, когда она оставалась в холодеющей постели, их совместной постели, одна, сжимаясь в нервный комок от бесполезности мысли об их неудачном браке, когда каждый раз подбегала к окну, как только там начинал маячить свет фар подъезжающей машины, она ждала его, полная надежд всё исправить. Не ради них. Ради детей. Ради того, чтобы Антон вставал с постели и бросался на отца, ради того, чтобы они оба, оба её сына не чувствовали себя ущербными, ради того, чтобы идеал отца продолжал стоять непоколебимо в глазах Никиты.
Она не раз перечёркивала их совместные супружеские ошибки, стирала их, пытаясь забыть, готовая всё начать сначала. Но не чувствовала в Филиппе поддержки. Не видела движения навстречу. Часто она думала о себе, как одиноко бродящей в тумане без него, без его внимания и заботы.
Наверное, всё между ними рухнуло сразу после рождения Никиты. Когда она отстала от интересов мужа, не могла больше и не хотела сопровождать на различных мероприятиях. Когда он привык приходить туда один, являясь на суд их совместных друзей потерянным, но упрямо продолжавшим делать вид, что в семье всё в порядке. Когда жир после родов настойчиво завладел ею, и она, переставая узнавать своё собственное тело в зеркале, отвернулась сама от себя. Неся в себе бремя послеродовой депрессии, проявлявшейся в беспричинной грусти и смутных подозрениях мужа, она только успевала замечать, как Филипп, её любимый муж, удаляется от неё всё дальше и дальше. Вот они ещё совсем молодые. Почти счастливые. Ещё совсем недавно расписавшиеся под хлопанье пробок шампанского в руках друзей. Вместе на одной тропиночке. Но проходит время, неумолимо, тщеславно, безвозвратно, и он впереди. По- началу протягивает по-прежнему к ней руки, зовя за собой. Но, кажется, скорее по привычке. И за стеной беспрестанно сыплющихся жёлтых мёртвых листьев она разглядывает его постепенно удаляющегося и оставляющего её одну с ребёнком, который мешает ему работать, расти в глазах окружающих. А у неё нет даже свободной руки, чтобы сделать знак, чтобы остановился, чтобы подождал, когда она наконец выпутается из детских пелёнок и, как прежде, будет слушать его и на достойном уровне давать советы, когда уделит только ему всё своё время и ласку.
Он не прощал ей, когда она засыпала тяжёлым сном, прислушиваясь даже во сне к подрагивающему дыханию ребёнка. Он лежал рядом и всё рассказывал, рассказывал. Его беспорядочные ночёвки стали ответом на сложившуюся ситуацию. Ей ничего не оставалось, как ответить тем же - безразличием, холодностью и отказом всё исправлять. Сейчас она даже не понимала, каким образом он уговорил её на ещё одного ребёнка. И ситуация продолжилась, лишь временами меняясь в лучшую сторону.
Тогда отправной точкой поезда всей её жизни стали дети. Невинные создания, в которых она вложила столько надежд! Не работа и самореализация стали смыслом существования, а два крохотных создания, ежедневно смотревшие на неё своим неповторимым взглядом и тянувшие к ней свои толстенькие ручонки. Чей крик для неё был сравним разве что с просьбой самого бога. Два чудесных маленьких человечка, чьи непостоянные и смешные взгляды на жизнь и её смысл полностью перевернули её внутренний мир, а вместе с тем как-то нечаянно, не извиняясь, с корнем удалили из него всё, что она испытывала до поры к своему мужу.
Он стал лишним.
Он стал ненужным.
И вот именно тогда он и решил вернуться в их жизнь. Вежливо спустился к ним со своей лестницы, на которую так рьяно влезал и карабкался. Просмотрев и прогуляв где-то все довольные детские почмокивания во сне, агушки на ночь, фырканья манной кашей прямо на потолок, недовольные топанья босых кривых ножек, гулкие удары об углы и разбрызгивания пенной воды по полу в ванной. Просмотрев её счастливые скользящие взгляды по их плотным голеньким тельцам, её заботы и всхлипывания в поликлиниках и позднюю зевоту у детской кроватки.
Всё то время он был рядом и не рядом. Но дети быстро приняли его в свой круг, в отличие от неё. В какой-то момент появились совместные походы в парки и лес, в гости и развлекательные центры, в какой-то момент оба начали притворяться, что всё в порядке. Но она никогда не забывала единственной причины, почему она так делает. Это всегда сидело внутри, не стираясь никакой искусственной лаской, с которой он стал к ней лезть по ночам, увеличивая тем самым только её отвращение. Никакими дорогими подарками, которые делал невнимательно и неискренне, словно платил заработанную плату за что-то.
Она даже не собиралась пачкать свои руки о его деньги.
Самым сложным для неё было продолжать оставаться с ним рядом по ночам, когда глубокое полнолуние мешало ей заснуть, а он дышал в спину, отлично осознавая, что она не спит. Чувствовать его тело рядом со своим и ощущать жар, исходящий от него. Тогда она отодвигалась, ничуть не смущаясь тем, что может его обидеть.
Между ними больше не было обиды. Она ушла, хлопнув дверью, к тем, кто оставался неравнодушен друг к другу. Для них она была в последнее время неуместной гостьей.
Проходило время, и они оказались вынуждены были примириться каждый по-своему, потому что каждый хотел по отдельной причине сохранить семью. Он – для статуса, она – потому что это было нужно её детям.
Ночные прогулки на опеле, как бы они ни выводили Филиппа из себя, стали единственным для неё способом отпустить себя на волю, на свободу, сорваться с катушек, наполняя лёгкие адреналином, закачивая в свою кровь огромные дозы кортизола, который опустошал её и всё же оставался необходим. Сидя долгими днями возле кровати сестры, она не понимала, как могла оставить машину в городе, в гараже у мужа. Без неё она не чувствовала себя в достаточной мере свободной и вольной в своих решениях.
Хорошо, что её сестра задремала, когда они возвращались из города в лес. Ей не хотелось пугать ту своей бешеной неразумной ездой. Но также не хотелось ограничивать себя в вольностях на дороге, неровной, испытывающей внимание.
Она держала руль дрожащими руками, а кольца врезались ей в пальцы. Мимо неслись сонные картинки тёмного леса и сплошная полоса по краю дороги. Ею завладел такой страх, что она совсем одна несётся по непроглядным асфальтовым коридорам, которым, казалось, конца не будет, петлявшим из стороны в сторону, изматывавшим её. А позади неё лежала сестра, свернувшись, как обычно, клубочком. Ничего не подозревающая, ни о чём больше не волнующаяся. Ничто в ту ночь не могло её тронуть, разбудить. Пару раз Надя встречала на дороге автомобили, которые двигались в противоположном ей направлении. Один из них ослепил её, и она съехала на скорости с дороги на обочину, испугавшись, но вывернула руль быстрым, мягким движением руки. Это всё равно не заставило её сбавить скорость. Она продолжала бездумно мчаться, словно дом мог не дождаться их и уйти. Ей нравилось разрезать полотно ночи серебристым лезвием автомобиля сестры. Несмотря на смутный, затаившийся страх в уголках души, она успевала краем глаза отмечать чёрные высокие макушки сосен, что, накренясь, проглядывались на фоне тёмно-синего неба, разливавшегося наверху брызгами чернил. Пьянил сырой лесной воздух, врывавшийся охапками ей в окно. Не было ни боязни заболеть, ни влететь во что-то. Только ночь, автомобиль и она. На какой-то миг она даже забыла про сестру, что мирно спала на заднем сиденье.
Ветер, холодный, влажный, несущий в себе сырость свалявшейся земли вперемешку с опавшими червивыми листьями, оглушал её с левой стороны, охлаждал вспотевшие пальцы, которые она специально растопырила, чтобы он обласкал их своей свежестью со всех сторон. Её забрало словно в какой-то большой шар, что катился непрестанно несмотря на то, хочет она того или нет. Она закурила. Если бы её сейчас увидела сестра, то непременно сказала бы «значит, всё действительно плохо, раз она курит». Это вызвало улыбку на губах, и она только подбавила газу.
Огонёк её сигареты храбро мигал в кромешной, наполненной непонятными звуками, темноте. Почти неощутимый звук работающего мотора успокаивал, и постепенно она совсем расслабилась, делая глубокие затяжки. Приятно было ощущать своё бегство, сочное, изысканное, сотканное из огромного желания укрыться, потеряться. Теряться надо на полной скорости. Решительно, не смущаясь щемящим сердце чувством долга. Каждый человек имеет право на бегство. От себя всё равно не убежишь. А другие обойдутся. Дети в безопасности. Те, с кем она их оставила, ещё рьяно будут убеждать её по возвращении, что не насиделись с ними. Сестра с ней. Чего ещё желать? Ночь нежна, обволакивает, словно кашмирская шаль. Осталось совсем немного времени, чтобы спрятаться в безопасности. Доехать и услышать манящую тишину дома.
Тишина нечасто посещала её в звенящем мире, в котором приходилось вращаться целыми днями. Теперь ей хотелось окунуться в неё с головой, сделать так, чтобы всё вокруг замолчало, подавилось своей бесполезностью.
Захлебнуться тишиной…
Лес, высящийся над ней чёрной тенью, словно большая птица, раскинул крылья и приземлялся. И её маленький точечный огонёк от сигареты близ бесцветных губ. Пальцы, пылающие от боли и напряжения с его кольцом на одном из них. Кольцо, что ненавидела. Что любила. В жизни всегда так: есть вещи, не относящиеся ни к чему определённому. А может быть, они просто не соответствуют нашим представлениям об определённости? Мы никогда не знаем точно, что нужно, а что бесполезно в жизни. Вещь, которую ты только что выбросил в полной уверенности, что она не нужна, заставляет тебя вспомнить о ней тут же. Спираль жизни неизведанна.
Пару раз она будила сестру, так как не знала, куда ехать дальше. Как только они въехали в безмолвный лес, полные желания запутаться в его тяжёлом тёмном покрывале, она перестала ориентироваться. Как же мало она знает о нём! Всё время в городе, в городе, в его каменных лабиринтах с понятными даже детям указателями, всё время по одной и той же дороге, всё в одном направлении.
Как она и ожидала, дом встретил их своей щемящей тишиной и безмолвностью. Надя помогла сестре лечь в гостиной на диване, укрыла её шерстяным пледом, а сама осталась стоять одна у окна в кухне. Ничего не хотелось. Просто быть одной, просто остаться в стороне сразу от всего, позволить себе упиваться мыслями о медленно текущем потоке своей жизни. Просто хоть раз всерьёз о ней задуматься.
Ей по-прежнему было тяжело привыкнуть к беспроглядной тьме за окном. Сколько бы она ни вглядывалась, она ничего не могла разглядеть. Вокруг дома не было ни единого фонаря, так что ночь беспрепятственно окружала всё вокруг. Она сжималась чёрным кольцом вокруг дома, прижимаясь к нему тесно, вплотную подходя к двери, к окнам, к трубам. Только свет на кухне разрывал её на мелкие кусочки, не давая завладеть пространством внутри. Но Надя знала, что как только она его погасит, ночь пройдёт и внутрь, окутывая всё чёрным цветом снов и теней.
Внезапно она остро почувствовала, как кто-то наблюдает за ней со стороны холла. Какое-то время она оставалась неподвижной, пытаясь разобраться, кажется ей это или нет. Она обернулась, подумав, что за своими мыслями не услышала, как Соня встала зачем-то. Но никого не оказалось. Дверной проём в холл зиял тёмной угрожающей пастью. Она вздрогнула. Всё было по-прежнему тихо. Только холодильник тихо дребезжал в нише. Надя долго всматривалась в темноту, прислушивалась. Всё напрасно. Предметы оставались на своих местах, где-то в глубине дома нечётко тикали часы. Больше ни звука. Внезапно тишина показалась ей слишком навязчивой. Она подумала, что редко у себя в городе слышала такую. Слишком тесная, слишком…. Такая, что Надя услышала своё внезапно участившееся дыхание. Не зная почему, она продолжала ещё какое-то время вглядываться в чёрный дверной проём, напряжённо сверля его сощуренными глазами. Вены на её лбу вздулись, а руки покрылись липким потом.
Она прошла к холодильнику, достала оттуда бутылку с водой и плеснула себе в стакан. Казалось, оно слушало. Или дом слушал. Надя никак не могла отделаться от странного пугающего ощущения, что она не одна. Выпила. Когда собралась ополоснуть стакан, то заметила у края небольшое тёмное пятнышко. Оно сначала не поддавалось, но после хорошо оттёрлось. За спиной она смутно уловила какие-то перемещения. Она с трудом поверила в мысль, с трудом поняла, что эти перемещения сходны с шагами, как если бы кроме них с Соней был ещё кто-то и этот кто-то прошёл в кухню, чтобы так же, как и она, выпить воды. Волосы на её голове встали дыбом. Она редко испытывала подобные ощущения. Наверное, если бы она сейчас не была настолько возбуждена, то вспомнила бы, пожалуй, всего пару случаев. И вот сейчас то же ощущение… Странно было слышать то, чего не должно быть. То, чего она не может объяснить. Странно было слышать вместо ещё секунду назад царившей тишины какие-то потусторонние звуки. И жутким было то, что в этих звуках отчётливо угадывались шаги, похожие на человеческие.
Она почувствовала, как звякнул в руке стакан, который она ударила о раковину. В голове разом не стало никаких мыслей. Она словно зависла где-то вне зоны досягаемости.
Надя резко развернулась.
Никого.
« Что за чертовщина?» – захотелось произнести слова вслух. Она должна была услышать хотя бы свой собственный голос. Но тут же вспомнила, как мама в детстве строго запрещала им с сестрой говорить такие слова.
Надя выглянула в холл, заглянула в гостиную. Соня продолжала тихо лежать у себя на диванчике и мирно спать, ни о чём не подозревая. Тогда Надя осмотрела коридор, ведущий к входной двери, потом его продолжение в другую сторону, где он заканчивался дверью во двор. Обе были закрыты. Она постояла в нерешительности какое-то время, а затем наверху, на втором этаже, хлопнула дверь.
Она всё-таки чертыхнулась.
Ей абсолютно не хотелось подниматься, но она понимала, что должна разобраться, что же происходит. Не теряя времени даром, Надя поспешила по ступеням лестницы из красного дерева. Ей очень хотелось надеяться, что наверху опять гуляет такой уже привычный сквозняк и это он виноват в том, что дверь хлопнула в такой неподходящий момент, когда нервы её были на пределе. Она уже списала последний хлопок двери действительно на завывания ветра и думала только о том, как объяснить движения за спиной на кухне.
Сквозняк на самом деле гулял по коридору второго этажа. Она ясно ощущала его своими руками, пока медленно двигалась. Весь коридор утопал, впрочем, как и обычно, в плотном сумраке. Если по нему бродить ночью, то совсем ничего не было видно. Как правило, для таких целей зажигали свет. Она проверила свою комнату, так как та находилась ближайшей к лестнице. В ней ярко горел циферблат больших электронных часов. Он прорубал темноту своим змеино-зелёным цветом и молчаливо показывал 03.03. Пошарив рукой по стене, она нащупала выключатель и зажгла свет. Всё было тихо. Кровать, так и не убранная с утра, белела в неясном электрическом свете. Ощущение, что за ней наблюдают, никак не проходило. Оно было внизу, оно отчётливо улавливалось сейчас. Надя потёрла себе виски. Внезапно захотелось выпить. Если на часах было только начало четвёртого, почему она не услышала ударов часов, что висели на стене в гостиной, где спала Соня?
Когда она засыпала в ту беспокойную ночь, оставив зажженным ночник рядом с кроватью, то вспоминала детство и ночи, проведённые рядом с кроватью Сони. Сон долго не шёл, и она уныло вглядывалась в окно, в котором виден был кусочек чёрного неба. Тени, спутанные с её бредовыми бессонными мыслями, то прорывались сквозь тонкую грань забытья, то отступали. Ей удалось заснуть только под утро.
Стоя на деревянном свежепокрашенном полу, она глубоко заталкивала тёплый аромат хлеба в свои лёгкие. Навстречу ей наконец вышла полная молодая женщина. Она встретила Надю такой тёплой улыбкой, что у той сразу пропали все мысли о беспокойной ночи, проведённой в доме.
- Выбрали что-то? – она вытирала руки о белоснежное полотенце и с любопытством всматривалась в лицо Нади. Но тут улыбка хозяйки померкла.
- Да, я возьму пять штук вот этого, - Надя указала на пухлые круглые буханки хлеба.
Женщина оставила своё полотенце и наклонилась, чтобы достать Наде то, что она хотела. Казалось, она искренне расстроилась, когда улыбка исчезла с её лучезарного лица.
- … Вы ведь сестра Сони, жены Грегора? – вдруг задала она вопрос, когда набрала хлеба и положила его на поднос.
Надя удивилась, подумав, откуда эта женщина могла её знать. Она кивнула.
- Мы с мужем были на похоронах и видели вас там. Вы меня не узнаёте?
И словно в ответ на вопрошающий взгляд Нади, она продолжила.
- Мы не поехали на кладбище вместе со всеми, не могли, да и в городе мы вообще редко бываем, но попрощаться всё же пришли. Конечно, вы на нас не обратили внимания – мы стояли в стороне. Вы всё время были с Соней. Боже мой, бедная, бедная девочка! – хозяйка замерла, вглядываясь в пол, погружённая в воспоминания, тихо качая головой. Надя не могла позволить себе расплакаться прямо сейчас.
- Поминки близятся... – нехотя объяснила она такое количество приобретаемого хлеба. Глаза женщины перепрыгнули на её лицо.
- Да, Соня очень часто заезжала к нам, чтобы взять хлеба. Она его очень любит. Знаете, - она завернула хлеб в пакеты, - знаете, передайте ей это от меня. И передайте мои соболезнования. Она сама не очень разговорчивая была… Наверное, творческие люди - они все такие, но Грегор, он…. Он был хорошим знакомым моего мужа, бывал у нас и помогал советом, да и делом, когда мы делали ремонт у себя.
Она помолчала, словно в знак почтения перед покойным. Надя заметила, как её глаза заблестели от слёз в лучах утреннего солнца, что заливало комнату сквозь окно.
- Когда это всё случилось, мы настолько были потрясены! Он был совсем молодым… А как сама Соня?
- Она вроде бы держится.
- Она совсем одна там? Честно говоря, мы с мужем думали, что она после этого переедет в город.
- Наверное, так и случится рано или поздно. Но пока она хочет побыть здесь.
Женщина закусила губу, словно в задумчивости.
- Не надо, чтобы она оставалась здесь, - произнесла она шёпотом, словно в пустой комнате их могли услышать.
Надя непонимающе посмотрела на неё, потом оглянулась по сторонам, подумав, что не заметила, как кто-то вошёл. Но нет, они были совсем одни. Хотя краем глаза она уловила приближающуюся фигуру в окне. Женщина протягивала ей хлеб. Видимо, она тоже заметила нового покупателя. Дверь звякнула, и Надя увидела Алексея. Он выделялся своим высоким ростом и широкими плечами, одетый во что-то тёмное, на фоне светлой двери. Она заметила, что волосы у него на голове стали короче, но в целом он был, конечно, всё тот же. Она улыбнулась, когда он приблизился к ней, пока женщина за прилавком приветливо смотрела в его сторону. Наде польстило, что несмотря на то, что Алексей приехал сюда, чтобы приобрести хлеб, он в первую очередь подошёл к ней.
- Вот это неожиданность! Рад снова видеть вас. Решили откушать деревенского хлеба? – он кивком головы успел поприветствовать хозяйку.
Надя просияла, кивая головой в знак приветствия и одновременно, чтобы утвердительно ответить на его вопрос.
- Так… Я возьму… - он уже смотрел на витрину, в нерешительности потирая руки.
- Возьми тот, что я только что упаковала для… - женщина посмотрела на Надю, ища помощи.
- Для Надежды, - подсказал он.
- Да, будем знакомы! Я – Дарья. Знаете, обычно у меня правило знать всех своих покупателей, - она улыбнулась широкой улыбкой, и тут Надя осознала, что эта женщина как-то уже успела расположить её к себе.
- И ещё правило интересоваться, как только они оказываются снова в этой лавке, как им пришёлся по вкусу хлеб, который они приобрели, - улыбнулся Алексей.
Надя засмеялась.
- Что ж, приятно познакомиться. А если говорить о хлебе, то я его уже пробовала, и могу вас заверить, что он великолепен. Мы поэтому так много и берём, чтобы на поминках был. Они уже ведь завтра. Спасибо вам огромное за то, что делаете для нас.
- Сумела угодить, - сделал вывод Алексей, подмигнув хозяйке. – Что ж, тогда, Даша, я возьму тот же, что и наша гостья.
Женщина просияла. Казалось, она завёртывала единственное самое ценное, чем владела.
- Как продвигаются твои дела? Не зайдёшь к нам как-нибудь, посидим, поговорим? - она многозначительно взглянула на него, также подмигивая. Потом залилась смехом, который оказался настолько заразительным, что Надя невольно улыбнулась, хотя нисколько не понимала, о чём они.
- Как-нибудь непременно загляну. Я же обещал ещё и дверцы у тебя на кухне посмотреть. Ну а с тебя твои фирменные булочки!
- Уж непременно! – она замахала руками, будто говоря, что об этом он мог и не заводить разговор. – Ну кто тебя ещё так вкусно накормит, если не я? Ну что ты один можешь себе придумать? Всё чай, да чай с печеньями. Это не дело!
- Ничего, я не жалуюсь. А что муж?
- О, он отлично.
- Ну ладно, до встречи. Ещё увидимся. Ты же знаешь, то, что я беру сейчас, уплету в два счёта.
Она снова зашлась своим заливистым заразительным смехом. Он расплатился. Надя взяла свои пакеты, ещё раз поблагодарила хозяйку за подарок, и они оба вышли из магазина. Хотя в тот момент Надя подумала, что странно называть такое место магазином, настолько уютным и душевным оно было.
- Можем пройтись, если хотите. Я не спешу, - предложил он, взглянув на неё свысока. Она была чуть пониже него ростом.
- Да, можно, мне не помешает развеяться и подышать свежим воздухом. Давайте, только я сейчас сложу эти пакеты в машину.
- О! Сегодня вы на машине? – он улыбнулся ей, и Наде снова пришли на ум мысли о его сходстве с отцом.
- Да, я взяла машину сестры. И хоть я ни в страховку не вписана, ни доверенности у меня нет, решила всё же, что ничего страшного не будет, если я воспользуюсь хорошим денёчком и сделаю покупки.
Он кивнул, наблюдая, как она открывает дверцу и кидает пакеты на заднее сиденье. Надя пообещала себе, что непременно найдёт причину сходства этого человека с её отцом. Жаль, что Соня так и не услышала её, когда она рассказывала об Алексее.
Было холодно и в то же время не настолько, чтобы прятать нос, сидя дома. «Самое то для прогулок», - подумала про себя она. Несмотря на то, что солнце не грело, приятно было подставлять ему своё лицо и закрывать глаза, чувствуя, как оно золотится на веках. Она предложила ему закинуть в машину и его пакет, чтобы тот не мешал ему. Когда Алексей нагнулся, чтобы сделать это, в нос ей ударил запах древесины его дома и приятный аромат природы. В общем, запахи такие незнакомые для неё, а потому интересные.
- Как дела в вашей мастерской? – поинтересовалась она.
- Всё идёт хорошо, сейчас, когда праздник Нового года уже через месяц, заказов достаточно. Приходится даже от некоторых отказываться. – Он захлопнул дверцу, она закрыла машину, и они мало-помалу начали медленно удаляться от неё.
- Пойдёмте к пруду, - предложила Надя. – Почему-то хочется быть поближе к воде, хоть она уже и замёрзла.
- Не везде. Я покажу место, где можно увидеть плавающих уток. Я даже захватил для них немного хлеба. Иногда захаживаю к ним, подкармливаю, когда устаю на работе и хочу отвлечься.
- Это хорошо! – похвалила она. – А я-то думала, вы совсем и не устаёте от своей работы.
- А как же! Все устают. Да и хочется перемены в деятельности, не всё же работать. Надя… Давай на ты, если не возражаешь, - он ласково посмотрел на неё сверху вниз как-то поучительно, благородно, что ей ужасно понравилось.
- Я согласна. Сама уже думала об этом.
Они подошли к берегу, где вода журчала и в большой лунке плавало несколько уток.
- Прелесть какая! – она улыбнулась.
- Хочешь покормить? – он предложил хлеб, достав его из кармана брюк.
Надя отломила несколько кусочков и рассыпала их в воздухе птицам. Они мягко легли на поверхность воды и были тут же проглочены.
- Всегда нужно уметь работать, но и отдыхать не надо забывать. Если постоянно бежать с бешеной скоростью по прямой, энергия и силы быстро иссякнут. В жизни скорее пригодится умение работать рывками, чёткими и плодотворными.
- Мне сразу представляется лягушка, которая редко, но метко высовывает свой длинный язык, чтобы схватить мотылька.
- Да, работа у человека должна заключаться в подобном, - он улыбнулся при таком сравнении. – Нельзя тратить своё время и энергию, а особенно талант на лишнее и ненужное. Каждый шаг должен быть продуман и взвешен, и каждый шаг должен приближать человека к его цели. Не к деньгам ради выживания, не к удовольствию других, а только к одной конкретной цели. Поэтому-то мне всегда было жалко людей, которые сами не знают, для чего живут. А также тех, чей смысл жизни заключается в том, чтобы угодить другим.
Они стояли на берегу почти замёрзшего пруда, и он вглядывался в противоположный берег, который золотился в лучах солнца, отражавшегося от тонкого льда.
- А если человек видит смысл своего существования в других? Родных и близких, например, в детях? Как я… - Надя с интересом посмотрела на него и встретила его молчаливый взгляд.
Какое-то время он рассматривал её, словно ища ответа на свой вопрос, но она знала, что у него он уже есть. Алексей, по-видимому, просто впервые внимательно приглядывался к её тонким чертам лица, пытаясь их запомнить.
- Нужно уметь заботиться о других, не забывая о себе. Дети никогда не оценят жертвоприношений родителей. Дети уходят из семей. Я вспоминаю сразу своих сестёр, которые всегда были далеки от родителей и которые быстро про всё забыли сразу после их смерти. Находясь здесь, рядом с родителями и со мной, они словно долг выполняли, а сердце обеих, думаю, уже тогда было в городе. Потом они стали всё чаще и чаще пропадать там. Когда же приезжали… Как правило, такие встречи бывали быстрыми, сумбурными. Пожалуй, у меня даже и воспоминаний-то конкретных о них не осталось.
- Я хочу, чтобы мои сыновья были другими.
- Ты можешь это сделать, только если будешь самодостаточной. А в чём, скажи мне, заключается самодостаточность женщины?
Она задумалась, переминая в пальцах складочки тёплого шарфа.
- В независимости от мужа. – Это был не вопрос, но она настолько неуверенно это произнесла, что он тут же уловил это.
- Самодостаточность женщины заключается в силе её красоты и доброты. Но невозможно и неправильно было бы направить всё это исключительно во благо семьи. Тем более только во имя мужа. Талант женщины заключается в том, чтобы впустить доброту и красоту прежде всего в свою собственную душу, обогатить её, а потом только уже дарить другим. Несчастная женщина ещё никого не сделала счастливым. Впрочем, к мужчинам это тоже относится. Просто у вас это заметнее. Теперь подумаем, как женщина может подарить самой себе природный дар… Добиться с помощью него цели в жизни! Женщина должна раскрыться не только как мать и жена, но как человек, человек, который сам выбрал свой путь. И сила заложена там, где женщина, протаптывая свою дорогу к мечте, не забывает и ведёт за собой своих детей. Где она не ограничивается лишь карьерными амбициями.
- Здесь я с тобой соглашусь, - вздохнула Надя. – Действительно, я заметила, что дети больше любят и уважают тех мамочек, которые уже успели стать самостоятельными, какими-то особенными.
- Не думаю, что они стремились целенаправленно стать особенными. Когда у человека есть мечта, он уже особенный. Тем более, когда он прикладывает силы, чтобы её достичь. Цель в жизни окрыляет нас всех. Отсутствие её приземляет. Я вспоминаю слова моей матери, когда она однажды сказала мне, что человека нужно уважать не только за умение достичь цели, но и за чистосердечное стремление к ней.
Надя почувствовала, как её нос стал медленно замерзать. То, что она задумалась вдруг о своей цели в жизни, было неудивительно. Только ей не хотелось всё-таки заниматься этим при постороннем человеке. Ей всегда требовалось много времени, чтобы привыкнуть к новым знакомым. Филиппу это не нравилось. Он, в отличие от неё, был более лёгким и простым в общении. А она осторожно относилась ко всему новому.
- Как Лайка? – поинтересовалась она.
- Всё так же много ест и много охотится, - улыбнулся он.
- На кого ты охотишься?
- По-разному бывает: на рысь, куницу, зайца, белок. В ближайшее время собираюсь пойти на косача.
- Нравится это?...
- Да, я люблю охотиться, меня увлекает инстинкт хищника, добытчика. И я не люблю всякие разговоры о жалости. Иногда люди по отношению друг к другу делают настолько страшные вещи, что никакой охотник не сделает со зверушкой. Особенно это характерно для больших городов, поэтому я и не стремлюсь туда. Вот чем тебя привлекает город? Ты, как только я тебя заметил ещё в автобусе, показалась мне горожанкой до самых костей. Верно, редко бываешь за городом?
- Я очень люблю город. За его пространство…
- Каменное, - добавил он.
Она засмеялась.
- За скорость жизни…
- Которая тебя убивает, - Алексей внимательно присматривался к ней.
- Я люблю его за то, что он даёт мне энергию…
- Ты никогда не получишь её истинную кроме как от природы. Вот настоящая энергия, - и он развёл руками, делая глубокий вдох. – Вот откуда человек заряжает свои батарейки и готов бежать дальше. Но знаешь, какой секрет я тебе раскрою…
Настало её время вглядываться в лицо и движения человека, что был с ней рядом.
- Секрет в том, что смысл жизни человека в размеренности, смысл здоровья в неторопливости. Нам никуда не надо спешить. Бегают лишь тараканы, когда человек включает свет. Ещё крысы.
- И откуда ты так много знаешь о смысле жизни? Просто удивительно…
- Я же говорю, размеренность и неторопливость. Есть время, чтобы остановиться на минуту и задать себе самый главный вопрос: а туда ли я иду?
- А у меня на это времени нет.
- Я уже понял это, - он бросил кусок хлеба уткам, которые тут же ринулись за едой наперегонки.
- В этом смысле твоя сестра правильнее поступила. Природа, спокойствие…
- И одиночество. Если бы они с мужем построили дом в селе, то я бы поняла, но в чём смысл того места? Одни ёлки и река.
- А разве этого мало? Разве вечнозелёная хвоя и голубые отблески воды вперемежку с серым не красиво?
- Для неё, как для художника, конечно! Она сама мне говорила. Но страшно ведь…
- Да чего бояться?
- Она там совсем одна, - произнесла она по слогам, как для ребёнка.
- Ты с ней! Да брось, если тебя должны изнасиловать, ограбить, убить, если это твоя судьба, то это произойдёт и в городе, - он вскинул вверх брови, с подозрением смотря на неё и ожидая отпора.
- Я не про это в данном случае… - она кинула на него беглый взгляд, пытаясь понять по его лицу, разгадал он то, что она хотела сказать. Но тут же усомнилась в правильности своего намерения рассказать ему всё о тех странных звуках, что довелось услышать в доме сестры. Надя напомнила себе, что собирается говорить о своих ночных глупых страхах с человеком, с которым ещё недавно говорила на «вы».
- Поясни… - он уставился на лес.
Солнце, казалось, заблестело тусклее в кронах многочисленных деревьев, что окружали пруд. Утки потянулись вереницей прочь от берега, демонстрируя свой страх перед человеком. На минуту Наде показалось, что она сходит с ума. Ей померещилось, что всё, что её окружало, испытывало страх. В ней самой жил страх, неизвестно откуда взявшийся, и она словно прокажённая ходила, носила его в себе, невольно замечая, как из-за этого её сторонятся.
- Я просто боюсь, что то, что случилось с её мужем, может случиться и с ней. Что-то похожее. Телефонная связь может оборваться, дороги плохие, и вдруг произойдёт такой критический момент, что вожделенное уединение обернётся против неё же. – Она выдохнула, радуясь, что удалось избежать неприятной темы со странностями дома и найти реальную правдоподобную причину своим страхам. Надя только представила, как много бы пришлось рассказывать, как много лишних тем поднимать, если бы она всё -таки задумала рассказать ему о странной ночи в доме, которую ей пришлось провести.
- Да, это проблема, конечно. Безусловно, хорошо, когда в таком большом доме живут по крайней мере двое.
- Но даже это не спасло Грегора… Кстати, ты знал его?
- Нет, совсем. Недалеко от нашего посёлка располагается сразу несколько домов, в которых кто-то живёт. Кто – понятия не имею. Это почему-то приезжие считают, что домов у нас здесь раз-два и обчёлся. На самом деле они разбросаны повсюду, в том числе и в лесу стоит несколько, таким образом, дом твоей сестры не единственный, что находится уединённо. Про Грегора я слышал несколько раз от Даши, когда она нахваливала его умения и талант работать руками. Но я так и не успел познакомиться с ним. Да и не знал, где он живёт.
- Но когда мы познакомились и разговорились в автобусе, ты вёл себя так, будто вообще впервые слышишь о нём… А ведь такое имя, думаю, редкое в ваших местах.
- Ну… Я решил не складывать дважды два, а всё узнать из первых уст. В селе так никто толком и не знает, что там произошло.
- Сердечный приступ. Подожди, Даша что, не сказала тебе?
- А я и не интересовался… - он засмеялся. – Вот они стереотипы… Если ты в селе – значит, все друг о друге должны всё знать? Здесь, возможно, просто как факт известно, что в таком-то доме умер такой-то и всё. Да и то, думаю, старожилам есть до этого дело. Другим же – плевать. Ушли те времена, когда люди заботились друг о дружке.
Она помялась с ноги на ногу.
- Давай пройдёмся лучше, смотрю, ты совсем замёрзла.
Надя кивнула, поправила волосы, и они медленно побрели в направлении её машины. Когда они приблизились к ней, она неожиданно для самой себя получила приятное приглашение к нему в гости.
- Я был бы очень рад ещё пообщаться, - легко заметил он.
Пока они договаривались о встрече, ни одна машина не проехала по дороге, у которой они стояли. Наде это показалось странным и ещё больше внушило чувство одиночества и страха, которые возникли у неё, когда они с сестрой вернулись в эти места. Но тут Алексей вывел её из ступора своими словами.
- Знаешь, ведь то место, на котором стоит сейчас дом твоей сестры, в прежние времена не пустовало. И не было там такого густого леса, как сейчас.
Она удивлённо и заинтересованно уставилась на него. Где-то в деревьях раздалось карканье вороны.
Глава десятая
Когда Соня встала с дивана, голова закружилась и её бросило в пот. Тошнило. Путаясь в шёлке своего халата, она просунула ноги в тапочки и принялась шаркать ими по полу, тяжело ступая в поисках туалета. Действия опять давались с трудом.
«Неужели всё снова?» - подумала она.
Впрочем, было неверно сказать, что она находилась в поисках, так как хотя она и чувствовала себя плохо, но хорошо представляла, где что в доме было. Вещи, неслышно замерев на своих местах, приглядывались. Она всегда верила в то, что они живые в этом доме. Тишина, как невидимая призрачная хозяйка, поддерживала её со всех сторон, сдувая пыль с полок, мимо которых она проходила, раскладывая брошенные книги по местам. Суетилась вокруг неё, провожая по тёмным путаным коридорам. Задумавшись, Соня вдруг почувствовала в себе уверенность в том, что знает, где и какие вещи её муж оставил в последние дни перед смертью.
Его часы так и остались лежать на тумбочке у кровати. Его мобильный телефон так и остался разряженным. Его одежда осталась лежать на подлокотнике кресла с той ночи. Так и остались тарелки после его позднего обеда в тот его последний день, которые она убрала в шкаф, не смея к ним больше прикоснуться. Так и остался у неё в памяти его последний взгляд.
Когда-нибудь она вспомнит тот день. Когда-нибудь его забудет…
Теперь день похорон казался ей далёким. Жизнь мгновенно и давно поделилась на несколько частей. И день похорон стал почётной серединой с многоточием на конце…
В туалете она тяжело осела перед унитазом. Холодный кафель обжигал голые ноги, но никуда двинуться она не могла. Соня с подозрением обнаружила, что её футболка пахнет кондиционером для белья, который она использовала, когда стирала одежду мужа. Она приблизила материал к носу. Да, сомнений быть не могло.
Её вырвало, наконец. Отсидевшись ещё какое-то время на полу, Соня поняла, что стало легче. Как только она это почувствовала, поспешила открыть дверцы шкафа, где находились бутыли с чистящими средствами и порошки. Ей тут же попался флакон с кондиционером. Пустой. Он закончился ещё за неделю до того дня, как Грегор умер. И она так и не успела купить новый. Она помнила это со всей отчётливостью. Тело покрылось мурашками.
Соня быстро сняла с себя футболку. Положила на край ванной. Медленно опустилась на пуфик напротив и принялась молча смотреть на неё. Обоняние у неё всегда было очень хорошим. И вот теперь она явственно чувствовала запах кондиционера. Мало того, она услышала, как этот же аромат исходил и от её собственного тела.
«Невозможно! Невозможно!» - повторяла она себе.
Соня попыталась восстановить события минувших дней. Город, клубящийся в дыму неоновых огней и пелене снегопада, ссора Нади с мужем, свекровь сестры, Алиса… Всё это моментально предстало вспышками в её памяти. А дальше? Что было дальше?
Соня резко включила воду, кинула в корзину с грязным бельём футболку, залезла в ванну и окунула себя под колючие струи. Вода текла настолько холодной, что её ступни заледенели, а тело продолжало покрываться мурашками. Она искренне радовалась, что звон воды перекрывает собой всё в ванной, включая её собственные сумбурные мысли.
«Надо собраться, надо подумать», - вспыхнули молнией в голове мысли. Не её мысли. Она никогда так не говорила. Это были слова Грегора.
Она включила на полную горячую воду, чтобы согреться. Потом опёрлась лбом о кафель на стене. Он был холодным, отрезвляющим. «Я не надевала на себя эту футболку, по крайней мере, я этого не помню. Возможно, сестра. Достала её из ящика мужа, ведь в конце концов это его футболка. Возможно, там лежало несколько свежевыстиранных, и запах от них перешёл к этой». Только её очень сильно смущала мысль, что сестра была против того, чтобы Соня носила одежду мужа, дотрагивалась до его вещей, и вообще находилась в этом доме.
Она выключила воду. В ванной настала такая тишина, что Соня услышала, как упала последняя капля из крана. Она быстро завернулась в полотенце и вышла в коридор. Даже здесь было слышно, как ветви деревьев скребутся об оконные стёкла. Каждый её шаг вызывал скрип половиц. Она остановилась в нерешительности перед лестницей, ведущей на второй этаж. Большие часы в резном футляре из тёмного дерева, висевшие на стене в гостиной, тихо продолжали отсчитывать время, напоминая о его быстротечности, ветер завывал за окнами, несмотря на солнечный день. Больше в доме не было ни звука. Соня двинулась по лестнице, чувствуя, как приятно ласкает ноги тёплое дерево после холодного кафеля в ванной. Сестры не было в её комнате, куда она первым делом заглянула. В нерешительности она ещё постояла на пороге её комнаты, а потом, чувствуя, как в один миг замерло сердце, двинулась в их бывшую с Грегором спальню. Что-то тянуло её туда. Где-то в глубине своего сердца она слышала постанывание от предстоящей боли, когда увидит их совместные с Грегором вещи, но продолжала идти по коридору.
Она остановилась. Перед глазами возник блеклый образ лица мужа. Он не улыбался ей. Просто молча смотрел в глаза то ли с упрёком, то ли с глубоким удовлетворением, что увидел и узнал то, что ожидал. Так он смотрел на неё за секунду до своей смерти, которая пришла к нему именно в той комнате, в которой довелось испытать столько блаженства – в их совместной спальне.
Она вдруг вспомнила, как открыла в бешенстве эту дверь в тот поздний вечер. Чем она была так расстроена? Дверь тогда так глухо ударилась о стену, что она сама испугалась силы, которой владела. Она вспомнила удивлённый, даже поражённый взгляд мужа, который смотрел как-то беспомощно и в то же время подозрительно. Он сидел с ноутбуком на их совместной кровати.
«Боже, он не чувствовал себя плохо в тот день… Что вообще произошло?»
Соня потянулась к дверной ручке. Сердце в груди колотилось с бешеной силой. Ей самой не удавалось никак понять, что происходит. Но болезненные моменты хочется ускорить, прожить их быстро, с остановившимся на пару секунд сердцем. Хочется рвануть их, как лейкопластырь с ранки, молниеносно, возможно, болезненно и не оглядываясь. Хочется быстро пройти с закрытыми глазами, как в детстве, когда идёшь по тёмному коридору и перед тобой только белеющая, призывно манящая открытая дверь в комнату. Так она и поступила.
Когда дверь открылась, Соня, еле слышно дыша, продолжала стоять на пороге, блуждая взглядом по таким знакомым и в то же время далёким предметам обстановки, не решаясь войти. Белые занавески, которые всегда поднимались при открытом окне в ветреный день, неубранная постель с откинутым одеялом и промятыми подушками, пустая кружка на полу, кресло со сложенной на него одеждой. Она боялась заходить. Перед ней была словно чужая спальня, и она поступила, по меньшей мере, бестактно, открыв в неё дверь.
Первым делом Соня почувствовала запах. Запах Грегора заполнял собой всю комнату. Словно он только что принял душ и расхаживал по комнате, заполняя всё её пространство собой. Но Соня подумала, что даже при его жизни в доме никогда так сильно им не пахло. Тот аромат, что был свойственен его коже, его одежде ощущался очень нежно и почти неуловимо, лишь когда она приближалась к нему и начинала целовать в шею.
Она тихо вошла. Разобранная кровать звала к себе, звала поднять одеяло и найти там записку с его словами, что он где-то пропадает и очень скучает по ней. Что он скоро будет. Она откинула одеяло, но ничего там не нашла. Бросилась к тумбочке – тоже ничего.
Она вспомнила, что он никогда не оставлял ей записок.
Воспалённое сознание так и подсказывало, что шумит вода в ванной и, возможно, её муж моется. Она прислушалась. Нет, к сожалению, всё тихо… В доме стояла мёртвая звенящая тишина.
И тут дверь спальни с неимоверным грохотом захлопнулась, вернув Соню в реальность. Она резко обернулась, чувствуя, как вся сонливость мгновенно сошла. Она хотела соврать самой себе и убедить в том, что дверь захлопнулась из-за сквозняка. Но никакого сквозняка не было.
Дом начинал жить своей жизнью.
Какое-то время ей казалось, что сердце в груди замерло, рассыпалось в пыль от услышанного удара. Она нервно сглотнула и подошла к двери, чувствуя, как ею медленно завладевает суеверный страх. Дёрнула за ручку, и дверь с лёгкостью поддалась. Тогда Соня решила проверить, нет ли на стене какой-либо отметины с того вечера, когда она открыла дверь с неимоверной силой. Долго её искать не пришлось: обои в этом месте треснули и прогнулись. Это отчётливо было видно даже с более далёкого расстояния, на котором сейчас находилась она.
Когда находишься на грани реальности и сна, трудно осознавать свою балансировку у этого края. Сознание говорит одно, окружающие предметы указывают на совершенно другое. Её слабое место заключалось в том, что она ничего не помнила. И не было никого больше в этом мире, кто ещё мог бы вспомнить, что тогда произошло.
Часы внизу в гостиной отбили полдень. Сейчас коридор не казался таким тёмным, как в тот день, когда она поднялась с постели после похорон. Картины висели на своих местах, солнце тянуло свои неласковые лучи сквозь маленькое вытянутое окно с цветными стёклами у лестницы. А там, за окном, серебрилось осеннее небо, маня своей лёгкой голубизной и свежестью ваты облаков. Разноцветный витраж, маленькое вытянутое окно, тишина вокруг создали у неё впечатление, будто она находится в церкви.
Только сейчас она осознала, что стоит абсолютно голая. Полотенце упало с неё, когда она нервно обернулась в сторону закрывшейся двери. Ей стало холодно, и ничего более толкового не пришло в голову, как залезть под одеяло в неприбранную постель. Она представила себе, каким влажным, а значит, холодным было полотенце. Но постельное бельё также давно остыло и ничуть не согревало тело. Она наклонилась и уткнула нос в подушку Грегора. Безгранично пахло её мужем. Человеком, которого больше не было в живых.
Могут ли нас согревать воспоминания об умерших? Как долго будет в венах учащённо пульсировать кровь, когда мы воссоздаём в памяти их движения, вспоминая, как воздух уходит от них и ударяется нам в лицо? Нам… Живым… Как долго ещё будет волновать запах, который запутался в их одежде? Как долго мы будем вздрагивать оттого, что время напоминает нам определённые встречи с ними, знаменательные события, которые остались в прошлом? Как долго ещё будет слышен их шёпот по ночам, блуждающих без сна, зорко следящих за нами?
Мобильный телефон Грегора на тумбочке рядом с кроватью неожиданно завибрировал, возвещая о присланном смс-сообщении. Соня очнулась от своего странного сна, осознавая, что согрелась под одеялом. Но в один миг она растеряла все мысли, которые ютились у неё в голове. Только одно пронеслось в уме: мобильный телефон мужа был разряжен.
Сначала она попыталась просто забыть о том, что какое-то сообщение пришло на телефон и спрятаться под одеялом. Но любопытство пересилило, и она схватила с пульсирующим сердцем телефон. Сообщение содержало в себе лишь два слова: «Ты спишь».
Дверь в коридор была открыта и сквозь неё с нижнего этажа Соня, с трудом в это веря, услышала тихий смех. Казалось, что это телевизор был включен так, что она слышала в своей спальне, как там кто-то смеётся. Она почувствовала, как захолодела в её жилах кровь. Стало плохо оттого, что она находилась одна у себя в доме, она была в этом уверена, но теперь странные обстоятельства заставляли её думать по-другому.
Смех замер. Она знала, что только замер, не прекратился.
Затаив дыхание, она прислушивалась. Ей почудилось, что сам дом наблюдал за ситуацией. Она не знала, что может произойти в следующую минуту, и это пугало её, немилосердно отдаляло от уверенности, что в доме всё в порядке. Запах, что был свойственен Грегору, снова стал настолько сильным, что Соня невольно начала искать его глазами. Она с испугом покосилась в сторону его половины кровати, засунула руку под одеяло и, к своему великому удивлению, почувствовала, как согреты простыни там.
«Словно он провёл всю ночь здесь и только сейчас поднялся», - подумала она.
В голове не было больше никаких мыслей. Есть ситуации, которые никак нельзя объяснить. Соня понимала, что она не в силах объяснить, что происходит. Помимо всего прочего, страх застилал ей глаза. Но тепло живого человека согревало. Это было тепло, оставленное её мужем. Мёртвые не оставляют его. Она не хотела принимать ничего другого. Ей надо было во что-то верить. В надежде, неизвестно откуда взявшейся, она накинулась на ту половину кровати, где обычно любил спать её муж. Скомкав простыню, она подумала о том, что готова согревать её собой столько, насколько хватит терпения его ждать. Он должен быть живым!
Её муж вернётся…. Его ласковое лицо обернётся к ней, и он вновь, как всегда, улыбнётся своей ободряющей улыбкой и скажет, чтобы она ничего не боялась. Он возьмёт её за плечи своими сильными руками, чуть встряхнёт и покачает головой, словно, в недовольстве от того, что она такая трусиха. А она заглянет к нему в глаза и увидит там голубое отражение своего испуганного лица. Его запах… Запах кожи, волос, губ, мягких и тёплых, и снова его щетина натирает ей подбородок и щёки, снова её волосы собираются в большой спутанный ком на подушке, а потом её тело сжимают, как всегда сначала мягко и нежно, а потом всё сильнее и сильнее. И рёбра натягиваются, мышцы ног напрягаются, она прекращает слышать всё, что происходит вокруг - он рядом, больше нет в сердце места для страха, такого уничтожающего, что убивает её, вырывает из неё душу.
Соня не слышала, как скинула с себя одеяло, прошла по ковру, облачилась в голубую рубашку мужа, надела свои смятые леггинсы, потом нырнула в его большой серый свитер, который он так любил, что заносил почти до дыр, и поплыла, словно во сне, по коридору к лестнице. Когда она вышла на воздух, то вдохнула его всеми лёгкими, чувствуя, как расширилась грудная клетка. Ветер принялся щекотать ей шею, и было приятно ощущать его шевеление на щеке. Она задохнулась той свежестью, что стояла вокруг её любимого дома. Она всё вдыхала и вдыхала, словно жила последние моменты своей короткой жизни. И эта свежесть так контрастировала с тем застоявшимся, сухим, тёплым, домашним воздухом, из которого она вырвалась только что! Эта свежесть разрывала лёгкие, заставляя убираться вон страх и негатив, что накопились в душе во время её болезненного сна, больше похожего на забытьё, чем на естественный восстановительный процесс.
Старые ивы гнулись вдоль берега, словно кланялись, и Соня слышала такую знакомую мелодию жизни холодной реки, что вела свои воды день за днём. Небо, голубое, высокое, далёкое, развёртывалось над её головой, давая простор для движений ветру. Ей моментально захотелось побродить по лесу и посмотреть, как всё вокруг изменилось, пока она спала, потому что вокруг лежал белый искристый снег, радуя её приближением настоящей зимы. Должно быть, в лесу сейчас было просто сказочно…. Она обернулась к нему, отворачиваясь от реки, и посмотрела на верхушки деревьев сплошь занесённые снегом, разливающимся белым трескучим каскадом на фоне насыщенно-голубого неба. Радости, возможно, беспричинной не было предела. Она глотала прозрачный морозный воздух, глубоко дыша, пытаясь разглядеть солнце наверху и птиц, что треугольником летели в чужие края.
Снег был сухим, словно песок, так что, когда она ступала по нему, вокруг её ног разлеталась белоснежная пыль, открывая взору пожухлую почерневшую траву. Деревья молчаливо стояли, тяжело склоняясь под охапками снега. Ей хотелось забрести подальше в лес, растеряв себя серебристыми крупицами среди холмиков и гроздьев налитых красных поздних ягод; среди ветвей кустарников, скрещенных, словно паучьи лапки; среди пучков высокой травы, странным образом не прикрытых белой простынёй; среди покорёженных, ушедших наполовину под землю корней упавших деревьев; среди оврагов, пропитанных осенней сыростью и предзимним снегом. Но в последний момент, когда она собиралась отправиться к своему любимому месту – старой скамейке, что находилась глубоко в лесу, на которую так тихо падали листья по осени – она заметила подъезжающую к дому машину. Соня нехотя повернула обратно, ступая по своим собственным следам. Она видела, пока приближалась, как её сестра медленно, словно в задумчивости, выходит из машины.
- О, как я рада, что ты встала! – Надя громко произнесла эти слова то ли от радости, что сестра наконец лучше себя чувствует, то ли от удивления, потому что не ожидала никого увидеть. – Как ты? Как состояние?
- Нормально, меня вырвало, а так всё в порядке. Надя, сколько я проспала? – Соня грустно взглянула на неё. Она почувствовала, как быстро с неё сходит то хорошее, окрылённое настроение, которое возникло совершенно неожиданно в доме, в их с Грегором спальне, где она ждала, что ей будет, напротив, плохо. Прошло так же быстро, как и наступило, словно кто-то незримый был с ней всё это время, а сейчас быстро покидал.
- Два дня. Ты странно одета… Одета в его одежду… - Надя бросила на неё быстрый взгляд, полный укора и принялась доставать с заднего сиденья пакеты. Соня почувствовала, как запахло хлебом. Она знала, что больше сестра не будет ничего говорить про её внешний вид, но она словно кожей чувствовала непонимание Нади.
- Да… Кстати, насчёт одежды… Скажи, это ты надела на меня футболку Грегора?
Надя звонко хлопнула дверцей машины и в полном недоумении уставилась на неё.
- Какую футболку, Соня? Когда? – она с усталостью посмотрела на сестру, как на душевнобольную, силясь удержать пакеты в руках.
Стоило ли Соне признаваться в том, что она, кажется, сходила с ума?
– Ну… Я проснулась сегодня, а на мне футболка мужа, - она улыбнулась глупо, наблюдая, как сестра пытается справиться с эмоциями, которые нахлынули на неё вместе с этими словами.
- У тебя температура? Не было никакой футболки. Соня, ты меня пугаешь…. Я привезла тебя в ту ночь, уложила на диван, переодев в твою пижаму, она лежала там же, так что я даже думать не стала, в чём тебе спать.
- Возможно, я путаю реальность со сном… - Соня в задумчивости уставилась на небо. Она поковырялась носом сапога в снегу, потом произнесла: - Два дня… Целых два дня…
- Это нормально. Главное, что тебе лучше, не так ли? Смотри, нагуляла румянец! Пошли в дом, будем обедать! – Соня смотрела вслед удаляющейся в направлении дома Нади, чувствуя какую-то искусственность в бодром голосе той. Когда она заходила, то поняла, что оптимистичный тон сестры наигран, на самом деле та боится чего-то. Погружённая в свои мысли, она не успела остановиться и упёрлась носом прямиком в спину сестры. Надя стояла, не двигаясь, смотря куда-то в гостиную. Соня проследила за её взглядом и не поверила своим глазам: там царил полный кавардак! Крупные осколки вазы и щепки стеблей засохших цветов валялись вперемешку с разорванными простынями, опрокинутый столик, который Соне так нравился, был отброшен в угол с треснувшим поверх стеклом, шторы сорваны с окон, из подушки вытащили всё содержимое, и лепестки цветов, словно чьи-то тёмные слёзы усыпали пол. Большие часы отбили час дня. Обе сестры посмотрели на их секундную стрелку, которая неожиданно остановилась.
Соня вышла из-за спины Нади, которая сверху вниз посмотрела на неё в полном замешательстве. Она подошла к дивану, усыпанному клочьями порванного постельного белья. Потом прошла в кухню, заглянула на полку, где стояли стаканы. Так и есть! Того стакана не оказалось! Она улыбнулась своим мыслям, но тут же по спине у неё пробежали мурашки.
- Соня, я ничего не понимаю… - Надя потрясённо поставила пакеты с продуктами на кухонный стол и теперь ждала от сестры объяснений. – Что тут произошло? Ещё сегодня утром, когда я уезжала, всё было в полном порядке.
«Оно давно уже не всё в порядке с этим домом, но разве я могу тебе это объяснить?» - подумала про себя Соня. Вслух она лишь произнесла ободряющие слова и принялась прибираться. Надя сначала последовала её примеру, но потом всё-таки сдалась, устало присела в кресло рядом с диваном и рассказала всё про Алексея. Пока она рассказывала, Соня изо всех сил старалась запомнить всё и ничего не упустить. Она сама изумилась, когда рассказ сестры закончился, а Соня всё хорошо уловила и поняла, как было раньше, до смерти мужа.
- В конце нашего разговора он сказал, что ваш дом построен на месте, на котором раньше что-то было. Я не обратила особенного внимания на его слова, но сейчас многое бы отдала, чтобы узнать до конца то, что он хотел сказать.
- Я знаю, что было прежде на этом месте, - произнесла Соня с какой-то странной уверенностью и даже гордостью, если Наде не показалось. – И Грегор знал. Мы узнали это от местных жителей, когда оказались в посёлке уже после того, как нам показали этот берег реки. Здесь раньше была деревня.
Ненадолго воцарилась тишина. Надя как будто ждала продолжения сказанного, а Соня, по-видимому, не понимала, что нужно говорить дальше.
- Да-да, целая жилая деревня, которой в какой-то момент не стало. Посёлок уже потом появился. Но первоначально сосредоточение людей было здесь – на месте нашего дома. Это всё, что мне известно, - словно в извинение произнесла она. Она последовала совету сестры и тоже присела на диван в задумчивости. Неожиданно ей пришла на ум мысль, что они так и забыли поесть. Продукты в пакетах остались стоять на столе.
В доме раздался телефонный звонок. Надя поднялась и прошла к трубке. Разговор пошёл про завтрашние поминки. По всей видимости, звонил администратор ресторана, который они сняли, и хотел уточнить некоторые детали. Соня тем временем освободила пространство вокруг камина от разбросанных вещей, просто отбросив их в сторону – желания убраться не возникло - принесла дров и принялась разжигать огонь. Потом они вдвоём с Надей прошли в кухню, она достала овощи из холодильника и принялась их мыть: решили приготовить салат, отварить риса, сделать к нему подливки и потушить рыбу. Выполнять привычные раньше и такие странные теперь повседневные домашние дела было необычным для Сони. Казалось, каждый жест мог напомнить ей, как они любили с Грегором вдвоём готовить.
Странные дела творились с ней сейчас: она чувствовала в себе силу, которой раньше не находила. Может, всё, что было нужно её нервам, это сон? Она вспомнила Алису, их разговор, тот злополучный стакан, который так напугал её. Соня ещё раз заглянула в кухонный шкафчик с посудой, чтобы удостовериться, что стакана не было на месте. Так и оказалось: на полочке стояла лишь вся хорошо знакомая ей посуда. Она взяла кружку, из которой любил пить Грегор, и любовно потёрла её бока. Отныне она будет пить только из неё! Теперь разговор с Алисой представлялся ей, безусловно, странным и бесполезным, оставались невыясненными некоторые вещи, и она искренне жалела об упущенной возможности поговорить с этой необычной девочкой с глазу на глаз. За её спиной раздались шаги Нади, направлявшейся с тарелками в гостиную, где в свете заходящего, плавно меркнущего зимнего солнца по-домашнему уютно игрался огонь в камине. Соня всё-таки принесла мешки для мусора, и пока доваривался рис, сёстры по-быстрому прибрались в комнате.
- Пылесосом пройдусь позже. Не сегодня, - сказала Соня, убегая на кухню.
Надя огляделась по сторонам. Гостиная не сверкала чистотой, и всё-таки того угнетающего и тревожного бедлама в ней больше не было. Она решила пока не задавать никаких вопросов, вместо этого набирала домашний номер свекрови, пока Соня раскладывала еду по тарелкам, и обрадовалась, когда наконец услышала голоса детей и успокоилась, узнав, что у них всё в порядке. После того, как она выяснила, чем дети занимались сегодня, что ели, гуляли ли они, она снова попросила Никиту позвать бабушку к телефону. Надя напомнила ей, что завтра поминки, сказала, во что должен одеть Филипп детей. Соня тихо сидела рядом на полу на пледе у камина и задумчиво вглядывалась, как за окном медленно настают несмелые осенние сумерки, и прислушивалась к болтовне сестры, которая обзванивала всех и напоминала о предстоящих поминках, а тем, кто не знал, где находится ресторан, объясняла, как к нему проехать. Несколько раз Соне самой пришлось поучаствовать в телефонных разговорах, многие, как оказалось, очень переживали за неё и соскучились, хотели услышать от неё хоть несколько слов в знак того, что она жива и у неё всё нормально. Тяжелее всего ей пришлось, когда она говорила с давними друзьями Грегора, которые знали его так же хорошо, как она сама.
- Ну вот и всё, - устало произнесла Надя, отбрасывая трубку телефона в сторону. – Кажется, всех предупредили, все в курсе, с детьми всё замечательно, можно теперь спокойно поесть и поговорить. Вина?
- С удовольствием! – Соня чуть не облизнулась при мысли о том, как неплохо было бы согреться хорошим вином. В начинающей сгущаться темноте её лицо подсвечивалось пламенем огня, приобретая карамельный оттенок, и глаза блестели, словно угольки, таинственно и на сей раз по-хорошему. Не так, как тогда, на чердаке в её мастерской.
- Ведь есть о чём поговорить, не так ли?..
- И даже есть о чём подумать… - Соня обратила на сестру глаза в надежде на то, что между ними закончится, возможно, та недосказанность, которая сквозила в последнее время в их отношениях.
Надя сидела напротив, наливая вино в высокие бокалы на тонких стеблях, и от неё веяло спокойствием, оно не было искусственным, как тот оптимизм, который Соня услышала в её голосе днём, так нелепо разбившийся о ту загадочную реальность, которой они вдвоём стали свидетелями в этом доме. И это спокойствие было каким-то заразительным. Поэтому Соня расслабилась, чувствуя, как и ей передаётся волна тёплого, согревающего душу умиротворения. Всё то, что произошло сегодня в доме, не было для неё больше чем-то новым, неожиданным. Она давно поняла, что не единственная хозяйка здесь. Но она не первый день живёт в доме, а потому догадывалась, опираясь на опыт прошлого, что пока её мускулы не напряжены, пока она впускает в свою душу осознанность и контролирует тишину разума, пока перекрывает поток путаных мыслей, которые лишь являются чьей-то уловкой, чтобы отвлечь её внимание от настоящего, она – единственная хозяйка своего дома. Кроме того, интуиция подсказывала ей, что пока она с сестрой, ей нечего бояться. Так всегда было: её муж, при котором всё всегда было спокойно, и вещи в доме словно замирали, не осмеливаясь пошевелиться; гости, чьи голоса заставляли прятаться по углам тени злого, тени прошлого, что, возможно, жило в стенах этого дома.
Они подняли бокалы.
- За тебя. Сил тебе пройти то испытание, что выпало на твою долю, ответов, которые надо дать на поставленные самой жизнью вопросы. Не всё зависит от нас, и некоторые вещи, как правило, самые страшные происходят быстро и неожиданно, безвозвратно… Тогда мы все сразу думаем, что это судьба. У каждого своя. Прими твою молча, смиренно, и тогда, возможно, Бог смилуется и в благодарность за терпение и покорность пошлёт счастье. Веры тебе, моя дорогая, надежды и любви!
Звонко ударились их бокалы один о другой. Соня почувствовала, как вино тепло разлилось у неё по горлу и дальше внутри. Несколько минут в гостиной стояла тишина, раздавались лишь звуки трескающейся в огне древесины.
- Я абсолютно не понимаю, что произошло здесь сегодня. – Надя всё-таки начала с той темы, которая не давала ей покоя. - Этот дом… Он странный… - она с трудом подбирала слова. Она думала, что сестра посмотрит на неё удивлённо, но нет, та спокойно сидела на своём месте и внимательно слушала. – Знаешь, одной ночью, пока ты спала, аккурат той ночью, когда мы вернулись из города, я стояла одна в кухне, и в один момент мне показалось, что за мной наблюдают. Возможно, кто-то спишет это всё на нервы, на усталость. Но клянусь, ощущение было таким чётким, его ни с каким другим чувством не спутаешь. Это было такое странное ощущение, будто кто-то вторгается в моё личное пространство, а я даже не знаю кто. Я бы, пожалуй, и сама списала бы всё на усталость, если бы в ту злосчастную ночь не услышала шаги за спиной. А потом на втором этаже хлопнула дверь. Это окончательно вывело меня из себя, и я сдалась перед всеохватывающим чувством страха. У меня не бывает слуховых галлюцинаций. Уж чему-чему, а ушам и глазам своим я доверяю. Я слишком молода для того, чтобы мне что-то КАЗАЛОСЬ.
Вспоминая теперь ту ночь, Надя ощутила, как волосы на голове зашевелились и внутри стало по-настоящему жутко. Как ни странно, жуткими были не звуки, которые она тогда услышала, но то ощущение, которое пришлось испытать…. Она невольно оглянулась в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, хотя сама понимала, насколько глупо себя ведёт и как её собственный страх может оказать влияние на впечатлительную Соню.
«А я слышала, как кто-то смеялся на первом этаже», - подумала про себя Соня, но вслух ничего произносить не стала. За окном окончательно стемнело. Она поёжилась от слов сестры, потому что думала, что дом играет только с ней, других он обычно не трогал. Она сделала несколько глотков из бокала. Однако когда большие часы в гостиной пробили время, никто из них не вздрогнул.
- Они же остановились, - тихо, словно по слогам, произнесла Надя, отчеканивая каждый звук. Потом сверилась с ручными часами. Время, отсчитанное большими настенными часами, было правильным.
Соня тихо сидела на своём месте и посасывала вино из бокала. Однако она отметила всё же, как начинают потихоньку скрестись кошки на душе. Силясь перебороть страх, закрыть перед самым его носом дверь в свою душу, которая невольно начала открываться под влиянием обстоятельств, она тихо, как можно спокойнее произнесла:
- Я знаю, что дом странный. Доказательство тому то, что мы сегодня увидели в гостиной. Но это мой дом. Это наш совместный дом с Грегором! Он строил его, он так хотел его, так мечтал, он связывал с этим местом столько надежд! Какая мне, к чёрту, разница, что было на месте этого дома?
- Скажи, а ты сама что-то видела конкретное здесь? Или слышала, возможно?
Соня подумала, что Надя боится услышать ответ на свой вопрос. Она помедлила какое-то время.
- У меня не очень объективные наблюдения, давай признаем это, ведь я боюсь темноты. Нет, я ничего не видела, только слышала. Вздохи, поскрипывания, не знаю, что ещё… - она махнула рукой.
- Значит, непосредственно материальное доказательство, что… - Надя вздохнула. Меньше всего ей сейчас хотелось пугать сестру, которой, кажется, пошли на пользу сон и то средство, которое дала бабушка Алисы.
- Давай, закончи свою мысль, - произнесла Соня, подливая сестре и самой себе ещё вина.
- Значит, помимо шагов и хлопанья дверью, которые, впрочем, слышала только я, тот разгром, который мы с тобой наблюдали сегодня днём в этой комнате, есть единственное доказательство обитания в твоём доме чего-то непонятного.
Эти слова произвели сильный эффект на обеих. Соня выпила залпом бокал с вином и сосредоточилась на рисе. Но Надя поняла, что страх уже наступил. Надо было прекращать этот разговор. Наблюдать, как за окном немилосердно темнеет, знать, что они одни в этом доме, и представлять, как в этой самой комнате кто-то или что-то вытворяло со страшной силой такое, что они ещё толком даже не успели убрать, было равносильно добровольному самобичеванию. Теперь, казалось, даже самый тихий, самый естественный и безобидный звук мог привести их в замешательство, а возможно, даже в самую настоящую панику.
- Это явление называется полтергейст… Не так ли? – казалось, произнеся это, Соня подписалась под собственным приговором. Видеть, ощущать некоторые явления не значит признать их. Но отрицать происходившее больше не имело смысла. Она горько усмехнулась, будто вытянула несчастливый билет, от которого ей уже никуда не отвертеться. Оставалось принять тот факт, что жизнь над ней подшутила. Дверь в её душу немилосердно раскрывалась, и внутри встал вопль безнадёжности, застрявший огромным комом, мешавшим нормально дышать. Её сестра рано или поздно уедет. С какой силой ей предстоит остаться один на один в этом доме? А ведь они с Грегором так любили это место!..
Внутри гостиной застыла звенящая тишина. Словно живая. Надя подумала о том, что странно, наверное, уделять такое пристальное внимание тишине. Но по-другому не получалось. Она судорожно соображала, что можно было ответить сестре, а точнее, как можно было бы ей возразить. Однако возражений она не находила. Правда немилосердно дала пощёчину, от которой внутри всё сжалось, и мозг болезненно запульсировал, отказываясь в это верить.
- Надо срочно уезжать отсюда! – только и смогла произнести Надя.
- Нет, нет, нет, - закачала головой Соня. – Я не уступлю дома этому!
- Ты решила поиграть в охотницу за приведениями? – Надя не верила своим ушам. Она посмотрела на сестру. Было удивительно наблюдать разительные перемены, которые происходили в той. Страх и дрожь в теле, слабость уступили место какой-то смелости, спокойствию, шаткому, словно отражение на воде. Наде интересно было: последствия ли это были того лекарства, что предложила бабушка Алисы, или это результат чего-то ещё?
- Я просто не могу поверить, – продолжала Надя. - Ты слегла на два дня после того, как мы навестили Алису и её бабушку, а сейчас, даже толком не зная, что творится в твоём доме, собираешься здесь остаться.
- Скажи, - обратилась она к сестре уже спокойнее, - что тогда произошло в комнате Алисы?
Соня ждала такого вопроса.
- Ты не замечала, что эта девочка какая-то странная? – в ответ спросила её Соня.
- Дом – вот что странное, - с укором и расширившимися от непонимания глазами произнесла Надя. Но она поняла по виду Сони, что если она будет продолжать в таком же духе, та ничего ей не объяснит. Поэтому она поспешила добавить:
- Мне кажется иногда, когда я бываю у них в гостях и наблюдаю за Алисой, что у неё хорошо развита интуиция. Не знаю, как это получилось, учитывая, кем были её родители, - пожала плечами Надя, - но временами складывается впечатление, что она как бы предвидит некоторые вещи… Вещи, о которых она никак и ни от кого не могла узнать. Вот что странно.
- Да, она знает, как сказали бы в фильмах «слишком много». Именно это меня и напугало. Как, скажи мне, такое может быть? Это же ещё ребёнок. Интересно, её бабушка заметила это тоже?
- Думаю, да, конечно. Не одни мы с тобой такие наблюдательные. Да тут и наблюдательности то не надо много, чтобы понять, что она не по годам умна. Причем я думаю, что дело скорее не в уме, а в каких-то особенных способностях…
- Я помню, она всё хотела попасть в этот дом… - в задумчивости произнесла Соня.
- Ты не думаешь, что нужно переехать отсюда? – снова спросила Надя.
Соня не сразу ответила. Она долго в задумчивости смотрела на пламя огня в камине, словно оно могло подсказать ей что-то.
- Я знаю, ты его всегда недолюбливала. С самого начала он тебе не понравился, что уж там таить… Не знаю только почему. Ты не видишь красоты этого дома, того места, на котором он стоит. Его построил мой покойный муж, здесь всё пропитано им! Только тебе да мне известно, чем этот дом был для Грегора! Я не могу продать его. Не могу и переехать. Боже, - Соня поднялась со своего места и всплеснула руками, - почему всё так сложно?
- Ты правильно заметила, дом мне не понравился с самого начала, хотя я на этот счёт никогда ничего тебе не говорила, тем более Грегору. Но когда я в первый раз приехала на стройку, помнишь, тогда, одним майским тёплым деньком? Ты ещё была такой свеженькой, довольной своей выставкой…. Так вот, когда я увидела почти достроенный дом и подошла ближе я почувствовала какой-то необъяснимый приступ паники. Знаешь, что-то похожее на то чувство, которое возникает после долгой работы, когда вдруг появляется мысль, что всё неправильно. Заметь: именно после долгой работы. То есть мозг уже слишком устал, целый день трудился и соображал в надежде на то, что вот сейчас дело подойдёт к своему победному концу и тут – бах! – тебя осеняет, а ведь всё неверно! И тут начинается приступ паники. Вот и у меня похожее чувство было: будто этот дом не должен был стоять здесь.
- Ты преувеличиваешь! На тебя слишком большое влияние возымели слова твоего нового знакомого. То есть ты хочешь сказать, что причина вся в том, что дом не на своём месте?
- Я не знаю, - устало произнесла Надя.
- И я не знаю! Но вот, что я точно знаю: этот дом был детищем Грегора, он слишком дорогого для него стоил, и, несмотря на все свои страхи, я не могу покинуть его. Этот дом внутри меня, он столько мне дал: счастье, творчество, реализацию моего потенциала, удовлетворённость жизнью. Надя, ты же помнишь, как долго я не выставлялась с четвёртого курса! А потом мы переехали с Грегором окончательно сюда, и у меня и у него пошли дела вверх. И после этого ты мне говоришь, что дома не должно было быть? Этот дом – мир для нас, для меня и моего мужа. Этот дом – всё, что осталось мне от него. Я привезу святой воды, окроплю всё здесь, прочитаю молитвы, если будет надо, в этот дом вернутся счастье и удача! Они уже были здесь, значит, ещё раз придут, - от воодушевления, смешанного с лёгким раздражением, у Сони начали гореть щёки. Она возвышалась над сестрой, которая тем временем тихо сидела на полу и слушала, устремив взгляд в пол.
Повисла пауза. Наконец Надя нерешительно подняла глаза на Соню. Сначала она даже не знала, что сказать. Её мысли в голове шумели огромным потоком, который низвергался с бешеной силой и в полном беспорядке. Но надо было с чего-то начать…
Её всегда отличала от сестры деликатность. Не могла она называть вещи своими именами! Ей наоборот свойственно было крутить так да сяк, чтобы её поняли, вместо того, чтобы сказать напрямик. Она постоянно следила за собой, что делает, говорит, как говорит. Такт и дипломатичность были неизменными составляющими её жизненной позиции. И теперь она, казалось, была в замешательстве.
Соня тут же выпрямилась, выдохнула: что-то тревожило её в выражении лица сестры. Она подумала, не слишком ли она обидела её.
- В чём дело? – спросила она.
- Ты… Ты что, не помнишь? Не помнишь, на что сама мне жаловалась?
- Жаловалась? – теперь настала очередь Сони прийти в замешательство.
Надя продолжала вглядываться в её глаза.
- В последние полгода у вас с Грегором шло не всё гладко…
У Сони раскрылся рот сам собой, и появились две встречные морщинки на лбу между бровями.
- Ты что делаешь такое удивлённое лицо? – Надя отказывалась верить в свою же собственную догадку. – Я что, Америку что ли тебе открываю? Никто не знает, что толком у вас здесь было, но ты сама часто приезжала ко мне и даже оставалась на несколько дней, и мы обсуждали твои семейные проблемы.
Она выждала. Если её сестра по какой-то причине ничего не помнит, нельзя было сразу всё выкладывать. Надя сглотнула. Ей показалось, что слюна была горькая, словно она разжевала во рту отвратительную таблетку.
Соня села и осталась сидеть неподвижно, вытянувшись в струнку и вымученно глядя в пустоту, прислушиваясь к своим мыслям. Но делала она это напрасно. В её голове стояла лишь щемящая боль, смешанная с неприятным холодком от услышанных слов, боль настолько ошеломляющая и ослепляющая, что завладела вмиг всеми мыслями разом. У неё было чувство, что она неуклюже свалилась с самой высоты горы, на которую с трудом влезала. И она летела. Летела вниз, неминуемо приближаясь к моменту, когда её тело остынет на своих костях, разжиженное в чёрную вонючую лужу. Сначала её бросило в жар, и она отчётливо поняла, что как следует вспотела, она ощущала мокрую поясницу и влагу в области подмышек, на верхней губе у неё проявились несколько капелек пота, потом как-то неожиданно и очень быстро этот пот стал холодным и мерзким, и ей нестерпимо захотелось под душ. Вспомнив про душ, она неминуемо вспомнила и о странном запахе мужа, который появился, когда она сегодня проснулась.
Ей показалось, что её губы слиплись, настолько сухо у неё было в горле.
- Ты говоришь, - сказала она заплетающимся языком, но заплетался он не от вина, как ей хотелось бы, а от шокового состояния, - что у нас с Грегором были проблемы?
Когда она произнесла сама это ненавистное слово «проблемы», ситуация мигом из сюрреалистичной превратилась в реальную. Она верила словам сестры. Ни на минуту в них не сомневалась. Верила, что её собственная память что-то вычеркнула из своих карточек, что-то умышленно запрятала в самый дальний угол своей картотеки. Она предчувствовала, что что-то долго ускользало от её внимания все эти дни. Все эти дни, которые казались ей нестерпимо болезненными от того, что она потеряла любимого мужа. И что же получается сейчас, кого всё-таки она потеряла: горячо любимого близкого человека или же человека, который ненавидел её и был ненавистен ей самой?
Самым главным доказательством того, что с её памятью что-то происходило, был тот факт, что она абсолютно не помнила, как умер её муж.
Надя вздохнула. На фоне того, что только что выяснилось, странности дома теперь казались лишь чьими-то глупыми шалостями.
- Я могу лишь передать тебе то, что ты сама мне говорила, когда не выдерживала больше находиться с ним в одном доме и приезжала ночевать ко мне. Могу лишь передать свои скромные наблюдения, когда стала по твоей просьбе всматриваться в ваши отношения и замечать, что его отношение к тебе стало действительно меняться. - Надя перевела дыхание. В такой ситуации ей приходилось тщательно следить, сколько и что она говорит, чтобы ненароком не поранить сестру. - Но я могу вообще ни о чём не упоминать. О покойных плохо не отзываются. – Она невольно сжала в ладони свой нагрудный крестик, который на неё повесила ещё мама. Последние её слова заставили Соню поднять на сестру глаза, хотя до этого она тупо смотрела в пол, отказываясь вникать во всё то, о чём говорила Надя.
- О покойных плохо не отзываются? – как в тумане она повторила вопрос сестры. Её брови опустились, а лицо поникло. Она ждала. И сестра рассказала всё, о чём знала.
О Сониных бесчисленных мотаниях в город, ночёвках у Нади дома, когда Филипп не одобрял их запоздалых посиделок на кухне по ночам и долгого тяжёлого молчания, но не смел вмешиваться. О её страхе потерять Грегора, за которым Соня стала в последнее время их брака замечать требовательность к ней и злость, сквозившую в его небрежных словах, которые он словно бросал ей. Тогда она обратилась к сестре, чтобы она понаблюдала, не видит ли она изменившегося отношения Грегора к жене. И Надя подтверждала всё то, о чём говорила Соня, сидя у неё на кухне и заливаясь слезами. И чем больше та подтверждала её слова, тем чаще Соня начала задумываться о разводе. Она никак не могла понять, что происходило в их отношениях с мужем, что она делала не так. Когда однажды, совершенно в неподходящее время при совершении абсолютно повседневного занятия, а именно во время мытья посуды, Соня осознала, что Грегор просто перестал в ней нуждаться.
Она больше не была нужна ему.
Она больше не была любима.
На самом деле, все требования и глупые, несущественные претензии, которые он предъявлял ей, служили ему щитом, чтобы не произносить болезненных слов самому. Что это было? Трусость? Или же он, наоборот, пытался как-то отдалить момент, когда ему придётся сказать ей эти слова - «я больше не люблю тебя»? Она понимала, что бесполезно добиваться от себя того, что хотел увидеть в ней он. Она не была ему нужна больше никакой: ни удачной, ни нищей, ни красивой, ни глупой. Никакой.
Ещё долгое время она думала, что сможет удержать его за счёт собственного тела, просто полагаясь на его естественный инстинкт. Какое-то время это помогало, но всё кончилось тогда, когда они вконец рассорились прямо в постели. Тогда, наверное, она окончательно осознала, что пути назад нет. Слишком много плохого было сказано между ними, слишком много было открыто тёмных люков со всякой дрянью в них.
Их большой совместный дом стал полем обид, молчания, метаний из комнаты в комнату, холодных ночей, проведённых раздельно друг от друга. Тихие стуки в дверь, ожидания друг друга после работы, нежность в постели сменились хлопаньями, уходами, прощаниями и болезненными возвращениями. Но возвращения эти ни к чему не вели. Тот, кто возвращался, а иначе говоря, не мог уйти, чувствовал себя побеждённым, тот, к кому возвращались, на время чувствовал себя выигравшим.
Когда дома стало мало, поле их обид было суждено разделить городу, который они вдвоём так любили. Как правило, это была она, которая бросала всё и по велению чувств ехала бродить по мостам. Ехала топить свои горькие мысли в холодных водах и ловить своё сломанное отражение в реке. Спустя какое-то время он присылал ей на телефон сообщение, что тоже в городе. Он предлагал решения проблемы, которые её не устраивали, она предлагала встретиться. И начинались долгие изнуряющие разговоры, которые ни к чему не приводили, но лишь отнимали силы у обоих.
В их конфликт были вовлечены все друзья, которых они невольно стали делить. Кто держал нейтралитет, большинство были на её стороне, но кто-то почему-то согласился с ним. Она считала тогда, иначе как мужской солидарностью это не могло быть названо.
Труднее всего ей было решиться на тот шаг, на который Грегор её толкал, который казался для неё самой самым страшным. Но казался наиболее правильным тогда. Слово развод снилось в кошмарах. Она хотела отрезать себе палец и написать это слово кровью, чтобы почувствовать весь его ужас. Потом настал такой момент, когда уже ничего не хотелось.
Его смерть оборвала всё. И получилось так, что её мозг сохранил исключительно хорошие воспоминания об этом человеке. Бывают ли странности в жизни? И что странное, а что нормальное? Говорят, всё, что существует, происходит, имеет свою цель…
Он не мог понять её мысли о самоубийстве, когда заводил разговоры, что сожалеет о том, что они решили соединить свои судьбы, она в душе также проклинала тот день, когда они расписались, но не могла понять, как можно расстроить брак, к которому так трепетно относилась. У одного камнем преткновения было одно, у другого – другое. Они запутались в паутине непонимания и меньше всего могли им помочь их друзья, которым приходилось лишь отмалчиваться.
Ей трудно было сейчас сидеть и слушать сестру, которая произносила одно нещадное, но правдивое слово за другим. Соня знала её такт, если кто-то должен был восстановить провалившийся в пустоту кусок памяти, так это её честная родная сестра. Если бы кто-то другой сейчас перед ней сидел и говорил всё то же самое, Соня бы, наверное, плюнула бы в лицо и гордо удалилась даже без тени колебания в душе. Но сейчас поворачивать обратно не имело смысла, и всё, что ей приходилось делать, это смирно сидеть и глушить у себя в душе страшные догадки о том, что произошло в ту ночь, когда Грегора не стало. Она отметила, что перестала в своих мыслях называть его мужем. Просто Грегор. Вот так быстро она научилась это делать! Загадки подсознания и памяти (она улыбнулась, хотя знала, что это покажется странным Наде), где уж ей разобраться в них!
- Скажи, - медленно, словно в трансе, произнесла она, - на его пальце, когда Грегора хоронили, было кольцо? - Соня подняла руку и потёрла мизинцем левой руки своё.
- Было. Но помню, никто не удивился. Знаешь, до самого последнего момента никто вообще не верил, что вы можете разойтись. Между вами всегда было такое понимание, ваши отношения целиком, ваши праздники, включая саму свадьбу, были такими красивыми, что этот неприятный конец и ссоры, ужасные, разрушительные, настолько не вязались с началом! Все думали, вы просто временно устали друг от друга. И это неудивительно! Вы ведь с самого детства знали друг друга, сидели в школе за одной партой, постоянно играли друг с другом, оставались дома вместе. Все подумали, помню, значит, период влюблённости прошёл, но чтобы развестись…
Однако, - продолжала Надя, - когда неделя за неделей проходила, и Грегор где-то пропадал, зная, как ты боишься темноты, оставляя тебя в этом доме одну, когда между вами общение настолько оборвалось, что вы потеряли всякую связь между собой, тогда я поняла, что всё, видно, кончено. Неужели ты не помнишь момента, когда он попал в аварию, в которой, к счастью, никто не пострадал, только машины были разбиты, и ты, ещё его жена, была последней, кто узнал об этом? Как ты мне потом рассказывала, все звонили тебе, чтобы узнать подробности, а ты впервые обо всём этом слышала. И тебе было так стыдно показывать людям свою неинформированность! Жена, которая ничего не знает о своём муже. И наоборот: он ничего не знал о тебе. Только в отличие от тебя, он сам так хотел.
- Я не помню! - взмолилась Соня, неуверенно поднимаясь со своего места. Она пошатывалась, не зная, зачем встала, куда ей теперь идти.
Она налила себе стакан воды и залпом выпила. Надя продолжала сидеть на своём месте, не шелохнувшись, грустно наблюдая за ней.
- Как мне тебя жалко, - еле слышно произнесла она.
Тут у Сони в груди всё резко упало. На миг ей показалось, что она разом потеряла все свои внутренние органы и сейчас стоит с полым внутри телом. Наверное, такое тело должно было быть таким лёгким! Эта жалость, пусть Надя её никак и не могла контролировать, прибила её как гвоздём к стене. Она почувствовала себя полудохлым комаром неизведанного ещё учёными вида, которого для рассматривания и изучения пригвоздили к дощечке. В каком, должно быть, она была ужасном состоянии, что люди её жалеют! Кому-то, возможно, жалость приносит удовольствие, кто-то только о ней и мечтает, чтобы через неё, словно вампир, высосать энергию из людей, но только ей это чувство было не нужно!
Соня поджала губы и вновь уставилась в пустоту.
- Я скажу тебе, что больше всего меня поразило, когда я увидела его мёртвым впервые, когда не ослабли ещё мышцы лица. – Нарушила тишину Надя. - Мы приехали сюда с Филиппом, здесь была скорая, друг Грегора, Скай, был тоже уже здесь. И я прошла в вашу спальню. Грегор полулежал на полу. Его лицо… Наверное, я никогда не забуду этого лица. Чем больше я гоню от себя его выражение, чем больше пытаюсь его забыть, тем явственней и отчётливей оно выступает перед моим внутренним взором. Всё оно выражало заботу, заботу не о себе. Заботу о тебе. Я не знаю, как всё это объяснить. Не знаю, как такое может быть, когда вы были на грани развода и ты уже готовила бумаги, с которыми вам предстояло обращаться в загс. Готовила бумаги вопреки своему желанию. Пожалуй, я больше других знаю, как ты не хотела идти на этот шаг. Твой муж, вот кто тебя вынудил это сделать. Но сейчас я говорю тебе то, что увидела своими собственными глазами, хотя выгораживать Грегора мне уж точно совсем не хочется.
Последнее время ты столько мне на него жаловалась, что я невзлюбила его самым отчаянным способом. Я начала уже было ненавидеть этого человека, который приносил тебе столько боли. И тут… Его смерть с отпечатком необычайной нежности на лице, когда ты была рядом… В то мрачное раннее утро я стояла в вашей спальне, где в последнее время, как ты мне рассказывала, ты ночевала одна. Ночь за ночью. Сейчас стыдно признаться, я даже не хотела присесть с ним рядом, а его тело лежало у моих ног, и я смотрела на него сверху вниз. Но его лицо и то, что я на нём увидела, заставило меня потянуться к нему. И будучи уже на кладбище, когда его опускали в землю, я взяла свою горсть земли и незамедлительно бросила туда…
Соня стояла и тихо плакала. Надя приблизилась к ней и прижала к себе.
- Ты вспомнишь, а что не вспомнишь, значит, так и надо, - она гладила сестру по голове.
- Ты простишь меня? – Сонин голос звучал неуверенно сквозь рыдания.
- За что? – не поняла Надя.
- Я хочу, чтобы ты сейчас взяла мою машину и уехала к мужу и детям.
Тишина.
- Я хочу остаться сейчас одна в доме.
- Но…
Соня взяла в свои руки лицо сестры.
- Надя, послушай, я не первый месяц уже в этом доме. Больней и ужасней мне уже нельзя сделать. Мне надо побыть одной. А тебе, - это она уже произносила с такой уверенной интонацией в голосе, что сердце в груди Нади невольно заклокотало, - тебе нужно извлечь урок из моей жизни, тебе нужно навести порядок в своей семье. Твоим детям нужен отец, сестра. Всё может легко оборваться в любой момент в этой жизни, и ты не успеешь подстелить себе соломки. Ты можешь не успеть сказать нужных и важных слов. Поверь, сколько раз в жизни наблюдала: стоит лишь сделать первый шаг, просто решиться на него, как какая-то неведомая центральная сила этого мира будет поддерживать тебя и двигаться навстречу.
- Я ценю твою заботу и согласна с тобой, но собой я займусь позже. А сейчас могу просто уйти в свою комнату, так что ты даже не заметишь, что я в доме. Представь, что ты уже здесь одна, - произнесла Надя.
- Это будет не то. – Соня отрицательно покачала головой. - Завтра я обязательно приеду на поминки, но эту ночь хочу остаться совсем одна. Надя, всего одну ночь! Ничего не случится, верь мне, я уже не та маленькая беспомощная девочка, что рыдала в подушку по ночам в доме родителей. Я оставлю свет в коридорах, и всё будет нормально. Мне надо подумать, мне, возможно, - она запнулась на минуту, - возможно, мне удастся что-то вспомнить.
- Ты знаешь, с каким трудом мне придётся это сделать и как я не хочу этого. Не хочу оставлять тебя в этом доме одну. Тем более в таком неуравновешенном состоянии, в котором ты сейчас находишься.
- Я знаю, поэтому очень тебе благодарна за это, - кивнула Соня.
- Но то, что сегодня было в доме…
- Я боюсь не столько дома, сколько темноты, но мне сейчас не до этого, а свет я оставлю.
Надя покачала головой, как бы не соглашаясь с этим, но она знала, что рано или поздно сестра всё равно настоит на своём. Упрямства ей было не занимать!
- Хорошо, - наконец вымолвила она, - я уеду. Но ты позвонишь мне завтра с утра, сразу как проснёшься и скажешь, как прошла ночь и как ты себя чувствуешь. Возьмёшь машину Грегора для того, чтобы поехать на поминки?
- Да. Как же иначе?
- Ладно, - нехотя произнесла Надя.
Она принялась собирать грязную посуду со стола, но Соня её остановила.
- Нет. Всё… Это всё.
Что означало это «всё» Наде приходилось только догадываться, и догадки были самыми разными. И всё же она оставила тарелки, молча прошла в коридор в поисках пальто.
- Ах, да… Совсем забыла! Алиса перед тем как я покинула их тогда, когда тебе стало плохо, шепнула мне каким-то таинственным образом, что если ты захочешь с ней поговорить, то она будет ждать тебя в субботу утром на *** площади. Мол, она сама увидит тебя.
- Вот выдумщица, - произнесла Соня, закатывая глаза, - мы же с ней завтра увидимся, зачем мне приходить ещё на какую-то площадь?
Надя лишь пожала в ответ плечами и, одевшись для выхода на улицу, притянула Соню к себе.
- Ты уверена в том, что собираешься сделать?
- Уверена ли я в том, что хочу побыть наедине в своём собственном доме, как делала тысячу раз до этого? – Соня нашла в себе силы улыбнуться.
- Ладно, умолкаю.
- Вот ключи, - протянула Соня.
Надя взяла ключи, подхватила свою сумку, ещё раз с подозрением взглянула на гостиную.
- Спать будешь в спальне?
- Не знаю, наверное, если вообще сегодня лягу.
- Нет, тебе надо поспать!
- Хорошо, тогда лягу там, потому что стелить где-либо ещё себе мне лень… - устало произнесла Соня.
Она накинула на себя пальто и вышла на крыльцо проводить Надю. Наконец, когда машина скрылась из виду, проглоченная темнотой, она вернулась в дом.
Первым делом она глянула на большие часы на стене – они ходили. Это успокоило её. Очень часто её внутреннее состояние зависело от них. Она направилась в спальню. Дверь была раскрыта, но сама комната тонула во мраке. Соня остановилась на полпути к ней, не чувствуя в себе больше сил идти дальше. Что-то отстраняло её от комнаты. Возможно, она себе это только придумывала, но как бы там ни было, она встала посреди коридора и уставилась в дверной проём, не в силах сделать и шага вперёд. Но ей нужно было попасть туда. Там, в тумбочке, где она хранила свои драгоценности, в шкатулке, отдельно от остальных украшений лежали аметистовые серьги, что Грегор как-то подарил ей. Именно сейчас ей надо было надеть их. Ей надо было прикоснуться к камням.
Но что-то не давало ей прохода. Соня ничего не видела перед собой, что бы могло преграждать ей путь, и всё-таки она не могла приблизиться к комнате. И чем больше она упиралась, тем явственней ощущался холод на её коже и тошнило. Она ощущала лёгкие спазмы в желудке, которые, впрочем, нарастали.
Неожиданно что-то ударило её в грудь. Она отпрыгнула от темноты, не ожидавшая удара, но удержала равновесие и решительно двинулась на неё вновь. Новый удар, ещё более сильный, отбросил её к стене, она задела плечом картину, и та покосилась, но осталась висеть. Соня схватилась за грудь, в области солнечного сплетения ныло. Но всё это только ещё больше подогрело в ней желание броситься в СВОЮ комнату, и после того как она наденет серьги, она заберётся под одеяло и там, на той половине, где привык спать Грегор, будет тепло, которое утешит её, она это знала. Словно подслушивая её мысли, какая-то неведомая сила прижала её тело к стене таким рывком, что стекло на покосившейся картине звякнуло. Соню будто пригвоздили, как насекомое. Она не могла даже вздохнуть, она чувствовала, что не в силах расширить грудную клетку, будто чьи-то лапы сжимали ей рёбра. На неё мгновенно начала наступать паника, удушье становилось всё более тяжёлым, а к горлу подступали рвотные массы. Она пыталась изо всех сил побольше схватить воздуха ртом, всасывая его в себя, в приступе бессилия подняла глаза к потолку, и тут всё мгновенно пропало. Так же неожиданно, как и началось.
Соня тяжело перевела дыхание, и, скорчившись клубочком, тихо заплакала. Спазмы в животе прекратились, рёбра не болели, и если бы она сейчас не была столь взволнована, то могла бы сделать полный глубокий вдох. Она не знала, в какую комнату ей идти, она больше не чувствовала себя как дома, жалела, что Надя уехала. Вновь Соня почувствовала себя ребёнком. Она посмотрела на тёмную комнату. В отчаянии медленно поднялась, опираясь на стену, ожидая новых ударов, но ничего не последовало. В доме всё кругом было тихо. Желания вновь попытать удачи и пробраться в спальню у неё не было. Соня подумала о том, что, возможно, наверху, на чердаке, среди картин сможет почувствовать себя лучше, и направилась туда.
Серебристый свет снаружи от луны, который лился сквозь маленькое круглое слуховое окно, делал чердак похожим на комнату снежной королевы. Всё было либо серым, либо чуть голубоватым. Она устало опустилась на маленький старый диванчик на позолоченных ножках. Белые марли картин пугали её, так что она стянула их все, смотала в большой объёмный клубок и запустила в дальний угол. Здесь пахло деревом, её красками, холстом, папками бумаг и мешковиной. Здесь пахло творчеством.
Соня вжалась в подушки на диванчике и принялась размышлять.
В доме что-то было. Бесспорно. Она не хотела сосредоточиваться на том, что только сейчас пережила, не хотела концентрировать своё внимание на боли в груди. Позже она подумала о том, что правильно сделала, что отослала Надю домой. Не нужно было видеть той, что с домом не всё в порядке. Это её боль, а не других, это её борьба за себя. Это вопрос жизни к ней, а не к её сестре.
Она невольно прислушивалась, ожидая услышать чьи-то шаги по лестнице, хлопанья дверей в коридорах, завывания ветра, другие шумы, которые призваны были напугать её. Но нет, в доме царила тишина.
У Сони было другое, о чём ей хотелось подумать. То, что она должна была прожевать и проглотить: их отношения с Грегором. Ей трудно было сидеть вечером и слушать Надю, но она знала, что всё это правда. Шоковое состояние от рассказанного на миг уступило лишь шоку, испытанному у спальни, но сейчас вновь возвращалось, наполняя её больную грудь тянущим комком из различных чувств. Соня долго сидела и разбиралась в этих чувствах. И среди тишины, которая её окружала, она вынуждена была признать, что несмотря на всю ту злость и ярость, возможно, ненависть, которые она испытывала к Грегору за то, как он с ней поступал, она всё равно его любила. Нельзя вырвать с корнем это безграничное чувство, когда оно так долго уже обитает в сердце. Тем более нельзя за столь короткий период. Она хотела зачеркнуть слово любви у себя в сознании, а лучше совсем стереть. Ей хотелось только ненавидеть. Но испытывать одно столь уничтожающее чувство вместо того многообразия тех тёплых, что всегда гаммой наполняли её душу изнутри, она не могла. Хотела, но не могла. Ей ещё только предстоит привыкнуть к мысли, что, оказывается, она собиралась развестись с любимым человеком. Её опять пронзил до боли в голове вопрос, на который она пыталась найти ответ сегодня, входя в спальню. Что же её могло так рассердить в ту ночь, когда Грегор умер?
Она вскочила с дивана, не в силах оставаться на одном месте. Тут она вспомнила, что в последнее время хранила все свои важные бумаги здесь, на чердаке, в столе. Она начала тяжело припоминать, что перед смертью мужа проводила всё своё время по большей части здесь, то делая какие-то наброски, то сидя у окна и размышляя о своём, то тихо плача вот на этом диване.
Соня кинулась к столу, стала открывать ящики, почти вырывая их из его внутренностей, достала тот, где были папки с бумагами. Она включила настольную лампу и стала их рассматривать.
- Так… Договоры, гарантии, распечатки, мои черновики, - разговаривала она вслух. Наконец, среди распечаток, сделанных на домашнем принтере, она заметила образцы заявлений на расторжение брака. Даже сейчас они были ей противны так, что она с силой откинула эти листы, и они блекло разлетелись по комнате, шурша, словно извиняясь в ответ.
Она прошла на середину ковра, не зная, что может ещё сделать в опровержение Надиных слов, а так хотелось напоить собственную надежду на то, что, возможно, не всё было столь потеряно и ужасно в последние полгода их совместной жизни с Грегором! Соня мягко опустилась, попав прямо в середину луча света, который падал от луны сквозь окно. Её волосы серебрились, окрашиваясь в бело-серый оттенок, словно тронутые благородной сединой. Её кожа приобрела в таинственном свете ночного светила белоснежный оттенок, напоминая скорее куклу, чем живого человека.
Она чувствовала себя опустошённой. Если бы она вела дневник, который мог бы сейчас ей рассказать о том, что происходило в их с Грегором отношениях! Но она никогда не интересовалась этим, у неё никогда не хватало терпения на это! Соня в отчаянии всплеснула руками, и тут услышала, как кольцо соскользнуло с её пальца. Ей сразу пришла на ум мысль, что это плохой знак. Она даже не поняла, куда оно укатилось. Чувствуя себя абсолютно беспомощной, она улеглась на пол в лунку из мягкого ночного света, свернувшись клубочком, как в детстве.
«Ты унёс с собой своё кольцо. Ты не снял его, несмотря на испортившиеся отношения. Почему? Почему они испортились? Что мы сделали не так? Кто из нас виноват?»
Соня лежала на полу и пыталась найти объяснения их с мужем действиям. Возможно, он как-то её обидел, довёл до такого состояния, когда она подумала, что развод – самое правильное решение. А может, она сама во всём была виновата, и он, несмотря на то, что любил её, не смог принять её изменившегося поведения?
- Господи! О чём ты думаешь, - сказала она самой себе, - ведь Надя ясно дала понять, что наблюдала по моей просьбе за ним, и действительно заметила, что он сам стал меняться. Перестань его защищать, как делала в течение всех ваших отношений!
Она быстро вспомнила, как брала постоянно на себя вину за его поступки в школе, как пыталась защитить его перед всеми, когда он оступался в силу молодости и своей ветрености. Как пыталась подстроить себя под него. То, что любил он, любила, не задумываясь, она. Она копировала его, изменяя своим принципам, своим вкусам. Когда кто-то считал, что он неправильно себя ведёт по отношению к ней, она говорила, что классические отношения устарели. Она всегда выгораживала его. Перед сестрой, которой многие моменты в их отношениях не нравились, перед своими друзьями, с которыми у него так и не сложилось тёплых отношений.
Соня поднялась, начала рыться в бумагах в надежде, что, возможно, что-то найдёт, что-то, что могло бы подтолкнуть её память. Внезапно её осенило: фотографии!
В их доме было два компьютера: один находился в её прежнем кабинете, в котором она работала до того, как окончательно перебралась на чердак, другой – его ноутбук - был перенесён Скаем с постели в их спальне на столик в ту ночь, когда Грегор умер. Соня подумала о том, что если она хочет воссоздать в своей памяти полную картину своих отношений с Грегором, то ей следовало бы побеседовать со всеми друзьями, и в первую очередь, с теми, с кем он был особенно близок в последнее время. Это были Скай и Филипп. Но сейчас ей следовало пробраться к компьютеру.
Ей ужасно не хотелось покидать своего укрытия, потому что среди своих картин она действительно чувствовала себя в безопасности. Она подумала, что если ничего не предпринимать, то она спокойно может остаться здесь до утра, а когда свет прольётся во все комнаты и коридоры, то она почувствует себя, по крайней мере, увереннее. Она вспомнила, как настойчиво пыталась пробраться в спальню и это ни к чему хорошему не привело. От мысли о том, что ей предстоит сейчас выйти в коридор, ей стало плохо. Боль в груди усилилась, однако мысль, что она больше не хозяйка в этом доме, угнетала её и подстёгивала к действиям.
Первым делом Соня прислушалась. В доме по-прежнему стояла тишина, которая казалась вполне безобидной. Она знала, что искать внутри себя силы, чтобы побороть страх, бесполезно, так она делала много раз, точнее, пыталась сделать, так как её усилия были безрезультатными. Она протянула руку к двери и медленно повернула ручку, стараясь сделать так, чтобы та не издала ни звука, зажгла свет повсюду, а затем медленно и осторожно Соня начала спускаться по лестнице, но тут какое-то чувство заставило её остановиться. Возможно, что это была её интуиция, которая говорила, что никакого её мужества не хватит, чтобы попасть вниз ночью. Слишком она была доступна из-за своего страха перед темнотой. Её логика подсказывала ей, что, возможно, фотографии и не скажут слишком многого, что лучше было бы дождаться утра, а сейчас, воспользовавшись тем, что в доме была такая тишина и внешнее спокойствие, лечь спать на диване. Соня повернула обратно, выключив в коридоре свет. Плотно закрыла дверь, повернув на ключ. По крайней мере, это её пространство, и она была уверена, что её не тронут этой ночью здесь. Что будет дальше, она не знала.
Но перед тем как окончательно улечься на диване, она нашла кольцо и надела себе на палец. Со дня их свадьбы она никогда его не снимала. Всё это время оно всегда было с ней, и один-единственный раз, когда Грегор надел его ей, был тот торжественный день.
Луна по-прежнему призрачно светила сквозь окно, и от этого в душе Сони иногда поднимался страх. Диван был маленьким и неудобным, она не могла вытянуть ноги и чувствовала себя неуютно. Перед тем как заснуть, она вспомнила, как Грегор всегда перед сном целовал её в губы и говорил, чтобы она ничего не боялась. Перед её мысленным взором сразу предстала картинка, как муж держит её в своих руках, одержимую глубоким тяжёлым страхом, во время очередного приступа, которых было много сразу после того, как они только поселились в этом доме, и твердит ей только одно: «Ты не должна бояться, тебе не страшно, ты не должна бояться!» Эти его слова навсегда остались с ней, в её неполноценной памяти, которая теперь напоминала инвалида. Но это она запомнила! Соня поднялась, осенённая мыслью. Страх, вот что обезоруживало её перед этим домом!
Глава одиннадцатая
Они все собрались в ресторане ровно в пять дня. Соня сидела в центре стола и наслаждалась нарисованной Венецией на стенах. Она не могла не вспомнить своих собственных картин, стоявших по углам комнаты на чердаке, где она провела эту ночь. На них не прольётся её вдохновение, потому что его нет. К ним не прикоснутся её руки, потому что у неё нет к этому желания. Так часто она отпихивала от себя в жизни то, что было больше всего нужно ей! Сейчас, сидя в этом большом роскошном зале, чьи стены мягко обволакивал золотой свет высоких точёных светильников на птичьих ногах, она пыталась разобраться, чего же ей больше не хватает для творчества: желания или же вдохновения. С опытом приходит понимание, что вдохновение не рождается на пустом месте, тем более ему неоткуда появиться, когда человек страдает провалами в памяти. Но так ли она жалела и сокрушалась по поводу того, что не занимается делом всей своей жизни? Часто во времена других творческих простоев, которые случались с ней прежде, она замечала, что чем больше задумывается об этом, тем сложнее ей преодолевать барьер, стоящий между ней и её детищами, как она ласково именовала свои творения. Вряд ли сейчас следовало нагружать себя лишними вопросами по поводу творчества.
Были только самые близкие люди, и у неё постоянно возникало впечатление, что она не видела их уже много-много лет. Особенные, из ряда вон выходящие события нашей жизни создают иллюзию времени, долгого, монотонного. Когда человек просыпается после таких снов, кажется, что отсутствовал несколько месяцев, и на вопрос «где был?», хочется ответить «в себе». И это на самом деле так. Она не могла сейчас вспомнить, чем занималась, о чём думала, как себя чувствовала всё это время после похорон, хотя такой вопрос ей задавали, но он ставил её в тупик, и позже люди поняли по её благодарному лицу тем, кто избегал его, что лучше не ворошить первые дни после похорон.
Нет, она не могла солгать самой себе, возможно, тот коктейль из чувств, который она пережила, пришёлся ей не по вкусу, но, возможно также, что она согласилась бы выпить его ещё раз, только зажмурившись. Сейчас, сидя, что называется, среди «своих», немного оправившись после всего случившегося, без сомнения можно было признать, что она стала мудрее. Мудрость даётся нелегко, она ни с кем не стала бы спорить по этому поводу. И если сравнивать со счастьем, несчастье делает нас сильнее, даже тогда, когда мы полагали, что слабы и ни на что особенное не способны.
Хотя всех собравшихся объединяло одно: память об ушедшем, люди, сидевшие за столом, были разными. Укрываясь своим горем, прячась ото всех за ним, словно за щитом, Соня тихо сидела на своём месте и разглядывала пришедших.
С утра, несмотря на ночное происшествие, она, как и обещала, позвонила сестре, стараясь владеть своим голосом и никак не выдать волнения бессонной призрачной ночи, заверила ту, что всё в полном порядке и что она, Соня, как и полагается, приедет пораньше в ресторан.
Она действительно приехала в середине дня в город, наслаждаясь обилием народа на центральных проспектах. Соня опять подметила некоторые изменения у себя внутри: теперь она тянулась к людям. Она зашла в несколько крупных торговых центров, слилась с толпой, старательно делая вид, что вовлечена во всеобщий хлопотный процесс заблаговременного выбора подарков к наступающим праздникам. Вызвать у себя искренний интерес к покупкам, конечно, не получилось, но она и не ждала этого от себя. Ей было достаточно бродить среди людей, слушать их галдящие голоса, отключая при этом свой внутренний.
Потом она пообедала в забегаловке. Соня специально долго выбирала ту, в которой они с мужем никогда не бывали. Её реакция отставала от всеобщей: она медлила с выбором блюда, забывала, пока двигалась очередь к кассе, положить на поднос приборы, салфетки, засматривалась на окна, пропускающие сквозь себя блеклый дневной свет позднего осеннего дня. Она путалась в деньгах, и кассиру, молодому студенту, пришедшему сюда ради заработка, пришлось долго вздыхать, вежливо давая понять, что за ней ещё целая вереница людей, которых ему следовало обслужить.
Когда она наконец приземлилась за выбранный столик, то внимание её постоянно рассеивалось на шнырявших туда-сюда людей, это тревожило её, делало этот день таким непохожим на все прежние у неё дома, когда она спокойно усаживалась у себя в кухне за свой любимый стол, и аппетит мог пропасть разве что от звенящей тишины, которая наступала по всему дому, опутывая его паутиной своей молчаливости и незаметности. Кто-то громко выкрикнул её имя, и Соня резко развернулась в том направлении, где прозвучали эти слова, но увидела высокую улыбающуюся девчонку, что подсаживалась к столу в углу зала. Она вздохнула и впервые за долгие дни не услышала звука своего же дыхания, настолько шумно было в этом заведении.
После того, как голод был утолён, оставалось ещё немного времени, и Соня провела его, бесцельно гуляя по узким старинным переулкам, пытаясь найти в них частички тех воспоминаний, которые должны были проникнуть в каждый камень, каждый кирпичик, воспоминаний людей, однажды оказавшихся в этих местах.
Она, конечно, знала всех присутствующих. Часть приходилась Грегору родственниками, часть друзьями, часть – просто знакомыми и одновременно родственниками родственников. В честь её мужа было сказано уже довольно много тёплых сердечных слов, от которых что-то у неё внутри сворачивалось от боли в клубок и отказывалось принимать случившееся. Но разница, колоссальная разница между днём сегодняшним и тем самым первым после похорон, заключалась в том, что момент резкого отрицания произошедшего сменялся принятием его и пониманием неизбежности и неотвратимости ситуации. Она осталась одна. Возможно, вся её сила заключалась просто в том, чтобы признаться самой себе здесь и сейчас, что она осталась одна, она понимает это, и она принимает это несмотря на всю ту боль, что осталась в дыре сердца холодным острым осколком.
Соня видела по глазам сестры, что та жаждет разговора с ней о ночи, которая была проведена в странном доме. Но сейчас, когда то у одного, то у другого гостя находилось что-то, что он мог сказать в память об ушедшем человеке, она не позволяла себе уединиться и позвать Соню с собой. Помимо всего прочего, вокруг Нади постоянно были её мальчики, которые в силу возраста не могли долго находиться на одном месте, и ей приходилось часто отвлекаться на них. Рядом с ней сидел Филипп. Как всегда в ровном настроении, казалось, любая ситуация, будь то похороны, свадьба, поминки, как сейчас, -всё было ему подконтрольно. От нечего делать Соня попыталась представить его себе удивлённым, поражённым, она пыталась вообразить, как меняется его лицо, когда он начинает чувствовать, что ситуация выходит у него из-под контроля. Но всё было напрасным. Этого невозможно было даже представить. Вообще-то из них двоих именно сестре было свойственно воображение, а не ей. Она подумала о том, что Надя, верно, должна больше проявлять инициативы на работе, чтобы её заметили, потому что её идеи заслуживали внимания. Их отличали яркость и выразительность того, что находилось в голове у этой женщины. А самое главное неповторимость. В современном мире стало нелегко придумывать что-то новое. Казалось, зритель, пусть даже такой маленький, как ребёнок, для которого прежде всего и предназначались мультики, уже всё посмотрел, пресытился, ничему не удивляется. С первого взгляда могло показаться, что его уже ничем не удивишь, не зажжёшь никакой идеей. Однако если спросить Надиного мнения на этот счёт, Соня знала, у неё в арсенале было много задумок и фантазий, которые она могла бы воплотить в жизнь для ребятишек, если бы только она была чуть посмелее и понастырнее. Она, как фокусница, могла опустить руку в свою волшебную шляпу воображения и достать оттуда достойную потеху для детей. Но, к сожалению, пока сестре не удавалось убедить начальство, что она может не только хорошо исполнять задуманное другими, но и воплощать свои идеи в жизнь. Она вновь взглянула на мужа сестры. Можно ли было его причислить к друзьям умершего? Ей следовало бы крепко задуматься, прежде чем отвечать на такой вопрос. Поймёт ли она когда-нибудь, узнает ли то, что связывало её мужа с этим человеком? Филипп уловил её взгляд, брошенный в свою сторону, но тут же отвёл глаза, словно не желая устанавливать никакого контакта.
Когда настала его очередь говорить, он поднялся и, глядя, казалось, в никуда, произнёс довольно банальную речь, которую можно было бы отнести к любому умершему, если, конечно, это был именно покойник, а не покойница, и этот человек не умер бы от передозировки, белой горячки, не был бы зарезан где-нибудь в подворотне из-за долгов и остальной дряни. Он тщательно выбирал слова, чуть растягивая их, и Соня не могла понять, то ли он сам медленно постигал их смысл, то ли пытался меньше сказать за более длительное время. Возможно, своей медленной чванливой речью Филипп пытался произвести впечатление на окружающих? И действительно, все как-то замерли, когда он произносил слова в память об её умершем муже. В Сониной памяти мгновенно пронеслись отрывки тех моментов, когда Грегор почтенно высказывался в адрес Филиппа, как они вместе курили, стоя на балконе квартиры её сестры и её мужа. И тот факт, что они могли надолго уединиться и даже несколько забыть о них с Надей, говорил о том, что, верно, они поладили друг с другом.
У Грегора была одна черта: ему самому никогда не нравились люди, которые не отвечали ему тем же. Соня часто себя спрашивала, а добивался бы он её внимания, если бы она вздумала поводить его за нос в начале их знакомства, знакомства как мужчины с женщиной? Как долго бы он искал её расположения, если бы она решила навести на себя вид снежной королевы, когда его поступки стали недвусмысленными по отношению к ней? Ей оставалось лишь додумывать, что, по всей видимости, у Филиппа с Грегором было взаимное, какое-то непонятное для всех остальных притяжение, возможно, даже большее, чем она себе представляла и о котором часто думала.
Филипп держался как всегда чинно, невольно привлекая к себе внимание. Она подумала, что от остальных он не просто отличается, а даже хочет подчеркнуть, что на этом мероприятии всего лишь муж женщины, у сестры которой умер муж. Соня зажмурилась от таких мыслей. Зато её радовало присутствие Алисы. Они не раз встречались взглядами, и, когда Соня чуть прищуривалась, чтобы постараться что-нибудь заметить в глазах Алисы что-нибудь особенное, что, возможно, пролило бы свет на их последнюю встречу, Алиса таинственно улыбалась и отводила глаза. Она постоянно находилась рядом со своей бабушкой, и это было, безусловно, не её собственное желание, ей, по всей видимости, просто наказали себя вести тихо и быть в поле зрения. Её бабашку Соня всегда чуточку побаивалась. Это был какой-то почтенный, исполненный глубокого уважения страх перед человеком, который во много раз мудрее и старше тебя. У Сони вообще был странный трепет перед пожилыми людьми. Она подумала, что сейчас в современном мире, наверное, таким немногие отличаются. Сколько раз она становилась случайной свидетельницей сцен, когда молодые люди принимались повышать голос на старших, доказывать обратное тому, что им говорили. Старость мгновенно связывается со старческим маразмом, недалёкостью, отсталостью в современном обществе. И старых людей либо вежливо просят оставить своё мнение при себе, либо грубо затыкают им рот и удаляются без лишних слов, не особенно заботясь о впечатлении, произведённом на мудрого, прошедшего годы счастья и горестей человека. А этот человек имеет за плечами весомый багаж из жизненного опыта и знаний, которые не достанешь нигде! Их даже не слушают, на них даже не смотрят, они предоставлены самим себе, досматривая последние деньки своей жизни, как нецветной устаревший фильм…
О своей бабушке Грегор много рассказывал. К этому человеку, как к немногим людям во всей своей жизни, он действительно был привязан и душой, и сердцем. Он мог рвануть к ней в любое время суток, в любом состоянии, только узнав, что его любимый человек неважно себя чувствует. Он так много хорошего о ней говорил, что она полюбила эту женщину скорее заочно, просто доверяя своему мужу и тому, что он испытывал к своей бабушке. Всё, что приносило удовлетворение ему, привносило гармонию и в её жизнь.
Соня жалела, что не сидела рядом с Алисой и её бабушкой, жалела, что не могла воспользоваться теми многочисленными неловкими паузами, что временами возникали за столом, и завести разговор с обеими. Пусть бы они говорили ни о чём, пусть вспоминали бы Грегора, она была уверена, что ничего плохого они о нём бы не сообщали. Её сердце могло бы согреться в их компании. Возможно, бабушка задала бы ей какой-нибудь вопрос, и Соня бы пустилась в размышления, а они сидели бы рядом и слушали. Алиса бы внимательно смотрела в её глаза, проникновенно заглядывая в самую душу сквозь зрачки, а бабушка понимающе качала головой и грела бы её своим лучистым взглядом, за которым скрывалось столько воспоминаний прошлого! Она всё же кинула на них взгляд, но Алиса одёргивала своё прекрасное платье, всецело увлечённая процессом расправления своими белоснежными пальчиками складочек, а её бабушка искоса поглядывала на внучку, одновременно делая вид, что слушает говорящего напротив неё.
Это был Скай, старый друг Грегора. Самый проверенный из его друзей, самый близкий, тот человек, на которого он всегда мог положиться. Он что-то негромко произносил, но у неё над ухом справа разрывался чей-то мобильный телефон, и она ничего не слышала. Она сидела и словно смотрела сценку из немого кино. Кто-то подошёл к ней и выразил в очередной раз свои соболезнования, но Соня не выпускала из поля зрения Ская. Лишь бы он не уехал неожиданно, не попрощавшись! Лишь бы ей уловить момент! Она могла бы выйти с ним на крыльцо, взять предложенную им сигарету, закурить с ним за компанию и всё узнать. Вот так разом. Пусть правда смешается с никотином где-то глубоко у неё внутри, она зальёт это всё хорошим выдержанным вином, а потом её привезут к ней домой, и она окончательно забудется от холодящего кости страха, которым пропитались насквозь стены дома, одиноко укрывавшегося на берегу. А утром, узнав и окончательно убедившись в горькой, съедающей своей кислотой её сердце правде, она поднимется где-то глубоко в лёгких своего дома, пройдёт нетвёрдой походкой к вещам Грегора, и её вырвет от отвращения к человеку, который хотел выкинуть её, как тряпку.
Все из окружающих её людей старались долго не смотреть ей в глаза. Если бы она находилась в том больном состоянии, как в первые дни после смерти Грегора, Соня, пожалуй, всё списала бы на свой счёт и принялась жалеть себя, затрагивая больные струны где-то глубоко в своём сердце. Но сейчас она расценивала всё совершенно другим образом. Она понимала, что ни у одного из этих людей не находилось подходящих слов, чтобы пролить на её сердце целебный раствор, который помог бы её ране зарубцеваться. Чтобы найти такие слова, нужно пережить нечто подобное. И она в свою очередь не могла выразить своё состояние. Есть в мире что-то, что невозможно описать словами. Что-то такое, что через буквенную передачу всё равно не дойдёт до адресата. И она словно чёрный ворон сидела за этим столом среди белоснежных крикливых чаек, сдерживающих себя разве что только из правил приличия, бессловесно взирая на ту стену непонимания, которая намертво встала между ней и присутствующими. Они просто не могут её понять. Никто. Ни одна душа, восседающая в бренном теле за этим столом. Она сидела сейчас в своём любимом городе, городе, который навсегда отпечатался в её сердце своими моросящими дождями и скульптурными слезами на голых ветвях, городе, где им вдвоём так было хорошо вместе, когда она ещё ничего не знала. Счастье ли это - знать правду?
Соня чувствовала, что постепенно неминуемо всё больше и больше отгораживается от окружающих. И тогда-то она случайно поймала взгляд Алисы. Показалось ли ей, увидела ли она то, что хотела, возможно, её воображение сыграло с ней злую шутку, но на миг, всего лишь короткий миг, Соня увидела, как Алиса сделала рывок телом в её сторону. Она занесла руку в воздухе и остановилась в нерешительности. Потом Соня отчётливо увидела, как девочка сделала знак губами, меняя их положение по мере того как произносила, словно волшебную лечебную мантру, «в субботу на площади».
Соня выплеснула бокал с вином в себя. Один коллега Грегора по работе стал рассказывать случай, как тот вытащил его из щекотливой ситуации, и по сути спас его брак, сдабривая свою речь благодарственными словами. Официант подлил ей ещё вина в бокал, который чуть поблёскивал своими тонкими гранями в свете настольных ламп, расставленных по столам по всему залу. В этом свете казалось, что Венеция, тонущая в зеленоватых волнах своих каналов, считает последние денёчки, уходя под воду, словно в другой мир. Как человеческая душа, медленно угасающая в конце своей жизни, заходясь предсмертными отблесками времени, которое отжила. Соня залпом выпила новую порцию вина под пристальным взглядом Ская.
Надя наконец вырвалась из своего уголка стола (её посадили довольно далеко от Сони, объясняя это тем, что дети, с которыми мать непременно должна быть рядом, могут шуметь и надоедать этим Соне). Она наклонилась над сестрой и спросила, как та себя чувствует. Соня ответила, что сносно. Она улыбнулась самой себе (что делала не раз), вспомнив, что этому выражению её научили в больнице, когда оперировали. Однажды к ней в палату пришла медсестра и спросила у неё, как её самочувствие. Соня тогда ответила, что хорошо, потому что изо всех сил пыталась бодриться несмотря на боль. А в ответ получила предостережение, чтобы впредь так не отвечала людям. «Говори сносно, - сказала ей тогда медсестра, сердобольная молодая женщина, которую обманул и бросил муж, оставив с дочерью выживать на сестринскую зарплату. - Это всем понятно и никто не будет завидовать тебе». Соня тогда хорошо ей отплатила за уход и заботу после операции.
Надя долго смотрела ей в глаза, видимо, раздумывая, как поступить. Наконец она отступила, считая лишним читать мораль в такой день. Поднялся ещё один друг Грегора. Его лицо было чрезвычайно опечаленным. Он произнёс речь, и его пиджак отливал насыщенным чёрным цветом всякий раз, когда он разворачивал корпус то к одной стороне стола, то к другой, придавая особое звучание его словам. Он вспомнил историю пятилетней давности, когда пара Грегор-Соня только начинала создаваться. У Сони ёкнуло в сердце от услышанного, а бабушка Грегора поспешила достать свой носовой платок. Наконец в качестве концовки для своего выступления молодой человек выбрал совершенно оригинальный для поминок метод: достал чёрно-белую фотографию Грегора, положил её на пустую тарелку, вылил половину содержимого своего бокала на неё, а остальную проглотил сам. Когда он сел, то посмотрел на Соню как-то особенно грустно и покачал головой.
Она ничего не поняла, но почувствовала, что больше не в состоянии находиться за этим столом. Наверное, оставалась только одна вещь, которую ей следовало бы узнать сегодня, чтобы достойно завершить этот день. Она встала, чуть покачнувшись. Человек, который сидел рядом с ней, бросился поддержать её за локоть. Все сразу засуетились. Кровь прилила от долгого сидения ей в голову, у неё продолжалось минутное головокружение. Она успокоила присутствующих и обвела всех взглядом. В глазах сестры она прочитала знаки тревоги за неё, смешанной с упованием на Бога.
Вера Нади всегда была непоколебима. Она упрямо, несмотря на все ветры и ураганы, которые случаются или могут случиться в жизни человека, шла вперёд к Богу. К Богу внутри себя. Мы сами и есть частица творца нашего, а в храме души человеческой сокрыты истины. «Познавая себя, познаём Бога» - Соня никогда особенно не понимала этого высказывания. Наверное, просто не вдумывалась. А её сестра, как одинокий храбрый путник целенаправленно двигалась к своему Богу, к своей душе, как бы ни гнули её обстоятельства жизни. Её вера вела её по жизни, отстраняя от острых углов, оберегая от опасных перекрёстков, закрывая щитом от напастей, держала её на краю пропасти в самые переломные моменты. Благодаря ей она оправилась быстрее Сони от смерти мамы, объясняя смерть лишь уходом в другую, более счастливую жизнь. Если бы Соня могла так рассуждать! Если бы она могла так же поверить в то, что её Грегор не умер, а просто ушёл в другой мир, где они ещё, возможно, встретятся, и он всё ей объяснит. Ведь она сейчас так нуждается в его объяснениях! Ей так нужна надежда, что она была ему нужна! Нужна, несмотря ни на что. Она должна узнать, что он не хотел произносить тех страшных слов об их разрыве, она не переживёт, лёжа по ночам, представляя, как он отталкивал её от себя. Но хуже отталкивания может быть только холодное терпение около себя и слова «ну что ж, пусть это ещё потянется, деточка». Лучше самой уйти. Неужели между ними всё так и было?
Бумаги на бракоразводный процесс были в её столе, неужели это говорит о том, что инициатором была она? Но тогда выходило, что это был единственный верный шаг, на который он её толкал. Потому что у неё могут быть проблемы с памятью, у неё могут быть помутнения в мозгу, но не в сердце, нет! Вот почему те решения, которые мы принимаем умом, могут оказаться неправильными, а те, что принимаем сердцем непременно верными. Рассудок может помутиться, но сердце… Сердце - нет! Оно никогда не дрогнет и не обманет. Она любила своего мужа, она жизнь бы за него отдала, и сейчас память о нём, какой она будет, всё зависело только от одного: от правды. Что между ними произошло? Кто был инициатором разрыва? Почему отношения между ними испортились? Как ей вообще пришла мысль распечатать заявление о разводе?
Соня взяла свою сумку, давая всем понять, что собирается домой. Скай предложил довезти её до дома, и она мысленно возблагодарила судьбу за такую возможность поговорить с ним по душам. Однако Соня чувствовала, что и он в свою очередь хочет выговориться. Они хорошо понимали друг друга, и однажды даже кто-то сказал, что они между собой очень похожи характерами. Это действительно было так. Часто она ловила себя на мысли, что поступила бы так же, как он поступал в тех или иных ситуациях. Это сближало их. Это сулило плодотворный разговор, и Соня рада была тому, что не пьяна. Да, она чувствовала лёгкое расслабление от выпитого вина, но это только шло на пользу, несколько приглушая всё происходящее вокруг. Она была сейчас слишком чувствительна и ранима, так что ей приходилось чем-то укрываться. Тонкая дымка опьянения была тем, что нужно. Скай же вообще ничего не пил, кроме газировки, в течение всего вечера, именно поэтому все спокойно и отпустили их вместе.
После прощальных поцелуев, объятий, последних слов ободрения, что люди могли ей сказать, их проводили на улицу. Приглашённые высыпали на маленькое крыльцо ресторана. Кто крестил их в дорогу, кто махал рукой, кто грустно улыбался, кто печально провожал взглядом, не в силах больше ничего делать. Эта маленькая группа людей, одетых в чёрное, носила на себе клеймо горя, с какой стороны ни посмотреть. Они так и остались стоять все вместе на узеньком крыльце с тёмно-серыми ступеньками и коваными перилами, прижавшись друг к другу, сплочённые, несмотря на всё то, что разделяло их между собой. Они так и запечатлелись в её памяти: чёрное облако, окраплённое сзади приглушённым тёплым светом из зала ресторана.
Её Венеция тонула, неминуемо шла ко дну вместе с чудесными соборами, храмами, мостами, тонкими извилистыми улочками, и она сама уезжала прочь, не оглядываясь, не задумываясь.
Сквозь приглушённый, усыпляющий гул мотора её предложение поехать на кладбище прозвучало неожиданно и как-то гремуче. Словно молния зажглась на небе. Скай, как всегда в свойственной ему манере присвистнул и медленно протянул вслед её словам, что час слишком поздний, и, верно, им ничего не увидеть там впотьмах. Но она возразила, что захватила из ресторана две свечи с собой. Он сказал, что у него есть зажигалка.
- Значит, ты отвезёшь меня туда? – Соня смотрела прямо перед собой, и было сложно сказать, думала ли она о том, что говорила, или просто уставилась в одну точку.
- Что ж, поедем. Но благодари бога, что ты попросила меня сделать это именно в такой день. В любой другой я бы не поехал.
Он запустил какую-то мелодию совсем тихо, так что она резко напомнила Соне колыбельные, которые пела ей мама.
- Я уже давно не благодарила Бога ни за что, - еле слышно произнесла она. – Бога нет. Я наблюдаю за тем, что делают люди друг с другом, что делает с ними жизнь, и понимаю, что если какие-то божественные частицы и были в нас, то они явно уже исчезли. Люди вырождаются, я это тебе серьёзно говорю, Скай.
Он усмехнулся, но ничего не ответил. Обычно ей с ним не удавалось поговорить на серьёзные темы. Как только она начинала, он отвечал ей шуткой, иногда настолько грубой и пошлой, что у неё в один миг пропадало всякое желание философствовать. Хотя она знала, он, как и Грегор, мог бы её понять. Только в отличие от мужа не хотел и не пытался. Для него она всегда была просто любимой девушкой его лучшего друга, а потом и его женой.
- Тебе не будет там страшно?
Соня помолчала.
- Я больше ничего не боюсь.
- Слишком самоуверенно, - хмыкнул Скай.
- Возможно.
Оба помолчали, наблюдая, как сменяется зелёный свет светофора на красный. Скай неспешно затормозил.
- Тебе не хватает его? – он повернул лицо к ней.
Соня тяжело выдохнула в ответ, вглядываясь в подсветки зданий сквозь запотевшее машинное стекло.
- Да, - прошелестела она. – Безмерно.
Она всё гадала, как и когда спросить у Ская самое главное. «А нужно ли мне вообще это знать? - размышляла она про себя. - Что теперь поменяется, когда я смогу убедиться в том, что он разлюбил меня? И вдруг Грегор ничего не объяснил даже Скаю? Возможно, я напрасно роюсь в прошлом, в грязном прошлом?»
Они пролетали улицу за улицей. Ночь была в самом разгаре, почти середина недели, и движение не было интенсивным, как днём. Наконец, они выехали из ярких огней города и начали медленно углубляться в более блеклый свет автострады.
- Я даже не знаю, что теперь делать без него, - Скай отпустил одну руку от руля и потёр ею себе лоб. – Кажется, от всего того, что произошло, я так устал, как однажды устал, работая два года подряд без отпуска, когда только закончил университет и был принят на ответственный пост. Я тогда так боялся, что начальство во мне разочаруется, что работал как проклятый, набираясь опыта и стараясь вникнуть во все перипетии, в которые неминуемо вовлечены все маленькие муравьи, работающие на большие компании.
- Я знаю, как вы были близки. Он доверял тебе даже больше, чем мне.
Они подъехали к кладбищу. Скай остановил машину неподалёку от центральных кованых ворот, которые чуть поскрипывали на ветру. Соня хлопнула дверцей, обошла машину спереди и подождала, когда Скай к ней присоединится.
- Ты ещё в ресторане спланировала эту поездку?
- Почти так, - она старалась не говорить громко по мере того, как они приближались к входу на кладбище.
Словно сговорившись, Скай и Соня одновременно прошмыгнули в глубь уединённого пристанища тех, кто был уже не в этом мире. Когда темнота стала постепенно создавать трудности в ориентировании на этом месте, они остановились и Скай зажёг свечи, одну отдал Соне, другую оставил себе. Он двинулся вперёд, и ей приходилось пробираться за ним. Дул холодный зимний ветер, неприятно ударяя им в лица. Скай остановился, закурил. Они подходили к месту.
- Дело не в том, что он доверял мне больше, чем тебе. Главной опорой долгое время для него была ты.
Соня прислушивалась. На кладбище была мёртвая тишина (она ухмыльнулась про себя за такие странные мысли). Но вокруг действительно ничего не было слышно. Они находились вдали от шумного города. Только звуки их шагов и вой ветра со всех сторон. Казалось, этот бродяга скитается, не в силах найти себе пристанище, и забрёл сюда же, чтобы подумать, порассуждать. Поэтому слова Ская в таком уединённом, и даже можно было сказать про него сейчас, всеми заброшенном месте, звучали особенно отчётливо, как чётко и монотонно тикают часы в тихой безмятежности тёплой комнаты.
- Но по мере того как ваши взгляды на вещи стали расходиться, он перестал, как бы это сказать, переубеждать тебя. А затем и вовсе стал оставлять своё мнение при себе.
- Хотя, помнишь, как раньше он умело мог переубедить меня?
- Да, ваше общение всегда было очень интенсивным и интересным. Вы много спорили, это верно. Но если поначалу ваши беседы были насыщенными и плодотворными для вас обоих, то в последнее время он всё чаще и чаще говорил мне, что они опустошали его.
- В какой-то момент мы поняли, что разные?
Они пришли. И если по пути им вдогонку ещё шумел ветер, то сейчас всё кругом было словно оледеневшим и потерянным. Могила находилась в небольшой ложбинке, и вопрос Сони прозвучал как громкая серена для такого безмолвного и скрытого ото всех местечка.
Она как зачарованная уставилась на белый холмик с крестом. С каким благоговейным чувством она была здесь в последний раз! И как теперь с боязливым ожиданием в сердце стояла сейчас, не зная, падать на могильную землю или же пинать её ногами от злости.
- В какой-то момент, несмотря на всю ту близость, что ещё с детства была между вами, вы отдалились друг от друга. Вы растерялись в ваших разных ожиданиях. Один шёл в одну сторону, другой – в другую.
- Это он тебе так говорил?
- Ах вот оно что… - Скай тоскливо протянул эти слова с такой интонацией в голосе, словно Соне было за что устыдиться. Он посмотрел на небо.
- Ты решила разобраться в том, что между вами произошло сейчас, когда все убиты горем? Когда он там? – Скай кивнул на могилу. - Соня, вы и так всех, откровенно говоря, озадачили вашим решением… - Скай начинал раздражаться. Она не в силах была слушать гневные нотки в голосе этого человека.
- Скай, я ничего не помню.
Он ошеломлённо уставился на неё.
- Что значит, ничего не помнишь? Что ты несёшь, Соня?
- Я не помню, что плохого между нами происходило в последнее время брака.
Он опять хотел ответить грубо, нарочито небрежно, словно это не касалось его лучшего друга, а он просто вспоминал какой-нибудь фильм, который ему не понравился. Она почувствовала это кожей, поэтому поспешила опередить его. Соня припала своей ладонью к его холодным, замёрзшим губам. Но он понял её. И в свою очередь поспешил достать сигарету, казалось, также для того, чтобы закрыть самому себе рот. Она попросила себе одну.
Молчание в таком месте было тяжёлым. Можно было подумать, что чем больше они молчали, тем больше походили на всё то неживое, что окружало их.
- Я хоронила этого человека как любимого и дорогого мужа. Человека, ближе которого, если не считать сестры, у меня никого не было. Но и с родственниками, как бы это ни было забавно, мы никогда не будем настолько близки, как с теми, с кем состоим в браке. Хотя для меня это всегда чудным было. Если задуматься, это не наша кровь, некоторые вообще живут и не ведают, с каким человеком их сведёт судьба. Я хотя бы знала Грегора ещё с детства. Но это был брак не по расчёту, он не измерялся «нравится-не нравится». Это для меня был святой союз. Это был брак по большой любви.
Я не помню, как он умер. Знаю, что сердечный приступ. Знаю так же, как и все остальные. Но больше я ничего не помню, что произошло в ту ночь. Я также не помню, в каких отношениях мы были с этим человеком до того, как его не стало.
- Разве такое может быть? – но Скай сам понимал неуместность вопроса. Ему просто нужно было время, чтобы осознать всё то, что он услышал.
Огонёк его догорающей сигареты уныло поблёскивал в кромешной тьме. Свечи они поставили у ног на снег, и теперь красные стаканы, наполненные парафином, бросали на белое снежное покрывало какой-то странный таинственный свет.
- Ты действительно хочешь, чтобы я тебе всё рассказал?
И тот унылый голос, которым Скай всё это сказал, вдруг остановил её. Он пожалел её. Именно жалость, так всегда унижающая её, вытряхнула её из той забывчивости и того медитативного состояния, в которых Соня находилась. Именно жалость, в самом своём концентрированном состоянии наполняла каждое его слово. Тут она всё поняла.
Она закрыла глаза и постаралась запомнить эту минуту. Как бьётся сердце в предчувствии того, что может изменить твоё отношение к близкому человеку!
- Просто скажи, он хотел порвать со мной?
Он выкинул выкуренную сигарету.
Где-то неприятно каркнула ворона.
- Я не знаю…
- Ты врёшь, Скай.
Они помолчали.
- Скай, скажи мне правду. Он наверняка с тобой делился.
- Нет, Соня, я не вру. Я действительно не знаю, что с ним происходило! Я, как только что предложил тебе, могу лишь рассказать о том, что видел сам. Но истинных мотивов и причин, почему ваши отношения испортились, я не знаю.
- Но он всегда с тобой всем делился. Мы оба были самыми близкими для него людьми. И если все говорят, что наши отношения в последнее время погибли, значит, у него остался только ты. С кем-то он должен был поделиться! – она в бессилии наступала на него, уже почти кричала.
Но он отмалчивался. Стоял прямо, не отстраняясь от неё, казалось, готовый выдержать любой её истерический припадок, любой приступ гнева. Наконец, смотря ей прямо в глаза, произнёс: «Я ничего не знаю. Это на самом деле так. В последние месяцы его жизни я перестал его узнавать. И если бы с твоей памятью что-то не произошло, то ты бы помнила наш разговор у вас дома, когда я приехал по твоей просьбе, а Грегор был в другом городе».
Она опустила руки, которые уже подняла на него.
- Но мне так надо знать…
- Я думаю, что больше уже никто не знает. Он один всё знал, - Скай кивнул в сторону могилы.
- Мы хотели развестись?
- Да, это было твоё предложение. И он согласился на него.
- Тогда почему на мой вопрос, хотел он со мной порвать или нет, ты ответил, что не знаешь? Если он согласился на развод, значит, хотел.
- Но он не предлагал его сам…
Она вдруг со злобой метнула взгляд на него и, развернувшись всем корпусом к нему, ужалила словами:
- Что это? Мужская солидарность с мертвецом?! Если он вёл себя так, что при всей своей любви к нему, я решилась на такой шаг, значит, меня нужно обвинять в нашем разводе? И он случился бы, верно, если бы этот предатель не умер? Смерть закрыла ему уста!
- Ты хочешь определённости. Её в жизни нет.
- Что ты хочешь сказать? Если бы я не предложила ему развестись, то наши проблемы, конечно, исчезли, и мы зажили в полном мире и согласии?
- Я ничего не хочу сказать. Соня, ты требуешь от меня невозможного. Я не держал свечку в вашей спальне, я не знаю, что между вами произошло! Пойми, тебе лучше не ворошить прошлое. Если ты похоронила этого человека со светлыми чувствами, то должна остаться такой же и память о нём!
- У меня был провал в памяти!
- А ты не думала о том, что, возможно, это не случайно?
Она встала как вкопанная.
- Всё бесполезно! Если я ничего не узнала от тебя, то больше никто не в состоянии раскрыть мне глаза на то, что происходило.
Она поднесла ладони к лицу и закрыла ими его. Тихо начал падать мелкий снег. Наконец, не в силах больше сдерживать себя, Соня заплакала.
- Возможно, если я расскажу тебе маленькие сценки из вашей жизни, что-то всплывёт у тебя в памяти, возможно, если буду описывать его поведение, то ты сделаешь какие-то выводы.
- Это будут неправильные выводы, Скай. Мы оба это знаем. Кроме того, откровенно говоря, я не испытываю ни малейшего желания выслушивать какие-то донесения и интерпретации поведения моего мужа.
Внезапно память подкинула ей следующее. Она отчётливо помнила, как держала голову Грегора, после того, как приступ сделал своё дело, держала, сдавливая её между своих ладоней. И взгляд Грегора был устремлён куда-то в пустоту за её спиной. Не на неё! В последние секунды он упрямо и хладнокровно смотрел ей за спину. Она помнила, что тогда обернулась…
- Так-так-так, - произносила она, делая небольшие шаги по снегу.
Она находилась на той границе подсознания, когда секунда-другая может сделать всё: либо что-то важное всплывёт в памяти, озаряя, либо всё так и останется стоять на мёртвой точке. Ей надо было вспомнить, что она там увидела! Что она увидела, когда обернулась? Но вместо отчётливого образа чего-то материального либо, наоборот, пустоты пришло лишь чувство чего-то тяжёлого, давящего. Она даже зажмурилась – до того противно было от тех воспоминаний! И внезапно пришёл страх. Страх, что в абсолютной темноте она находится на кладбище далеко за городом. И то, что Скай был рядом, ничего не меняло. Этот страх развёртывался в ней всё больше и больше, незаметно подчиняя себе, охватывая всё её тело. Свечи одновременно погасли. Соня неуклюже повалилась на землю, и Скай бросился к ней.
- Что с тобой? Соня, поднимайся! Давай, поехали домой! - ему трудно было ориентироваться в темноте, она это чувствовала по его слепым движениям. Но страх брал в свои оковы, парализовывал. Она силилась отогнать от себя все мысли. Она принялась так концентрироваться на тишине в своей голове, что вены на её лбу вздулись и в висках застучало. Соня сцепила зубы – для неё это была схватка, схватка, которая уже повторялась. Точно такие же чувства она испытывала в прошедшую ночь у себя в доме. Тогда она проиграла. Ей надо научиться выигрывать! Внезапно ей вспомнилась сцена, когда дети Нади обняли её и все её мысли остановились. Она попробовала сейчас проделать то же самое. Наконец ей удалось совладать с телом и сесть.
- Я сейчас зажгу свечи, и мы начнём выбираться отсюда! Хватит с меня ночных гуляний по кладбищу! – Скай был взволнован и удивлён тем, что увидел.
Где-то глубоко в мозгу у неё что-то пульсировало, давая знак, что приступ паники и страха отступает. Соня старалась глубоко дышать. Её грудь и живот сначала спокойно поднимались, потом опускались. Она научится это контролировать во что бы то ни стало! Она стиснула зубы и вновь с силой втолкнула в себя воздух, как делает человек, испытывающий сильнейшую боль.
- Тебе больно? – Скай помогал ей подняться.
- Нет, уже всё прошло.
- Что это было?
- Понятия не имею, но я неважно себя чувствую.
Они принялись брести под падающим снегом в обратном направлении. Внезапно Соня остановила Ская, повернула снова к могиле, и когда он сделал несколько шагов за ней, остановила его.
- Подожди меня здесь, пожалуйста, я всего на минуту, - она взяла у него из рук одну свечу.
Так он и остался наблюдать, как её маленькая фигурка, бросая причудливые тени на снег опустилась рядом с холмиком. Скай опустил глаза, словно боясь, что уже одним взглядом может нарушить интимность. Наконец Соня поднялась и приблизилась к нему.
- Всё, идём.
И они стали медленно вырисовываться в блеклом свете центральных ворот кладбища, приближаясь к ним, стряхивая с себя отчуждённость и умиротворение, которыми уже успели проникнуться. От них ещё веяло призрачным холодом и отстранённостью ко всему тому, что было за изгородью в мире живых и властвующих.
Когда они оказались в машине и мало-помалу начали согреваться, Скай не удержался:
- Так что же с тобой было?
- Сама не знаю. Но разберусь.
Он ласково посмотрел на неё, не совсем ей веря, но произнёс:
- Знаешь, ты всегда можешь на меня положиться.
- Я знаю, Скай, знаю, - минуту она помолчала, не решаясь задать вопрос, но всё же спросила. - Скажи, Грегор ничего тебе случайно не рассказывал странного о доме?
Бедный Скай! На него было жалко смотреть! Если он залезал в машину удивленный тем, что с ней приключилось, то теперь и вовсе выглядел ошарашенным.
- А что, с вашим домом что-то не то творится?
- С моим домом, Скай, уже с моим. Нет, всё в порядке, - она старалась, чтобы голос её не дрожал. – Так, строю всякие гипотезы.
- Нет, он никогда ни о чём таком не говорил. Я знал только, что тебе временами там было очень страшно, но насколько я знаю, у тебя и до этого был страх темноты.
- Да, верно. Всё так.
Они ехали совершенно одни по пустой автостраде.
Глава двенадцатая
По дороге домой из ресторана, когда они все вместе ехали по пустынной дороге в поздний час после поминок, Филипп предложил вернуться в их прежнюю квартиру. Сзади зазвенели восторженные и одобрительные возгласы мальчишек. Надя не стала возражать. Вчера и сегодня, дни, которые она провела рядом с Филиппом, она много наблюдала за ним. Он хотел выглядеть идеальным отцом и старался теперь больше времени проводить с детьми. В свою очередь, она не понимала, откуда у него вдруг взялось столько времени. Надя подумывала даже о том, не взял ли он отпуск. Но зная мужа, она подозревала, что всё же такое рвение поучаствовать в жизни детей, навёрстывая упущенные месяцы за несколько дней, не продлится долго. Скоро в его работе снова возникнут очередные сложности, и он, не колеблясь, отдаст всё внимание ей, зная, что в семье у него есть замена – его жена. А Наде даже на руку: она не привыкла к столь длительному присутствию Филиппа дома.
Квартира встретила их тишиной, и, войдя, Надя увидела свою собственную записку, которую оставила мужу в прошлую пятницу. «Господи, неделя всего прошла, а сколько изменений! Кажется, что месяц пролетел». Сомневаться не приходилось: конец осени выдался тяжёлым. Она тут же скомкала клочок бумаги и зажала в руке. Потом проворным движением скинула с себя роскошное кожаное пальто, подбитое мехом шиншиллы – подарок мужа, разулась и поспешила выбросить записку. Когда она вновь оказалась в прихожей, готовая заняться детьми, то, к своему удивлению, обнаружила, что Филипп сам помогает им раздеваться. Она подумала о том, что никак не может понять, что с ним происходит… Ведь он ненавидел ни одевать, ни раздевать сыновей. Выбирать, в чём они должны пойти в школу, на прогулку, в кружки, искать нужную одежду в шкафах – всё это для него было слишком обременительным. Он сам-то надевал на себя лишь рубашки и костюмы, которые ему готовила жена. Они висели в ряд всегда вовремя постиранные, отглаженные в шкафу с серебряными раздвижными дверцами. Но дело было уже сделано, и дети разбежались по комнатам, а он поймал её поражённый взгляд.
- Что, чем-то удивлена?
- Да и есть чему удивляться!
Он хмыкнул. Повисла пауза, от неловкости которой ей захотелось уединиться в детской. Впрочем, так она и собиралась поступить, ожидая, правда, что он её остановит и скажет что-то в ответ. Но муж промолчал и направился в противоположное от детской направление – свой кабинет.
Пока она сидела с детьми, размышляла: стоит ли завести разговор, который она прокручивала в своей голове уже несколько дней подряд, сегодня? Но возможно, и не стоило в такой день… Надя в нерешительности наблюдала за детьми, которые перекладывали свои вещи: Антон уступал Никите половину своего шкафа. На удивление они были притихшими и не тормошили её, как это обычно бывало. Зато у неё было время всё обдумать. Она не хотела сейчас оказаться одна, тем более один на один с мужем. Несмотря на то, что они не ссорились, не кричали друг на друга, не обвиняли один другого, между ними сквозило какое-то нехорошее чувство стеснения. Пожалуй, лишь привычка спасала многие ситуации: то, что они до сих пор вместе спали в одной постели, что она взяла у него вчера ключи от Опеля, несмотря ни на что продолжала тщательно выглаживать его рубашки, а он убирал за ней телефон из ванной (эту привычку она никак не могла оставить). Её поразило, с каким спокойствием Филипп отдал ключи от своей машины! Её поражало в целом его спокойствие с тех пор, как она вернулась из пригорода. Их разговор тогда, в квартире его матери, вышел коротким и немногословным. Она ожидала, что он будет бурным, потому что она предупредила его о своём отъезде лишь запиской и уехала, не сказав ни слова. Он не знал, где его дети… Она ожидала от него многого: ярости, потока нелицеприятных обвиняющих слов, слов о расставании, в конце концов. Но вместо всего этого, он лишь спокойно заметил, что он отец своих детей, несмотря на то, много или мало он уделяет им времени. Это от него никак не зависит. Он не бросал их, он старается дать своим сыновьям лучшее, а в будущем оставить неплохое наследство. Не в каждой семье отец может это дать своим детям. Но он нужен также и своей компании, которая рухнет за считанные месяцы, если не он. В сущности, он ничего нового ей не сообщил. Но каждое его слово, тщательно взвешенное и не менее тщательным образом произнесённое прямо ей в лицо, больно кольнуло её тогда, когда они остались вдвоём в квартире его матери и Надя боковым зрением наблюдала за Соней, маячившей в прихожей. И почему-то у неё осталось после этого разговора ощущение, что это было его последнее предупреждение. Он не запугивал её, не угрожал, но она осознавала, что Филипп не отступит. Более того, Надя никак не могла избавиться от ощущения страха: понимала, если начнётся между ними война, она проиграет её. Она может потерять своих детей!
Пока она сидела рядом с сыновьями на подлокотнике небольшого дивана и размышляла, они периодически отвлекали её своими вопросами: куда повесить то, куда деть другое, и это помогало ей не углубляться в депрессивные раздумья. Было довольно поздно, Надя поторапливала сыновей и принялась разбирать их кровати. Бывало, когда Филипп задерживался на работе, а детям не спалось, она приходила к ним в комнату, тихо опустившись на одну из кроватей и удостоверившись, что её мальчики не спят, принималась что-нибудь рассказывать. Бывало, спрашивала сама, и Никита с Антоном наперебой рассказывали ей новости прошедшего дня. И хотя за ужином они неминуемо обменивались новостями, всё же время было ограниченным. А вот вечером оба знали, что пока они ей будут рассказывать, она будет их слушать.
Дети не позволяли ей чувствовать себя одинокой. Одинокой она чувствовала себя на работе, где ни с кем так и не установила дружеских отношений. Всё больше приятельские, ненадёжные. В её отделе работало четырнадцать человек, и все, кто-то в большей, кто-то в меньшей степени, были талантливы. Каждый по-своему хотел показать себя перед начальством, хотел продвинуть свой проект, считая его выдающимся и в корне отличающимся от всего того, что делали до него другие. Так хотела она сама. Всё это не укрепляло связей между рядовыми сотрудниками, и ей вечно казалось, что её хотят подставить. Каждый набег в кабинет хозяев фирмы рассматривался как побег из тюрьмы. Пока они работали за широкими столами, поставленными в ряд близко друг к другу, их объединял один общий проект, который нужно было отрисовывать. Все были в одинаковых условиях. Но как только кто-то под тем или иным предлогом, а бывало и вообще без всяких слов, направлялся в сторону заветной двери, все взгляды, полные завистливой злобы и подозрения, были прикованы к нему. Конечно, работать в своё удовольствие в таких условиях было трудной задачей.
По-настоящему она вдохновлялась только дома, рядом со своими детьми. Если у неё и были какие-то задумки, то по большей части отрывочные, так, наброски скорее… Их было слишком много, и, возможно, она не сумела ещё донести до начальства ни одной своей идеи только потому, что не могла закончить и сделать складной ни одну из них. Конечно, это было ошибкой. У неё всегда были проблемы с порядком в идеях. Она склонялась то к одной из них, то к другой. И если вдохновению способствовали дети, то завершить замысел, ту карусель придуманного, что крутилась у неё в голове, могла помочь только сестра, которая в силу своего таланта способна была направить мысли Нади в нужное русло. И тогда идея принимала более-менее законченный вид.
Она вместе с мужем уложила детей и чувствовала, как Филипп отнимает инициативу у неё. Ей пришлось отойти в сторону, чтобы позволить ему насладиться тем, что он делал, позволить почувствовать себя хозяином. Но, к своему удивлению, она обнаружила, что готова ему на время уступить свою главенствующую роль в глазах детей. Просто потому, что знала: это только на время. Ей проще было сдаться ему, подчиниться, как он привык, чем упираться и противоречить, тем самым провоцируя его на шаги, к которым, возможно, он и сам не был готов. Пожалуй, этим и отличалось её сегодняшнее отношение к мужу от того, что было прежде: в последнее время вместо того, чтобы смиренно соглашаться с его решениями и считаться с мнениями, она взяла моду перечить ему и словно назло делать так, как ему не нравилось, благо его привычки и предпочтения она изучила хорошо за двенадцать лет брака.
Ей не стоило большого труда успокоить его после своего возвращения. Странным образом её муж был уже вполне спокоен, так что та речь, которую она готовила по дороге, когда они с сестрой возвращались в город, ей совсем не пригодилась. Она надеялась, что в их разговоре она хотя бы воспользуется несколькими успокаивающими словами для него, но и их пришлось оставить при себе. Их разговор начался сразу с дела, и тогда она подумала, что, наверное, её муж так же ведёт и переговоры в своей компании. Они оба не стали тратить энергию впустую на то, чтобы утешить друг друга, задобрить. Каждое слово несло в себе строго определённый смысл, и размыть этот смысл означало выйти из игры. А выйти из игры означало стать в неравное положение, так что этого ни один из них не хотел. Надя задумалась: «Всегда ли наша любовь похожа на борьбу?»
С каких-то пор они перестали уделять внимание «телячьим нежностям». Если они говорили – то по делу; если они что-то делали вместе – то только потому, что это могло иметь для обоих какой-то результат, нужный по той или иной причине. Те милые, заботливые движения, ни к чему не обязывающие, ничего не требующие взамен, как то – подать чашку кофе с утра в постель, поправить галстук перед уходом, снять с его пиджака лишние ворсинки, сказать болтливой подруге, что её нет дома – всё то, чем были заполнены их отношения прежде и что имело великий скрытый смысл, сейчас делалось исключительно в силу привычки. Они повторяли всё это в отношении друг друга, со временем всё больше и больше забывая, зачем вообще эта традиция пришла к ним в семью.
Когда Надя легла на свою половину кровати, Филипп, развернувшись к ней, наверное, всё так же по привычке спросил, не холодно ли ей. У неё всегда по вечерам были холодными ноги, и он хорошо это знал. Раньше он сжимал в своих тёплых руках её ступни, и ей становилось хорошо, а чуть погодя она засыпала, окончательно согретая. Всё это способствовало дополнительным минутам для их уединённого разговора и пусть совсем невинным тактильным ощущениям, которые он, такой занятой, мог подарить жене, когда на большее не хватало сил и сон смаривал его немилосердно. Но в последние годы она перестала обращаться за его ласками, а он, никогда не отличавшийся навязчивостью, перестал предлагать согреть её. Но в этот вечер ей не хотелось его отталкивать, а он первым спросил, не согреть ли ей ноги. И когда он потянулся к её тонким щиколоткам, по ошибке сперва прикасаясь к холодным пальцам, потому что любил на них заканчивать, она едва вздрогнула – настолько она уже отвыкла от когда-то привычных для неё движений. И тогда она поняла, что он задал ей свой вопрос не по привычке, а просто потому, что ему захотелось дотронуться до неё. Она вспоминала потом его лёгкие, осторожные прикосновения, когда мчалась по автостраде на следующий день в направлении Мирного, и её мысли о муже путались и спотыкались о мысли об Алексее. Она не могла не сравнивать их. И не могла не уловить, насколько разными они были!
Для кого-то свыше она, быть может, в своей машине казалась маленькой точкой в потоке таких же малозаметных крошечных пятнышек, но она рада была, что на этот раз взяла машину, тем самым не привязывая себя ни к кому. Она не знала и не могла предположить, во сколько вернётся, придётся ли ей бороться со сном по дороге домой, или же она будет возвращаться в холодных утренних сумерках, когда сон, словно в отчаянии, уже отступает и чувствуется зарождение нового дня, к которому невыспавшийся человек редко бывает готов. Во всяком случае, она сидела в своём любимом Опеле и чувствовала себя в полной безопасности, а главное было приятно вспоминать, что ключи от него ей достались не через скандал, как всегда, а абсолютно спокойно. Неужели её муж понял, что в некоторых ситуациях ей кислород лучше не перекрывать?
Когда Филипп касался её ног, как и прежде заботливо и участливо, чуть властно сжимая её пальцы, она мучилась своей нерешительностью. Ещё совсем недавно, когда они сидели в ресторане, она всё повторяла про себя речь, которую собиралась сказать ему в этот вечер. Казалось, всё было решено, и на её решение не повлиял разговор у свекрови, она пыталась уверить себя в том, что ей нечего бояться его косвенных угроз. Но тогда, растянувшись в усталости на их совместной кровати и глядя на мужа снизу вверх, она ощутила, что все слова застряли разом комом в горле и всё, что ей оставалось делать – тихо постанывать от удовольствия.
Возможно, она мазохистка… Как понять её раздражение от того, что муж подчиняет её себе, плавно переходящее в страстное желание быть побеждённой? Эта тонкая балансировка на грани неуловимых переходов одного желания в совершенно ему противоположное напоминала ей изящную игру с самой собой и с мужем. И она упивалась этой игрой, она поняла это, когда неслась со скоростью сто пятьдесят километров по трассе, к которой начинала привыкать. Она упивалась тем, что в тот вечер спокойно наблюдала за мужем, который согревал ей ступни, и чувствовала при этом его силу. Привлечь к себе сильного самца – это ли не сила самки? На первый взгляд, может быть, всем окружающим и казалось, что главенствующее положение в их семье занимает Филипп, она сама всеми силами поддерживала это мнение. Однако в глубине души она осознавала свою силу, что сумела остановить рядом с собой человека, обладавшего властью над другими, человека, который своей харизмой пленял и умел вести за собой. Неважно, что этим своим достижением упивалась только она сама, ей этого было достаточно, чтобы не чувствовать себя ущемлённой, когда Филипп отвергал её мнение и делал так, как считал правильным он сам. В конечном итоге он редко когда ошибался, и Надя привыкла во всём доверять ему. Как-то она даже попробовала заговорить с ним о своих идеях создать собственный мультфильм, на что он живо откликнулся, правда, не так, как ей хотелось бы. Она ожидала от него, что он поможет ей с определением идеи, но он измерял всё то, что она ему говорила, лишь коммерческим успехом. По-своему это было неплохо, а кроме того, было странным ожидать творческой поддержки от человека, главной целью которого было управление людьми и деньгами. Тогда-то она и поняла, что единственным человеком, который мог помочь ей разобраться в мире хаоса идей и творческих планов, была её сестра.
Это была пятница, и она знала, что Алексей работает днём. Когда утром она поднялась и накрыла утренний стол детям и мужу, она никому из них не сказала, что сегодня вместо работы отправляется за город. Она знала, что после разговора с Алексеем, которого она так ждала, ни сил, ни времени не будет, чтобы заехать к сестре. Какую-то часть своей доброты и поддержки она отдала той, ровно столько, сколько Соня сама захотела принять. Надя собиралась вернуться этой ночью в город, побыть немного с детьми, после чего вновь поехать к сестре, чтобы окончательно решить вопрос с домом. Она была уверена, что разговор с Алексеем разъяснит что-нибудь. По его интонации, которую она сейчас силилась вспомнить, она поняла, когда они вместе стояли почти в такой же солнечный, но морозный день у дороги, по которой не проехало ни единой машины, что он что-то знает, что он поймёт её, если на сей раз она не будет искать для объяснения своему страху каких-то объективных и обычных причин, а выложит всё так, как есть. Отчасти ей была интересна его реакция на события, которые произошли в доме сестры. Сталкивался ли он с таким когда-нибудь? Они договорились встретиться у его дома после того, как он закроет свою мастерскую, и таким образом будет завершена ещё одна рабочая неделя, у него – плодотворная, творческая, у неё – рутинная, не меняющаяся изо дня в день.
Она лишь предупредила Филиппа, что не сможет встретить детей из школы, и он ответил, что сделает это сам. Когда же она сказала, что задержится вечером, а возможно, вообще будет поздно, он взглянул на неё как-то странно, чуть холодно, но промолчал, предпочитая не задавать вопросов. Вопросы… Он всегда задавал их ей. Почему же сегодня избегал? Возможно, до её мужа действительно начало доходить, что она тяготится ими. Ей сразу вспомнилось, как легко он отцепил от своего брелока ключи от машины, которую она собиралась сегодня взять, чтобы доехать до дома Алексея. Когда она осталась одна в кухне, а её домашние убежали по своим делам, она вдруг с испугом почувствовала, что может начаться такая жизнь, когда уже никому не будет интересно, что с ней, как она, когда никто не задаст ей ни единого вопроса. И в голове было пусто, не было голоса, который ответил бы ей, хорошо это будет или плохо. Она убрала за детьми и мужем грязную посуду, щурясь в лучах утреннего солнца, которое заливало целиком их просторную большую кухню, что выходила на южную сторону.
Сердце клокотало от предстоящей поездки, от лёгкого разнообразия, которое она невольно вносила сим действием в череду своих так похожих один на другого рабочих дней, наполненных переживаниями за детей, за их успехи в школе, обидами на мужа, и тем, что произошло ещё совсем недавно в семье её сестры. Она взяла отгул на работе, чего уже давно не делала, и это ассоциировалось у неё с каким-то безрассудством. Пьянящее чувство свободы и некоторого своеволия слепило ей глаза, когда она ехала по переполненным улицам города навстречу необычайно яркому для столь поздней осени солнцу. У неё никак не проходил в душе тот щемящий страх, разъедающий всё изнутри, который появился в доме сестры, когда она увидела кавардак, царивший в гостиной. До этого она слышала к тому же какие-то звуки, уж сама-то она себя обмануть никак не могла. Но звуки были ещё из той реальности, которую можно списать на усталость, на недостаток сна. Когда же она увидела воочию беспорядок, тогда путь назад был окончательно отрезан, тогда она окончательно убедилась в своих догадках о том, что с домом не всё в порядке. Надя невольно начала припоминать, крепко держась за руль и ловко маневрируя между многочисленными машинами на дорогах, не видела ли она чего-то странного до этого в комнатах, коридорах, не замечала ли чего-то особенного. Возможно, Филипп или ещё кто-то говорили ей, что видели или слышали что-то, что не должно быть видимым или услышанным. Но сколько она ни силилась, ей никак не удавалось припомнить ничего такого. Неужели никто никогда не замечал ничего странного в доме? Она не могла поверить в такую мысль. Такого просто не могло быть! Интересно, что о ней подумают те, кто проводил спокойные ночи и дни в доме, если однажды хоть заикнётся о том, что видела и слышала она?..
Так как был самый разгар рабочего дня, а на дорогу до села по её меркам Надя не должна была потратить много времени, она заехала в пару магазинов, чтобы купить хорошей еды, из которой можно было приготовить вкусный ужин. Пока она её выбирала, сама проголодалась, поэтому перед тем, как совсем покинуть город, она остановилась в одной кофейне, в которой часто бывала по выходным с сыновьями, и заказала себе кофе с пирожными. Сквозь большие окна в деревянных рамах она наблюдала, сидя за маленьким столиком, не таким, за которым она с детьми обычно сидела, за быстрой ходьбой пешеходов. Это была скорее даже не ходьба, а бег. Обычно приезжающие из провинций жалуются на тот бешеный ритм жизни людей, который царит в крупных городах. Энергия больших гудящих мегаполисов сбивает их с толку, лишает задумчивости и уединённости, невольно убыстряя их собственный ритм жизни и даже мысли в голове. Обычно Наде не составляло труда мгновенно примечать таких приезжих в бешеной толпе, мчащейся в направлении подземелья метро и, наоборот, выходящей из подземных туннелей. Теряющиеся, озирающиеся по сторонам, безнадёжно пытающиеся определить, где они находятся, у неё они вызывали лишь лёгкий смешок и что-то похожее на жалость.
Наконец она поднялась, расплатилась и вышла на солнце в толпу, которую ещё минуту назад созерцала со стороны, а сейчас была в самой её гуще. Но ей было не привыкать. Энергия большого города ничуть не мешала ей, наоборот, была поводырём в мире, где царит человеческая лень и безразличие. Люди больших и маленьких городов различаются между собой. Она давно и смиренно привыкла к тому, что жителей её города было сложно чем-то удивить, они не обращали ни на что внимания, их интересы сводились лишь к тому, куда они едут сами и что собираются там отыскать. Дорога от пункта отбытия до пункта назначения была вынужденным присутствием среди себе подобных, которое надо потерпеть, переждать. Она всегда любила замечать, как волна людей, заходящих в вагон метро и постепенно пристраивающихся в нём, чтобы проехать от одной остановки до другой, спешит вперить отсутствующий взгляд в такую точку, чтобы она не лежала на поверхности тела другого, кто едет напротив тебя и так же уныло смотрит в тёмное окно или на своё собственное отражение, на груди которого написано, что прислоняться нельзя. Но в данном случае у Нади не было никакой необходимости спускаться в метро, так как её машина была припаркована тут же, у кафе. Она заметила за собой странное чувство, что хочет ещё побродить по городу под лучами солнца, насладиться свободой пятницы, когда она должна была бы сейчас сидеть за своим рабочим столом. Возможно, если бы сегодня был выходной, её не тянуло бы так в люди, места, где ими было всё переполнено. Она поддалась внутреннему импульсу и неспешно двинулась в направлении площади, широкой, обычно наполненной ветрами, дующими с реки, которая протекала тут же недалеко. Когда она вышла к ней, широкое пространство, выложенное снизу булыжниками и сверху накрывающее обилием солнечных бликов, падающих с голубого свежего неба, наполнила её мятущуюся душу умиротворением и уверенностью, что всё будет хорошо. Она сама не знала, что подразумевала под этим «всё», но отдельные фрагменты жизни её последних дней не хотели разъединяться между собой, в один миг череда из беспокойных переживаний сложилась в одно единое болезненное целое. Надя бродила около музеев, вдоль которых выстроились очереди из туристов, проходила под многочисленными арками, постояла на мосту, под который уходили бесчисленные катера, переполненные людьми, жаждущими посмотреть город снизу, с каналов. Она напрасно надеялась потеряться в таком большом городе, напрасно надеялась остаться хоть на минуту одна. Взрослые спрашивали у неё, как пройти к музеям, дети с катеров махали руками.
Когда она вновь оказалась в машине, чувство чего-то нехорошего усилилось. Но Надя откинула все свои переживания и отправилась в дорогу несмотря ни на что. Солнце также ярко и бодряще продолжало светить, как и с утра, её сонливость прошла. Когда она съехала на пригородную дорогу, то окончательно вошла в ритм. Эта дорога стала ей уже как родная, она знала, что сотрудники ГАИ почти никогда здесь не стояли, поэтому она позволила себе чуть-чуть разогнаться. Она любила такие моменты: один на один с дорогой. В голове не остаётся места лишним мыслям, и вслед монотонности работы рук, лежащих на руле, приходит чувство отрешённости от всего, а скорость убаюкивает, как колыбельная. Когда дорога была ровной, она отвлекалась на картинки природы, что бежали мимо неё вдоль её пути. Сначала это были пустыри и поля вперемежку с мелким кустарником. Во многих местах уже хозяйствовал снег, не собираясь больше сходить с земли до весны. Затем она въехала в лес. Вечнозелёная хвоя гордо возвышалась над песчаными насыпями, напоминая невольно об оставшемся далеко позади лете. Надя вздрогнула от воспоминаний, как они с Алексеем пробирались в темноте по этому лесу.
Вдруг ей захотелось остановиться и прогуляться по нему, благо время позволяло. Дождавшись первого въезда в лес, Надя повернула. Она не стала слишком углубляться в него, ей надо было просто пройтись по нему, вдохнуть его воздуха, услышать поскрипывание сосен и потягивание ветра в хвое. Она поймала себя на мысли, что пытается зачем-то оттянуть время прибытия в село, хотя сама не знала, почему так делает. Песок под ногами был чистым от снега, жёстким и холодным, жёлтым, так резко контрастирующим с оттенками поздней осени, которая установилась в городе: листья деревьев успели высохнуть и почернеть, а люди надели серые одежды, вторя цветам камня и гранита своего города. Смерть никогда ещё не была прекрасной, а осень есть не что иное, как смерть природы. Здесь же ничто не напоминало эту смерть. Краски были живыми, яркими, словно летние. Казалось, в том месте, где сейчас находилась Надя, всё замерло в ожидании весны, но не умерло, как везде. Здесь будто время остановилось так, как она и хотела. Ведь в глубине души она желала, чтобы всё происходящее в её жизни замерло, чтобы она успела подумать, спокойно, уединённо, что же ей делать дальше. Только в тишине, которая рождается маленькой каплей глубоко в груди, можно отыскать ответы на все вопросы, что тянут изнутри, что пожирают мозг, словно черви. Слишком много всего столкнулось в раз за последнее время, поражая своим наступлением. Она растерялась. Она потерялась. Она не готова была к таким событиям ни в своей жизни, ни в жизни сестры.
Прошло много времени, прежде чем она пришла в себя и решилась сесть за руль. Час был самым подходящим, чтобы успеть к встрече и не ждать самой. Надя прислушалась к своему внутреннему состоянию: непонятное тревожное чувство прошло. Она думала о сестре. Беспрестанно. Думала о детях, о муже. Внезапно она обнаружила внутри себя такие силы, что стало хорошо. Ей вспомнились слова Алексея, который объяснял ей, что по-настоящему человек подпитывается лишь от природы, а не от энергии каменных лабиринтов городов, неважно, насколько они были большими. Надя вынуждена была признать, что это было правдой. И ей хотелось уже приехать к нему, чтобы поделиться своими наблюдениями. Хотелось уже вновь согреться в успокаивающих словах этого человека, от которого веяло прошлым и её детством, что невольно она начала тосковать по папе. Он, как мог, заменял им с сестрой маму. И не его вина, что он так и не понял, что заменить им её было невозможно. Так же невозможно, как ей перепрыгнуть через эти высокие гордые сосны, что собирались смело перезимовать, а весной ещё вырасти.
Дорога до села оказалась короткой и необременительной, так что она уже совсем скоро была у дома Алексея. Он стоял у открытой калитки и ждал её. В его ногах смирно сидела Лайка. Когда Надя вышла из машины, он, улыбаясь, пошёл ей навстречу.
- Рад тебя видеть, - произнёс он, помогая ей с пакетами. – Ну, ты и накупила всего! Не стоило беспокоиться о продуктах, поверь.
- С пустыми руками в гости не ходят, - улыбнулась Надя.
Солнце начинало потихоньку угасать, и его предзакатные лучи красиво золотили щетину на подбородке и щеках этого человека, обливая его кожу золотисто-карамельными цветами. Здесь было тихо, уединённо, так же, как и в том месте, где Надя остановилась, заехав в лес. Всё: эти места, движения и слова человека, который находился рядом с ней, - навевали на неё такое умиротворение, что она враз забыла о том тревожном чувстве, что беспрестанно ходило за ней по пятам в городе. Ей были нужны сейчас звуки всех шагов, её, его, нужно было слышать каждое поскрипывание ствола, в каждом из этих звуков, таких невозможных, таких редких в городе, она видела отражение той реальности, в которой посчастливилось жить Алексею. Она закрыла машину, а Лайка продолжала заинтересованно заглядывать ей в глаза и втягивать носом воздух, тихо ступая по еловым иголкам вперемежку с опавшими листьями. Алексей взял пакеты и пропустил Надю вперёд.
- Заходи, чувствуй себя как дома. Я предлагаю немного прогуляться, прежде чем приниматься за готовку.
- Хорошая мысль. Мы, горожане, падки на такие лестные предложения, - они вместе рассмеялись, и Надя сама удивилась той лёгкости, которую она ощущала рядом с этим человеком.
В его доме по-прежнему пахло деревом, этот запах у неё невольно начал ассоциироваться с этим человеком, с тем спокойствием, которым были наполнены все его действия. Они сбросили пакеты в кухне и вышли в сад. Сейчас он уже не был таким унылым, как показался в тот день, когда она провела ночь в этом доме, под одной крышей с незнакомым человеком, который милостиво согласился приютить её. Солнце ещё золотилось на холодном небе, воздух был прозрачен и свеж, его приятно было ощущать всеми лёгкими, и она наслаждалась видом на лес, который был хоть и понурым, однако не таким страшным, как из окна ночью. Наде вообще казалось, что после того, что она увидела и услышала в доме сестры, лес представлялся теперь безобидным живым гигантом, укрывающим в своих внутренностях мелких зверьков и птиц, что остались зимовать в этих краях.
Как только она подумала о доме сестры, тревожное чувство вновь нахлынуло на неё. Он поинтересовался, как она доехала. Она спросила его о работе. Когда он ей рассказывал, она всё заглядывала несмело в его глаза, пытаясь найти каждый раз связь между мимикой его лица и тем, что он говорил. Разные чувства и ощущения, что он испытывал, пока вёл монолог, отражались так или иначе на его лице, и ей доставляло удовольствие заставлять его углубляться в них, задавая свои вопросы, чтобы наблюдать, как улыбка сменяется смехом, либо наоборот, как становится серьёзным его лицо.
- Я рада, что выбралась из города, - наконец произнесла она, когда они уже из сада вышли в лес через дверцу в калитке в задней части сада, обвитую пожухлыми коричнево-бордовыми листьями, что свились в тонкие трубочки. Лес, что начинался сразу за садом с домом, постепенно становился всё более тёмным, окрашиваясь в хмурые, насыщенные, какие-то чернильные краски, что так свойственны ранним осенним сумеркам, в которых постепенно становится сложно что-либо разобрать. Они шли не спеша, недалеко друг от друга, медленно теряясь в высоких общипанных стволах деревьев, обдуваемых со всех сторон холодным, вдруг усилившимся ветром, навстречу тихо наступающей безмолвной темноте.
– Знаешь, по пути сюда я завернула в лес, где были сосны, и поняла, что ты правильно мне тогда сказал у пруда, что человек находит настоящий заряд энергии только у природы.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Казалось, ему хотелось просто идти с ней рядом и слушать.
- Но я признаюсь честно, меня сильно озадачили твои слова в конце нашего последнего разговора, когда ты не договорил мне про место, на котором стоит сейчас дом моей сестры. Я была у неё, и теперь от неё знаю, что прежде там находилась деревня.
- Да, это то, что я хотел тебе сказать. Но вижу, ты и так всё знаешь.
- Я не так уж много знаю.
Он взглянул на неё как-то подозрительно.
- Почему ты так интересуешься этим?
- А что, есть всё-таки что-то, что ты можешь мне рассказать? – Её внимание отвлеклось от окружающего вида и полностью сосредоточилось на предмете разговора, так что она только и успевала, что переступать через опавшие ветки. От напряжения, смешанного с удивлением, она чуть сбавила скорость и теперь пыталась нагнать Алексея, который шёл один впереди. У неё вдруг возникло чувство, что он убегает от её вопросов в прямом смысле, и, возможно, это не она замедлила шаг, а он убыстрил.
- Я не хочу тебе это рассказывать. Это не нужно знать людям, которые уже построили на этом месте дом.
Они прошли какое-то расстояние в тишине, переламывая под ногами мелкие веточки, которые издавали слабый хруст. Надя всё ждала, что он вот-вот начнёт говорить, но Алексей упрямо молчал.
- На каком месте?
Он, видно, обдумывал не как ответить на её вопрос, а как закрыть тему.
- Ты же сам понимаешь, что говоря так, только интригуешь.
Он снова улыбнулся. Но эта улыбка была уже не такая, как первая, она была натянутой. Так улыбалась Соня, когда Надя приехала к ней в ту ночь.
Он колебался, она это видела. Тогда она решила взять инициативу в свои руки. Отступать ей было некуда, ей нужно было узнать. Для сестры.
- Хорошо, я вижу, что ты что-то знаешь, но почему-то не хочешь мне сказать об этом. Объясни хотя бы вот что: почему та женщина из хлебной лавки, Дарья, сказала мне, что Соне лучше не оставаться здесь?
Он вздрогнул, Надя не могла не заметить этого. По всей видимости, он не ожидал от неё такого вопроса, и отмахнуться от её любопытства было для него лишь вопросом времени. Алексей постарался придать своему голосу как можно более непринуждённый тон.
- О! Значит, она всё же успела об этом обмолвиться…
- О чём? Я чувствую себя сейчас очень глупо…. Какие-то тайны…
- Да нет никаких тайн. Есть просто слухи, - он нахмурился, разминая в пальцах упавшую шишку.
- Дай угадаю, - начала Надя немного язвительно, - та деревня была проклята? В деревне были какие-то убийства?
- А почему ты начинаешь именно с этого? – вопросом на вопрос ответил он. Немного помолчал. – Хорошо, Надя, я на самом деле чувствую, что лучше мне всё объективно выложить, чем ты всё это узнаешь от кого-то, кто может подать эту информацию не совсем в объективном виде и ещё чего доброго напугать тебя.
Она напряглась. Они остановились, взобравшись на небольшой холмик, на котором кто-то, видно, по ранней осени жёг костёр.
- Дом моей сестры находится на месте какого-то странного дома, в котором что-то нехорошее произошло? – Надя вновь попыталась предположить. Вокруг их обступали со всех сторон чёрные стволы деревьев, за которыми металась пугающая своей неизвестностью и непроходимостью темнота в таких же чёрных одеждах. Она чувствовала в глубинах своей души невольный страх. Если бы не Алексей рядом, она не знала бы даже, в какую сторону ей двигаться.
- Ты слишком насмотрелась всяких фильмов. Ваш дом, - он чуть помедлил, - находится на месте старой разрушенной мельницы. А раньше мельницы выносили за пределы деревень, поэтому то утверждение, что дом построен на месте деревни, неверно. Не было там никакой деревни. Мельница была.
Надя вздохнула. Вся эта ситуация очень сильно напоминала ей нехороший фильм, к её великому сожалению, она участвовала в нём.
- Тогда что не так с мельницей было?
- Мне интересно, как ты мыслишь: почему ты сразу решила, что с ней было что-то не так?
Она поняла, что на свою правду он хочет того же, а она коснулась той самой темы, которой не решилась коснуться в последний их разговор.
- Я буду честной с тобой. Возможно, ты сочтёшь, что я какая-то странная, может, вообще скажешь, что ненормальная, но я скажу тебе вот что: меня пугает и отталкивает дом сестры. Я сама не могу объяснить этого, а сестра, Соня, обижается на меня за это. Но это ещё не всё: я слышала там что-то странное, я чувствовала там что-то нехорошее. – Она приложила руки к груди в знак искренности своих слов и посмотрела на него внимательно, пытаясь отгадать по его лицу, как он теперь к ней относится после таких слов.
Он кивнул, тем самым успокаивая и как бы говоря, что понимает, о чём она, хотя в тех сумерках, которые начали обволакивать всё вокруг, вообще было трудно что-либо разглядеть. Надя вновь поёжилась от обилия темноты вокруг и незнакомой местности, а также от начинающего пронизывать до костей ветра, который свистел в кронах высоких голых деревьев.
- Дело не в том, что с этой мельницей было что-то не так…. Ох, уж лучше бы они не строили дом у воды, а перенесли бы его поглубже в лес, а ещё лучше им было выбрать совсем другое место.
- Соня с Грегором хотели именно у воды…
- Да-да… Только зря. Ты знаешь, на каких местах ставились мельницы? Я верю в это, хотя звучит мифологически. По древнерусским поверьям, мельницы надо было ставить на так называемые перекрёстки сил – добрых и дьявольских. На эти места необходимо было поставить своего рода печать, закрыть их. И для этих целей служили мельницы. Вот почему их выносили за околицу, вот почему сама деревня располагалась в другом месте, а не на том берегу, где сейчас стоит дом твоей сестры. Но это ещё не всё. Перед постройкой мельницы в то место, где она будет стоять, зарывали труп маленькой девочки. Обычно старались отыскать сиротку, чтобы не отнимать ребёнка у родителей.
- Ты рассказываешь мне ужасные вещи.
- Послушай, я бы очень не хотел тебя пугать, но раз уж разговор так вышел… В трупы маленьких девочек я не верю, и мне кажется, это всё бред необразованных людей. А вот о том, что не только по древнерусским поверьям, но и по поверьям других народов, мельницы ассоциировались у людей с чем-то дьявольским, об этом я не раз читал и слышал.
Они помолчали.
- Давай лучше поворачивать обратно, - тихо произнёс он. – Темнеет. А ты и без того, смотрю, напугана.
Это было правдой. Информация с трудом переваривалась в голове Нади, и она едва успевала замечать, куда ставит ноги, чтобы ненароком не споткнуться об упавшие ветви, когда они спускались с холма. Она подняла голову, и так как в этом месте деревья расступались, Надя увидела наверху кружок иссиня-чёрного неба, на котором не было ни единой птицы.
- А что случилось с деревней?
- Исчезла, словно, и не было. У нас в селе не все даже верят, что она вообще существовала. Но говорят, если повнимательнее приглядеться к тому месту, на котором она находилась, то можно отыскать в земле камни, кирпичи, что свидетельствует, что несколько домов там всё-таки было. Если деревня и была, а я лично считаю, что всё-таки была, то существовала она задолго до того, как появилось село. Я также верю, что если навести справки, то обнаружится, что, возможно, самые глубокие старики в нашем селе - дети тех, кто жил в лесу.
- Я никогда не могла предположить, что объяснение моего неприязненного отношения к дому настолько, с одной стороны, маловероятное, а с другой стороны, не лишено смысла. Так ты говоришь, что веришь во всё это?
- Не во всё, но подводя итог сказанному, могу лишь сказать тебе, что твоя сестра и её муж выбрали плохое место для своего дома. Уж говорю, как есть.
Вокруг окончательно стемнело, ветер принялся слишком громко греметь в голых ветвях деревьев, ударяя их друг о друга, и из-за тишины, царившей вокруг, Наде казалось, что она слышит, как шелестит их кора. Весь оставшийся путь до дома они шли в полной тишине: каждый обдумывал своё. Когда ей становилось совсем трудно идти или Алексей чувствовал, что она начинает отклоняться от нужного курса, то брал её за руку и вёл осторожно за собой.
В доме было тепло, спокойно, и эта безмятежность расслабила Надю так, что она с неохотой подумала об обратной дороге. Когда настают быстрые ранние осенние сумерки, а сразу за ними всегда как-то слишком неожиданно обрушивается темнота, день неумолимо уменьшается, а вместе с этим приходит чувство, что часов в сутках стало меньше. У Нади было неприятное чувство, что она находится у Алексея слишком долго, но узнать удалось слишком мало, чтобы вот так, ни с чем, возвращаться домой.
Первая её реакция была позвонить Соне и сказать ей, чтобы собирала вещи и уезжала из дома, но та, конечно, ничему не поверит, удивится той спешке, в которой будут теряться Надины слова, и ещё чего доброго вообще обидится на сестру. Она соображала, как лучше сделать: поехать сегодня домой, как и собиралась, или же немедля отправиться к дому Сони. Искоса она наблюдала за Алексеем. Его действия по-прежнему были полны спокойствия, пока он готовил, стоя недалеко от неё, а кухня наполнялась запахами свежепорубленной зелени и мяса. Она позволила себе отвлечься и принялась помогать ему – порезала овощи, задумчиво погружая остриё ножа в их упругую кожицу и спелую мякоть, кинула пригорошню их на разогретую сковородку, пропуская сок плодов между пальцами. Алексей, смеясь, пристально наблюдал за ней, когда она слизывала его с рук. Шипение овощей на сковороде натолкнуло её на мысль, что лучше ей сегодня было отзвониться Соне, а завтра вечером приехать к ней. Она достала свой телефон и набрала номер сестры, отойдя подальше от плиты к окну. Та ответила почти тут же.
- Как ты? – задала свой вопрос Надя, тревожно ожидая ответа.
Голос сестры звучал звонко и чётко, словно отбивал дробь. Он был немного необычным, каким-то слишком жёстким и печальным одновременно, но Соня сказала, что очень устала и хочет спать. Она сообщала, что с ней всё в порядке, а завтра она собирается в город. Надя подумала про Алису, не с ней ли Соня хочет всё-таки увидеться? Но об этом она могла узнать и завтра. Они договорились, что встретятся где-нибудь в центре города, и Наде это больше нравилось, чем приезжать в дом сестры, о котором она столько узнала. Она была откровенна сама с собой: ей больше не хотелось туда ехать, и она пообещала самой себе, что сделает всё возможное, чтобы переезд Сони в город состоялся. Надя с тревогой вслушивалась в каждое слово сестры, пытаясь угадать за ним её настроение, но Соня была немногословна, а Надя, как ни пыталась, ничего не могла определить по её интонации. Этой интонации даже толком и не было. Слова звучали как-то отдельно друг от друга, никак не соединяясь в интонационные группы, это несколько насторожило Надю, но потом она подумала, что, возможно, это на самом деле объяснялось всего лишь Сониными усталостью и подавленностью. Сестра ответила на её вопрос, что спит по-прежнему на диване в гостиной, что больше странностей в доме не было.
Только когда она уже отключила телефон, Надя подумала, что слишком уж всё нормально вмиг стало в доме, наполненном странными звуками, доме, в котором вы могли выйти из комнаты, оставив вещи на местах, а в следующее мгновение там всё оказывалось шиворот-навыворот. Но нагонять страха на себя и сестру ей тоже не хотелось. Да, это было правдой: ей хотелось уже отогнать от себя тревожные мысли, что что-то могло угрожать Соне, ей хотелось поверить в ту ложь, которую предлагала ей сестра, что все странные звуки и чьё-то дыхание в коридорах пропали, дом успокоился и стал нормальным. Что за глупости! Ему никогда уже не быть нормальным! Но, кажется, её сестра действительно чувствует себя сейчас усталой и неготовой к тому, чтобы её сегодня вечером куда-то перемещали. Конечно, поминки навеяли на неё ненужные воспоминания, и поток из мыслей и чужих слов неправильно, болезненно опьянил её. Наде оставалось лишь молиться, чтобы эта ночь прошла тихо в том злополучном доме.
Она спросила у Алексея разрешения выйти на крыльцо, и он лишь по-доброму улыбнулся ей и кивнул головой, укоряюще посмотрев, словно говоря, что о таких пустяках она могла бы его и не спрашивать. Надя вышла на улицу, невольно вперив взгляд в чернеющий лес впереди и услышав, как еле слышно за ней проскользнула сквозь дверной проём Лайка. Надя сделала ещё один звонок домой, чтобы удостовериться, что Филипп забрал детей. Муж успокоил её, сказав, что он встретил детей после школы и даже более того, сначала они поели в каком-то ресторане, а потом он отвёз их в зоопарк, где они смотрели на животных в клетках, и Антон сказал, что белые медведи не такие уж белые. Они вместе посмеялись над этим, и это чуть разрядило их разговор. Он поинтересовался у неё, скоро ли она будет дома, и Наде показалось, что это прозвучало искренне, а не по привычке, как всё между ними делалось в последнее время.
Когда она закрыла крышку мобильного, то достала сигарету и закурила. Вот как оказывалось! Филипп отпросился с работы, чтобы целых полдня пятницы (подумать только, полноценный рабочий день!) провести с детьми. Она не переставала удивляться ему… В свете маленького фонарика у входной двери Надя задумчиво рассматривала колечки, что выпускала изо рта. Ночь была холодной, но теперь, после такого мирного разговора с мужем, дорога домой казалась не столь утомительной и неприятной. Ведь она будет возвращаться домой, а ехать домой всегда намного приятнее, чем из дома, особенно когда тебя в твоём доме ждут… Она старалась произвести в памяти вновь и вновь интонацию Филиппа, пока он с какой-то неведомой доселе гордостью рассказывал ей, как посвятил своё драгоценное время мальчикам. Она так часто обижалась на него за то, что оставил её один на один с детьми, что не уделяет им должного внимания, что в своих обидах отказывалась признать важное: он зарабатывает. Именно благодаря ему она могла осуществить мечту любой матери – дать детям лучшее. Её сыновья ели лучшее, одевались в лучшее, они ездили по различным интересным местам вместе с ней, и она, в свою очередь, не могла нарадоваться, как интересно и плодотворно они проводили вместе время. Могла ли она себе позволить такое, если бы не деньги мужа? И она сейчас думала не о хорошей, качественной, экологически чистой еде и фирменной одежде. Могла ли она столько времени посвящать своим детям, если бы её муж зарабатывал меньше? Наверняка ей следовало бы тогда больше работать, а дети, где бы и как они проводили свои каникулы? С кем были бы её дети и чему они учились бы? Почему до этого момента она никогда не задавалась таким вопросом? Почему и когда Филипп у неё в сознании начал невольно ассоциироваться с плохим папой? Много ли она встречала пап на детских площадках, особенно в будни, когда ещё сыновья были маленькими?
В том коротком разговоре, который состоялся между ними на этом крыльце, Надя с удивлением обнаружила готовность Филиппа наладить между ними отношения. Возможно, его стремления сдерживали её наигранные сухость и злость на мужа, которые приплелись к старым обидам, и всё это, как отвратительный и грязный ком, тащилось за ними, когда они, погружаемые в безнадёжность ситуации, тонули в непонимании и окончательно отчаивались наладить отношения между мужем и женой. Они были вместе лишь по привычке. Как она ненавидела это слово! Как ей хотелось стряхнуть с себя пепел старых взаимных обид, недомолвок и просто начать всё сначала! Не потому, что у них общие дети, а потому, что в глубине души она любила своего мужа.
В какой-то момент она начала концентрироваться исключительно на том, что он не делал, вместо того, чтобы испытывать благодарность за то, что у них было, за те качества, которые были присущи Филиппу. Всем давно понятно, что чем больше жена благодарит мужа за то, что он сделал, тем усерднее ему хочется работать впредь. Надя вздохнула и услышала за собой звук открывающейся двери.
- Ужин готов, - произнёс Алексей, с удивлением обнаруживая, что она курит. - Ай-яй-яй! Давно куришь?
- Нет, - тихо произнесла она, словно это была тайна. – Недавно начала, когда стала чуть посвободнее от детей.
- Моя жена тоже очень хотела детей… - Он опустил голову, а потом резко поднял её к небу.
- Что с ней стало? – осторожно поинтересовалась Надя.
- Умерла. Запущенная форма рака.
- Боже… - Надя потрясённо на него посмотрела. И тут она словно впервые увидела, кто перед ней. Сигарета обожгла ей пальцы, и она поспешила затушить её. Но не зная, куда деть окурок, так и осталась с ним, в зажатых пальцах. Время как-то неожиданно остановилось для них обоих, и никто не знал, что надо произнести.
- Я соболезную тебе. Даже не могла и подумать! Я уверена, что она была чудесной… - каждое предложение Надя произносила с паузами, словно доставала слова из самых закоулков души, рассматривала их, полировала каждое, чтобы донести их, словно подарки до него.
И он знал, что она понимала. Именно это ему в ней и нравилось – её понимание, её участие, её доброта. Знал, что всё, что она говорит, было искренним, было правдой. Надя наконец отбросила потухшую сигарету в сторону от крыльца, думая о том, как неприятно, должно быть, пахли её пальцы. Она не хотела, чтобы из-за больных воспоминаний между ними повисла тяжёлая тишина. Она перестала любить эту тишину в доме сестры и сейчас просто не могла оставить этого человека ей на растерзание. Надя позволила себе коснуться его руки, ведь он брал её, когда они пробирались в темноте по лесу. Он грустно взглянул на неё, медленно повернув к ней голову, и тут ей пришла на ум мысль, что, должно быть, это в его жизни произошло не так уж и давно. Потому что глаза были такими же, как глаза её сестры, - бездонными, пустыми и потерянными. Она догадывалась, что это был, наверное, один из тех редких моментов, когда воспоминания захлестнули его, как волной, а он ещё не научился противиться им…
Она провела его в дом и усадила, как ребёнка. Несмотря на то, что почти не принимала участия в готовке и не знала, что где лежит, а он сидел молча, сам потрясённый, по всей видимости, от того, что так глубоко раскрылся перед едва знакомой ему женщиной, Надя всё же быстро сориентировалась в кастрюлях и подала на стол.
- У меня странное чувство. Я не сказал тебе многого, что случилось, и не скажу, знаю, что не надо. Но чувствую при этом, что ты смогла каким-то непонятным для меня образом посмотреть в самые глубины моих переживаний. Ты словно увидела мою изнанку. Мою боль. Боже! Иногда мне кажется, что боль и ненависть настолько сильные отрицательные эмоции, что могут разрушить весь наш мир. Они могут убить человека…
Надя хотела сначала отшутиться, что начала привыкать уже к такому, но промолчала, чувствуя неуместность такой фразы.
- Не хочешь мне рассказать о ней? – спокойно поинтересовалась она, вдыхая запах блюд.
- Ты, наверное, уже привыкаешь к тому, что тебе рассказывают о мёртвых? – он снова угадывал её мысли.
Она улыбнулась.
- Ты по характеру немного напоминаешь мне её. Сейчас я даже не могу сказать, что натолкнуло меня на мысль подсесть к тебе тогда в автобусе. Но я твёрдо убеждён, что было какое-то такое странное чувство, что, сделай я это, я не пожалею. И я сделал.
- И хорошо, что сделал! Если бы не ты, где бы я провела ту ночь?
Они посмеялись.
- А ты самонадеянная!
Надя поняла, о чём он.
- Просто не думала, что у вас в селе такое может случиться с гостиницей!
- А почему не взяла в тот раз машину?
- Потому что это машина мужа, и он считает, что я вожу неосторожно. Да честно говоря, надо было бы тогда просить у него ключи, объяснять, куда еду… Знаешь, так иногда бывает нужно просто сесть в машину и ехать, куда глаза глядят, ни о чём никого не предупреждая, ни о чём не заботясь…
- Ты хочешь сказать, отпустить себя на волю? Оторваться от реальности?
- Да, вот именно! Ведь каждый день мы выполняем те роли, которые нам достались в жизни, а порой от них устаёшь…
- Но как я понял, ты любишь своих детей. Или всё-таки хочешь сказать, что и от роли матери ты устаёшь?
- Конечно, люблю. Но если честно, хочется иногда вообще обо всём забыть. Я думаю, у меня такая надобность ещё с молодости. Так хочется временами почувствовать себя молодой, взбалмошной, ничем не обременённой. Понимаешь?
- Ты так говоришь о себе, как будто тебе уже столько лет… - он засмеялся. Наде подумалось, что он отошёл от своего состояния, когда оказался под влиянием нахлынувших чувств.
Они принялись за еду, которая остывала у них на тарелках. Ел он также медленно, как и всё остальное делал. Надя не привыкла к таким размеренным движениям, живя в городе. Она заметила это, а он лишь обратил её внимание, что уже в прошлый раз, когда они стояли у пруда, говорил ей, что человек никуда не должен спешить.
- На всё важное, на то, что он действительно должен сделать, у него найдётся время.
Ей нравилось сидеть напротив него, наслаждаться едой, приготовленной им, и смаковать его мудрые слова, от которых оставалось глубокое сочное послевкусие, которое хотелось распробовать, над которым хотелось подумать.
- Твоя жена умерла ведь не так давно?
- Да. Это произошло неожиданно. Впрочем, смерть молодых всегда неожиданна.
- А ты сумел двинуться дальше после всего того, что случилось?
- Что? – он посмотрел на неё удивлённо.
- Ну… Помнишь, когда мы ехали в автобусе, ты сказал, что лучше убрать все вещи умершего с глаз долой, не концентрироваться на них, чтобы открыться новой жизни.
Какое-то время он думал над её словами, а она слышала, как в соседней комнате тикают настенные часы.
- Да, думаю мой период застоя уже позади. Я не могу позволить себе слишком долго думать о таких вещах.
- Почему у вас не было детей? – она испугалась, что задала ему слишком бестактный вопрос.
- Не получилось. Тебе повезло, Надя, что у тебя есть сыновья. Дети – это радость. Я очень жалею, что у меня нет сынишки или дочери, с которыми я бы мог поделиться своими знаниями о жизни. Я бы отдал им всё, лишь бы они жили и радовались этой жизни.
- Хорошо, когда у детей такой отец…
- А твой муж… Какой он? Расскажи мне о нём.
Настало её время задуматься. Она несколько растерялась, но первое, что ей в голову пришло было то, о чём она так долго размышляла, стоя на крыльце с сигаретой во рту.
- Он всеми силами старается быть хорошим отцом для своих детей, хотя очень занятой человек. И я, в свою очередь, стараюсь ценить его время, впрочем, стараться я начала не так уж давно, должна признать. Между нами больше непонимания, чем понимания, больше обид, чем даже самых мелких благодарностей. Временами я думаю, что между нами уже успела развёрзнуться такая пропасть, что, возможно, нам её не преодолеть.
- Если захотите, то всё преодолеете. Тем более у вас есть дети, ради которых просто надо…
- Но в том-то всё и дело, что я не хочу делать это только потому, что должна. Я хочу, чтобы этот порыв был из глубины души, чтобы мой внутренний импульс сам повёл меня к этому человеку. Мы и без того слишком долго притворялись хорошей крепкой парой, и только возвращаясь из гостей по вечерам, снимали маски, показывая истинные лица.
- Но ты этого хочешь?
Неожиданно этот вопрос прозвучал для неё так, словно это не человек ей его задавал, а сам Бог. Она почувствовала, что отступать некуда и вспомнила, как в фильмах слышала, как герои говорят на суде: «Клянусь говорить правду и только правду». И она сказала правду.
- Да, хочу. И не только потому, что у нас есть дети.
- Никогда не поздно всё вернуть. Лучше поздно, чем никогда. В жизни бывают такие моменты, когда можно не успеть сказать что-то важное человеку.
Что-то кольнуло у неё в сердце. Она вновь вспомнила сестру.
- Знаешь, ведь я так и не успел сказать самых важных слов своей жене. И этот груз тянет меня неуклонно, жадно, словно грешника в преисподнюю.
Она медленно подняла на него свои блестящие глаза.
- Однажды мы поссорились, - продолжил он после минутной паузы, - с кем не случается, да? Поссорились именно в тот момент, когда я был больше всего предрасположен сказать ей, что она для меня была всем. Я не очень чувствительный человек, и всё то время, пока мы с женой были вместе, пожалуй, слово «люблю» я произнёс всего пару раз… Не знаю, обращала она на это внимание или нет, зацикливалась ли на этом… Во всяком случае мне она никак не давала это знать. На обиду, которая всегда невольно возникает после ссоры, наложилась весть о её болезни. Ну, думаю тебе известно, что в нашей жизни время любит играть с нами такую шутку: к одной беде прибавляется другая. Время вечно как-то так течёт, что у нас либо ничего особенного не происходит в жизни, либо сразу целая тьма вестей, и всё в одну кучу, как правило. На тот момент у меня, ко всему прочему, были проблемы во взаимоотношениях с одной из сестёр, из-за чего я нервничал, так как она доводила меня до отчаяния своими необдуманными поступками, от которых зависело многое: её финансовое положение, личные взаимоотношения с любимым человеком и даже вся её жизнь. Я разрывался между непутёвой сестрой, которая была уже почти у цели – практически разрушила свою вполне, по мнению многих, благоустроенную жизнь – и больной женой, которой доктора больше ничем не могли помочь. И всё завязалось в такой тугой, скажу тебе, комок, меня так прижало, что развязка произошла слишком быстро: я потерял жену, так и не успев сказать ей, чем она была для меня…
- Я не сомневаюсь, что она знала это. Женщины более чувствительны, чем мужчины. Да, мы хотим слышать красивые слова. Но когда за словами ничего не стоит – грош цена таким словам. Намного привлекательнее для нас деяния, пусть даже нет этих пресловутых фраз о любви, нежности. В действиях, поступках любимого человека мы наблюдаем, как он относится к нам. И я слушаю тебя сейчас и понимаю, что ты заботливый человек, добрый, готовый поддержать и подставить плечо, это сложно не заметить. Как ты меня внимательно слушаешь, и как мне хорошо вот так просто сидеть с тобой рядом! Я уверена, что твоя жена знала, что ты её любишь, знала, что была единственной для тебя. Что такое слова? Это всего лишь набор букв, который звучит по-разному для различных людей. А все мы индивидуальны и непохожи друг на друга. Для разных людей одно и то же слово, пусть даже то же слово «любовь», звучит неодинаково и значит совершенно различные вещи. И ассоциации разные с этим словом у всех. Для кого-то это доверие, для кого-то страсть, неудержимая, обильная, сочная, густая, а для другого – нежность и лёгкие прикосновения. Для кого-то – боль, а для кого-то – неизмеримая радость, дающая энергию двигаться дальше. У меня есть знакомая, для которой любовь – это недолгие, но необычайно яркие отношения, оставляющие за собой горечь, которая падает зерном в плодородную почву творчества и прорастает серией книг, которые приносят ей успех. Для неё это вдохновение, толкающее залезать в глубины разбитого сердца и доставать то нематериальное, что затем превращается как-то неуловимо, как-то по-таинственному в произведения, наполненные таким огромным количеством красок, что нужно ещё подумать, счастье или несчастье у этой женщины, что её бросили.
Он посмотрел на неё внимательно, вглядываясь в её влажные глаза, чуть раскрасневшееся лицо, открытый рот и волосы, небрежно заколотые на затылке.
- А для тебя что значит любовь?
Она задумалась. К сожалению, Надя должна была признать, что ничего высокого с этим словом у неё не ассоциировалось. Она не была свободным художником, как её сестра, которая также подпитывалась этим чувством, чтобы писать картины, не была своей знакомой, которой любовь служила источником вдохновения для книг. Она была матерью и женой, а также аниматором, которому никак не удаётся сделать что-то значительное в своей работе.
- Для меня любовь - это, пожалуй, что-то нежное, необременительное. Что-то стабильное и семейное.
Надя невольно улыбнулась, словно в извинение, что по сравнению с тем, что значило для других это слово, для неё оно значило такую приземлённую мелочь.
- Ты хорошая жена и мать, это видно. – Алексей посмотрел на неё таким взглядом, которым обычно смотрят на людей, когда гордятся ими, прибавляя к этому, что спокойны за них.
И она воспряла духом. Как-то сразу, как-то легко. Пусть с деловой точки зрения она не состоялась. Пока, надо заметить. Сколько ей лет? Что, уже всё позади? Да ничего подобного! Она всё ещё успеет! Зато роль матери ей удалась, зато дети для неё – целый мир, а как приятно осознавать, что они нуждаются в ней и говорят, что она самая лучшая мама на свете! И с мужем она помирится. У них всё будет хорошо, проблемы у всех бывают, проблемой вещь вообще называется тогда, когда человек сам даёт ей такое определение, сдаётся. Вот тогда это проблема! А у неё просто есть вещи, над которыми ей предстоит поработать, никаких проблем в её жизни нет! Они сумеют с мужем наладить отношения. Наша судьба в наших руках, и то, какая наша жизнь, есть результат нашей деятельности. Она наведёт порядок в своём маленьком мирке. Хотелось бы, конечно, помочь сестре убраться в её… Тут она мигом переменила тему разговора.
- Скажи, - осторожно поинтересовалась Надя, - а тебе приходилось видеть привидения?
- Да, однажды. Ко мне приходила моя жена. Это произошло где-то на десятый день после похорон. Однажды я проснулся ночью, сам не зная отчего, и увидел её, низко склонившуюся надо мной. Она просто смотрела на меня, и я отчётливо помню, как веяло от неё холодом. Ощущение, конечно, не из приятных, даже когда в призраке узнаёшь близкого человека. Всё равно же понимаешь, что это мёртвый человек. Да и не человек уже вовсе… Это-то и пугает больше всего. А ты видела что-то в доме? Я помню, ты говорила, когда мы шли по лесу, что в доме есть что-то странное.
Надю заколотило от страха из-за воображаемых призраков, которые могли обитать в доме.
- Боже…. Нет, к счастью, я ничего не видела. И никто не видел, насколько мне известно.
- Иногда люди предпочитают молчать об этом, даже когда стали свидетелями….
- Нет, там другое… Там скорее какие-то слуховые миражи. И ещё ощущения… Ничего определённого. Просто сгустки какой-то нехорошей энергии.
- Они рано или поздно соберутся во что-то…
Она забыла о еде и вновь забеспокоилась о Соне. Странно и жестоко ей было находиться сейчас здесь, в тепле и свете, сытой и слушать о том, что скрывалось в доме, в котором её младшая сестра пыталась забыться больным сном и отдохнуть. Отдохнёт ли она там? Она поделилась своими переживаниями по этому поводу с Алексеем, но он постарался успокоить её.
- Думаю, за одну ночь ничего не изменится. Если ничего серьёзного в доме пока не происходило, то это… Это не может так быстро набраться сил…
Он сам понял, насколько смехотворна была ситуация: он сидит сейчас здесь и рассуждает о том, что толком никто не знает. Как можно предугадать то, что непонятно, что необъяснимо и неконтролируемо?! Однако он понимал, что его задача была как угодно успокоить Надю.
- На самом деле там уже были такие явления, которые называются, кажется, полтергейстом…
И она рассказала ему историю с гостиной. По мере того как Надя рассказывала, кровь в её жилах холодела, а страх становился настолько сильным, что сейчас у неё в уме не укладывалось, как они с сестрой вообще могли тогда находиться в той же гостиной у камина и спокойно распивать вино. А ведь Соня именно там сейчас, должно быть, спала… Надя очень надеялась, что спала.
- Сестра завтра собирается в город, и я всеми силами буду упрашивать её остаться в нём и не возвращаться домой. Дом придётся продать…
- Нет, вы не можете этого сделать. Дом надо освободить и заколотить, насколько бы красивым он ни был! Ни один живой человек не должен там жить! Твоей сестре действительно надо его покинуть!
- Если ты так категорично об этом высказываешься, значит ей грозит опасность?
- Всё может быть. Шок от потусторонних вещей может сыграть с ней злую шутку - её сознание и без того неустойчиво после смерти Грегора. Опасность грозит скорее не в физическом смысле, а в ментальном. У неё может повредиться рассудок.
- Тогда я не понимаю, почему ты мне не собирался ничего рассказывать? Почему так упорно молчал? Если бы не Дарья, ты, верно, совсем умолчал бы об этом, пока в доме не произошёл какой-нибудь несчастный случай?
- Надя, он уже произошёл…
Вечер для неё был окончательно испорчен. Надя лишь молча сверлила его гневными глазами и пыталась найти такие слова, которые могли бы его хоть как-то обидеть.
- Что ты хочешь сказать? – Она произнесла каждое слово с паузами, по отдельности, силясь прийти в себя.
Алексей налил ей воды и заставил выпить, но сделала она это лишь тогда, когда он пообещал ей, что они сейчас успокоятся и он с расстановками, толково всё ей объяснит.
- Я думаю, смерть Грегора не случайна. И мы с Дарьей так думаем, да, да, не смотри на меня так, мы с ней очень дружны и обсуждали это однажды, мы с ней оба так считаем. Она хорошо, в отличие от меня, знала этого человека, и уверяла меня, что он был здоров. Ну не могла его смерть случиться так внезапно! Всё как-то натянуто, нереально! И скорая ехала до того дома не так уж и долго, как об этом говорили. Просто пойми, не все у нас в селе верят в эту деревню, не до всех даже дошли эти слухи, многие, что живут здесь, вообще не знают ничего про то место у реки. Сейчас люди более обособленно живут, уединённо. Твоя сестра никогда ни с кем словечком не перемолвилась в селе. Ну представь меня, совершенно незнакомого ей человека, являющегося к ней домой, чтобы сообщить, что её дом построен на плохом месте… Она тебя-то не хочет слушать! И Дарья не решилась ей ничего сказать, а видно, как тебя увидела и узнала, что ты её сестра, так тут же первой возможностью и воспользовалась, чтобы предупредить.
- Но она могла сказать Грегору, когда он ещё жив был.
- В своё время пыталась, ещё когда стройка шла, но он не послушал. Он считал, что всё это бред. Да мы ни в чём и сами-то не были уверены. Я только сейчас понимаю, что нет дыма без огня, когда ты мне рассказала, что в доме всё-таки что-то странное есть.
- Но почему ты мне раньше ничего не сказал?
- Я собирался, просто всё размышлял, как поделикатнее это сделать. Ведь только прошли поминки, мне по-настоящему жаль твою сестру. Кто, как не я, её поймёт, как тяжело переживать боль от утраты любимого человека?..
Надя хотела возразить, что речь о любимом человеке не могла уже идти, но воздержалась. Так они могут разговаривать до утра, а ей надо спешить. Все планы её рушились: она решила этой ночью вернуться в злосчастный дом. Пусть она разбудит сестру, пусть ей, возможно, придётся выломать там окно, если Соня не проснётся на её звонок в дверь. Она проникнет в дом и увезёт с собой сестру, даже если та будет кусаться и ничему не верить.
- Ты сказал мне, что не хочешь ничего рассказывать людям, которые уже построили на том месте дом…
- Правильно, мне не хотелось быть тем гонцом, который приносит плохие вести. Я и представить себе не могу, сколько денег было вгрохано в этот дом. А теперь я тебе говорю, что в нём не то чтобы жить нельзя, его и продать невозможно, потому что те, кто его купит, будут страдать. И как такая новость? Когда сядете и начнёте подсчитывать свои убытки?
- И тогда пусть страдает моя ни в чём не повинная сестра, которая вообще ни о чём не подозревает?
- Мы разговаривали с ней однажды, когда встретились случайно в лесу, по моим расчётам, аккурат недалеко от того места, где находилась деревня. Она, по всей видимости, тебе ни о чём таком не рассказала? Я сказал ей тогда, что лучше бы было, чтобы они уехали в другое место жить. Она не спорила со мной, нет, но дала довольно исчерпывающее объяснение, что этот дом - единственное место, где они с мужем могут жить. И всё! Она даже не задала мне вопроса, почему я так считаю! Наверное, подумала, что я какой-нибудь сумасшедший…
Надя сокрушалась. Её отчаяние было безграничным. Она всплеснула руками, не зная, куда девать себя.
- У неё, как оказалось, провалы в памяти….
- Ты думаешь, она не помнит нашу встречу?
- Возможно, она забыла её сразу, как только ты скрылся в лесу. Я знаю, что она очень часто, когда раздумывает над своими творческими планами, становится рассеянной. Единственное, что всегда и всем казалось странным, это то, что она могла так в полузабытьи бродить по лесу целыми днями, но непременно отыскивала дорогу домой и никогда не терялась. Каждый вечер она была дома, и Грегору даже не приходилось за неё волноваться. Это всех удивляло!
- И когда у неё случились эти провалы в памяти?
- Как я понимаю, сразу после смерти мужа. Наверное, это от горя, я где-то слышала, что от шока у человека может что-то повреждаться в мозгу…
Надя приблизилась к окну. Там ничего невозможно было разглядеть.
- Думаю, мне надо ехать к ней. Ждать больше нельзя.
- Надо дождаться утра, ты заблудишься сейчас, можешь где-нибудь встать. Твой автомобиль с низким дорожным просветом, и ты плохо ориентируешься в этих местах.
Это было правдой, чаще всего её привозил к сестре Филипп, и, конечно, это случалось днём либо вечером, когда дорогу можно было ещё разглядеть.
- К тому же ты сейчас напугана и плохо владеешь собой.
- Но она там одна и даже не знает, чего ожидать от дома! – в порыве бессилия Надя повысила голос, но Алексей лишь ласково обнял её, ничуть, казалось, не обидевшись. Час был поздним. Он усадил её в большое широкое кресло недалеко от огня.
- Надо дождаться утра, - произнёс он снова. И его слова как-то слишком убаюкивающе подействовали на Надю.
- Я ведь могу воспользоваться дорогой, которая по осени так часто затопленной оказывалась…
- Ты можешь по ней сейчас не проехать. Лучше дождаться утренних сумерек, чтобы лучше ориентироваться.
Усталость надавила на всё её тело, и слова Алексея доносились словно из-за стены до неё. Несколько раз Надя вставала с кресла, брала связку ключей, одевалась с намерением поехать хоть не к сестре, так домой, потому что сказала мужу, что вернётся. Но сил на дорогу у неё не было, она была выбита из ровного состояния тем, что узнала о доме, она была пригвождена страхом за сестру, и тело хотело только одного – отдыха. Поэтому она вновь кидалась в кресло и засыпала ещё на полдороге к нему. Так продолжалось до самого утра.
Глава тринадцатая
Звуки лопающегося стекла продолжали раздаваться. Где-то в глубине дома хлопала дверь, громко и в то же время глухо ударяясь о стену. Соня закрыла уши руками, зажала с такой силой, что почувствовала, как самой себе причиняет боль. Что эта боль была в сравнении с той, что была в её мозгу, начинающем воспламеняться и пожирать самого себя? Нет, она не может больше выносить всего этого, не может выносить того отвратительного ощущения тошноты, что наполняет все комнаты в доме! В её доме, в котором больше негде было укрыться… Она зарыдала в голос, когда вновь ощутила на своих щиколотках холод, который прокалывал ей кожу тысячью иголок, словно её ноги опускали в ледяную воду источника. Дьявольского источника. В кухне стоял такой грохот, что даже со стиснутыми на ушах ладонями она всё слышала. Она боялась. Боялась, что кто-то притронется к ней, боялась даже помыслить, что же будет дальше... Соня не хотела смотреть, но всё же не могла не видеть, как по воздуху плавно плывёт её шкатулка с аметистовыми серьгами. Она часто задышала и попробовала глубже вжаться в стену, постоянно вздрагивая от бьющейся на кухне посуды.
Боже! Боже! Что же творится в этом доме, что творится в этом мире?! Когда она сможет выбраться отсюда? Боже, неужели твоё всевидящее око не видит, что под сводами небес проснулось нечто ужасное? Как простой смертный может победить это?
Соня в бешенстве и крайнем испуге заколотила ногами, когда кто-то схватил её за босую ступню и потащил в глубь дома по коридору во тьму. Она заорала вовсю.
И тут всё смолкло.
Боже!
А начиналось всё так…
После кладбища Скай довёз её до дома и, несмотря на поздний час, она предложила ему зайти и посидеть ещё немного вместе на кухне. Но он отказался, ссылаясь на усталость, и сказал, что практически засыпает. Что это было? Отказ распространяться дальше на больную для неё тему? Конечно, он знал, что она не отступит, упрямства и настойчивости ей было не занимать, и она поняла, что он наверняка ещё что-то знает, но не хочет говорить, однако упорствовать в своём предложении не стала. Должно быть, она так и не прольёт свет на ту тайну, которая осталась с Грегором под землёй. А может, Скай и взаправду не владел информацией…
Она тихо, стараясь не привлекать к себе внимания, словно в доме кто-то её ждал, вошла, когда машина скрылась. Прежде чем Скай уехал, сидя в машине, он спросил её, не нуждается ли она в нём. Что она могла ему ответить? Её отрицательному мотанию головой он не поверил. Соня знала, на что идёт, однако достаточных сил в себе не чувствовала. Да и откуда ей было знать, каких сил достаточно было бы, а каких нет?! Какие силы нужны, чтобы бороться с потусторонним?
Заходя в дом, словно уже чужой, Соня ожидала чего угодно. В комнатах стояла гнетущая тишина, в гостиной всё было в порядке. Она с тревогой прислушивалась к собственным ощущениям. Страх был, безусловно, но он был тупым и постоянным, а не тем приступом, который оглушил её на кладбище. Это было словно постоянная нудящая зубная боль, от которой невозможно было избавиться, так как времени пойти к врачу не находилось. Соня медленно осмотрела весь первый этаж. На второй она даже не собиралась подниматься. Все предметы были на своих местах. Кроме одного. Злополучный стакан с отколотым краешком стоял прямо посередине кухонного стола, будто бросая своим присутствием ей вызов. Соня подумала про себя, что если он не задвигается, она постарается на него не обращать внимания. Он не задвигался. В доме вообще было ни звука. Она с удивлением приблизилась к большим часам в гостиной: они ходили, но беззвучно, и это было странно, потому что от их секундной стрелки раздавался глухой треск всякий раз, когда она продвигалась вперёд.
И тут наконец тишина в доме была потревожена стуком в окно. Соня сначала не поняла, что это было, и тем более не смогла с первого раза определить, откуда шёл звук. Но он настойчиво повторился – глухой, слабый, как будто кто-то немощный стоял у окна по ту сторону дома и скрёб по стеклу. Соня начала умолять себя не верить звуку. Странный это был звук. Раздавалось всегда только строго (да-да, сколько бы Соня ни боялась, она не могла не подсчитать) три удара в стекло, а дальше всё умолкало. И звуки повторялись с одинаковым интервалом. Когда отрицать их стало делом просто смешным, Соня подумала, что, возможно, стоило осторожно приблизиться к окну и посмотреть, кто там стоит. Но от подобной мысли ей тут же стало плохо и во рту всё пересохло. Но стук не прекратился, правда, стал как будто тише, и наверху раздался какой-то скрип. Соня подскочила от неожиданности, так как всё её внимание концентрировалось до этого исключительно на постукиваниях в окно. Она почувствовала, что ей становится дурно, и мгновенно подбежала к своей сумочке, чтобы достать икону Божьей Матери. Она положила её туда, когда после долгих поисков с утра на чердаке обнаружила в одном из ящиков старинного комода. Сейчас она прижала её к себе, чувствуя некоторое облегчение, и кинулась на свой любимый диван, не желая ничего видеть и слышать. Соня с головой укрылась одеялом, однако удары в стекло не прекратились. Слёзы градом покатились у неё по щекам от обиды, что именно ей выпало жить в этом доме, её одну оставил Грегор. Знал ли он, что творится у них в доме? Видел ли он или слышал что-нибудь странное? Она только сейчас осознала, как о многом не успела его спросить и насколько беспомощной была без него. Она злилась на него в эту минуту. За то, что не поделился с ней своими наблюдениями, а она почему-то была уверена в том, что он непременно что-то видел. Наверное, как всегда пожалел её из-за страха темноты…
С удивлением Соня обнаружила, что снова чувствует запах своего мужа, как в тот раз в спальне. Невольно она развернулась от спинки дивана и, забыв о предосторожностях, высунула голову из-под одеяла. Она чётко увидела его лицо в темноте, как и тогда у двери в спальню, когда шла к ней. Странным образом это лицо Грегора не пугало её. Запах доносился настолько явственный, что Соня протянула к нему руку. Лицо начало медленно угасать, и тогда она отдёрнула её в страхе, что оно исчезнет совсем. Она не слышала больше ни звука в доме, тем более никаких постукиваний за окном. Всё было спокойно, и рядом явственно чувствовалось присутствие Грегора. Но Соня продолжала на него злиться: что оставил одну, что ничего не сделал при жизни, чтобы сейчас её ничто не пугало.
- Почему ты хотел уйти от меня?
Призрачное лицо не двигалось. Воспоминания о том, как им было хорошо вместе, как они любили друг друга, настолько захватили Соню, что она обхватила себя руками вокруг плеч и предалась дрёме прошлого. Так, она сама не заметила когда и каким образом, Соня заснула в ту ночь, обнимая выдуманную теплоту несуществующего тела мужа рядом.
Следующее утро было спокойным и тихим. Соня поднялась с дивана, смело прошла в ванну, которая так её до этого момента пугала. Какое-то внутреннее чувство подсказывало, что днём ей нечего опасаться. Она скинула с себя футболку Грегора, и по комнате вновь разлился его сладостный запах, настолько дурманящий, что она с трудом припоминала, что же ночью было. Соня приняла душ с гелем, аромат которого так нравился её мужу (жаль, флакончик заканчивался!), вытерлась насухо пушистым полотенцем, тем, которым обычно вытирался муж, и прошла в кухню. Стакан на столе так и остался стоять, но на этот раз она своевольно поставила его в шкафчик с другой посудой, даже не удосужившись рассмотреть как следует. Все действия давались ей легко и просто. Она действовала как на автопилоте, ни над чем не задумываясь, не останавливая свои мысли ни на одном из окружающих её предметов. Соня включила телевизор, был как раз выпуск утренних новостей, и она ушла в него с головой. Потом спокойно пожарила себе сосиски, заварила чай и принялась за завтрак с таким аппетитом, которого не замечала за собой уже давно. Она подумала неожиданно, что если девушке её комплекции так каждый день питаться, то немудрено набрать килограмм-другой. Но это была, пожалуй, единственная мысль, которая более-менее чётко сформировалась у неё в голове. В остальном там была такая тишина, что можно было подумать, что главный управляющий мозгом отправился в бессрочный отпуск. Посуду она мыть не стала так же спокойно, как до этого прошла в ванну, Соня поднялась на второй этаж, подошла к спальне и открыла в неё дверь. Постель по-прежнему была не убрана, всё было на своих местах. Она взяла телефон мужа и поставила его на зарядку. После чего спустилась вновь на первый этаж, чувствуя себя полноправной хозяйкой этого дома. Гостиную следовало проветрить, поэтому она подняла немного окна, уловив на лице дуновение холодного ветра, с удовольствием ворвавшегося в комнаты. Он принялся гулять по коридорам, свистеть под висевшими на стенах картинами и опрокинул одну из фотографий в рамке, что стояли на каминной полке. Соня подошла к ней, чтобы поднять, и узнала их свадебную фотографию с мужем: она в платье сидит на скамейке у ресторана, держа букет на коленях, как-то чуть грустно склонив голову в сторону Грегора, а он тянется к ней, чтобы поцеловать в щёку, закрыв глаза и вытянув вперёд губы. Соня вспыхнула от обилия чувств, вдруг нахлынувших.
«Я люблю тебя! И всегда буду любить! Между нами ничего плохого не произошло, ведь так? Ответь, Грегор, пожалуйста, ответь! Имеет ли сейчас значение, о чём мы спорили, на какие вещи смотрели по-разному? Друзья говорят… А что эти друзья на самом деле знают о том, что между нами происходило? Почему я не помню? Почему?»
Неожиданно Соня почувствовала тяжёлое дыхание за спиной. Это было вполне похожее на человеческое дыхание, как будто кто-то поднимался долго и высоко и теперь страдал от одышки. Она ожидала, что вновь раздастся запах Грегора, но этого не произошло. Это насторожило её, отчего спина взмокла и покрылась мурашками почти одновременно. Всей кожей она ощутила, что это было что-то другое, незнакомое, пугающее. Она зажала фотографию в руке и зачем-то побежала в спальню, не оглядываясь. Соня сама не понимала, что она там хочет найти, но ноги продолжали её вести туда, так же как и утром вели в ванну, а руки сами потянулись за полотенцем мужа. Почему она вытерлась именно его полотенцем, ведь у неё было своё? Почему на завтрак ела жареные сосиски, она, которая никогда не ела жареную пищу и мясо? Попав в спальню, она мигом схватила мобильный Грегора и бросилась обратно, хотя где-то глубоко в подсознании понимала, что предстоит вновь встретиться с тем, что дышало ей в спину в гостиной.
Она ожидала этого, но не могла подумать, что ей придётся так тяжело. Как только она спустилась по лестнице, то действительно прямо лицом угодила в какое-то нехорошее скопление воздуха. На секунду-другую она остановилась, чтобы снять с себя что-то, но вместо этого всего лишь провела рукой по абсолютно чистому лицу. На её руке ничего не было. А было ощущение, что она попала в рой мелких мошек, которые облепили ей лицо со всех сторон и начали залезать в глаза, забиваться в рот, уши, нос. Она принялась откашливаться, и тут на неё дыхнуло холодом, а в воздухе перед ней зашевелилось что-то, будто соединяясь, как мозаика, в нечто цельное. Ей стало настолько плохо, что она покачнулась, еле удерживаясь на ногах. Опять пришло отвратительное чувство тошноты, и она отчётливо ощутила сокращения желудка. Казалось, ещё немного, и она захлебнётся от хлынувших собственных рвотных масс. И всё же что-то придало ей сил. В тот момент, когда она уже совсем было отчаялась бороться с начавшимся приступом страха, что-то заставило её выпрямиться несмотря на весь тот ужас, от которого её сердце покрылось ледяной коркой. Соня вскрикнула, подбежала к входной двери, быстро надела сапоги, схватила куртку, которая никак не хотела поначалу сниматься с крючка. Сзади на неё надвигалась странная гнетущая тишина. Соне стало тошно от мысли, что дверь может не раскрыться. Но та поддалась, и она вылетела на свежий воздух на крыльцо дома. Она отбежала ещё на несколько шагов от своего собственного жилища, чувствуя боль с каждым новым шагом. Хотелось упасть на землю и больше никогда не подниматься. Для одного человека это было слишком! То, что она почувствовала, то, что привиделось, – было слишком для её больных нервов!
Её вырвало. Рвотные массы оказались с кровью, чёрной, густой, собравшейся мелкими каплями на том, что она съела накануне. Соня упала на четвереньки и уткнула лицо в ледяную землю, распластавшись и не в силах никуда двинуться. Она чувствовала себя больной, истощённый организм ныл изнутри, разговаривая со своей хозяйкой на частоте острой продолжительной боли. И тут до Сони дошло, что самым ужасным в её доме были не звуки и даже не видения. То, что хотело причинить ей боль, действовало другим методом. Самыми страшными и непреодолимыми были ощущения, которые заставляла её переживать дьявольская сила. Она вспомнила, как промаялась до утра в ту ночь, когда услышала в кухне звук перекатывающегося стакана. И куда ей теперь идти? У неё нет ни водительских прав с собой, ни ключей от машины. Всё осталось в доме… Она даже не может никуда уехать отсюда. Почему, выбегая из дома, она зачем-то схватила мобильный мужа? Он же даже разряжен…. Она взглянула на телефон, но к своему удивлению увидела на дисплее практически полную батарейку, говорившую о том, что телефон зарядили. Но кто? И тут он завибрировал от присланного смс-сообщения. Соня чуть не выронила его из рук от удивления и неожиданности. Мобильный мужа давно молчал. Трясущимися руками она принялась нажимать на кнопки, чтобы открыть сообщение.
«Я не смогу долго тебя защищать». Вот и всё… Мозг отказывался в это верить, но сердце безошибочно подсказывало, что это сообщение от Грегора. Соня медленно поднялась с земли, выпрямилась. Она оглянулась на дом. Он мирно стоял за её спиной, окна первого этажа были открыты. Она ничего не понимала: кто открыл окна в доме? Это ещё больше напугало её. Слабо понимая, что делает, Соня поплелась к реке. Воздух был по-зимнему холодным, она кинула телефон в карман куртки и накинула её на себя. Вода была студёной, Соня увидела это в её ярком сером цвете, за которым скрывалась ледяная глубина. На берегу, куда она спустилась, было бревно, на котором она любила сидеть и читать летом. Оно было сырым и холодным, но Соня села на полы своей длинной куртки так, что не почувствовала холода. Холод был в её доме, появлялся прямо за её спиной и обжигал голую кожу, вдыхая ужас послесмертия.
Её голова была пуста. Усталость была такой тяжёлой, словно в её душу навалили целый ворох камней, и теперь они тянули её изнутри беспощадно. Она даже не могла думать о сообщении. Что это? Сообщение с того света? Сколько сейчас было времени, какой день недели – в её и без того больном мозге всё перевернулось, перемешалось. Она с трудом осознала, что ей нужна помощь. Её сестра была права, нужно было покинуть дом. Господи, где же ей жить? И творчество, оно не приходило. Не было интереса к нему, а тот, кто не ныряет, не достаёт жемчуга. Вчера в городе ей позвонила та женщина, которая регулярно помогала с организацией выставок и продажей картин, она звонила, чтобы выразить свои соболезнования, однако помимо всего прочего осторожно поинтересовалась, не появилось ли чего нового в её коллекции картин. Нет, ответила ей Соня, врать она не могла. Кажется, та с пониманием отнеслась к этой новости, хотя было бы странно, если бы после смерти мужа Соня принялась писать картины одну за другой. Кто-то находит источник вдохновения в трагедии. Для неё он неизменно был в счастье. Счастье… Что это теперь для неё? Лишь липкое слово, далёкое от неё и её жизни.
Ветер обдувал её с одной стороны, она понимала, что у воды всегда холоднее, но продолжала сидеть на брёвнышке, понуро глядя на воду. Соня вздохнула и ещё раз достала телефон, прочитала сообщение. Много ли людей в этом мире сталкиваются с теми странностями, что пришлось столкнуться ей? В её сознании давно стёрлись устои, что внушали нам годами – в школе, а затем в университете – где есть норма, а что уже выходит за её рамки. Соня больше не могла прощупать эту норму, а, соответственно, общаясь с другими людьми, будет раскрывать свои перевёрнутые с ног на голову понятия, поражая собеседников, когда они будут говорить ей, что предметы не могут сами по себе передвигаться, и, конечно, сообщения от мёртвого мужа не могут приходить жене (при этом почти бывшей) на телефон. Она теперь знала больше других, что может быть в этой жизни. Точнее, она знала, что в этой жизни реально всё. Законы природы ещё не исследованы до конца, и как знать, есть ли жизнь после смерти или нет; как знать, возможно, нам нужны помощь и советы с того света, откуда может приходить как хорошее, так и плохое. Может быть, где-то там, за незаметной и невидимой для живых границей, происходила борьба за неё…
Её дом… Как странно, что такое здание, водружённое так старательно, рассчитанное всё до мельчайших деталей, полное любви и надежды её мужа, в котором столько всего было испытано, стало бойней для неё. Как странно, что она беспрестанно гонима в своём же доме какой-то невидимой и ужасной силой, от мысли о которой Соне уже становилось горько и гадко, а страх принимался разворачиваться внутри, как гадюка из клубка. Ей неожиданно пришли на ум чьи-то слова о том, что всё в нашей жизни, что бы ни происходило, имеет какую-то определённую цель. Почему весь этот кошмар происходит с ней сейчас? Когда она поймёт и что для этого надо?
Её пугала собственная беспомощность – она не помнила тех дней, которые были до смерти мужа. Когда она услышала про проблемы между ней и Грегором, о которых рассказывала сестра, то сначала подумала, что та просто дурачится, настолько трудно ей было представить, что у неё что-то не так с памятью, раз целый кусок её собственной жизни куда-то ускользнул от внимания. Соня вновь сощурилась на воду. Ей необходимо как-то вспомнить, что произошло в ночь, когда умер Грегор. Куда он смотрел ей за спину? Возможно, он увидел то, что сидело сейчас в доме, тяжело дышало и поджидало её? Она старалась не бояться, видит Бог, пыталась изо всех сил, но проще сказать, чем сделать.
И тут с неожиданной силой в ней вспыхнуло чувство несправедливости. Как если бы она долго бродила по большому городу в поисках одной конкретной вещи, отчётливо при этом осознавая, насколько она редка и как крайне трудно её отыскать, и вот нашла. Но тут прямо из рук эту вещь у неё выхватывает такой же падкий на редкости ещё один желающий. Что тут можно сделать? Бояться всегда можно, уступить – проще простого! А вот отстоять своё – совсем другое дело. Соня сама удивлялась своей упёртости в отношении дома. Подумать только: сколько всего ужасного она там натерпелась, но сдаться окончательно так и не могла себе позволить! Она не знала, как и что будет делать с тем, что там обитало, но знала, что должна. Какое-то сильное неотступное чувство сидело внутри, что дом её, там столько всего милого было: подарки мужа, его запах, что неожиданно возникал непосредственно рядом с ней, его вещи, его награды, её полотна, в конце концов, редкие вещицы, которые она собирала по всему свету, фотографии, которые она так и не успела ещё посмотреть, что могли пролить свет на то, что произошло между ней и Грегором…
То, что она не будет звонить ни сестре, ни кому-либо ещё, Соня точно решила. А дальше всё произошло странным образом само собой. Она просто поднялась с бревна, чувство опять было такое, словно её мозг отключился и она была всего лишь роботом, без страха, без жалости к себе, не имея в душе ни малейшего сомнения, она пошла к дому. На миг ей померещилось, что он мигает: то есть, то исчезает. Но Соня не стала заострять на этом внимания. Она вошла. Тихо тикали большие часы в резном футляре, что стояли в гостиной. В доме был полный порядок. Она тут же кинулась на кухню – нестерпимо хотелось есть. Причём желательно мяса. Остаток дня она провела на кухне, уплетая с удовольствием жаркое.
Она не уступит этого дома никому! Ей просто негде больше жить, а самое главное, негде рисовать! А она начнёт писать красками непременно! Это всего лишь вопрос времени, которое пока тянулось, что только на руку ей было. Ей ещё предстояло вспомнить то, что кануло временно в бездну. Если с нами случаются странные события, то это только временно, пока что-то не щёлкнет в голове у человека, и он, взяв на вооружение самое сильное своё орудие – веру - не расширит границы собственных возможностей. Нацеливаясь на невозможное, мы делаем это возможным.
Она знала, что что-то бродит там, по коридорам, по ЕЁ коридорам. Со злости она схватила стакан с отколотым краешком из шкафчика с посудой. Люстра на потолке забряцала хрустальными стёклышками, хотя никто её не трогал. Сперва Соня хотела ударить его о стену, чтобы с наслаждением увидеть, как он разлетится на мелкие кусочки. Все её чувства были обнажены. Она даже не осознавала, что работает мозгом не так, как обычно. Казалось, там, в её черепной коробке, за дело взялись другие части разума, что всегда спали.
- Думаешь, самый умный, да? – крикнула она в пустоту тёмного дома. – Так получай!
Соня достала из холодильника бутылку с вином, налила её содержимое в стакан и выпила почти залпом. В тишине дома что-то треснуло. Но по-прежнему ничего не происходило, не считая качающейся люстры на кухне, которая, впрочем, уже остановилась.
За окном было темно. И в глубине гостиной раздался телефонный звонок. Трещал на сей раз её собственный мобильный. Соня прошла туда, зажгла свет и ответила на звонок. Это была её сестра. Голос у неё был обеспокоенным, и чем взволнованнее она спрашивала Соню, тем сама она, Соня, спокойнее отвечала на вопросы сестры. У неё в голове словно были заранее написаны уже все ответы и всё, что ей приходилось делать, это читать их по внутреннему листочку, что висел у неё перед глазами в воздухе невидимый для всех. Да, также обычно невидимы для всех других людей были и её сюжеты будущих полотен, когда ей задавали вопросы, что это будет и что она хочет этим сказать, а Соня просто делала это и всё, не задумываясь, как и каким образом. Ей всегда казалось, что когда что-то стоящее, то, что она действительно всеми фибрами своей души желала показать окружающим людям, вырисовывалось у неё перед внутренним взором, то руки сами начинали всё делать. Тело – вот, что ведёт, а не разум.
Её вдруг осенило: что, если она сейчас пойдёт к комнате, их совместной спальне с мужем и попробует вспомнить ту ночь… Возможно, напрягать разум было пустым делом. Возможно, она недооценила так называемую мышечную память, когда, не напрягая мозг, она попробует руками вспомнить, как открывала дверь, когда и зачем тогда пришла к Грегору. Соня поспешила завершить разговор с сестрой. Когда она отключила телефон, тишина в комнатах будто затаилась, как если бы хотела прыгнуть на неё, искусать до полусмерти. Она сделала несколько шагов в направлении лестницы. И тут на неё вновь нахлынули яркие воспоминания о том, как долго эту лестницу делал Грегор. Они плавно вплетались в воспоминания его почерка, каким он писал записки тем, кто помогал ему, когда необходимо было что-то докупить, соединялись с его запахом, в котором Соня мгновенно почувствовала себя в безопасности, словно в коконе. Она поднималась по лестнице и - невероятно! - видела вокруг себя множество мельтешений, которые пытались дотронуться, приблизиться к ней, и не могли. Её муж, её мёртвый муж помогает ей! Тот, про которого ей говорили, что хочет оставить её.
И тут всё разом пропало. Словно её кокон разорвался.
Её опрокинуло с лестницы с такой яростной силой, словно в сладостном наслаждении от того, что наконец добралось. Она не успела ничего сообразить. Сил отпрыгнуть от столбика перил едва хватило. Соня не могла поверить странной смене своего настроения. От храбрости и настойчивости совладать с тем, что воцарилось у неё в доме, не осталось и следа. Её словно раздели, оголили прилюдно. И, что самым страшным было, оголили не её тело, а чувства. То неприятное, тошнотворное, что сейчас бегало повсюду в доме – на втором этаже, на чердаке, рядом с ней на первом, будто внимательно вглядывалось ей в душу. Вокруг раздавалась неприятная возня. Она вскрикнула, отбрасываемая к стенке, но от этого, по всей видимости, тому, что находилось недалеко от неё, стало только забавнее. Кухня начала ходить ходуном: с полок слетали вазы, шкафы опрокидывались, посуда лопалась, не долетев до стены. Бесполезно было закрывать уши руками. И теперь, неуклюже распластавшись на полу в гостиной, она видела как на сей раз дразнили её: по воздуху плавно плыла шкатулка, где лежали её серьги, которыми она всё никак не могла завладеть. Она залилась слезами. Сквозь так и не закрытые окна в комнату влетал с бешеной силой поток холодного воздуха, который сейчас пугал её не меньше, чем то, что постоянно сидело возле её ног и трогало холодом за щиколотки.
Весь дом сходил с ума: тут и там падали вещи, хлопали двери. Соня перестала осознавать, где находилась, что происходит. Похоже, её мозг перестал работать. Она всё делала лишь на оголённых эмоциях, пытаясь хоть как-то защитить себя. Не было ни единой спасительной мысли, как и куда она может себя деть. И тут она в бешенстве и крайнем испуге заколотила ногами, когда кто-то схватил её за босую ступню и потащил в глубь дома по коридору во тьму. Она заорала на всю. От страха крик перешёл в яростное рычание, полное отчаяния и слабых сил, посылаемых телу инстинктом самосохранения.
И тут всё смолкло.
Боже!
«Вера… Если бы мне овладеть этим искусством…. Если бы верить так, как некоторые люди, что исцеляют себя сами, поражая окружающих чудесами собственных сил. Искусство бережёных… Человеку необходимо во что-то верить на протяжении всего своего жизненного пути. С верой легче, с верой быстрее идти к желаемому, вера поддерживает и скрывает человека от напастей. Почему я никогда не прислушивалась к этому стону сердца, которое невольно тянулось к божественному? Ведь вера есть всегда: в себя, в силы природы, в силу своего творчества. Кажется, так просто – прикоснись, оно рядом, божественное, но вместо этого я как будто стояла с руками, вытянутыми по швам, и, надув губы, старательно делала вид, что мне всё равно. Наверное, моя вера поколебалась после смерти мамы. А сестра смогла эту веру сохранить. Однако я часто спрашиваю себя, что помогало мне творить всё это время? И нахожу лишь один ответ – вера. Вера в собственные силы и талант. Но есть вера другая. Та, что ни от чего не должна зависеть и не должна требовать никаких доказательств. Вера, отличная от самонадеянности, вера в высший разум, который мудрее меня самой. Такая вера у Нади. Стойкая, непоколебимая, такая, какую не выставляют на показ. Она просто есть и всё. Как стержень, который не даёт согнуться пополам от обрушивающегося урагана жизненных событий.
Я никогда не задавала себе вопрос, хочу ли я заразиться такой спасительной верой, буду ли когда-нибудь хранить её у себя внутри. Теперь я знаю ответ на этот вопрос. Знаю, что многое надо отпустить. Надо отпустить мужа, у которого больше не хватает сил бороться за меня, который, конечно, слабее чем та животная дьявольская сила из преисподней, что живёт в стенах моего дома, что разломала мою иконку на куски, один из которых застрял у меня в волосах, пока что-то волочило меня в глубь коридора из гостиной. Возможно, мне нужно было забыть весь тот кошмар, который творился у нас в отношениях перед смертью мужа именно для того, чтобы меня можно ещё было спасти.
Страшнее всего помутиться рассудком после такого. Если вера – это стержень для духа, и чем крепче вера, тем сложнее сломать его, этот самый дух, то разум – стержень для человека в каждый его из дней. Чтобы не быть запертой в четырёх стенах и не радоваться вместе с соседками по палате: «Ой, кашку дают, пойдёмте есть кашку». Чтобы узнавать своих близких и не пугать их растительным существованием. Чтобы помнить себя, понимать, кто ты такой, и всё с тем же, похожим на детское упрямством задумываться, куда мы все идём и что же, наконец, нужно для нашего счастья».
Тёмным утром Соня пришла в себя. Она тут же рывком поднялась, осмотрелась по сторонам: кругом царил порядок. Не было ни осколков битой посуды, ни опрокинутых шкафов и треснувших полок. Она посмотрела на своё тело – на щиколотках были красные следы. В остальном ничто не указывало на то, что она видела поздним вечером. Голова была как чугунная. Ничего не хотелось делать, только поскорее уехать. С жаром повторяя про себя «Отче наш», она молилась, лишь бы её отпустили. Соня старалась не шуметь. Тихо оделась, путаясь в скомканной одежде у входной двери, закрыла окна в гостиной, взяла водительские права и ключи от машины, паспорт, мобильный мужа и свой и быстро вышла, запирая входную дверь, с бешено колотящимся в груди сердцем.
Ветер дул холодный, вокруг ещё было темно, и Соня слышала лишь собственное прерывистое дыхание. Небо было чёрным, будто бы грозовым, готовым изрыгнуть из себя ледяной снег охапками. Тонкие стволы ив, едва различаемые вдалеке, гнулись к воде на берегу, и река еле слышно делала свою каждодневную работу – гнала студёную воду - не уставая, не останавливаясь ни на минуту. Соня села в машину, настраиваясь на дорогу. Но ей страшно было находиться даже на таком расстоянии от дома. Поэтому она поспешила повернуть ключ в замке зажигания и тронуться подальше от этого места.
Сначала она не знала, куда ей ехать. А потом сама собой в голове всплыла Алиса. Алиса и стакан. Алиса и её странная улыбка на похоронах. Алиса и её свидание, которое она передала ей, Соне, одними губами во время поминок. С этой девочкой нужно было поговорить!
Глава четырнадцатая
Соня приехала в город рано, но солнце уже золотило осенним холодным светом крыши домов. Она остановилась у первой же забегаловки, чтобы перекусить и побыть среди людей, чтобы хоть ненадолго вспомнить ощущение нормального в общепринятом смысле. Город не спешил просыпаться в это раннее субботнее утро. Мимо неё за окнами проходили редкие прохожие, мчались, дребезжа, трамваи. Недалеко отсюда была небольшая посадка, и Соня видела со своего места, как люди выгуливали собак, с бодростью ступающих по сырой земле. Голуби собирались стаями на одиноких столиках, что стояли рядом с ней по другую сторону окна, и нервно прохаживались в поисках крошек. Как далёк был этот мир от того, каким она жила эти две ночи и один день! Люди ничего не боялись, вальяжно прохаживаясь по залу, выбирая себе подходящий столик, дабы усадить пятую точку и откушать пищи, которая никак не тянула на полезный завтрак. Она сама никогда не прикасалась к такой еде, если только уж совсем по какой-то непонятной причине хотелось, но в данный момент было всё равно. Да и заехала она сюда скорее только для того, чтобы отдохнуть с дороги и прийти в себя после всего того кошмара, что с ней произошёл.
Надо было отвлечься, да и время, чтобы ехать на ту площадь, на которой Алиса назначила ей свидание, было слишком раннее. Если она поедет туда сейчас же, то её ждёт перспектива простоять на холодном ветру часа полтора. От этой забегаловки до нужной площади рукой было подать. Так что лучше уж было сидеть здесь и обжигать горло крепким горячим кофе и рассматривать тех, кто так же как, и она сама, рано был на ногах. Соня задумалась, что это могут быть за причины, по которым эти люди, что ели вместе с ней в одном зале, вытирали рот салфетками, читали, оторвали себя столь рано от тёплых кроватей, наверняка оставляя там досыпать ещё кого-то. Ещё кого-то, кто поднимется чуть позже, потянется и увидит, что он теперь один одинёшенек в такой большой кровати, хотя по вечеру засыпал не один. Пожалуй, только в такие ранние утренние выходные часы можно было свободно передвигаться по улицам, в залах ранних кофеен, выбирать себе одно из многих свободных сидений в пустынных вагонах метро и полагать, что этот город вовсе не перезаселён. И именно в эти же самые выходные, но уже в дневные и тем паче вечерние часы, можно было браться за голову от обилия народу, высыпавшего из переполненных вагонов метро, несущего тебя волной, независимо от твоей собственной воли, толпящегося у входов в рестораны, клубы и другие заведения, где люди коротали своё время, особенно в холодный сезон года.
Соня вновь вцепилась зубами в бургер. Несомненно – жир имеет свой вкус и притягивает к себе! Ей был известен тот факт, что большинство людей не могут на вкус отличить жирный продукт от обезжиренного, но сама она в этом смысле представляла исключение, так как безошибочно могла определить, что она ест. Она вспомнила, как пожарила себе вчера на завтрак сосиски – она! – та, для которой самый лучший и самый вкусный завтрак – это каша! Что толкало её копировать мужа? Она только сейчас сообразила, что когда вчера же утром проснулась, то вновь обнаружила себя в его футболке… Хотя она поначалу даже не обратила на сей факт внимания. Но Соня тут же сильно мотнула головой, будто отгоняя от себя все те странные воспоминания, что наполняли её. В том-то всё и дело было, что она только и думает обо всех тех ужасах и странностях, с которыми пришлось столкнуться! Ей надо было отвлечься. И никто другой, кроме города, не мог ей помочь.
Соня схватила свою одежду, вышла из ресторана быстрого питания, залезла в машину и понеслась в то место, которое первое взбрело ей на ум, благо дороги были относительно пустыми, и ей совсем не трудно было на них маневрировать, пока она ехала к тем кварталам, в которых давным-давно часто бывала. Заворачивая в одну из тонких аккуратных улочек, что отбегали влево и вправо от широкого проспекта, по которому она двигалась, Соня приметила одну старую булочную-кондитерскую, в которой бывала ещё в детстве. Она была убеждена, что те вещи, которые сопровождали нас, когда все мы были ещё детьми, навсегда останутся единственно правильными, единственно верными и уникальными в своём роде, несмотря на растущее количество конкурентов. Вот так и с этой булочной было: Соню не интересовали никакие другие с их обилием выбора и большими залами, где полки были забитыми иностранными конфетами в ярких упаковках. Возможно, в этой выбор был меньше, а помещение теснее, однако того запаха – из детства – хватало для того, чтобы покорить Соню и навсегда сделать своей. На её счастье, кондитерская была открыта, Соня вошла, с радостью заметив, что была единственной посетительницей. Здесь всё так и осталось, как она помнила: отдельный стенд под различные фигурки вещей и людей, сделанные из тёмного и белого шоколада (даже в таких вещах людей привлекают контрасты!), стоящие в ряд контейнеры с конфетами шоколадной фабрики её города – залезай всей пятернёй и доставай столько, сколько хочешь (и сколько готов оплатить, безусловно!). Она вспомнила, как они с сестрой часто сюда прибегали, подсчитывая на ладошках мелкие деньги, что давал им папа на несколько дней, которые надо было растянуть. Они знали, что на них ещё следовало купить батон хлеба к ужину, а иногда в эту сумму входила даже та или иная газета, которую папа просил с утра купить ему, но, безусловно, почти все они уходили на конфеты. Трудно было вытягивать из контейнера по пять-шесть конфет, когда знаешь, что можешь оплатить их дюжину. Так они и поступали с сестрой, получая по вечерам потом от папы выговоры и лишая его таким образом и вечерней газеты с её вечно печальными новостями, и заодно хлеба.
Приятно было сейчас чувствовать себя настолько сильной и самостоятельной, что можешь позволить себе всё. Она проходила мимо рядов с банками печенья и коробками конфет, обёрнутыми зовущими яркими лентами, стоящими на отдельных блестящих подносах. Но в итоге выбрала себе самые непримечательные конфеты, которые так хотелось попробовать в детстве, а не удалось! Она понятия не имела, каковы они на вкус, но помнила, как соблазняли они её своей раскрашенной в пастельные цвета обёрткой. Соня взяла их и ещё маленькую шоколадную собачку для Алисы.
Когда она вышла из кондитерской, то, поворачивая в противоположную сторону от машины, направилась дальше по улице к банку. Солнце всё так же тускло светило, что было редкостью в их городе, особенно в такое время года. Улицы постепенно уплотнялись, и дороги становились всё более и более оживлёнными. Ей навстречу шли совершенно различные люди: молодые мамы выходили за ручку с детьми, сопровождая их в школы, проходя под арками, ведущими в круглые дворы, в которых всегда так мало было, по её мнению, зелени; люди, выгуливающие своих питомцев; молодые девушки и парни в наушниках, отгородившиеся от окружающего мира странной, совершенно различной по направлениям музыкой. Она сквозила среди них и понимала, что уже больше не одна из них. Она отличалась. Хотя бы тем, что город перестал быть её обиталищем, и её свидания с ним стали совсем уж редкими, она отличалась и тем, что видела и знала такое, что немногим доводится увидеть и узнать за целую жизнь.
Её всегда поражала сплочённость людей в этом городе. И несмотря на то, что она теперь от всех них отдалилась, она всё равно не чувствовала себя чужой. Скорее это было такое чувство, как если бы она долго-долго где-нибудь была, наполнилась бы массой впечатлений, а теперь вернулась в родные края. Она просто видела и слышала больше, чем все остальные. Казалось, что этим людям мешает броситься ей навстречу лишь её озадаченная улыбка, что появится после того, как они остановятся и раскинут перед ней свои объятия. Ей хорошо было среди них, это возвращало Соню в прежние времена, когда всё ещё было в порядке и что такое смерть она знала лишь по одиночеству, которое поселилось в маминой спальне. После того как она посетила банк, Соня вновь прыгнула в свою машину и поехала в то место, куда направлялась до этого.
Собственно говоря, это был маленький лабиринт из улиц, на которых было очень много деревьев, таких красивых и зелёных летом, а сейчас голых и грустных. Ещё там были ничем не примечательные мосты, узкие, но такие милые её сердцу, перекинутые через каналы с зеленоватой водой, фонарные столбы, стройные, длинные, словно церковные свечи. И отсюда открывался красивый вид на собор, который находился много дальше и который так нравился, она знала это, Алисе. Сейчас здесь было тихо и безлюдно, и Соня слышала, как иногда шаркает по мостовым своими сапогами. Оставалось ещё совсем немного времени, чтобы снова залезть в машину и отправиться на ту площадь, на которой они с Алисой условились встретиться.
Ей нравились эти минуты, иногда переходящие в часы, которые отделяют одно действие человека от другого, одно событие жизни от следующего. Многие люди не улавливают этой тонкой границы, суматошно, поспешно прыгая от одной встречи к другой, от работы к еде и обратно, от одиночества к компании. А если чуть-чуть зависнуть в том состоянии, когда – вот он! - вздох, момент, когда ты только ещё видишь человека, идущего тебе навстречу, а потом - раз! – выдох, и он уже рядом с тобой. И больше не вернуть того краткого момента, мига, лучше бы было сказать, когда одиночество плавно трансформируется в дружеские посиделки и сознание тщательно придумывает, что скажет потом, когда слово «привет» уже будет произнесено.
Когда Соня, наконец, оказалась на той самой площади, то Алисы ещё не было на месте. В общем-то она даже толком и не знала, где её искать. Площадь была не маленькой, а народу с каждой минутой становилось всё больше и больше. Раннее солнце поздней осенью было большой редкостью в этом городе, наверное, поэтому так много людей выходило, чтобы им насладиться, пусть и не дарящим тепло, но проливающим свет на общипанные деревья, позеленелые памятники, поток машин, вьющихся на узких крутых поворотах, и кованые изгороди, отгораживающие гуляющих от железных коней, что, не обращая внимания на низкое солнце, продолжали свой путь, преграждая друг другу дорогу и соревнуясь в скоростях. Пока время медленно тянулось, превращая между тем утро из раннего, блеклого и заспанного, в интенсивное, облитое солнцем и окончательно пробуждённое, Соня побродила вдоль витрин магазинов, которые находились тут же недалеко. В стекло одной из витрин она бросила украдкой взгляд и увидела своё отражение: тонкое тело в чёрных одеждах и измождённое вытянутое лицо. Интересно, сильно ли изменилось его выражение после всего того, что пришлось пережить? Как много же на неё свалилось: смерть мужа, провал в памяти, так что она и не помнит, что их дела шли из ряда вон плохо, а теперь ещё и война за дом с неведомо какой-силой, которая пугала её галлюцинациями.
Тут к ней кто-то тихо подбежал со спины и обнял чуть ниже талии ручонками. Соня обернулась – Алиса стояла перед ней со своей холщовой сумкой через плечо, с распущенными, чуть вьющимися от влажного воздуха волосами, в тёмно-зелёном драповом пальто и кожаных полусапожках с вручную вырезанными из серого драпа крупными цветами, искусно приделанными к боковой части обуви. Сначала она ярко улыбалась, но при виде Сониного лица улыбка Алисы растворилась в холодном воздухе.
- Что случилось? Привет, конечно, сначала! У тебя явно что-то случилось! Твоё лицо, оно как будто постарело на несколько лет… Пойдём, присядем на лавочку, пора занимать, пока народу совсем много не стало, - она тараторила без остановки, скапливая всё в одну кучу: приветствие, свои многочисленные вопросы, наблюдения и чувства. Алиса потянула за рукав куртки Соню в направлении одной свободной лавочки под ветвями высокого разросшегося дуба. Его корявые ветви, напрочь оголённые и крючковатые, немного внушали Соне какой-то непонятный страх, но она сделала над собой усилие и двинулась в том направлении, куда тянул её ребёнок.
Они уселись.
- Послушай, я прошу у тебя прощения за то, что испугала в прошлый раз. Просто я хотела сделать как лучше, но, оказалось, ты просто тогда ещё не была к этому готова. Теперь я снова читаю на твоём лице страх, но уже глубокий, за этим страхом скрывается понимание того, с чем ты столкнулась. Подожди, не перебивай меня, - Алиса приложила свою ладошку к Сониному рту, когда та попыталась её перебить, - не надо говорить мне, что я ещё ребёнок, не надо никаких невысказанных вслух суждений и намёков. Давай по-взрослому. И ещё по-быстрому. Потому что у тебя, Соня, моя дорогая Сонечка, как ни прискорбно мне это говорить, слишком мало времени остаётся. И как мы это уже поняли, у нас слишком мало возможности поговорить вот так, один на один. Так что у тебя случилось?
Соня растерялась. Она не знала, на самом деле не знала, что делать: удивляться ли ей поведению этой девочки-первоклассницы или действительно немедля выложить ей всё то, что накипело на душе. Второе её желание объяснялось очень просто: за тем немногословием, которым её встретила Алиса, скрывалось одно – она знала, о чём говорит и могла понять её, Соню. Вместо многословия других людей, которые заглядывали ей в душу и ровным счётом ничего там не видели, даже когда Соня решалась чуть приоткрыть туда дверь. Она ничуть не обижалась на них за это, они просто не могли понять всего того, что обрушилось на неё, как снежная лавина, а эта маленькая девочка тем и отличалась, что могла, и она сама это знала, поэтому, наверное, сидела сейчас рядом с ней и думала, что может помочь.
Внезапно Соне показалось всё это таким нереальным, настолько вымышленным, надуманным, словно какой-то писатель-фантазёр писал о ней книгу, а она была главным персонажем в ней. Ей даже захотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, что это не сон. Как глупо, однако! Она сидит сейчас в городском парке на одной из лавочек, а рядом с ней маленькая школьница, которая, по всей видимости, прогуляла занятия в эту субботу, чтобы услышать от неё весь тот бред, что проник, словно ветер в плохо прикрытое окно, в её жизнь, до этого мирную и размеренную, как стоячая вода в лесном болоте. Как она может всё это рассказать семилетней девочке?! Да она ни с кем из взрослых людей не может этим поделиться! Стоит ей сейчас заикнуться об этом, как родственники уложат её в постель, списывая всё на её страх темноты и депрессию, что навалила со смертью мужа, а эту самую Алису к ней не подпустят минимум на дюжину шагов. Господи, как глупо!
- Глупее уже быть не может, - сверкнула глазами в её сторону Алиса.
Соня уставилась на неё тупым взглядом, поражённая своей догадкой, что девочка читает её мысли. И как только она собралась открыть рот, чтобы задать свои вопросы той, Алиса вновь закрыла её рот ладошкой с каким-то особенным пылом и страстью, словно играла на сцене одну из тех замечательных комедий, где зритель умиляется детской непосредственности и свежести таланта.
- Соня, возьми меня к себе домой!
Соня сидела и не знала, что ответить. Алиса постоянно пристально искала что-то в её глазах, всё ещё держа ладошку на губах девушки. Издалека эта сценка любому бы показалась забавной: маленькая девочка с сумкой на коленях, вытягиваясь изо всех сил, заглядывает в глаза взрослой девушке с закрытым ртом, а та с удивлением смотрит на ребёнка, сдаваясь наконец перед таким напором.
- Алиса, дорогая, я не могу этого сделать.
- Нет, можешь. От тебя требуется лишь словесное разрешение, остальное я сама всё улажу. Конечно, бабушка меня не отпустит, она тоже подозревает, что тот дом нехороший. Но мы сделаем всё сами, в тайне от неё. Ты только ничего не бойся! Ты становишься такой слабенькой и уязвимой, когда страх начинает струиться вместе с твоей кровью, и твоя кожа вся просто насквозь пропитывается им. Можешь мне поверить, каждая эмоция и каждое чувство имеет свой запах. И я умею его улавливать!
Соня всё не решалась. Тогда Алиса предложила ей следующее:
- Хорошо. Я понимаю, по крайней мере, я стараюсь понимать, что всё это для тебя, должно быть, выглядит странно и необычно (а ты ещё не привыкла к странностям в жизни? У-у-у, как жаль, как зря, Соня, ай-яй-яй!). Тогда давай так: прежде чем ты мне всё расскажешь, ты будешь задавать мне любые вопросы, а я, в свою очередь, буду честно на них отвечать.
Соне действительно так больше нравилось. Своими вопросами она могла прощупать почву и понять, существуют ли вообще для этой девочки какие-то рамки, и, если они существовали, она хотя бы будет знать, что будет слишком, преходящим границы, а что в самый раз. Алиса права, глупее уже быть не может. Уж если сходить с ума, то на полную катушку.
- Итак, я начну тогда? - неуверенно спросила она.
Алиса ёрзала на скамейке. Она вытянулась в струнку, откинула свои длинные волосы назад, разгладила полы пальто, будто приготавливаясь к настоящему допросу.
- Да, поехали, - сказала она.
- Хорошо. Ты умеешь читать чужие мысли?
- Да, - Алиса кивнула головой с детской проворностью, словно её спросили, знает ли она русский алфавит.
- Твоя бабушка на самом деле считает, что мой дом нехороший?
- Да.
- А ты так считаешь?
- Да.
- Ты так считаешь, потому что так думает твоя бабушка?
- Нет. Моё мнение никак не зависит от её. Кроме того, я больше неё знаю.
- А почему вы считаете, что он плохой?
- Потому что он мне снится, и там происходит что-то плохое. А сны эти посылаются мне мёртвой девочкой, которая является мне иногда в комнате.
Соня вздрогнула.
- Ты хочешь сказать, что видела призрака?
- Я вижу их. Беспричинно такие сны не приходят... И я запуталась: то ли мне нужно оказаться в этом доме, потому что меня что-то плохое там ждёт, причём ты им не нужна, а нужна я. То ли это добрый знак, говорящий, что кроме меня тебе никто не поможет.
- А если я уеду насовсем из этого дома?
- Но ты ведь этого не хочешь?..
Алиса как-то странно себя вела, пока отвечала на вопросы. Если до этого она была весёлой и энергичной, как все дети, то сейчас же вся как-то поникла, напряглась и, явно, была возбуждена, но возбуждённость эта, как казалось Соне, была словно болезненной. Она засомневалась, стоит ли ей продолжать. Алиса ответила на её мысленный вопрос:
- Продолжай, я сосредотачиваюсь и настраиваюсь на твою волну. Ни о чём не беспокойся.
- Но как я отвезу тебя к себе домой, если ты думаешь, что именно тебя там поджидает это нечто плохое?
- Так просто нужно сделать. Если не я, то ты.
- Что это значит?
- Ничего, не обращай внимания, - тут Алиса вновь оживилась, поспешила посмотреть на Соню и улыбнуться ей (до этого она сидела и смотрела прямо перед собой в какую-то одну точку). – Ты только ничего не бойся. «Страхом своим себя обрекаешь»… Когда ты боишься, ты безоружна перед этим.
- Это очень трудно.
- Нужно замещать эмоции. Я уже говорила тебе, что каждая эмоция имеет свой запах. Запах человеческого страха очень сильный. Его ещё улавливают собаки. Кроме того, он имеет свой цвет. Всё это привлекает к тебе то, что живёт в твоём доме. Я не знаю, что это, не знаю, насколько велико и сильно, не знаю, что нужно этому нечто. Но это нечто, кстати, что-то оставило на твоём теле… А, потом посмотрим, - Алиса махнула рукой.
Соню поражало, насколько свободно обо всём этом девочка говорила. Получалось, что не существовало никаких границ, за которые она могла выйти в своём разговоре с Алисой. Возможно, не она, Соня, может напугать Алису, а эта девочка – её! Хотя… Соня засмеялась про себя – напугать её? Пожалуй, это было уже невозможно!
- А откуда ты так много знаешь обо всём этом?
- У меня дар. С самого детства.
- Странно, я никогда ничего такого за тобой не замечала….
- Соня, сейчас не об этом. Чтобы мне концентрироваться, мне нужны силы. Пожалей и поспеши со своими расспросами!
- Ой, да, прости! Конечно… Так… А как замещать эмоции?
- Лучше и легче для вас, простых людей, заменять одну сильную эмоцию (коей, несомненно, является страх) на другую, не менее сильную. Это может быть, например, гнев, ярость. Но это всё отрицательные эмоции, с ними, как говорится, можно проколоться. Лучше брать положительные, такие как любовь, нежность, надежда. Это правильные эмоции, и если их верно использовать, то можно защищаться, как щитом. Насколько сильны они и ярки, насколько долго ты сможешь их переживать, настолько долго ты будешь под защитой. Но нужно помнить, что тебе мало будет просто подумать обо всех этих чувствах, ты должна будешь пропустить их через себя, чтобы каждая клеточка твоего тела откликнулась, каждый волосок на коже встрепенулся. И помни: никаких сомнений. Если ты будешь во всём этом сомневаться – ничто не поможет.
- Так ты не знаешь, что обитает в моём доме?
- Нет.
- И не знаешь, как давно оно там?
- Тоже нет. Поэтому-то мне и надо там побывать. Ведь, Соня, кроме меня, тебе никто не сможет помочь. А ведь ты так любишь свой дом!
- Но я не имею права подвергать тебя опасности! Нет! Там такой ужас…. – Соня согнулась пополам, не в силах сдержать нахлынувшие на неё рыдания. – Мне кажется, всё теперь бесполезно! Мне кажется, мне никто не может помочь.
- Никто, кроме меня. Послушай, - Алиса встала с лавочки, встала перед Соней, потом взяла в свои руки её заплаканное лицо и, смотря неотрывно той в глаза, чётко, слово за словом повторила, - Я ДОЛЖНА ПОБЫВАТЬ В ДОМЕ. Я выдумала этот дом ещё до того, как план о нём пришёл в голову Грегора.
Соня с трудом понимала всё то, что говорила ей Алиса. Между тем вокруг них становилось всё оживлённее и оживлённее, и наконец Алиса произнесла, что не может больше сосредоточиваться. Она вернулась на своё место на лавочке, вновь аккуратно расправляя пальто под собой, и замолчала, вперив взгляд прямо перед собой в пустоту. Так они вдвоём долго сидели - каждая обдумывала своё.
- Скажи, - обратилась к ней Соня, - а тебя саму не пугает твой дар?
- Сначала пугал. Сложно отличаться от нормальных людей. Но потом задаёшься вопросом, что такое, в сущности, по вашим меркам нормальный человек? Это тот, кто не отличается от большинства. Кто подходит под стандарт. И что плохого, когда ты особенный и уникальный в своём роде? А потом вообще приходит чёткое знание, что люди живут по странным законам, более того, эти законы не всегда оправданны и верны. То, что чувствую я – верно, потому что я вижу всегда чуточку наперёд, я получаю свои знания с помощью того чувства, которого нет у большинства людей, и это, безусловно, помогает мне. Другое дело, что я боюсь иногда показать, что отличаюсь от других детей. Трудно внимать речам учителей, когда знаешь больше них. Но и показать этого нельзя, иначе я тут же стану одновременно и подопытным кроликом, и белой вороной среди других детей. Знаешь, кто меня очень хорошо понимает?
- Твоя бабушка?
- Она-то конечно! Но есть ещё кое-кто… Это Антон, твой племянник.
Соня не была удивлена. Все уже заметили, какие нежные и трепетные отношения связывали этих двоих. Иногда они напоминали ей её собственные с Грегором, когда они сами были детьми. Она улыбнулась Алисе.
- Я его по-настоящему люблю. – Алиса в задумчивости произнесла эти слова. - Ты должна пользоваться своей любовью к Грегору, Соня. Вот оно, то сильное и доброе чувство, которое может спасти тебя!
- Есть хочу! – совершенно неожиданно сказала Алиса.
Соню поражало, с какой лёгкостью та меняла темы разговора, прыгая по ним, будто по кочкам, как если бы Алисе взбрело в голову перейти бурлящий ручей. И тут она вспомнила про шоколадную собачку. Не Бог весть какая еда, конечно, но всё же. Алиса с удовольствием приняла подарок, сразу бросалось в глаза, что девочка не избалована. Соня между тем за компанию развернула одну из своих конфет и положила себе в рот, который, как дикарь, принялся рассасывать постепенно тающий шоколад. Она не прогадала – конфеты были восхитительны! Почему-то ребёнком неизвестно откуда знаешь, что вкусно, а что – нет, и на это даже не стоит тратить времени…
- Это потому, что детей ещё не успели испортить! – смеясь, проговорила Алиса в коротких перерывах, пока рассасывала шоколад во рту, еле слышно почмокивая.
Соня всё никак не могла привыкнуть к тому, что не успевает она что-то сказать, как Алиса уже произносит тираду в ответ на то, что толком ещё не успело сложиться в слова.
- Что ты хочешь сказать?
- Детей неправильно в школах учат. Нам вкладывают в головы готовые знания, не позволяя самим дойти до сути, а ведь такие знания, когда сам до чего-то допираешь, не забудутся уже никогда, потому что они приходят с опытом. Только на это времени надо больше, да и учителям с нами возиться неохота, вот они и идут наиболее простыми путями. И так все люди… А всё потому, что человек – существо ленивое!
Вот взять Антона, например. Всегда всё делает по-своему, иногда, конечно, ошибается, но когда его действия ни к чему не приводят, он начинает искать другие пути, которыми бы мог прийти к цели. И постепенно он к ней приходит. И разбуди потом его хоть в час ночи, он обязательно теперь запомнит, как надо на самом деле действовать в данном случае. А в школе как? Раз ошибся – дурак, два – выговор и серьёзный разговор с родителями на тему, что их ребёнок отстаёт в развитии. На Антона ещё и ругаются, что он не прислушивается к мнению учителей, а ребёнок просто хочет до всего сам дойти. - Алиса грустно вздохнула. – Жалко мне иногда его бывает! Ну да ладно! Сейчас не о нём! Так какие следы на теле оставило то, что обитает в твоём доме?
- Думаю, ты про щиколотки. Что-то меня схватило за них и принялось тащить в темноту. Кстати, только сейчас, разговаривая с тобой и ещё раз вспоминая всё то, что произошло этой ночью, я осознаю, что так темно, как было в этот раз, никогда не было в моём доме.
- Надо будет посмотреть, что у тебя на твоих щиколотках осталось…. Странно, - продолжила Алиса, чуть помолчав, - что я ни разу так и не оказалась в вашем доме, да?
Соня согласилась с ней, сама не понимая, почему так произошло. Обычно было так: то она сама пропадала на какой-нибудь выставке, то рисовала, и ей необходимо было одиночество, то Грегор был в разъездах, то Алису бабушка не отпускала, то ещё что-то мешало ребёнку побывать в доме. Она принялась раздумывать над словами Алисы, что она выдумала её дом ещё до того, как его план возник в сознании Грегора. Это было невероятно! Разве такое вообще может быть? Она попросила девочку объяснить ей это. Алиса недовольно посмотрела на молодых мамочек, что прогуливались по аллеям парка аккурат недалеко от них.
- Что ж, здесь и объяснять-то нечего. Сама не знаю, как так вышло! Просто я всегда умела и любила мечтать, начнём с этого! Я – мечтательница. Я – выдумщица! Однажды я выдумала такой дом, в котором я могла бы укрыться раз и навсегда ото всех сразу. И даже если начнётся конец света, то я знала, что этот дом выдержит всё! И почему-то мне этот дом представился стоящим на берегу реки, что быстро и стремительно несёт свои воды далеко-далеко, куда-то в другую, более широкую и полноводную реку. Я представляла себе настолько чётко этот дом, что когда увидела первые фотографии вашего сразу после постройки, то ошибиться было невозможно: ваш дом полностью копирует мой, только выдуманный. Вот так я вымечтала ваше с Грегором жилище. А теперь только твоё…
- И ещё чьё-то…
-Нет, - с жаром набросилась на неё Алиса, - ты не должна так рассуждать! Иначе всё будет так, как ты сейчас сказала. А мы ведь не хотим этого, верно? Знаешь, думаю, в доме изначально что-то было… Мне тут вспомнилось, как Антон со мной делился своими первыми впечатлениями о нём. Он с братом, папой и мамой гостили у вас как-то летом, по-моему, это было практически сразу после того, как Грегор всем сообщил, что достроил наконец свой дом.
- Да, я тоже помню ту встречу, - задумчиво произнесла Соня.
- Так вот, - продолжила Алиса, - помню, он мне так и сказал, «знаешь, дом красивый, но он мне не понравился!». В этом весь Антон, это я научила его так определять всё в жизни – либо чёрное, либо белое. Есть только два полюса. Всё остальное между ними – выдуманное обыкновенными людьми, которые ещё не определились, к какому полюсу они себя относят. Вот так! И это невольно заставило меня задуматься…. Хотя, не буду скрывать, я с самого начала знала, что этот дом особенный – просто так в жизни таких совпадений не бывает. А сейчас он мне снится. Часто, но сны эти похожи, в общем-то, друг на друга. Так что, Соня, мы едем сегодня к тебе? Давай пройдёмся, не хочу больше здесь сидеть!
Соня колебалась. В том, что говорила Алиса, было много удивительного, но в аномальной ситуации именно аномальное поведение становится нормальным. Будет ли нормальным, если она не возьмёт эту девочку к себе? Конечно! По идее, так она и должна была поступить! А будет ли аномальным, если она отвезёт Алису к себе домой? Конечно! Она взвешивала все «за» и «против». Если что-то жило в её доме уже давно, почему оно не делало ничего плохого никому кроме неё, Сони? В её доме были и взрослые, и дети, и никто ни на что не жаловался. Да, были люди, например, её сестра, которые говорили ей, что у дома специфическая атмосфера, какая-то странная. Раньше она полагала, что это чисто субъективная оценка. Оказывается, нет дыма без огня…
- Скажи, почему ты считаешь, что нужна дому?
- Иначе как мне расценить мои сны о нём?
- А может, это всего лишь как-то связано с твоей выдумкой о нём?
- Я ничего не могу предположить на сей счёт. Возможно, этой силе никто не нужен, возможно, мы просто должны что-то сделать…. Я не знаю, Соня!
- Но ты же только что мне говорила: или я, или ты…
- То чувство концентрации пропало. Я сосредоточивалась, а теперь не могу. Кстати, у нас с тобой ещё совсем немного времени остаётся, потом меня будет ждать дома бабушка.
- Как ты собираешься у неё отпроситься?
Алиса сверкнула в её сторону глазами.
- Это означает, что ты берёшь меня с собой?
- Подожди, Алиса, дорогая. Просто скажи, как и насколько ты собираешься поехать со мной, если, допустим, мы поедем ко мне домой?
- Я же сказала, что всё улажу! Верь мне, без этого пропадёшь! – она загадочно улыбнулась Соне, но отчего-то той эта улыбка не понравилась.
- Сколько нам потребуется времени?
- Хм, я не знаю. Сначала мне нужно будет настроиться на волну дома и понять, что там такое обитает, насколько оно сильно и чего хочет.
Чем больше Алиса обо всём этом рассуждала, тем больше Соня понимала, что невозможно ни под каким предлогом вмешивать эту девочку в тот кошмар, который произошёл с ней в её доме. Она умудрилась всё скрыть даже от своей сестры – взрослого человека, а тут – семилетняя девочка, пусть и храбрая, и обладающая какими-то обширными знаниями в этой области. Соня никогда себе не простит, если Алисе сделают больно! И она поспешила завуалировать свои мысли об отказе взять её с собой, чтобы та не успела прочесть их. Ей нужно было успеть задать девочке ещё один вопрос.
- Алиса, а что за стакан у тебя был в комнате, который так напугал меня?
Кажется, Соне удалось скрыть свои мысли, по крайней мере, Алиса никак не выказала своего разочарования по поводу отказа везти её в дом. Но это было пока – Соне всё равно придётся произнести это вслух.
- Этот стакан появился в моей комнате однажды ночью. Когда ты пришла ко мне в комнату, я вытащила его из-под дивана наугад. Знаешь, я многое делаю интуитивно. Вот и тогда, сама не знаю почему, вытащила его и показала тебе. Я и подумать не могла, что он вызовет у тебя такую бурную реакцию. Ты видела его же в своём доме?
- Да, он перекатывался сам собой у меня в кухне также ночью.
- Не сам собой, его, безусловно, кто-то перекатывал. А на тот момент ты была одна в доме?
- Нет, ещё была моя сестра. Но думаю, она уже в тот час спала, поэтому ничего не могла слышать, кроме того, её комната находится на втором этаже, а кухня на первом.
- О! У твоей сестры есть своя отдельная спальня? Вот здорово! А можно и мне отдельную спальню?
- Алиса, - Соня почему-то боялась произносить то, что хотела, - вообще-то я передумала.
- Ты и не собиралась меня брать! – Алиса отвернулась в порыве от неё. Соня даже не ожидала такой бурной реакции. – Поэтому сейчас просто врёшь – ты не передумала, ты изначально не хотела меня брать. Что? Я для тебя всего лишь ребёнок? Маленькая девочка, сиротка, о которой надо заботиться и кормить шоколадными собачками, так?
- Мне очень жаль, но я делаю так, как чувствую.
- Не путай чувства с разумом, Соня! Ты делаешь так, как надо поступать с детьми, с ОБЫЧНЫМИ детьми. А я к таким не отношусь. Получается, что я открылась перед тобой, потратила своё время – всё впустую! Если бы ты знала, как я вообще не люблю разговаривать со взрослыми! Вы как древние кости мамонта – такие же одряхлевшие, такие же ископаемые! И мозга у вас столько же, как у этих животных было!
После этого Алиса побежала от Сони прочь. Та даже не успела ничего обронить в ответ, потому что речь Алисы была настолько сбивчивой, настолько хаотичной и эмоциональной, что невозможно было ни перебить её, ни вставить и слова.
Так закончилась их встреча, и Соня долго потом ещё сидела у себя в машине, отматывая плёнку назад, вспоминая всё то, что говорила ей странная девочка Алиса. В груди крылось какое-то неопределённое чувство: она поступила правильно, но ощущения были обратными, словно она допустила непростительную ошибку. Впрочем, подумала она, скорее всего во всём виноват обиженный вид Алисы и её демонстративный уход. Не стоит идти на поводу у детей! Тут ей вспомнились слова девочки, что она не относит себя к обычным детям… Что же получалось? Вести себя с ней тоже не стоило обычно? Соня задумалась: кто ещё смог ей дать столько информации для размышлений, как не Алиса? Но она тут же себя одёрнула: обычный ребёнок эта девочка, необычный, сейчас не важно. Важно другое, она - ребёнок. А детей защищают и не кидают в лапы зла. Между тем позвонила Надя и спросила, освободилась ли она. Это вывело Соню из её размышлений, и они условились встретиться через полчаса недалеко от той площади, где она сейчас находилась.
Солнце к тому времени скрылось за густыми тяжёлыми облаками, и город померк, сделавшись сразу же недружелюбным и угрюмым. Соня решила выйти ненадолго из машины и подойти к реке. Когда она облокотилась на железные перила и устремила свой взгляд на воду, то моментально вспомнила свою реку и свой дом. Этого следовало ожидать… И она так же, как и её город, сделалась тут же мрачной и унылой. Случившееся лежало тяжёлым мешком на плечах. Что ждёт её впереди? Наверное, ей стоит поговорить с сестрой о том, чтобы переночевать у той сегодня ночью. Она и подумать не могла о возвращении домой.
Странно было стоять вот так, расслабленно облокотившись о перила, вперив взгляд на стоящие на водной глади корабли, и наблюдать за спокойными размеренными проявлениями простой обывательской жизни. Всё было как всегда: прогулочные катера бороздили речное пространство, флаги на официальных зданиях всё так же стремительно развевались под холодным неистовым ветром, а прохожие всё так же сплошь состояли из туристов, загадочно и чуть диковато показывающих пальцами на различные достопримечательности. Если бы кто-то из них взглянул на неё, то, верно, она тоже могла для кого-нибудь из них показаться обыкновенной горожанкой, которой повезло родиться в столь прекрасном городе. Кто бы из этих людей мог предположить, что она видела такое, за что бы заплатила большие деньги, лишь бы над её памятью поработали и стёрли всё, что произошло с ней за всего лишь какую-то пару недель? Наверняка, она выглядела вполне просто, по-обыденному, возможно, чуть более серьёзно, чем это нужно было для субботнего дня для молодой девушки, которая вышла прогуляться или кого-то ждала, лениво коротая свои минуты у реки, которая никого не оставляла равнодушным. Как странно было осознавать, что с ней случилось что-то из ряда вон выходящее! Мы все слушаем рассказы наших друзей о том, что что-то приключилось с их друзьями, смеёмся над этим либо, наоборот, сопереживаем, так слабо осознавая, что однажды что-то случится и с нами, и мы даже не будем знать, что с этим делать. И как в такие минуты цепляешься за все те добрые счастливые часы, которые в своё время не ценились, не были замечены, либо воспринимались как само собой нечто разумеющееся! Последние дни её жизни были скупы на такие минуты: одна сплошная боль, червем разворачивающаяся по всему телу, пожирающая её организм, мозг, которые отупели, оскудели на эмоции, потеряли всякую возможность воспринимать окружающую жизнь. Однако судьба заставила её проснуться, протереть глазёнки и лицезреть то, о существовании чего люди веками во всём мире спорили. Почему она? Сейчас, стоя под унылым серым свинцовым небом, налитым пронзительным рёвом ветра и его отчаянием, его шальными завываниями и барахтаньем в густых безучастных облаках, Соня спрашивала себя, почему она, почему её дом, почему сейчас, когда умер муж и стало и без того невыносимо больно жить. Её мир хорошего, устоявшегося рухнул. Рухнул, когда она узнала, что Грегор разлюбил её. Что было бы лучше: если бы он сейчас был жив, и она, глотая горечь обиды, унижаясь, подписывала в ЗАГСе заявление на развод, ловя его скупые слова о том, что следует обратиться к адвокату по вопросу разделения имущества, либо как сейчас – одна, но тоже трудно, и лишь тишина в голове. Всё было банально: какие ей сейчас испытывать эмоции? За что благодарить жизнь? А она привыкла её благодарить, ведь каждое событие в нашей жизни – опыт, каждый человек, встречающийся на нашем пути – учитель. И за это обязательно нужно испытывать чувство благодарности. Это чувство вообще очень сильное и созидательное. Работая над своими полотнами, она испытывала чувство благодарности, укладываясь спать вместе с мужем – тоже, ведь он рядом, жив, здоров. О чём же говорил тот опыт, который случился с ней этой ночью, и зачем он вообще был нужен? Соня твёрдо решила не поднимать этого вопроса в разговоре с Надей. Та непременно заведёт разговор о продаже дома, а Соня ещё ничего не решила.
Она услышала топанье ног за своей спиной прохожих, которые никак не могли разминуться между собой на узком тротуаре. Машины гудели, кто-то газовал. Все эти звуки как-то неожиданно и беспардонно ворвались в её мир, словно она сидела в тихой комнате, задумчивая и полная личных переживаний, а кто-то тихо к ней вошёл и открыл окно, впустив шум с улицы, невольно возвращающий её в реальность. Она не стала спешить прыгать в машину и трогаться. Чем больше времени проходило, тем больше она замечала в толпе, состоящей практически полностью из туристов, истинных горожан города. Они всегда с сестрой могли их отличать от других. В общем-то, им обеим доставляло огромное удовольствие наблюдать за людьми, каждая делала это в силу своего дела жизни – обе рисовали, правда, в разных жанрах. У Нади это было что-то лёгкое, высмеивающее реалии повседневной жизни и людские характеры, у Сони – вымученно-высокое, почти недоступное для обывателя, не ценящего и не верующего в силу искусства.
Когда Соня сквозь стекло увидела сестру, понуро склонившуюся над столиком в кафе, то сразу поняла, что у той что-то случилось. Она вновь не стала спешить заходить. Почему-то ей всё хотелось потянуть сегодня, будто она силилась как можно дольше отложить свою просьбу остаться в городе. А ведь она так долго уже не ночевала в нём! Она и хотела этого и одновременно боялась. Где-то в глубине души она расценивала это как измену своему дому, к которому, она должна была признать это, привязалась так сильно, что чувствовала себя неуютно, находясь в городе. То, что она привыкнет к этим ощущениям, это другой вопрос, но всё же многое указывало на то, как дорог ей был её дом и сколько он значил для неё. Его цена, если можно было так выразиться, особенно поднялась после смерти Грегора. Ходя по нему, находясь в его внутренностях, поднимаясь и спускаясь по лестнице, открывая и запирая двери немногочисленных комнат, Соня всё силилась что-нибудь вспомнить. Неожиданно ей пришла на ум мысль, что то, что выгнало её из собственного дома, должно быть, не хотело, чтобы она что-то вспоминала. А вспомнить она могла, лишь находясь там. Нет дома – нет целого куска жизни. Нет и творчества.
А кто она была без своего творчества? Обыкновенная девушка в серой толпе, которая разбредётся мало-помалу одним будним утром по своим делам, оставляя её одну – без работы, без средств к существованию. В их семье никто не зарабатывал творчеством, и даже Надя сумела устроиться на такую работу, где творчество было втиснуто в такие рамки, которые позволяли измерить его, в зависимости от чего человек и получал свою зарплату. То, что делала она, трудно было измерить. Сначала возникал образ, невидимый для всех остальных, но так ясно различимый для неё одной. А потом, соединяя капли своих наблюдений за жизнью, за человеческими играми, доставая откуда-то из незримого мира тот строительный материал, из которого она складывала свои работы, она мало-помалу выявляла на вполне материальных полотнах то нематериальное, что родилось однажды, когда она, например, дремала летом на траве, изредка открывая глаза, чтобы взглянуть на бегущие по небу облака. Творчество было для неё теми невидимыми хрупкими нитями, из которых с каких-то пор была сплетена вся её жизнь. И чем дольше она им не занималась, тем больше она, эта жизнь, рвалась, тем больше нарастал тот внутренний конфликт, когда ты понимаешь, что что-то надо сделать, но это не делается… Трудно было воспринимать своё творчество как работу. Никто не научил её, как нужно говорить, когда она уединялась в своей мастерской. У неё было несколько вариантов: иду работать, иду рисовать, иду фантазировать, иду креативить. Но никакой из них ей не был по душе. Только со временем она научилась слову «творить». Со временем поняла, что чем больше относилась к тому, что делает как к работе, с её вечными «надо» и «не надо», тем больше отдаляется от источника вдохновения, полотна получаются забрызганными рутиной и обыденностью. Однако она знала: чтобы произведение стало бессмертным, автору нужно вырваться за рамки человеческой логики. Вот почему так часто она сиднем сидела в своей мастерской, не позволяя никому приезжать к ней в гости, вот почему даже Грегор иногда становился лишним – ей нужно было вырваться за пределы каждодневной жизни и разбить лагерь в самом центре времени, будь то прошлое, настоящее или будущее, зависнуть в том временном промежутке, который она выбрала для своей будущей работы. Остальное было за деталями, за пристальным вниманием за мелкими, несерьёзными вещами. Кто такой творческий человек по сути? Тот, кто видит большое в малом.
Она наконец зашла в кафе, переполненное людьми. У входа ей сказали, что мест нет, но она ответила, что её ждут. Её пропустили. Она словно со стороны видела себя, обнимающую Надю, садящуюся рядом с ней. Они заказали мясных рулетов, сырных палочек и чай. Пока заказ не принесли, обе не проронили ни слова. У них давно уже было заведено: чем серьёзнее тема разговора, тем меньше стоило, по мнению обеих, отвлекаться на такие несущественные темы, как обсуждение погоды, близких и движение на дорогах. И так как Соня даже не подозревала, о чём они будут говорить, то по встретившей её тишине, а также по опущенным плечам Нади поняла, что у той разговор важный. Пока они ждали заказ, она гадала, пойдёт ли речь о доме, а если так, то о чём именно? О его продаже? Наверняка, сделала вывод Соня, ведь сестра обмолвилась об этом сразу после похорон. Но тут перед ними поставили тарелки с приборами, а это означало, что теперь их никто не побеспокоит по крайней мере в ближайшее время и можно начать наконец беседу.
- Соня, я поведу с тобой разговор о доме. Ты должна меня очень внимательно выслушать. После того как я тебе всё выложу, думаю, вывод будет очевиден. Итак… Помнишь, я рассказывала тебе об Алексее, с которым познакомилась?
Соня кивнула.
- Всё то, что тебе сейчас выложу, я узнала от него. Неважно, как и когда. Просто послушай. Твой дом стоит на месте старой мельницы. По древним верованиям, мельницы ставили на тех местах, где, словно на перекрёстках, соединялись две силы – плохая и хорошая. Силы, поток сил, думаю, термины сейчас не многое значат. Главное – суть. А суть такова, что в это место закладывали труп маленькой девочки, невинного дитя, которое специально умерщвляли для этой цели. Это была жертва, необходимая, чтобы закрыть плохое место. А потом на этом же самом месте ставили мельницу. Ты говорила мне про деревню. Деревня никогда не располагалась близко к мельнице. Эта деревня находилась где-то в глубине леса, но не на берегу. Вот на каком месте стоит твой дом. И какая сила живёт в нём, остаётся только гадать. Мне очень горько тебе об этом говорить, но Алексей категорически не рекомендует продавать дом, так как новые покупатели ничего знать об этом не будут, а значит, им беспрестанно будет грозить беда. Ещё он сказал, что смерть Грегора, возможно, - тут наконец Надя взглянула на сестру, хотя до этого смотрела на стол и произносила речь, будто заученную, - я подчёркиваю, возможно, это есть результат того зла, что живёт в стенах дома. Соня, твой дом, никогда не будет счастливым. Тебе нужно любой ценой и как можно скорее вывезти всё необходимое и наглухо запереть его. Там никто, слышишь, никто не должен жить. Там нет жизни!
Соня, поражённая, молчала. Чему ей удивляться? То, что рассказывала сестра, объясняло многое. Тут у неё в голове что-то щёлкнуло, раскрылось, как развёртывается неспешно клочок бумаги, слабо сжатый и скомканный. Перед глазами вспыхнула картина, словно воочию, как она бродит по лесу в поисках вдохновения, а недалеко от неё стоит незнакомый мужчина. Что он говорил ей? Помимо обывательских фраз он произнёс что-то важное…. Вот! Есть! Он настоятельно советовал ей присмотреться к дому, сказал, что в нём может действовать какая-то слишком подвижная энергия, и оттого вещи в доме могут приходить иногда в движение, могут раздаваться странные звуки. Сказал, что если она такое заметит, то пусть непременно скажет ему. Но тогда перед ней стояли совершенно иного рода задачи, и ей было не до дома. Она нервничала из-за предстоящей выставки, сроков, которые поджимали её, и тех забракованных картин, которые организаторы выставки отклонили. Они только-только въехали в дом с Грегором, а она настолько привыкла, что домом занимается исключительно муж, что попросила мужчину зайти к ним и всё это передать её мужу. Но тот наотрез отказался. Он и к ней-то не приблизился. Странно они так стояли: она – на своём месте, он – на своём. Сколько бы он ни говорил, так и не сделал шаг навстречу ей, словно между ними была невидимая ограда, за которую он не решался шагнуть. Потом он попрощался, а она, тут же забыв о разговоре, принялась вновь наблюдать за окружавшей её природой, к которой тянулась с такой жадностью после пыльного серого города.
Сейчас ниточки соединились. Так вот какого рода энергия жила в её доме!
- Давай поедим и поедем ко мне. Я уже подготовила для тебя свободную комнату, - продолжала Надя. – До сих пор не могу во всё это поверить!
- Я поеду домой, - неожиданно для самой себя выпалила Соня. Она саму себя не узнавала!
- Ты опять за старое! Это невозможно. Даже если, как ты мне сказала по телефону, там пока ничего не случилось, это не значит, что надо там жить, пока совсем что-то плохое не произошло.
- Это всё глупости!
- Глупости? Соня, да я не узнаю тебя! А то, что мы вместе видели в гостиной?
- В общем, так, - Соня была сама не своя, - я не буду с тобой спорить. Просто сделаю по-своему. Так надо. Обещаю, я пробуду там всего несколько дней, соберу сумки, всё барахло, которое мне понадобится, Скай мне поможет.
- Давай и я тебе помогу!
- Надя, - тут Соня смягчилась и произнесла это таким сахарным голосом, что Надя невольно уступила, - у меня есть люди, которые не обременены семьёй в отличие от тебя и которые почтут за честь перевезти мои вещи.
- Но что ты собираешься делать с домом?
- Вызвать туда священника.
- Смеёшься, да? – Надя никак не могла определить настроение Сони.
Однако у той оно странным и совершенно непостижимым образом поднималось. Ей вдруг до смерти надоело всего и всех пугаться. Какой смысл? Разве тот факт, что она, словно осиновый лист, дрожала от происходящих событий, от произносимых слов и фраз, помогал ей, придавал ей смелости и нового звучания случившемуся и тому, чему ещё только предстоит случиться?
Грегор умер в доме. Если ей судьба тоже там умереть – так и быть! Если бы не Надя рядом, она вообще зашлась бы истерическим хохотом, но если она так сейчас сделает, сестра явно не поймёт и ещё чего доброго посоветует ей обратиться к врачу. До неё только сейчас дошло, насколько её прижали к стенке: провал в памяти, боязнь темноты, муж умер, должно быть, от того самого, что крепко вцепилось в её щиколотки, к тому же теперь она в сплошном минусе и в материальном плане – дом-то, оказывается, продать нельзя. Вообще отлично! Какие-нибудь ещё новости будут? Ах, да – Алиса, наверное, её прокляла со всей той энергичностью, что всегда так свойственна была этой девочке. Так что ей ждать больше нечего было от жизни! Одна задача остаётся, прежде чем она сейчас помчится в объятия потусторонних сил – успокоить мнительность и волнение Нади.
- Ну что, тебя так устроит? – наигранно весело произнесла Соня. Она с великим удовольствием сейчас бы выпила перед смертью, да сестра не позволит. И машину надо обратно гнать. Хотя на трассе к её дому сотрудники ГАИ никогда не дежурили, так что после встречи можно было пропустить бутылочку. Или взять с собой, приехать к дому, постоять, посмотреть на него, заглушая внутренний ужас алкоголем. «Мда, - сделала вывод про себя Соня, - даже с Грегором, наверное, перед разводом и то легче было жить, чем с тем, что обитало сейчас в доме».
Её как-то непонятно отпустило. Где-то в сознании уже прочно отложилось, что она – смертница. Когда – лишь вопрос времени. Зато таких людей, как она, больше не волновали никакие другие вопросы. Они испарились, не выдержав конкуренции с главным вопросом всей жизни. Ведь всех нас интересует – когда. Правда, мы предпочитаем делать вид, что нас интересуют другие вещи, как то: когда у меня будет достаточно денег, когда погода наладится, когда вырастут акции того предприятия, которое мне нужно, и так далее, и тому подобное. Все мы полагаем, что конец будет не скоро. Все мы молоды: кто душой, кто телом, а кому-то повезло с молодостью в обоих местах. А если конец и скоро, то мы не хотим этого знать. Но людей, которые отдавали бы себе отчёт в том, что смерть может прийти за ними в любую минуту, независимо от того, сколько у них денег, что они о ней думают, что они успели сделать в этой жизни, а что нет, ели ли они перед смертью или остались голодными, потому что соблюдают диету, – таких людей немного. Смерти неважны все наши мелкие, суетливые желаньица и похотливые устремленья. С ней нельзя договориться, вымолить ещё минутку, чтобы посмотреть на близких в последний раз, которых мы обидели буквально сегодня утром, как всегда из-за какой-нибудь ерунды: плохого настроения, пережаренной яичницы, плохих отметок в дневнике и просто из-за того, что сегодня суббота, а надо идти по какой-то причине на работу. Некоторые задумываются и о Боге, но для каждого он тот, смотря что нам надо от него. Для неё же вещи стали называться вдруг своими именами, и сразу стало ясно, что участвовать в тех играх, в которые играют люди, больше не для неё. Куда-то вдруг пропали все социальные границы и рамки, и она почувствовала полную свободу. Как-то само собой получилось так, что каждая минута стала на счету, время стало деньгами, разменивать которые лишний раз не хотелось. А самым интересным было то, что несмотря на все высокие философские человеческие устремленья к добру, справедливости, взаимоуважению, хотелось маленького и до смешного банального: последний раз выпить, последний раз взглянуть в лицо низкому городскому северному небу, посетить места детства, вдохнуть запах свежескошенной травы и непременно успеть посмотреть напоследок свой любимый фильм, плача навзрыд или смеясь до колик в животе, раскрывая перед этим скупым миром все эмоции так, как никогда до этого не делал. Трудно уходить из жизни с вопросами, на которые не смог найти ответа. Трудно уходить из жизни, не определившись, есть там что-то дальше, за той призрачной чертой, или нет. Трудно уходить, не находя внутри себя Бога. Трудно, не став матерью.
Соня видела по выражению лица Нади, что та недовольна её решением, но на всякое Надино возражение, она ловко находила ответ, которым прикрывалась, делая всё, чтобы достичь цели. Она ни за что не раскроет правды перед сестрой! Её сестра – мать двоих детей, жена. Это она, Соня, без семьи и даже домашнего животного никакого не успела завести. Она может потерять только себя. Когда же тема как-то исчерпала себя и Надя замолчала, закурив и уныло вглядываясь в толпу, подозрительно сильно сжимая пальцы левой руки на чайной кружке, которую не выпускала, словно, боясь, что отнимут, Соня задала свой вопрос.
- У тебя всё в порядке с мужем?
Какое-то время сестра всё так же продолжала сидеть, как будто не слышала вопроса. Возможно, подумала Соня, она взвешивала те слова, которыми хотела ответить. Наконец Надя взглянула на неё настолько грустно и потерянно, что следующий вопрос Сони был таков:
- Что случилось? Просто расскажи всё, как есть. – Её сердце вздрогнуло, как всегда вздрагивают наши сердца, когда у родных что-то идёт не так. Эти волнение и беспокойство совсем другого рода, не такие, когда мы переживаем за собственную жизнь. Они словно тут же становятся облагороженными и делают нас настолько смелыми, что мы кидаемся взывать к помощи других, тогда как в своём собственном случае никогда бы так не сделали, до этого, возможно, вообще никому не раскрыв причины своего волнения. Соню всегда поражала эта человеческая бравада: таить собственные проблемы, лишая самих себя тем самым возможности выйти из них, и ругать близких за то, что вовремя не поделились бедой, вовремя не обратились к нам за помощью. Может быть, она и сама сейчас точно так же поступила, когда утаила от сестры всё то, что лежало грузом на сердце.
- Я думала, что у нас с Филиппом всё наладилось…. Это было так ощутимо, что я почти записала уже себя в счастливые жёны. У нас были проблемы, да, но я думала, что они уже позади.
Надя рассказала про вечер, который провела с Алексеем.
- Я поехала к нему, чтобы выведать всё про твой дом. Да, не скрою, Алексей мне очень нравится, мне хорошо, уютно с ним. Нам есть о чём поговорить, и это общение, оно такое… Знаешь, у меня давно уже, не считая тебя, ни с кем не было такого общения: лёгкого, необременительного, без всякой бравады и соперничества. Рядом с ним я отдыхаю, но он мне друг и не более. И получилось так, что в ту ночь наш разговор затянулся, меня разморило, хотя мы ни капельки не выпили. Его слова о доме, о том, что в нём обитает, настолько меня потрясли, что я не сразу пришла в себя. В тот вечер я позвонила мужу. Я вышла на крыльцо, чтобы Алексей не стал свидетелем столь интимного разговора между нами. Филипп поражал меня все эти дни тем, что начал много времени уделять детям. Никита и Антон просто светятся от счастья и захлёбываются от впечатлений. А ещё больше, думаю, от гордости, что у них такой отец. И я задумалась: не бывает идеальных семей, да, признаю: был какой-то период времени, когда дети полностью на мне были, но тяжёлые моменты выпадают на долю каждого, ведь так? Короче говоря, я не буду вдаваться в подробности и описывать тебе метания моей души, которая сначала обижалась на мужа, потом вдруг встала на его сторону. Я чувствую сердцем, и я чувствую, что Филипп изменился, я наконец нащупала эту жилу в его душе, пульсирующую только для детей и за детей. И в себе я нашла то, что готово было его простить и по доброй воле вернуться. В браке никогда не следует быть злопамятным. Что бы я выиграла, упрись я в стену и настаивая на разводе? Я решила просто отпустить тот болезненный период. И в тот момент, когда я это сделала наконец, поезд ушёл, не дождавшись самую малость. Сегодня рано утром, в глубоких сумерках я вернулась в город. Мой муж не знал и не спрашивал накануне, куда я еду. Он лишь задал мне вопрос, когда вернусь. Как оказалось, для него почему-то это было более важным. Думала ли ты когда-нибудь над тем, что все мужчины делятся на четыре категории: первых интересует, где их жена, вторых – когда вернётся, третьих интересует и то и другое, наконец, есть такая группа «обожателей» собственных жён, которые никогда не мучают себя подобными вопросами, по крайней мере, когда они в хорошем настроении.
- Мой муж был из четвёртой.
- А мой оказался из второй. Как ты уже, наверное, догадываешься, я не приехала в срок. И моя квартира встретила меня унижающей тишиной спальни, когда Филипп смотрел на меня и всё его лицо перекашивалось от негодования.
Он уступил мне, сделал шаг навстречу в том самом телефонном разговоре, когда я вышла на крыльцо дома Алексея, чтобы поговорить с ним. Я это сразу почувствовала в его голосе. Он будто говорил, что готов сделать всё то, что потребуется, чтобы укрепить наши отношения и вернуть им прежнюю форму. Да в принципе это сквозило не только в его интонации, когда он разговаривал со мной по телефону. Это проявлялось ещё до того, как я уехала.
- И чем же дело закончилось?
- Тишиной, - грустно произнесла Надя. – Он ничего мне не сказал ни в спальне, ни во время завтрака, ни в прихожей, надевая пальто.
- Почему ты ему просто всё не объяснила?
- Потому что его молчание было как пощёчина для меня. И от этого мне ещё больше не захотелось ему что-либо объяснять. Сколько раз я его ждала с работы, не знала, ни где он, ни с кем он?! И я прощала, не доверяла, но прощала. И взамен этому получаю лишь подозрение и недоверие. Меня не только не прощают, но и не доверяют мне.
- Но, умалчивая о причинах своей задержки, ты только ещё больше делаешь себя виноватой.
- Возможно, - тихо произнесла Надя, спокойно углубляя окурок в пепельницу и наблюдая, как тот гаснет, на прощание испуская из себя последнюю тоненькую струйку дыма.
- Да ладно! Не расстраивайся так! – бодрое, какое-то чуть сумасшедшее настроение Сони не улетучивалось. – Вам надо поговорить, тебе рассказать правду.
- Правду? Какую правду, Соня? Что я, будучи замужем, мать двоих детей, провела ночь за городом в доме у незнакомого мужчины, поездку к которому скрыла ото всех, и даже в тот день взяла отгул на работе? О чём ты говоришь?
- Как будто замужняя женщина не может встретиться с мужчиной!
- Соня, не забывай, это между вами с Грегором были такие отношения! Вы никогда друг другу ничего не объясняли, не отчитывались, ваши отношения не связывали дети, какие-то обязательства… Вы делали то, что взбредёт вам в голову, не оглядываясь друг на друга. Каждый из вас существовал сам по себе. Если хочешь знать моё мнение, которое я, кстати, тебе уже высказывала, правда, до смерти Грегора, поэтому, конечно, сейчас ты его уже не помнишь, думаю, оттого ваши отношения стали такими поспешными и ломкими, потому что у вас не было детей, не было взаимных традиций, ваше отношение к браку было слишком несерьёзным.
- Всё равно я считаю, что у тебя взгляды на брак слишком смахивают на пуританские.
- Между нами всегда так было заведено. Да что я тебе рассказываю, ты же сама всё знаешь!
Они помолчали.
- Хочешь, я с ним поговорю? – предложила Соня.
- Ты со своими проблемами разберись сначала.
- Это ты верно заметила!
- Ты уверена, что не хочешь остаться в городе сегодня?
Так они продолжали сидеть друг напротив друга в шумной толпе, изредка перекидываясь короткими, уже ничего не значащими фразами между собой, словно напоминая друг дружке, что они ещё не расстались, поэтому не стоило уходить в свои мысли с головой. Но это у них плохо получалось, потому что чем больше времени проходило, тем более немногословными они становились, оказываясь полностью в царстве мыслей, что бурлили бешеными потоками, словно вода в быстром ручье, которая натыкается изредка то на один камень, то на другой, однако стремительно его обходит и бежит дальше, будто боится не успеть куда-то. В сущности, те проблемы, что нарисовались в жизни каждой, отдаляли их друг от друга. Когда они прощались, то делали это как-то неловко, словно что-то сквозило между ними, что не позволяло сблизиться, как раньше. Они вышли и решили пройтись немного. Соня добилась того, что сестра не будет раздувать слона из мухи, как она выразилась, успокоится и поговорит с мужем, просто объяснив ему, что обстоятельства так сложились, что она задержалась на чуть более длительный срок, чем планировала, если даже будет надо, то пусть скажет Филиппу, что ездила к ней. Взамен Надя взяла с сестры обещание, что та пробудет ещё несколько дней в доме, собирая и упаковывая вещи, и если ей понадобится её помощь, то она всегда к её услугам, насколько бы занятой ни казалась. Каждая чувствовала каким-то шестым чувством, что, безусловно, так гладко всё не сложится. Соня понимала, что спокойствие сестры изменит ей и в семье вместо примирения может раздуться лишь скандал, а Надя, в свою очередь, знала упрямство Сони, а кроме того, ей абсолютно не нравилась та лихость, с которой та так неосторожно обходилась с домом, и она понимала, что наверняка эти «несколько» дней растянутся на неопределённый срок, а за это время могло произойти что-то ужасное. Однажды в жизни каждого человека настаёт такой момент, когда понимаешь, что слишком поздно.
Они простились. Оставаясь каждая при своих мыслях, невысказанных фразах, с чувством странной щемящей боли в сердце. Почему-то пока она обнимала сестру, у Сони неотвязно вертелись слова прощения на языке, которые она всё никак не могла произнести. Она не любила прощаться, вдруг подумалось ей. Но мы всегда будем произносить эти слова и наблюдать за удаляющимся силуэтом родного человека, сверля взглядом его спину, и это будет всё, что ещё какое-то время останется нам, прежде чем знакомая фигура окончательно скроется где-то за далёким поворотом, и тогда мы уже не будем ничего ведать о той жизни, что ещё какую-ту минуту назад соприкасалась с нашей, а теперь за неё принялась судьба-выдумщица, готовя новые шаги, которые предстоит сделать, новых людей, с которыми предстоит встретиться, новые подвиги, в которые придётся шагнуть, отстаивая своё право на существование под солнцем. И так каждый день, каждую неделю. Эта жизнь, отделённая от нашей и ещё от многих расстоянием, которое столь же несговорчиво, как и то, что им управляет, им, и ещё всем этим миром вместе взятым. Соня так и осталась одиноко стоять на мостовой с невысказанными словами, а мимо неё бежали люди, суетливым потоком устремляясь во все мыслимые направления. Наверное, это были слова прощения за её враньё перед сестрой, которые так и не смогли сорваться с её губ. Она почти никогда её не обманывала, а если и были какие-то увиливания, то они были настолько незначительными, что и вспоминать-то о них не приходилось. На миг Соню вдруг бросило в такой водоворот чувств, что невозможно было определить, что чем было в этой сумятице. Ей ужасно захотелось броситься вдогонку сестре и побыть с той ещё чуть-чуть. Однако Соня понимала, что чем дольше находится с сестрой, тем больше у той было шансов убедить её в переезде. Возможно, так и следовало сделать. Но это только один из тех шагов, которые она могла совершить. Был и другой, к которому она склонилась ещё до того, как встретилась с Надей.
Соня повернула в направлении противоположном тому, в котором удалилась Надя. Щемящее чувство прошло. Прежде чем она отправится обратно домой, она решила пройтись по своему любимому кварталу, цепляясь за те хорошие воспоминания, которые изредка вдруг открывались ей, как странным образом иногда открываются закрытые двери, будто уступая силе наших мыслей. Она действительно позволила себе купить бутылку пива в одном магазинчике, мимо которого проходила. Не смогла устоять! Так, не успев ещё открыть свою бутылку, в растрёпанных чувствах и со странным потухшим взглядом она вышла к собору, который видела ещё сегодня днём, но издалека. Теперь он раскрыл перед ней всё своё величие, уличая её во лжи, которую она, словно паук, наплела сестре, в её низменном желании напиться, прежде чем сядет за руль. Она вмиг устыдилась своего поведения. Уже даже потянулась рукой за телефоном, чтобы набрать номер сестры, но вовремя одумалась – та прибежит сейчас сюда, и тогда окончательно будет заперта тайна дома, впрочем, как и весь он сам, а её так и не пришедшие к ней воспоминания будут покрываться медленно, час за часом, пылью вслед за пустыми полками и опрокинутыми впопыхах стульями.
Пожалуй, самым важным для неё были эти самые воспоминания, которые представлялись рассыпавшимися бусинами с разорванного ожерелья, что раскатились по всему дому. Она же вспомнила, как хлопнула дверью в спальню в ту самую ночь, когда Грегора не стало! И она вспомнила это будучи в доме, открывая эту самую дверь. Она никогда не поймёт того вопроса, что задавала ей жизнь, если расстояние по-прежнему будет разделять её и дом. Сколько раз, погружаемая в муки творчества, она выныривала из этих болезненных водоворотов победительницей только тогда, когда доверяла жизни. Она давно уже поняла, что нужно доверять судьбе, делая первый шаг, даже если ты не совсем видишь, куда ступаешь. Потому что как только мы его делаем, где-то там внутри огромной вселенной начинает что-то двигаться в большом механизме, чтобы поймать нас, когда мы будем падать. Что, если сейчас всё, что от неё требовалось, было лишь довериться своей судьбе и не убегать от неё?
Когда она увидела перед собой девочку, то не сразу признала в ней Алису. Та подошла. Очевидно, она как-то уловила, что Соня будет сегодня вечером у её любимого собора.
- Я часто гуляю здесь, - произнесла Алиса. – Ты всё ещё в городе?
- Алиса, прости меня! Я не хотела тебя обижать.
- Когда ты едешь домой? – лишь спросила та.
- Сегодня. Сейчас.
- Ты всё ещё считаешь безумием взять меня с собой?
- А ты отпросилась?
- Я просто могу это сделать вместе с тобой. Считай, что да, отпросилась.
- У тебя есть какие-нибудь предчувствия насчёт того, что нас ждёт?
- Нет, это невозможно заранее увидеть.
- Но ты же, наверное, увидела как-то, что сегодня вечером я буду здесь?
- Да, это ты верно заметила. Но я могу лишь видеть начало чего-то. Наша встреча – это всего лишь начало пути. У тебя есть два хода: взять меня с собой или поехать одной. Ты ведь в любом случае поедешь в лес. Это твой путь. Всё, что я вижу, это только если ты будешь одна, то всё быстрее закончится. Если со мной, то конец оттягивается. Что, я вновь тебя пугаю?
- Ничуть! Едем? – легко спросила её Соня, словно бросая вызов.
Алиса прищурила глаза, вглядываясь в сгущавшейся темноте в лицо Сони.
- Едем, - как-то скрытно и чуть подозрительно произнесла та.
Соня выбросила бутылку пива в урну. Они ещё постояли перед собором, заглядывая в его длинные окна, как в глазницы. Какими же маленькими они были, когда стояли вот так безоружно, слепо доверяясь предстоящим событиям! Что ж, видно для неё, Сони, настало время распрощаться со своими страхами, сбрасывая их с себя, как порванную изношенную одежду.
Она прошла с девочкой по гулким улицам, на которых гулял всё тот же холодный неистовый ветер, мимо уличных фонарей на тонких ножках, выкрашенных чёрной краской, резных изгородей и оградок, припаркованных машин и светящихся вывесок кафе, в которых собирались люди, такие далёкие от них сейчас. Отчего-то у Сони возникло такое впечатление, что на них двоих никто не обращает внимания, словно они были невидимыми, как те призраки, которые обитали в её доме. Может, она уже породнилась с ними? Наконец они вышли к её машине, и Соня раскрыла перед Алисой дверцу. Та проворно запрыгнула внутрь, явно замёрзшая на холодном ветру. Соня обошла машину и села на водительское сиденье.
- Пристегнись, - тихо произнесла она Алисе, и та безоговорочно подчинилась. Из неё так и шла энергия, Соня просто не могла это не чувствовать, распространяясь волнами по салону автомобиля. Соня внимательно посмотрела на неё. На лице Алисы практически ничего не выражалось, однако всё-таки внутреннего ликования девочка не могла скрыть. Оно сквозило в тех поспешных жестах, которые та делала, оно сквозило в готовности слушаться Соню, будто Алиса готова была пойти на любые уступки, лишь бы её довезли до дома. Соня пристегнулась сама.
- Ты не голодна? – лишь спросила она.
Алиса живо мотнула головой и тут же уткнула нос в стекло, жадно вперив взгляд в людей, от которых собиралась отъехать.
Соня тронулась, осторожно, однако ловко, быстрым и точным движением выводя машину на проезжую часть. Что она делает? Это был самый глупый и бесполезный вопрос, который она задала себе сегодня.
Глава пятнадцатая
Как только они выехали из города, Алиса заснула. Её головка медленно упала в сторону окна на плечо, а она сама тихо посапывала. В той темноте, в которой они ехали, Соня, изредка бросая взгляд на девочку, видела, как голову Алисы, безвольно повешенную и расслабленную, бросает из стороны в сторону, как у китайского болванчика. Алиса сползла вниз на своём кресле так, что ремень, которым она была пристёгнута, теперь был ей почти по подбородок. Одета она была в бархатное платье длиной до колен. Она практически всегда носила платья, по крайней мере каждый раз, как Соня её видела. И платья все эти были столь интересные, что невольно обращали на себя внимание. Они были чуть-чуть с ноткой старины, настолько еле уловимой, чтобы не казаться прошлым веком. Пропорция была соблюдена так правильно, что вместо того, чтобы казаться устаревшими, они лишь выглядели интересно и самобытно. Наверное, у Алисы их было немного (конечно, бабушка внучку не могла баловать), именно поэтому девочка всегда тщательно расправляла подолы своих платьев, бережно укладывая их складочка к складочке, когда садилась, когда вставала. Вообще, насколько Соня уже успела заметить, Алиса бережно относилась к своему внешнему виду: всегда чистая, опрятная одежда, расчёсанные волосы. Но что особенно бросалось в глаза, так это трепетное отношение к себе, как уже к взрослой женщине. Алисе были свойственны энергичность, проворность, но вместе с тем в каждом её жесте сквозила мягкость, какая-то немного историческая манерность, несвойственная современным девочкам. У Сони всегда, когда она наблюдала за Алисой, возникало странное ощущение, что она пришла из какой-то прошлой эпохи, словно потерялась во времени и вместо своего века заглянула в нынешний.
В месте, которое они проезжали, дорога была очень плохой, и Соня сбавила скорость. Она рада была, что сейчас не приходилось следить за мыслями, как было с самого начала их пути. Чудное сумасбродное настроение, которое появилось в кафе во время встречи с сестрой, не оставляло её, и Соня даже рада была этому, так она меньше задумывалась обо всём том, что делает и что ещё только предстоит сделать. Теперь, временами наблюдая за спящей Алисой, она понимала, что, верно, совсем сошла с ума, раз везёт девочку в свой дом. В этот момент она чувствовала себя маньячкой, похитившей бедного чужого ребёнка. Между тем Алиса выглядела, пока спала, такой беззащитной, такой маленькой! Прядки волос прилипли к её полураскрывшимся губам, её большие глаза были прикрыты веками с длинными чёрными ресницами, и у Сони создалось странное впечатление, что с ней рядом сидела большая кукла, сделанная необычайно правдоподобно. Как родители могли оставить её? Прошло слишком много времени, чтобы им объявляться, никто не верил, что это когда-нибудь вообще произойдёт. Собственно говоря, их позиция в отношении ребёнка была ясна с самого начала… Но что будет с девочкой, если однажды бабушки Алисы не станет? Ей сразу вспомнились тяжёлые, грузные движения старой женщины тогда на кухне в мрачном жёлтом свете допотопного абажура. И снова вопрос «когда» неминуемого нарисовался перед её внутренним взором. Только теперь она задавала его не в отношении себя, он касался той женщины, которая опекала Алису, была единственным человеком, который, несмотря на почтенный возраст, возился с ней, контролировал её действия. Соня улыбнулась, подумав, что контроль со стороны бабушки, наверное, меньше всего был по душе взбалмошной, своевольной Алисе. Куда отправят такую неординарную, свободолюбивую девочку, которая, по сути, являлась жемчужиной среди таких же детей, с которыми училась, проводила время, после смерти единственной родственницы? Соне стало интересно, что сказала Алиса своей бабушке, чтобы та отпустила её. Сказала ли ей Алиса правду или, как ей было свойственно, выдумала что-то? Ведь она сама призналась, что была большой фантазёркой.
Как бы осторожно она ни ехала, им попалась яма, в которую машина угодила передним правым колесом, отчего их качнуло, а Алиса проснулась. Соня чертыхнулась про себя. А ведь она хорошо знала эту дорогу!
- Долго нам ещё? – голос Алисы был сонным.
- Уже меньше половины осталось, - отозвалась та.
Какое-то время обе не проронили ни слова. Девочка приходила в себя после неожиданного сна, который свалил её, видимо, против её собственного желания. Алиса всматривалась в темень за окном, и Соне было любопытно, что пытается там эта девочка углядеть. Должно быть, она не столько выглядывала что-то там конкретное, сколько прислушивалась к своим мыслям.
- Так что с тобой произошло в доме? Что ты там видела или, может, слышала? – Алиса обратила свой спокойный взгляд от окна на Соню, крепко державшуюся за руль.
Соня подумала, что сейчас, когда Алиса уже не спала, она больше не выглядела невинной маленькой девочкой. Была огромная дистанция между внешней оболочкой ребёнка и голосом взрослого человека, который задал свой вопрос спокойно, размеренно вырисовывая каждое слово в темноте автомобиля. Она неспешно рассказала Алисе, что пришлось ей испытать в доме. Соня говорила без эмоций, ничего не скрывая и не приукрашивая. Она старалась соблюдать порядок в своём повествовании, но дорога периодически завладевала всем её вниманием, поэтому сосредоточиться было трудно. Речь получилась сбивчивая, и Соня подумала, что, наверняка, как она ни старалась, она что-то упустила. В тех местах, когда в доме ею обуревал сильный страх, она так всё и рассказывала, не боясь показаться слабой, беззащитной, слишком впечатлительной. Какой смысл был что-то утаивать? Какой смысл был выглядеть как-то по-особенному геройски в глазах маленькой девочки, которая неизвестно ещё, как сама поведёт себя в подобной ситуации. Соня не забыла поделиться с Алисой той информацией, которую сообщила ей сестра.
- Так ты говоришь, что помимо какой-то злой силы отдельно чувствовала присутствие Грегора?
- Да, думаю, он пытается защитить меня. То сообщение, присланное на телефон, я полагаю, что оно было прислано им. Было ещё одно сообщение, которое мне прислали, несмотря на то, что телефон был разряжен. Это произошло, когда сестра ночевала у меня. Я слегла на несколько дней после нашей с тобой встречи у вас с бабушкой дома, и Надя отвезла меня домой и всё время была со мной.
- Ты слишком впечатлительная! – Соня словно видела в темноте, как Алиса неодобрительно покачала головой.
- Сейчас уже меньше… Кстати, скажи, тот стакан, который так напугал меня, он всё ещё у тебя?
- Нет, он пропал потом, чуть позже…
- И появился снова у меня…
- И что ты с ним сделала?
- Ничего, я периодически убираю его в шкаф с другой посудой, когда он сам собой вырисовывается то в одном, то в другом месте. Не считая тех его перекатываний по полу у меня в кухне, он никак больше не привлёк к себе моё внимание.
- Когда я взяла его в первый раз в свои руки, то увидела кое-что… Перед моим внутренним взором промелькнуло столько различных лиц: старые, молодые…. Но все картинки объединяло одно – на заднем фоне как правило был деревенский пейзаж. Тебя не наводит это ни на какие мысли?
- Стакан из деревни, которая была где-то в лесу?
- Можно предположить, что так. Только не пойму, как он связан с твоим домом (как же хочется назвать его нашим!)… А тебе, пока ты жила в тех местах и бродила по лесу, не попадалось то место, на котором якобы находилась деревня?
- Отчего-то мне думается, что деревня была там, где стоит лавочка. Странно было в первый раз увидеть старую полуразвалившуюся лавочку, одиноко стоящую прямо посреди леса. Однажды, когда я гуляла, блуждая между стволов высоких сосен, перешагивая через поваленные деревья, я набрела на неё. И впоследствии я часто приходила на то место. Там чувствуется такая умиротворённость, спокойствие! Возможно, это всё мои фантазии, как человека творческого, но мне сразу рисуется там царство фей и добрых духов.
Алиса улыбнулась.
- А ты ведь тоже выдумщица!..
Они обе рассмеялись на такое замечание. Это приятно приободрило их, развеяло от грустных мыслей, которым всё же суждено было вернуться чуть позже.
- Ты всегда прежде выдумываешь, прежде чем взяться за кисть?
- Это я полагаю, что выдумываю. На самом деле максимум, что удаётся сделать, оттолкнуться от своей задумки, а потом уже кисть сама ведёт. Всё, что мне остаётся делать, это раскрыться, настроиться и принимать те знаки, которые даются свыше.
- Ты веришь в Бога? – неожиданно спросила Алиса.
- Я верю в себя…
- Но ты ведь представляешь себя как нечто ограниченное всё же…
- Хм, я понимаю, куда ты клонишь….
- Тогда хорошо, что понимаешь. Потому что верить в себя – это хорошо. Но нужно помнить, что человек всё-таки – песчинка. Все учения, все религии сводятся к тому, что утверждают, что есть нечто большее, чем человек. Человек лишь передатчик, тот, кто просит более сильного, назовём это Богом для удобства, дать ему больше сил, возможность совершить что-то. Человек должен научиться просить. Кого ты просишь, Соня, когда не веришь? Получается, что своим неверием ты отбрасываешь саму себя из очереди, которая стоит к неисчерпаемому колодцу, из которого можно зачерпнуть что угодно, будь то деньги, здоровье, любовь, самореализация… Вот ты говоришь, что твоей задумки, когда рисуешь, хватает лишь для начала. И именно так всё и есть: художнику нечего выдумывать, всё идёт от Бога, даже твои творения. Ты лишь передатчик, ты та, через которую Бог совершает свой творческий процесс. Тебе нужно верить, что есть что-то ещё помимо тебя самой и подобных тебе. Ты ведь живёшь среди законов природы, которые никак не зависят от твоего настроения, есть вещи, которые ты не понимаешь, однако они существуют. Всё это указывает на то, что человеком этот мир не ограничивается. Не лишай себя удовольствия становиться более сильной!
- Вообще-то я уже думала над этим… - Соня в задумчивости промолчала. Она вновь ушла в свои размышления, никак больше не прокомментировав слова Алисы. Собственно говоря, ей и нечего было на это сказать. Она должна была признать, что за всю свою жизнь мало задумывалась о Боге, считая, что ещё успеется, что это придёт само в нужный час, в нужный момент. Однако сейчас, когда она не знала, как дальше будут развиваться события, Соня поняла, что Алиса подкинула ей ключ к разгадке, и она должна была поразмышлять над этим, пока у них ещё было время. Алиса какое-то время ничего не произносила, всматриваясь прямо перед собой в тот небольшой участок дороги, который освещали фары автомобиля в темноте. Когда она наконец задала свой очередной вопрос, то он прозвучал как-то слишком громко в той тишине, что установилась между ними.
- А о чём писалось в первом сообщении?
Соня немного помолчала, давая себе время прийти в себя, вернуться от размышлений к настоящему моменту.
- Оно было коротким: «Ты спишь».
- Хм… - задумчиво произнесла Алиса. – Возможно, сообщение было не от Грегора.
- В том-то всё и дело, что мне тяжело понимать и сознавать, что идёт от него, а что от той дьявольской силы…
Они помолчали.
- А как проявляется эта сила? – то ли Соне показалось, то ли Алиса действительно спросила с такими интонациями в голосе, будто вся томилась в предвкушении услышать самое интересное и захватывающее.
- Всё это время я ничего конкретного не видела. Никаких определённых фигур, хоть сколько-нибудь близко напоминающих человеческие, не было. Не было вообще ничего конкретного. Это скорее ощущения… Ощущения боли, страха, густого, непроходимого, сквозь который невозможно прорваться. Однако до поры до времени, я считала, что это что-то хочет лишь только поиграться, но, похоже, оно затеяло меня убить. Были такие моменты, когда меня отбрасывало с такой силой, что, наверное, человек так не сможет… И были такие моменты, когда ещё совсем немного, и я думала, что всё, вот он мой конец….
- Судя по твоим словам, это что-то не тратит сил, чтобы материализоваться перед тобой. Предполагаю, что оно бережёт силы скорее для физического воздействия на тебя. Но возможно, это что-то вполне сильное и чтобы физически тебя касаться, и чтобы ты видела, а также слышала это. В таком случае оно не показывается тебе специально. Но я увижу, вот в чём дело… ТАКОЕ я увижу непременно. Я вижу вещи даже более тонкого и неуловимого характера, чем призраки.
- С этого момента поподробнее… - попросила её Соня, ловко выкручивая руль, чтобы увернуться от огромной ямы на дороге. – Дорога становится всё хуже, значит скоро подъедем.
- Вот думаю, как бы тебе это понятнее объяснить… У всех у нас есть определённый запас энергии, который в нас, который около нас, который застревает в воздухе после того, как мы поднимем руку, например, сделаем шаг, в общем, совершим какое-либо движение. Этот сгусток как правило быстро пропадает, постепенно растворяясь в воздухе. Но иногда, если мы прикладываем, например, силу, и особенно добавляем к этому свои эмоции, те сильные, о которых я тебе рассказывала, то эти сгустки энергии, что мы посылаем другим людям, предметам, что окружают нас, они остаются там, внутри вещей и людей. Вот почему надо быть всегда осторожными с такими эмоциями, как гнев, ненависть, ярость, никогда их нельзя направлять на других людей. Умные люди, как только они чувствуют в себе подобные зарождающиеся в них эмоции, тотчас же пытаются успокоиться и изгнать их из своего сердца. НЕЛЬЗЯ ни хранить эти чувства внутри себя, ни направлять их на людей. Лучше не посылать их и на вещи, потому что у вещей есть свойство впитывать в себя, как губка, наши чувства. Так вот… Возвращаясь к моему дару. У меня есть способность обнаруживать все чувства, которые испытывает человек, слышать их, осязать их, но я вижу не только это, я вижу также, у кого и сколько энергии в запасе, и, соответственно, где человек её оставляет. Когда энергии остаётся совсем мало, она тусклая и еле видимая, призрачная, да-да, это слово очень хорошо передаёт смысл, то это значит, что скоро этого человека не станет. Говоря о тебе, я вижу, что в тебе она есть, но тебе надо отвлечься, лучше поспать долго-долго. Тебе ведь стало лучше, как ты мне рассказала, после того, как ты два дня, по словам твоей сестры, отсыпалась.
- Да, но сейчас мне не до сна. Ты со мной рядом, поэтому я в ответе за тебя. О каком сне ты говоришь?
- Посмотрим, посмотрим… - задумчиво протянула Алиса, вновь щурясь на свет фар, который иногда на поворотах освещал стволы деревьев, что таинственно выступали из ночи. Они въехали в лес.
- А у твоей бабушки много ещё энергии в запасе? – с тревогой в голосе спросила её Соня.
- А вот о бабушке мне трудно судить. У неё же тоже есть свои особенности, тоже дар, правда, несколько отличающийся от моего и не такой развитый. Вот о ней я не могу судить. Её лицо никогда ничего не выражает для меня. Забавно: зачастую обыкновенные люди легче и точнее меня догадываются о том, о чём она переживает, а мне не удаётся… Кстати, тебе ведь, верно, известно, что у неё есть дар к чревовещанию?
Соня от неожиданности даже остановила машину.
- Что? Я никогда об этом не слышала!
- А почему ты так удивляешься? – Алиса издала лёгкий смешок. – Смотрю, Грегор не особенно посвящал тебя в наши семейные тайны…
Соня завела машину, и они тихо тронулись, то поднимаясь на возвышенности, то опускаясь в неглубокие широкие провалы на земляной дороге. Они то ехали прямо, то машину наклоняло. Алиса лишь потешалась над этими колебаниями дороги. Странным образом, чем ближе они были к дому, тем веселее и беззаботнее она становилась, в то время как Соня, напротив, делалась мрачнее и тревожнее. Она попросила Алису попридержать при себе пока историю о бабушке, так как ей приходилось полностью концентрироваться на кривой дороге, а она не хотела ничего упустить и ничего прослушать из того, что Алиса будет ей рассказывать. Тогда девочка стала рассказывать ей какие-то забавные стишки про темноту, которые вычитала в старой книге, что она отыскала однажды у них с бабушкой в квартире. Соня слушала её вполуха, хмурясь оттого, что не одобряла выбранную Алисой тему этих стишков.
- Алиса, не слишком подходящее для таких стишков время… - наконец не выдержала она.
Алиса согласилась с ней и тут же умолкла, попросив тихо прощения. Соня вдруг совершенно неожиданно отчётливо почувствовала ликование девочки, которое нарастало и которое та никак не могла скрыть по мере того, как они приближались к дому. Наконец он нарисовался тёмным мрачным большим пятном на фоне столь же тёмного, загадочного, но манящего к себе неба. Его контуры вырисовывались неясно во тьме, что окружала его. Казалось, он находился в самом её сердце… Соня не стала по неведомой ей самой причине парковаться во внутреннем дворе и оставила машину на пространстве, которое отделяло дом от края берега. Как только она остановилась, Алиса мигом выбежала из машины наружу. Соня испугалась, что девочка тут же побежит к дому, но та всего лишь быстро вышла и остановилась, словно зачарованная.
Дом плохо просматривался, во тьме едва очерчивались контуры его крыши, башенок, что настороженно и злобно тянулись своими шпилями в высоту, словно пытались оторваться от бренной земли. Было видно высокое узкое крыльцо со ступенями, столбики, что находились по обе стороны от них. Каким чужим и заброшенным теперь казался Соне её собственный дом! Когда она уезжала отсюда впопыхах ещё сегодня рано утром, то и предположить не могла, что окажется вновь здесь поздно вечером! Ветер, что поднимался, казалось, с поверхности реки, обдувал холодом ей лицо, и она с удовольствием подставляла ему свои щёки, лоб, чтобы насладиться свежестью и отрезвляющим морозным колыханием воздуха. Они вдвоём с Алисой стояли около машины, полностью погружённые в свои размышления, словно не решаясь сделать и шага вперёд.
Для Алисы это был, бесспорно, долгожданный вид, встреча с чем-то живым, разумным. В сущности, оно так и было. Она настолько устала ждать его реальных стен, окон, что как нельзя лучше подходили друг другу, что в нетерпении сейчас стояла перед ним, таким большим, высоким, таящим в себе что-то такое, что звало её во снах. У неё было чувство, что её привезли сюда на экскурсию, интересную, долгожданную, и она не знала, что от неё ожидать, хотя раскрывала себя всю изнутри перед этим домом, который в общем-то был чужим и который был только её, потому что родился прежде всего благодаря её фантазиям. Как знать, может, Грегор в один прекрасный день просто стал невольным их свидетелем, полагая, что это его собственные задумки, но возможно, что Алиса сама не заметила, как наслала свои фантазии тому, кто единственный так же, как и она сама хотел жить у воды в собственном доме, построив его своими руками. Она нарисовала этот дом в своих видениях, её дядя воплотил замысел племянницы в жизнь. И хотя официально хозяйкой дома была Соня, Алиса уже считала его своим. Оставалось лишь с ним поподробнее познакомиться, так как если его наружная отделка и строение ей были знакомы из её собственных представлений и снов, то с внутренним убранством ещё только предстояло познакомиться.
Они двинулись вперёд бок о бок, почти одновременно приняв такое решение. Соня вынула ключи, Алиса заметила, как пальцы девушки чуть дрожали – и ей всё это очень не нравилось (ведь она предупреждала Соню о том, что ничего бояться не надо!) – повернула один из ключей в замке, и дверь неслышно отворилась, хотя ей, Алисе, было бы больше по душе, если бы она скрипнула. Внутри было темно, но Соня быстро зажгла свет, и он загорелся, не раздумывая, наполняя мягким уютным сиянием всё вокруг, обнажая вещи, предметы, обстановку, словно сорвал с них чёрные одежды, в которые их облекла темнота. Алиса поспешно разделась, разулась, чтобы поскорее перейти от всех этих формальностей, от этой рутины к самому важному – осмотру дома и создания впечатления о нём. На последнее ей придётся потратить какое-то время, возможно, всю ночь, так что она рада была, что удалось задремать в машине во время поездки. Первое, на что она обратила своё внимание, – тишина. Густая, наполняющая собой всё вокруг, застывшая, затаившаяся, наблюдающая. Тишина, которая невольно привлекала к себе внимание, будто стояла рядом и одновременно везде, и требовала, чтобы с ней заговорили, её заметили. А не путает ли Алиса эту тишину с чем-то ещё? Разве тишина может быть столь ощутимой? Алиса даже протянула руку, чтобы схватить её перед собой, когда двигалась по коридору, ведущему от гостиной до двери на задний двор. Но в руке ничего не оказалось, когда она раскрыла ладонь, то обнаружила там пустоту. Она проходила мимо широкой лестницы из красного дерева и не могла ею не залюбоваться. Соня была недалеко, тихо двигаясь из гостиной в кухню и обратно, у неё что-то было в руках. Алиса решила, что пока не надо слишком сосредоточиваться на доме, лучше это было сделать в одиночестве, когда Соня заснёт, чтобы никто не мешал и чтобы она ни на что не отвлекалась. Она ещё постояла чуть-чуть около лестницы, забрасывая Соню вопросами, кто её сделал, из чего она сделана, и выражая своё восхищение. А восхищаться было чем! Изящные перила, сделанные под стать кружевам, и в то же время крепкие и надёжные, как будто оплетали красные отлакированные гладкие ступени, покрытые мелким замысловатым узором. Цвет был раздавленной ягоды… У Алисы даже слюна во рту выделилась. Кстати, ягоды на самом деле свисали гроздьями на перилах, запрятанные за широкими листьями, чьи носики начинали свиваться в изящные трубочки, словно сами были цветами. Листья, которые замахивались на статус цветов…. Алиса подумала, как удивительно было развито воображение у Грегора. Помимо листьев и цветов, в мозаике перил выделялись также птицы с огромными пушистыми хвостами и с хохолками, гордо вздёрнутыми вверх; венки из ленточек вперемешку с огромными колокольчиками, чьи сердцевины были наполнены каплями то ли сока, то ли росы, и крупные шмели восседали на кончиках цветов, почему-то отказываясь залезать в самую сердцевину. Алиса ступила на ступеньки и с радостью обнаружила, что некоторые приятно и чуть слышно поскрипывают. Она обожала, когда пол или ступеньки издавали подобные звуки, словно вздыхали, как живые!
- В этом доме почти все предметы разговаривают, - будто бы услышала её мысли Соня. – Если ты зайдёшь в ванную, услышишь стон воды, в коридоре на втором этаже шуршат обои, словно страницы старинной книги, мебель иногда кряхтит, как будто жалуется на обилие вещей, которые я привожу сюда, собирая со всего света. Эх, если бы не то зло, что поселилось здесь, дом был бы очень самобытным и уютным!
- Он и сейчас мне кажется вполне уютным! О! Камин! Настоящий камин! – Алиса с восторгом побежала к камину в гостиной, забыв о лестнице. Она любовно гладила его решётку, вымазывая свои пальцы чёрной сажей, другой рукой водила по гладкой плитке, что была выложена крупными квадратами у его подножия.
- А ты замечала когда-нибудь, как красиво отражается свет в этой плитке? Должно быть, когда горит огонь, это зрелище становится ещё более завораживающим…
Соня с удивлением посмотрела на неё. Нет, она никогда не обращала на это внимания… И только сейчас Алиса заметила, что в руках Соня крутила тот самый стакан, который появился однажды ночью у неё в комнате. Она подошла к той и попросила девушку отдать его ей. Соня спокойно выпустила стакан из рук, и тут получилось так, что когда Соня уже разжала пальцы, что ещё секунду назад мягко касались прозрачных зеленоватых граней, Алиса не успела зажать свои вокруг странного предмета, поэтому абсолютно непонятным образом для них обеих, он упал и треснул. Соне показалось, а Алиса почувствовала это вполне определённо, как тишина в доме стала угрожающей. Обе прислушивались, но ничего не происходило. Соня вновь обратила внимание на то, что большие часы в резном футляре ходили совсем не слышно, что было нехарактерно для них.
- А ведь вчера вечером я намеренно думала его разбить, - нарушила тишину Соня, нагибаясь, чтобы поднять стакан. Её ударило как током от него. Она даже вскрикнула. Алиса, до этого момента смотревшая куда-то в сторону лестницы, обратила взгляд на неё, спросив, что случилось.
- Пальцы горят, не пойму: то ли я обрезалась, то ли обожглась. Резкая боль мгновенно наступила, как только я попыталась поднять стакан. – Она рассматривала свои руки. – Нет, всё, вроде, нормально с ними.
Она недоуменно посмотрела на Алису. Та незамедлительно потянулась за стаканом сама. И ей удалось его взять без всяких криков.
- Ты слишком чувствительная! Я тебе это уже говорила, Соня. Но я скажу тебе вот что… Этот стакан как-то связан с тем, что здесь обитает. И напрасно у тебя возникло желание разбить его. Возможно, именно из-за этого кто-то напал на тебя вчера. Кстати, давай посмотрим, что у тебя с щиколотками.
- Думаю, с ними всё в порядке, я ничего не чувствую, - сказала Соня, тем временем загибая штанины брюк и снимая носки. Однако кожа на её щиколотках покраснела. Когда они обе пригляделись, то Алиса произнесла первой:
- Пальцы…. У тебя остались отчётливые следы от пальчиков, причём обрати внимание на их размер.
Алиса приложила свою руку рядом, и им стало понятно, что её рука не намного больше той, что оставила после себя след. Это привело Соню в ужас.
- Так история с девочкой правда… - произнесла она, тяжело выдыхая. – Поверить не могу! Получается, что под моим домом зарыты кости маленькой девочки, ни в чём не повинного ребёнка!
- Это раньше она ни в чём не повинна была, - задумчиво произнесла Алиса.
Казалось, такой поворот событий ничем не удивил её. В её голосе не было волнения, нервозности, как в голосе Сони, она лишь продолжала сидеть рядом с девушкой на диване, думая о чём-то своём.
- Соня, помни, что бы ни обитало здесь, тебя оно убить не может. И меня тоже. Запомни это. В тебе - жизнь, там, что живёт где-то в глубине дома – смерть. Каким бы оно сильным ни было, его уже нет, у него нет той энергии, которую мы при желании можем получить от природы. И в этом смысле тебе повезло: рядом есть вода, лес, которого не стоит опасаться.
- А я никогда его не опасалась. Ты не поверишь, но темнота в закрытом пространстве для меня страшнее, чем в лесу, например. Вот такая я странная! Лес я всегда любила, с самого моего детства.
Она посмотрела на треснутый стакан и всё никак не могла взять в толк, как он мог упасть. Алиса предложила разжечь огонь в камине, частично, чтобы согреться, а также для того, чтобы хоть немного отвлечься. И это им удалось: пока они приносили дрова из чулана, пока разжигали огонь, они неспешно вели беседы на отвлечённые темы, никак не связанные с домом.
- Расскажи мне о твоей бабушке, - предложила Алисе Соня, когда они уже уселись около огня, наблюдая, как он медленно набирает силу, чувствуя вкус бумаги и похрустывая от удовольствия тонкими палочками и корой.
- Странно, конечно, что Грегор ничего тебе такого не рассказывал. Хотя именно так нам всем и велела сама бабушка. Видно, настало время поделиться с тобой этой информацией. Так вот… Бабушка моя обнаружила в себе дар к чревовещанию ещё в молодости. Но она почему-то считает это скорее проклятием, чем даром (сама она никогда не употребляет это слово в отношении самой себя), потому что раньше люди полагали, что через чревовещателей вещают души мёртвых. Кажется, кто-то у неё по линии тоже этим занимался, то ли её дед, то ли прадед. Она же сама старалась никак не использовать своего таланта. Она тем более никогда не использовала его при чужих людях. Иногда бабушка забавляется тем, что дома, при родных, когда бывает в хорошем настроении, она может сделать так, чтобы все подумали, что на кухне «разговаривает» чайник, например, или в окно кто-то скребётся и что-то просит, хотя мы живём не на первом этаже.
При последних словах Соня резко дёрнулась, вспоминая, как к ней в окно кто-то действительно тихо стучал. Алиса сразу поняла, в чём дело, и быстро перевела тему в другое русло.
- У бабушки есть коллекция, как я её называю, кукол. Они довольно большого размера, с поворачивающимися головами, раскрывающимися ртами, двигающимися глазами. Одеты они, словно маленькие педанты – аккуратно, стильно, шикарно даже… Хотя их количество не совсем тянет на коллекцию, потому что кукол всего три. Два мальчика и одна девочка. Даже я не знаю, откуда бабушка их взяла, зато кроме меня, их больше никто не видел. Они сидят в большом расписном сундуке у бабушки в комнате. Ну и красив этот сундук, как, впрочем, и сами куклы, скажу я тебе! Меня они непременно приводят в восторг, хотя должна сознаться, что видела я их всего пару раз, не больше. Бабушка не хочет, чтобы кто-нибудь знал, что у неё есть такие вещи. Но даже если сундук заперт (а он обычно таковым всё время бывает), то мне доставляет огромное удовольствие любоваться хотя бы им одним. Потому что сам сундук – уже сам по себе произведение искусства. Тебе я всё это рассказываю потому, что ты познакомилась уже с такими вещами, что куклы для вентрологии для тебя – цветочки. Наверное, бабушка боится кого-нибудь напугать ими, настолько реально они сделаны и настолько, если она этого захочет, они по-человечески будут смеяться, разговаривать между собой, шутить. Чревовещатели - это люди-волшебники. Очень редко встречается подобный дар у людей. Мы, обычные люди, говорим при помощи языка и губ. Вентрологам использовать губы нельзя, сама понимаешь, поэтому они используют, так называемую «внутреннюю дикцию», благо голосовые связки у них как-то специально устроены, не так, как у нас. Но мало произносить фразы с сомкнутыми губами, нужно ещё посылать свой голос тому, что будет «говорить». Нужно уметь заставить людей думать, что это действительно говорит какой-либо предмет. И я сама видела, как здорово это бабушке удаётся. В последнее время она совсем перестала это делать, а куклы вечно запертые сидят в сундуке. Мне даже их жалко! Таким большим, красиво одетым куклам не место в запертом сундуке. Но ключа у меня от него нет, и решать, где будут эти куклы, тоже не мне.
- Так значит, дар твоей бабушки проявляется в её способностях к вентрологии?
- Не только. Бабушка ещё мастер по гаданию. Все её гадания непременно сбываются. Вот почему я сказала тебе, что мой дар сильнее: я вижу без карт и без кофейной гущи. Видно, до меня такие способности дошли уже в развившемся состоянии.
- Всё, что ты говоришь, так удивительно! Никогда раньше я не сталкивалась с такими способностями у людей, если, конечно, не считать гаданий.
Соня наблюдала, как на самом деле красиво отражается пламя огня на поверхности плитки на полу около камина. Она никогда прежде не обращала внимания на те отблески, которые были словно живыми балеринами, тонко исполняющими свой одинокий танец на блестящем паркете большой сцены. Постепенно она начала подмечать, что любование отблесками огня навевало на неё сонливость.
- Ты ещё не хочешь спать? – спросила она Алису.
Та в ответ лишь неопределённо пожала плечами. И всё же они ещё долго сидели так, почти вплотную плечо к плечу, растягивая поздний вечер, постепенно превратившийся в позднюю ночь. Они то взрывались длинными разговорами, то углублялись в загадочную тишину, когда сказанные слова взвешивались, полировались собственными мыслями и постепенно оседали в памяти. Под конец у Сони всё перемешалось: следы пальцев на её щиколотках, говорящие куклы, огонь, ярко освещающий собой внутреннее пространство камина, треснутый стакан, который они с Алисой оставили на столе в кухне. После того как они затушили огонь, они стали решать, где будут ночевать. Во всех комнатах было по одной кровати, но Соня настаивала на том, чтобы спать непременно вместе. Только одно место подходило под её требования – спальня Сони и Грегора. Но при мысли о том, чтобы подняться на второй этаж, всё внутри девушки как-то опустилось. Она напомнила Алисе о своих попытках пройти в спальню, которые заканчивались болезненно.
- С другой стороны, мне нужно там побывать хотя бы для того, чтобы вспомнить, что произошло в ночь, когда Грегор умер.
Они решили, что сначала по направлению к спальне пойдёт Алиса, следом за ней, но на некотором расстоянии будет идти Соня. Она долго не соглашалась на такой вариант, но в померкшей гостиной, свет в которую проникал разве что из тёмных окон, сил спорить с решением Алисы у неё не находилось. Она слишком была уставшей, сон немилосердно смаривал её против желания девушки, однако она ничего сделать не могла. Лучше думается всегда на свежую голову, а спать надо было непременно вместе. Они двинулись. Сначала неспешно поднимались по лестнице, потом начали двигаться по тёмному коридору практически на ощупь. Соня подумала про себя, что темнота была здесь слишком уж густой, слишком чёрной, так как около лестницы находилось круглое окошко с витражами, и оно должно было пропускать через себя хоть какой-то свет. Однако вокруг них стояла такая глухая темень, что приходилось идти медленно, вытягивая вперёд руки.
Алиса шла впереди, она ничего не видела перед собой, хотя напрягала глаза так, что они невольно начали слезиться. Она совершенно не знала, как здесь ориентироваться, и только Соня за её спиной подсказывала ей, где должна была находиться спальня. Они прошли ещё какое-то расстояние, и Соня, отчаянно шаря по стенам коридора руками, приводя таким образом в движение висевшие тут же картины, всё боялась наткнуться на что-нибудь ужасное, что-то такое, от чего она тогда очищала лицо, как от назойливой мошкары. Но её ладони, так привыкшие в своё время прикасаться к холсту, бумаге, осязать ворс кисточек, сейчас натыкались на вполне знакомые рамки картин, чужие, уже обработанные и покрытые уверенными мазками краски полотна, которые не имели ничего общего с её собственным творчеством. И вдруг где-то в голове у неё, словно молния, мелькнуло подозрение, что они идут к спальне слишком уж долго. Потому что на самом деле расстояние от лестницы с её последней ступенькой до порога спальни не было столь длинным. Потом в её душу начало закрадываться подозрение, что они ходят по какой-то причине кругами. Они всё шли и шли, однако Алиса не обнаруживала перед собой ничего похожего на дверной проём. Они были словно в лабиринте, коридоры которого вели одновременно к одному единственному выходу и в то же время никуда, в бесконечность. Соня начала беспокоиться и сказала о своих подозрениях Алисе. Сердце у неё в груди начало трепетать в предчувствии того, что они угодили в ловушку.
- Ведь спальня должна находиться прямо по коридору, правильно? – резко спросила её Алиса, и Соне стало непонятно, нервничала ли Алиса оттого, что никак не удавалось найти нужную комнату, или оттого, что сама предчувствовала неладное.
Однако буря из различных чувств продолжала со стремительной скоростью подниматься в угнетённой душе Сони. Она перестала вытягивать в стороны руки частично оттого, что боялась наткнуться в темноте на что-то странное, частично оттого, что они сами опустились от захлестнувшей её безысходности и горячего чувства отчаяния.
- Не паникуй, не надо, - вымолвила Алиса и схватила Соню за руку, упрямо ведя куда-то вперёд.
Однако у Сони было чёткое чувство, что они ходят по кругу, между тем как спальня, возможно, находилась совсем рядом. И тут раздался тихий смех. Соня оторопело встала на месте, как громом поражённая, ноги не в силах были вести её куда-то дальше, во тьму, в неизвестном направлении. Сперва она подумала, что смех принадлежал Алисе, но та подошла к ней ближе и обняла Соню. Нет, определённо такой дьявольский звук не мог от неё исходить!
– Загадки темноты, - тихо произнесла Алиса спокойным уверенным голосом, который вселил большую уверенность и Соне. Она принялась блуждать руками по стенам, пытаясь понять, что за место в коридоре это было. Перед ней висела картина среднего размера в узорчатой рамке, но только она, как хозяйка этого дома, как художник по призванию, могла признать в чётких твёрдых мазках, заканчивающихся на полотне капельками, немного закручивающимися в спиральки, картину, которая была последней в этом коридоре. Теперь уже она взяла Алису за руку, повернулась рывком влево в полной уверенности, что спальня находится тут же. Так оно и оказалось. Они буквально ввалились в комнату, глухо заперев за собой дверь. В комнате было тихо, кровать, собственно как и все прочие вещи, была на своём месте. С этой стороны с улицы почему-то проникало больше света, так что даже если бы они и не зажгли его сами, то вполне могли бы ориентироваться в той прозрачной темноте, что мягко ложилась на ковёр, тихо падала на кровать и все остальные окружающие предметы. Соня включила ночник, который располагался у неё на большой старинной тумбочке на тонких изогнутых ножках, на которую было водружено столь же большое зеркало в потёртой рамке. Алиса подошла к нему и взглянула на своё собственное отражение.
- Видно, старое, - спокойно произнесла она, проводя рукой по раме.
Соня ничего не ответила, сидя на краешке кровати и приходя в себя от пережитого волнения. Спустя какое-то время она подошла к зеркалу, села перед ним и подняла руки к волосам, чтобы распустить косу, которая обвивала её голову. Алиса попросилась помочь ей. Она прикоснулась к мягким волосам девушки, постепенно высвобождая пружинистые упругие прядки из причёски, они плавно опускались, завиваясь в мелкие кудряшки, и золотились в мягком свете ночника. У Алисы было такое странное чувство, что она копается в чужих драгоценностях. Она поделилась своим наблюдением с Соней, пытаясь её приободрить, но та лишь еле заметно улыбнулась, показывая тем самым, насколько устала. Чуть позднее свет был потушен, Соня проверила, заперта ли дверь, и, удостоверившись, что всё было в порядке, направилась к кровати. Однако она не могла не заметить, как шевельнулась белая занавеска, испытывая её самообладание. Возможно, ей только показалось… Усталость застилала ей глаза, делая безразличными для мозга какие-либо движения в комнате. «Всё, хватит, больше не могу!» С этими мыслями она и заснула. Скорее даже окунулась в сон, как если бы прыгала в воду с вышки.
Алиса на какое-то время также забылась сном, от которого не смогла отмахнуться, однако ранним утром (она бросила взгляд на часы на прикроватной тумбочке, было 6.52), когда всё ещё дремало в дышащей сновидениями темноте, она проснулась. Она знала, что Соня поднимется ещё не скоро, слишком она была уставшей и испуганной накануне, слишком много было потрачено энергии, и на её восстановление потребуется какое-то время. Алиса притронулась ладонью ко лбу спящей девушки, он был в меру тёплым. Она вздохнула с облегчением, потому что болезнь Сони была бы сейчас совсем некстати. Одно дело крепкий здоровый сон, который наполняет человеческое тело силами, и совсем другое дело сон болезненный, уносящий в пограничное состояние сознание спящего, не выпускающий его из своих лап долгое время. Она продолжала держать свою руку на лбу Сони, заклиная её не просыпаться какое-то время. Алиса нашёптывала спящей девушке на ухо мелодичную колыбельную, убаюкивая, заклиная спать крепким, беспробудным сном. Соня поменяла положение тела, сладко углубляя лицо в подушку. Дело сделано! Эта девушка ещё долго не проснётся!
Первым делом Алиса села на кровати, не спеша одеваться, и огляделась. Стало быть, именно в этой комнате умер её дядя!.. Она плавным и быстрым движением сбросила с себя одеяло и прошла к тому краю кровати, где сейчас спала Соня, а ещё несколько дней назад лежало тело мёртвого Грегора. Алиса присела на корточки, несмело прикасаясь к тому самому месту на ковре. И тут она увидела его лицо: белое, ничего не выражающее, с глазами, заботливо закрытыми рукой своей жены, неясно вырисовывающееся в сером свете, льющемся из окна. Как бы ей хотелось заглянуть дальше во времени, стать свидетельницей той ночи, когда всё так неожиданно и чудовищно произошло! Но она не могла. Образ Грегора пришёл легко, но кроме него больше ничего не было. Сколько Алиса ни пыталась водить руками по предметам, сколько ни сосредоточивалась, тишина была в комнате, тишина была в её голове. Пусто! Ровным счётом ничего! Всё, что ей пришлось сделать, смириться с мыслью, что единственный способ узнать, что на самом деле произошло, это помочь Соне вспомнить самой. Ведь она единственная осталась, которая видела происходившее собственными глазами.
Когда Алиса осторожно повернула ключ в замке, то обернулась посмотреть, не разбудила ли она этим звуком Соню. Но нет, та продолжала оставаться поглощённой всецело сном, и тогда Алиса тихо вышла на цыпочках, закрыв за собой дверь, оставив ключ торчать в двери со стороны комнаты. Сейчас коридор был абсолютно не таким тёмным, как прошлой ночью. Свет из круглого окошка в лестничном пролёте совершенно естественно лился внутрь дома, освещая, насколько мог, лестничные перила чуть вдалеке, деревянные балки на потолке, многочисленные картины в рамах, дверные проёмы в другие комнаты. На самом деле коридор был не таким уж и длинным, и Алиса озадаченно гадала, как они могли заблудиться в нём накануне. Хотя не ей было удивляться, как иногда злые силы при желании могли заставить плутать человека, которому хотели навредить, и в трёх соснах. И вот что ей предстоит решить: хотело ли то, что жило в этом доме, навредить им или просто просило о помощи, привлекая, таким образом, их внимание к себе. Но тут она вспомнила свои ощущения, которые были чем-то схожи с теми, про которые ей говорила Соня, пока они ехали в машине. Такие ощущения никак не могли указывать на то, что это что-то просило их о помощи. Если этому и нужна была помощь, то оно не просило в таком случае, а по меньшей мере требовало! Впрочем, для неё, Алисы, это было уже не нечто, а вполне конкретный образ. Когда она сидела рядом с Соней вчера вечером перед тем, как та получила ощущение боли от стакана, ей показался призрак маленькой девочки, стоящей на ступеньках лестницы. Видение было очень нечётким, мимолётным, а кроме того Соня так вскрикнула, что она невольно отвлеклась от того, что было на лестнице. Потом, когда она вновь бросила туда свой взгляд, всё пропало. Она не стала говорить об этом Соне, так как той и без того хватало внутреннего напряжения.
Алиса постаралась воспроизвести в памяти образ девочки. Она была одета в длинное платье. Хотя говорить о цветах невозможно в отношении призраков, так как эти заблудшие души являются нам слишком прозрачными, слишком блеклыми, еле проглядывающимися в воздухе и с трудом отделяющимися от него, однако Алисе показалось, что платье той девочки было белым. У неё были короткие волосы, постриженные на манер пресловутого каре, они очень контрастировали с платьем, а значит, сделала вывод Алиса, девочка была в своё время шатёнкой. Несомненно, это была та, что оставила след от своих сильных пальчиков на щиколотках Сони. Это была та, чьи кости, возможно, лежали где-то глубоко под фундаментом этого дома. Алиса вспомнила её лицо: безучастное ко всему, словно она ни к каким странностям в этом доме не имела отношения и была лишь сторонней наблюдательницей. Лицо этой девочки не выражало ни злобы, ни страха, ни боли. И тогда Алиса поняла, что, верно, призраки вообще не владеют своей мимикой, она просто не дана им, они получают в наследство от жизни то выражение, с которым умерли. И лицо призрачной девочки ничего, кроме смиренного спокойствия, не выражало. Она приняла свою судьбу такой, какой та была уготована ей. Маленькая жизнь одинокой сиротки, смерть которой была предрешена её же соседями, которые в силу своих закоренелых верований взяли на свои души подобный грех. Умертвить одну во избежание страданий нескольких. Алиса вспомнила, как Соня задавала сама себе вопрос: «Почему я?» Подобный вопрос задавал себе и этот мёртвый ребёнок, жизнь которого закончилась, чтобы продолжалась жизнь других детей. Внезапно Алиса, которая сама была сиротой, представила себя на месте этой девочки. Она мысленно перенеслась в те далёкие года, чтобы прочувствовать как можно более реально то, что пришлось пережить той, на чьём мёртвом теле стоял сейчас этот дом. Вдруг что-то как будто быстро прошло сквозь неё. Алиса в полном недоумении обернулась, но успела заметить за своей спиной лишь неясные удаляющиеся движения сквозь дверь в спальню, где спала Соня. Алиса кинулась к двери, но ещё прежде чем она прикоснулась рукой к ручке, поняла, что дверь заперта.
Тут Алису отвлёк телефонный звонок, раздавшийся на первом этаже в гостиной. Ещё немного подёргав ручку двери и поняв, что та не поддастся, она быстро сбежала вниз. Она убеждала себя в том, что призрак не сделает Соне ничего плохого. Соня спит, забывшись беспробудным, глубоким сном, о чём она, Алиса, позаботилась, в глубине души предчувствуя, что дом захочет так поступить с ними. Так и получилось!
Уже подбегая к телефону, Алиса вдруг с забившимся учащённо сердцем услышала тревожность в звонке. Бездыханный звонок, который спешил донести до этого дома какую-то весть… Она сняла трубку. Тот, кто начал медленно, осторожно произносить слова в трубке, принял её за Соню. Тогда Алиса назвалась, между тем сообразив, что разговаривает с отцом Никиты и Антона – Филиппом. Он попросил к телефону Соню. Алиса сказала, что та плохо себя чувствует и сейчас спит, а потом спросила, может ли она что-то ей передать. В трубке раздалась тишина, которую потом прервали тяжёлые хаотичные вздохи, от которых повеяло тревогой, поэтому Алиса всего лишь спросила напрямую, как всегда делала, когда обычные люди по какой-то причине давились словами, задыхаясь под гнётом собственных эмоций:
- Что случилось?
- Её сестра этой ночью разбилась в своей машине по дороге в Мирный.
Глава шестнадцатая
Как-то тихо, как-то мягко, словно материнские руки, любящие, заботливые, обняла её тишина со спины и опрокинула в свой мир бездонности и неведающего счастья. Она провалилась в этот мир, блаженно улыбаясь и с силой отмахиваясь от памяти, которая падала следом за ней и нудным голосом повторяла, что произошло нечто ужасное, охала и стонала, не уставая цепляться за неё, чтобы заставить вторить её немому крику о том, что в жизни так бывает. «Да, бывает» - говорим мы в ответ на известия, ранящие наши сердца, сжигающие веру в любовь, способные уничтожить в нас всё хорошее, что только есть и бывает…. Да, бывает… В жизни так бывает…. Что хорошее может появиться в человеке под воздействием плохих и грустных обстоятельств, если только эти обстоятельства не лишат нас того хорошего, что успело когда-то зародиться в нашей душе.
Алиса очень хотела остановить время и хоть на несколько минут, пусть хоть на несколько секунд, но она забудет то, что только что узнала! Не ведать боли, не ведать человеческого горя – счастье, позволяющее ни о чём не волноваться, ни о чём не жалеть. Уйти в себя, закрыться детской игрой, отвлечься мелкими вещами, приносящими радость детям. Сколько раз она пыталась так сделать, и всё всегда было зря… Потому что она не ребёнок, потому что все эти приёмы не способны были ей помочь, они больше не действовали на неё. Но у неё было другое…
Выдумать свой мир, как некоторые выдумывают любовь и благополучие в своих жизнях. Выдумать целую жизнь, всю, целиком… Вымечтать каждый свой день, не обращая внимания на тех глупцов, которые от незнания кричат, что такое невозможно. Возможно! Всё, что возможно в нашем воображении, возможно в реальности. Как ей передать это знание тем, кто окружал её и ещё не понял этого? Она – выдумщица. Всего лишь выдумщица… Девочка, в теле которой живёт мудрость, девочка, которую все принимают за ребёнка и непременно чему-то учат, наконец, девочка, которая день за днём живёт жизнью, которую выдумала сама. «Фантазёрка, каких ещё надо поискать», - смеясь, говорила про неё её бабушка. Да, если кому-либо было угодно так её называть, то она была фантазёркой. Воображение – вот что спасало её столько раз в трудные минуты. Это было тем, что выводило её из тёмного леса жизни с её невзгодами и трудностями, одиночеством и покинутостью. Ведь в сущности, кому она была нужна? Бабушка, только этот старый человек интересовался тем, как и в каком направлении двигалась её жизнь. И всё. Какой бы одарённой она ни была, она никому не нужна была со своим талантом видеть то, что другие не видят, наблюдать то, что другим неинтересно, о чём люди пытаются умолчать и не называть вещи своими именами. Кроме заботливых рук фантазии, тонко сплетённой паутины выдумки, ничто и никто не способен был позвать её в мир умиротворения, спокойствия и чувства, что тебя приютили, согрели, пожалели. Чувство защищённости и укрытия от бушующего урагана нужно всем. А её ранимой душе особенно. И если некому было о ней позаботиться, она не смогла придумать ничего другого, кроме как позаботиться о себе самой. Потому что сколько бы она ни хорохорилась, одиночество сковывало немилосердно и угнетающе, раздавливая весь её дар, который ничего не стоил по сравнению с той любовью, которую получали другие дети, так непохожие на неё. Всё-таки она была одна, всё время одна…. Она столько времени убеждала себя, что быть одной – это чудесно, это свобода, это своеволие, это окрылённость поднимающими тебя в небо мечтами, это разгон для того, чтобы взять новую высоту, чтобы забыться, чтобы внушить себе, что в жизни главное место принадлежит не любви, общению и взаимоподдержке, а цели, силе, самостоятельности, независимости.
Странным образом её олимп, сложенный из её собственных сил и характера, рухнул в миг, когда она узнала новости по телефону. Когда она увидела, до какой степени Соня скучает по Грегору, до какой степени будет скучать по сестре. Как крепки связи между этими людьми, в то время как она считала, что крепость духа именно в непривязанности ни к кому и ни к чему! Это содрогнуло её собственную почву, на которой она, маленькая девочка, что привыкла считать себя благодаря своему дару и воле сильной и мужественной, построила свои убеждения о смысле жизни.
Она подумала об Антоне. Мальчик остался без матери…. Теперь ничто в их разговорах не будет разлучать их, отдалять друг от друга. Теперь она поймёт его, а он… Что ж, ему придётся пройти через тот путь, который вмиг станет узким и труднопроходимым без мамы…. Мама… Слово всеобъемлющее и до боли щемящее, как никакое другое… Когда не понял этого слова, когда не хватило…. Это она может обойтись без него, привыкла уже, а он, тот маленький и беззаботный, для которого весь смысл существования в двух руках, которые всегда готовы были протянуться к нему с обеих сторон от него… Папа и мама… Он будет долго и мучительно привыкать. Но жизнь заставит! Так же, как её в своё время заставила привыкнуть к мысли, что придётся ложиться спать в одиночестве в холодную постель, готовить самой себе еду, а новостями делиться с призраком, который, вполне возможно, из жалости забрёл к ней в совершенно недетскую комнату. Ему придётся пережить ту утрату, от которой уже не отмахнуться, и ничего уже не изменить….
Искренне улыбаясь, или наоборот, сверкая безумной, зловещей ухмылкой, жизнь так или иначе преподносит нам сюрпризы… Нам решать, как быстро мы их распакуем, примем ли с благодарностью или как само собой разумеющееся. Поблагодарим ли мы её или же будем смотреть дарёному коню в зубы и фыркать от недовольства подарком, а возможно, и обёрткой… Нам решать, что будет с нами дальше, после того как каждому из нас попадёт в руки такой подарок. Сила человека в двух вещах: просить и принимать. Принимать достойно. Потому как нам достаётся только то, что просим. Её мысли обрывались, не желая принимать законченную форму, потому что их стало сразу много. Сразу столько чувств… Одна смерть физическая, реальная, на которую Алиса всегда смотрела спокойно и безучастно, и вдруг всё меняется… В жизни настают иногда паузы, которые поднимают в душе столько смутных переживаний, столько наболевшего! Одна смерть – тысячи вариантов, как это повлияет на тех, кто остался в этом мире. Одна смерть – тысяча вариантов, как всё у других может сложиться.
Сначала Алиса начала метаться по гостиной, не узнавая себя, сама не понимая, что привело её в такое замешательство. Находясь в столь уязвимом состоянии, она была в опасности перед тем, что проходило сквозь запертые двери в этом доме, неслышно ступало по ступеням загадочной лестницы, двигало картины на стенах и приводило в движение другие предметы. И тут Алиса услышала отчётливый голос. Она так и не поняла, шёл ли он изнутри, или она уловила его в сжатом от страха воздухе гостиной. «Приступай к действиям, Алиса!» И тут она обмякла и, не выдержав, опустилась на мягкий диван за своей спиной. «Бабушка… Да, надо действовать, надо наводить порядок в том, что судьба по какой-то странной причине намешала из боли, страха, отчаяния и надежды в нашей семье! Наверное, это должна сделать я…» Какое-то время Алиса продолжала в задумчивости и оцепенении сидеть на диване, погружённая в размышления. Где-то там, далеко, разум неясно подсказывал ей, что нужно подниматься, что-то делать, но что-то продолжало удерживать её в непонятном задумчивом состоянии, лёгкой забывчивости и желании отгородиться от окружающего мира. Она вдруг застряла в переходном состоянии, когда бездействие сменяется действием, когда на место неведению и незнанию приходит чёткое понимание, как и что нужно сделать. И она хотела остаться на этом переходном этапе как можно дольше. Однако голос снова позвал. Она оказалась в этом доме не для того, чтобы подчиниться его воле.
После того как эмоции немного улеглись в её душе, словно затихающая рябь на воде от сильного ветра, Алиса принялась судорожно соображать, что и в каком порядке ей следует сделать. Похоже, взрослые заняты каждый своим… Похоже, разбитую чашку в семье придётся склеивать ей одной. И она сделает это! А судьба уж не задержится с помощью, если надо будет…. В беспокойстве она кинулась на второй этаж к двери спальни. Та оказалась открытой, и взору Алисы предстала мирно спящая Соня. Ничто не указывало на наличие в комнате чего-то потустороннего, странного, угрожающего. Все предметы находились на своих местах, и Алиса присела тихо на краешек кровати рядом с Соней. Она должна будет как-то рассказать ей всё… Это лицо, сейчас такое спокойное в своём неведении, умиротворённое, не потревоженное никакими известиями, искорёжится от боли, так похожей на ту, рана от которой ещё далека от заживления.
«Я пришла передать тебе подарок от жизни. Тебе неминуемо надо принять его».
Соня всколыхнулась всем телом на кровати, разбрасывая руки, ноги в разные стороны, будто зелёная водоросль, устремляющая свои длинные, покрытые речным илом листья в направлении бегущей воды. Её лицо оставалось неизменным, всё также ничего не выражающим, и Алиса подумала, что только во сне, только в этом состоянии лица людей как нельзя больше всего похожи на лица призраков. Такие же застывшие, такие же неизменные в течение долгого промежутка времени. Она вгляделась в то лицо, что было перед её глазами. Нет… Показалось…
Алиса поднялась с кровати, попятилась, опасливо наблюдая за лицом Сони. Кажется? Ей всё никак не удавалось определить. В беспокойстве она подбежала вновь к спящей. И только после некоторых усилий, которые дорогого ей стоили в плане энергии, Алиса поняла, что у Сони что-то было с лицом. Она принялась беспрестанно вглядываться, то приближаясь, то, наоборот отдаляясь, не в силах определить, что это было. А было вот что: на лице Сони то едва заметно, то настолько смутно, что могло сойти скорее за галлюцинации, проступало лицо той, что Алиса поймала взглядом как-то случайно, неловко на ступенях лестницы вчерашним вечером. Алиса вздрогнула. Всё её тело напряглось, она настроилась внутренне на ощущения, что должны были исходить от Сони, но, к своему удивлению и ужасу, ничего не почувствовала. Она знала, что это значило. К сожалению, знала… Это означало, что она потеряла ту. Однако это также означало, что сейчас последует контакт.
Тело Сони поднялось как-то слишком быстро, словно её рывком вырвали из объятий сна, глаза мгновенно открылись, округлились и налились целым скопищем эмоций, от которых у Алисы зажужжало в голове. Она не могла прочесть и прочувствовать так много! Надо было закрываться психологически, потому что перед Алисой была уже не Соня, но она не была готова к такой быстрой смене эмоций, поэтому оставалась ещё какое-то время с открытой нараспашку душой, чувствуя, как в неё пробирается угрожающий холодок, хотя и пыталась захлопнуть дверь в свой внутренний мир как можно скорее. Наконец ей это удалось. Но это означало, что если в Соне проснётся что-то, принадлежащее бедной девушке, Алиса не ощутит это и не сможет ей помочь. Соня выпрямилась, напрягая мускулы шеи, руки положила на одеяло по обе стороны от себя и устремила взгляд прямо на Алису. Вся она словно закостенела, казалось, перед Алисой не человек, а отлитая статуя. Девушка хрустнула суставами на пальцах, отчего последовавшая за этим звуком тишина в комнате стала поистине устрашающей.
- Что ты хочешь? – храбро произнесла девочка, пытаясь затушить пожар из обилия чувств, что начал возгораться где-то глубоко внутри.
Какое-то время не раздавалось ни звука, и время как будто замерло.
- Я хочу жить. – Услышала Алиса.
- Как я могу помочь тебе? – Алиса еле удерживалась на ногах от тошноты, накатившей на неё, и холода, которым дышало ей в лицо то зло, что вдруг так неожиданно пошло на контакт. И тут всё тело Сони издало в миг такой ужасный хруст, что Алиса невольно поморщилась. Ей показалось, что раздавили большую ветку, растопырившую свои деревянные пальцы в разные стороны, и от неё остались только щепки. Она боялась, что что-то плохое произойдёт с телом Сони, ведь то, что жило пока в нём, не нуждалось в оболочке и проникло в тело бедной девушки с одной единственной целью – заговорить, заговорить с ней, Алисой, чтобы объяснить, почему не смогло покинуть мир живых. Она попыталась спрятать поглубже свой страх за Соню, но не успела.
Девушку отбросило с кровати к двери, как куклу, простую тряпичную куклу с опилками. И не успела Алиса ничего сделать, как Соню уже что-то перекатило по полу к ногам девочки. Алисе лишь приходилось внушать самой себе, что она всё сделает правильно, что она успеет, что Соня не слишком пострадает. В один миг окна в спальне открылись настежь, рамы ударились о стены, и с воем ветра, бешено влетевшего в комнату, Алиса ещё раз услышала: «Я хочу жить». Тело Сони безжизненно лежало у ног Алисы. Дверь принялась с шумом хлопать, ударяясь о стену, то открывая взору коридор на втором этаже, то закрывая вход в него. Алиса нагнулась над Соней, которая не издавала больше ни звука, на её лице больше ничего не происходило. В комнате настала тишина, но тут же Соня вновь рывком поднялась, задыхаясь и безумно таращась в лицо Алисы. Та узнала в ней живого человека, которого наконец оставило зло.
- Тихо, не бойся. Оно ещё здесь. Эмоции, Соня, умоляю тебя, эмоции.
Но для Сони было трудно воспринимать слова Алисы адекватно и членораздельно. У неё было такое ощущение, что её продержали очень долго под водой, лишая кислорода. Руки обмякли, однако через боль, превозмогая телесные мучения, она с трудом отползла к тумбочке, почему-то полагая, что там будет безопаснее. Она постоянно с громкими всхлипываниями хватала ртом воздух. Алиса стояла перед Соней, вглядываясь в темноту. Ветер продолжал свистеть в воздухе, заглушая болезненное дыхание Сони и сбивая Алису с ног, как будто пытался отпихнуть девочку от тела, хозяином которого ещё совсем недавно было что-то дьявольское. Соня за спиной Алисы завизжала от страха, не в силах больше выносить всё то, что творилось в комнате. И тут Алиса поняла, что то, что всем этим управляло, хотело только одного - жизни, жизни в её теле. Соня была не нужна. Зло с лёгкостью как вползло в это тело, так и покинуло его. Оно шантажировало Алису тем, что калечило тело девушки, вынуждая раскрыться девочку психологически, дабы помочь своей энергией Соне. И Алиса колебалась, в действительности не зная, что делать. У Сони, по всей видимости, были ранения и многочисленные повреждения, однако чтобы понять это на расстоянии, Алиса должна была настроиться внутренне на волну девушки. И этого ждало то, что следило за ними. Тут Соня сделала ещё рывок, открыла трясущимися руками ящик тумбочки и завладела аметистовыми серьгами. Алиса смотрела на неё в полном недоумении. Однако это говорило о том, что руки у девушки целы. И только Алиса отвернулась от воздуха, что ревел в комнате, и обратила свой взгляд на Соню, как её также отпихнуло с силой к стене. Соня в ужасе глядела на девочку, сжимая украшения в ладони, а на неё ползло что-то чёрное и бесформенное. Кричать не было сил. Она лишь смогла подобрать к телу болевшие ноги и сжаться в клубочек.
- Оно не сможет нас убить, - выдохнула Алиса рядом с ней. То, что надвигалось на Соню, неожиданно увеличило скорость и практически наползло на девушку, однако Алиса поставила внутренний психологический барьер, и подставила своё тело перед Соней. Всё тут же прекратилось. Алиса явственно почувствовала, как от неё отразилась та сила, которая попыталась вновь завладеть Соней.
В комнате не стало ветра, прекратились всякие движения. Но тишина продолжалась недолго. В воздухе нарисовалась та самая девочка, которую Алиса видела на лестнице и лицо которой ещё несколько минут назад явственно проступало черта за чертой на лице Сони. Алиса бросила взгляд на Соню, но та, похоже, ничего не видела. Вдруг девочка резко остановилась, хотя до этого медленно плыла по направлению к Алисе. Сквозь её тело Алиса видела противоположную стену в комнате, кровать, дверь в коридор. Девочка немного задержалась, словно раздумывала над чем-то, хотя лицо её по-прежнему ровным счётом ничего не выражало и оставалось безучастным. Она вплотную приблизилась к Алисе и остановилась перед ней, вперив в неё взгляд. Они были практически одногодками, возможно, девочка-призрак умерла чуть раньше, чем ей исполнилось семь лет. Однако жалости к призраку Алиса не испытывала. Она настолько закрылась, что перестала вообще испытывать какие-либо эмоции.
Одно лишь не уходило на задний план и никак не хотело стираться: чувство боли. У Алисы болела спина, которой она ударилась о стену.
И призрак воспользовался этим.
Он воспользовался единственной эмоцией, которую Алиса никак не могла никуда спрятать и мысли о боли продолжали вертеться у неё в голове. Алиса мгновенно почувствовала себя больной, уничтоженной и беспомощной. Её словно пригвоздили к полу, на котором она раскинула руки, сжатые в кулачки, которыми упрямо хотела отмахнуться от сгущавшейся над ней черноты. Она больше не видела Соню, не знала, что с ней, ею всецело овладело чувство боли, забирая из её маленького тельца силы, которые она так не хотела отдавать и которые так были нужны в эту минуту им обеим - Алисе и Соне.
Соня сидела на полу, прислонив голову к стене. На какое-то время она потеряла от страха и боли сознание и сейчас медленно приходила в себя. Однако хватка руки, в которой находились серьги – подарок мужа, не ослабла. Она разжала ладонь и, воспользовавшись моментом, пока всё в комнате замерло перед новым прыжком, быстрым привычным движением вдела серьги в уши. Она еле успела поджать под себя ноги, когда кровать перед ней встала на ребро. Если она опрокинется, то придавит как её, так и Алису, которая сидела также с поджатыми под себя ногами и бессмысленно взирала в серую пустоту в комнате. Соня безмолвно взглянула на кровать, поднятую над ними. Она попыталась сделать движение руками к Алисе, но тут словно что-то ударило её по рукам, и кожа на них разлилась жгучей болью, краснея и опухая. Её сознание меркло, она бессмысленно что-то мычала, пытаясь сказать Алисе, чтобы та отползла как можно дальше от поднятой кровати к дверному проёму, чтобы не получить травм, но язык намертво застыл во рту. Она больше не чувствовала боли, всё, что ещё хотелось ей сделать в этой жизни – уберечь Алису, но даже это ей не удавалось. Что ж! Наверное, тогда ей предстоит обратиться также в призрака после смерти, потому что смерть маленькой невинной девочки по имени Алиса не отпустит её в иной мир, и она будет скитаться так же, как остальные заблудшие души, не успевшие что-то сделать при жизни. И она никогда не увидит Грегора, никогда не услышит от него объяснений по поводу того, почему он хотел с ней расстаться. Она не увидит его даже в призрачном обличье…
Но он возник. И не один. Соня увидела перед собой сразу их двоих: мужа, которого безумно любила, которому доверяла больше, чем самой себе, и Надю, милую, заботливую сестру, готовую на всё ради неё. И тогда, именно в тот момент, когда сознание почти угасло, а надежда почти стала на колени, преклонившись перед сложившимися обстоятельствами, Соня всё поняла. Её сестра уже не в этом мире.
Надя как-то грустно приблизилась к ней, при этом Грегор остался чуть позади, отстав, словно хотел дать им уединиться и поговорить с глазу на глаз. Он остался смотреть на неё позади спины сестры, которая всё ниже и ниже наклонялась над Соней.
- Что же ты? – и Соня скривила рот от нашедших на неё всхлипываний. – Как же ты так?
Надя недвижимо смотрела на неё. Соня заметила, что несмотря на то, что глаза сестры выражали ужас, в целом на лице читалась решительность и готовность сделать то, что как-то само собой получилось.
- Ехала к Алексею, - произнесла Надя, и голос напомнил Соне звук льющейся воды в ванной.
- Опять одна, ничего никому не сказав, как всегда неосторожно и неосмотрительно нажимая на педаль газа?
Надя еле заметно кивнула.
- Люблю тебя. И он… Он любил…. Слышишь? Твой муж всё-таки тебя любил… - Казалось, призрак пытался дотронуться до головы Сони, которая обречённо упала на грудь. Шея нещадно заболела, но Соня даже не заметила этого.
- Хочу к вам! – тихо застонала она.
- Нельзя. Твоё время не пришло. Ты нужна Алисе, ты нужна… моим детям…. Я хочу, чтобы ты наконец была по-настоящему с ними. Передай им, что я люблю их, передай моему мужу, что я всегда была ему верна и на протяжении всей нашей совместной жизни оставалась для него любящей женой и заботливой матерью для наших с ним детей. Он хотел стать им хорошим отцом. Вот, теперь представился ему такой шанс. Я больше мешать не буду. А то, что я ехала в Мирный, так это для того, чтобы приехать к тебе потом вместе с Алексеем. Всё, времени больше нет.
Надя отлетела от неё так молниеносно, что Соня не успела ничего ей сказать в ответ. От боли во всём теле, от головокружения от тех событий, что странным образом происходили сейчас в её жизни, она медленно теряла из сознания связующую нить между тем, что произошло и что сейчас наблюдала у себя в доме. Лицо Грегора стало совсем вплотную к ней, он попытался прикоснуться к её щеке, к её ушам, в которых медленно мутнел аметист. «Вдовий камень», - подумала она про себя. Руки призрака прошли сквозь неё.
- Ты знал, что всё так будет, когда дарил мне эти серьги?
Призрак покачал головой. Теперь, силясь смотреть ему прямо в глаза, хотя бестолковые слёзы застилали ей её собственные, Соня читала там такую любовь и нежность, что успокоилась. И её вопрос о том, что же произошло между ними, встал комом в горле и так и остался там. Грегор указал ей на вмятину в стене за дверью. И тут вспышкой у неё перед глазами пронеслось всё.
В тот вечер она ходила по дому сама не своя. Она уже мысленно делила его между ними, так как развод был неизбежен. Он хочет оставить её, хочет оставить! Эти слова ещё не были произнесены, но по его движениям, по их скандалам, от которых она так устала, Соня прекрасно сознавала, что это вопрос времени. В какой-то момент ярость в её душе так изрыгнулась, что она не выдержала и подняла скандал, когда Грегор ужинал. Он ничего ей не сказал, оставил посуду невымытой в раковине на кухне и принялся подниматься по лестнице, поскрипывания которой заглушались её, Сониными, криками, долго ещё раздававшимися из кухни. В её душе всё перемешалось: отчаяние, боль от предстоящей утраты, она вмиг почувствовала себя беспомощной и никому не нужной. Она металась ещё какое-то время по гостиной, всё порываясь набрать чей-то номер, чтобы пожаловаться в трубку, а потом от отчаяния и бесполезности слов, обращённых к пока ещё мужу, броситься вон из этого места прямиком в город. Но звонить было некому. Все из их окружения люди уже так устали от их ссор и взаимных упрёков, что предпочитали не совать нос в их совместные дела. Тем более те, кто общался с ней в равной степени, что и с Грегором. Они предпочитали держать нейтралитет, не зная, чем закончится этот конфликт. Делёжка дома, друзей… В какой-то момент эмоции настолько захлестнули Соню, что она перестала управлять собой. Ярость, бешенство, словно, попали ей в кровь, как яд отравляя её внутренности. Другим чувствам места не осталось. Она уже не понимала, что делает. В порыве злости, не осознавая, что ещё остаются какие-то рамки, за которые выходить не следует, так и не набрав ничей номер, чтобы освободить душу от бушевавших в ней эмоций и ядерной смеси обиды, раздражения и горечи утраты, в которую она настолько поверила, она побежала по лестнице на второй этаж. Коридор… Сейчас он вспыхнул тёмным расплывчатым пятном у неё перед глазами, а тогда, когда она шла по нему, быстро приближаясь к спальне, где Грегор работал со своим ноутбуком, ей казалось, что она ступает по раю, и всё в ней говорило, что она права, что она имеет право на то, что созрело у неё в больном мозгу, пока она сокращала расстояние между собой и мужем. Он не уйдёт! Он будет её мужем! Она влетела в комнату, как ураган, раскрыв перед собой дверь в комнату с такой силой, что она с грохотом отскочила от стены. Грегор поднял на неё глаза, полные удивления. Но Соня вспомнила, что даже это ей не понравилось. Она отчётливо уловила мысль, что уже ничто, идущее от неё, не в силах остановить его внимание на ней, ничто не способно задержать его взгляд на ней, чтобы она ни делала. Странным образом мысли в её голове все были такие сильные, что напрягали всё её тело, поддразнивая только её ярость и гнев, которые и без того полыхали у неё в груди. Казалось, она тогда могла бы взорваться от этих чувств, неистовых, неуправляемых, бесконечных, изматывающих её саму. Но какое ей было дело до себя! Какое-то время она стояла перед ним, думая, что вот сейчас настал этот момент, когда он скажет, что с него хватит, что он устал, что он не может больше так жить, что он не может больше с НЕЙ жить. Но Грегор странным образом молчал. А сознание всё накручивало, мысли всё шли своим чередом, словно в её мозгу жил какой-то бес, который подбрасывал ей эти мысли одну за другой. И она взорвалась. Та плотина, что ещё по какой-то причине сдерживала её порыв, прорвалась, давая свободу всему тому, что накопилось у неё в душе. А накопилось много…. Не сознавая, что делает, она обрушила всю ярость на Грегора, который беспомощно сидел на кровати и который никак не мог поднять на неё руку, что бы она ни вытворяла. Она знала это, поэтому с каждой долей секунды позволяла себе всё больше и больше. Её понесло…. Она набросилась на него, а он только и успевал, что уклоняться от неё. Тогда такая мысль не пришла ей в голову, и только сейчас, воссоздавая в памяти свои движения шаг за шагом, она обратила внимание на то, что дверь в комнату оказалась закрытой, и сколько бы Грегор ни пытался открыть её – ему это так и не удалось. Когда он упал на пол, она продолжала ещё изливать на него свою злобу, словно выплёвывала прямо на него гадюк из глубин мрачной души. Наконец он схватил её за оба запястья, она на миг замерла, почувствовав, как ослабла его хватка. И тогда он посмотрел ей за спину. Она, не выдержав, также обернулась и в раскрытом дверном проёме увидела маленькую блеклую фигуру девочки, что стояла прямо с вытянутыми по обе стороны от её худенького тельца руками и наблюдала за ними.
Соня повернула голову в направлении Алисы, та лежала на полу с закрытыми глазами. Соня испугалась за неё, вновь шевельнулась и вновь почувствовала боль в теле. Всё последующее произошло быстро. Темнота пучками потянулась к ним обоим, растянувшимся на полу. Соня почувствовала запах мужа одновременно с запахом сестры. Они были где-то рядом. Кровать наклонилась так быстро в её сторону, что Соня хотела закрыться от неё руками, но сил хватило лишь зажмурить глаза. Когда она их открыла, то уловила, как кровать встала в нормальное положение на своё прежнее место. Ни холода, ни приступа тошноты она не чувствовала, хотя видела, с какой яростью метаются предметы по комнате, видела, с какой силой что-то ударило в её любимое зеркало, и оно рассыпалось на множество мелких кусочков. До неё доносился рёв, который стоял, по-видимому, в комнате, но она слышала его, словно за закрытой дверью. Она вновь была в безопасном коконе, который обеспечивали ей сестра и муж. Уже мёртвые. Но она вспомнила, как говорила ей Алиса про замещение эмоций. Она напрягла все силы, чтобы сосредоточиться не на боли утраты, а на безмерном чувстве любви. Это было всё, что она должна была испытывать после того, как осталась без Нади и Грегора. Она придвинулась к Алисе, почувствовав, как отступила физическая боль в теле, и обняла ту, закрывая руками. Девочка дышала, но была без сознания. Вокруг них продолжали метаться предметы, которые, по идее, должны были угодить прямиком в них, но до них так и не долетела ни одна вещь, ни один предмет. Они были в безопасности. И Соня решила помочь своим призракам: она полностью сконцентрировалась на всеобъемлющем чувстве любви. Без всяких сомнений, без оглядок в прошлое, без жалости к себе, без угрызений совести. Когда она открыла глаза, то увидела, как Алиса чуть заметно улыбается ей.
- Ты молодец!
Всё прекратилось так же внезапно, как и началось. Перед потрясённым взором Сони вновь возник образ Грегора.
- Так это я виновата в твоей смерти!..
Он покачал головой.
- Тебя использовали. Но это ещё не конец. Не отдавай нашего дома никому.
И он померк, быстро, внезапно, словно со скоростью света терял силы.
- Они на самом деле сильно истощились. Дальше дело за нами, - произнесла Алиса.
Она принялась подниматься на ноги, осторожно проверяя, всё ли в порядке с её телом. Но ей на самом деле меньше досталось, чем Соне. Та потрясённо продолжала сидеть на полу.
- Я вспомнила, я всё вспомнила…. – повторяла она, уткнув неподвижный взор в пустоту, которая медленно принималась окрашиваться в блеклые тона зимних утренних сумерек. Ветер дул с силой из открытых настежь окон.
- Я вспомнила. И теперь понимаю, что лучше бы не вспоминала….
Алиса наклонилась к ней, осматривая тело, одновременно подгоняя Соню к действиям.
- Нам нельзя тянуть время. Это что-то убралось, но до поры… Только до поры… Соня, нам надо спешить.
У Сони оказались многочисленные ушибы на теле и несколько порезов.
- Почему нам надо спешить? Что мы вообще можем сделать? Я не представляю…
- Зато я представляю. Ты ведь можешь подняться, поднимайся, Соня!
Девушка медленно поднялась, ошарашено оглядываясь на беспорядок в комнате.
- Твои серьги… Почему ты с ними? Ты знала, что аметист помогает вспомнить? – спросила у неё Алиса, когда они перешагивали через поваленные предметы к окнам, чтобы закрыть их.
- Нет… А что, это так? Я даже сама не знаю, почему так упорствовала в своём желании заполучить эти серьги обратно.
- Интуиция, - произнесла Алиса, подойдя к Соне и вглядываясь в камень. – Ты знаешь, что он у тебя мутнеет сейчас?
Соня попыталась снять одну серьгу, чтобы понаблюдать за тем, как менялся цвет камня. Алиса удержала её руку.
- Не стоит снимать их. Просто поверь мне на слово. Камень скоро станет более прозрачным. Мутнеет он от того, что ты вспомнила наконец то, что так долго силилась вспомнить.
Тут Алиса задумалась. Они вышли в коридор, и, несмотря на то, что Соня хотела уже двинуться дальше к лестнице, она остановила девушку.
- Коридор, всё всегда начинается с него….
- Необязательно. Может и с лестницы.
- Да, и лестница тоже, верно…
- Что в этом месте на первом этаже? – спросила Алиса.
- Вход в подвал.
- Отлично! Туда и пойдём!
Они побежали вниз, так как даже у Сони что-то на внутреннем тонком уровне говорило, что им надо очень поспешить. Они открыли дверь в подвал, зажгли там свет и начали спускаться. Первой шла Алиса, затем Соня. После всего случившегося девушка перестала воспринимать её как маленькую беззащитную девочку. Беззащитной оказалась она, Соня, между тем как Алиса показала недюжинную смелость. Кроме того хорошее подспорье ей оказывал дар…
- Вы заделали здесь пол, - с разочарованием в голосе произнесла Алиса, когда оказалась в помещении подвала.
- Да, Грегор непременно хотел так сделать. Он только фыркал на то, чтобы оставить его земляным…
- Где же это место?.. – Алиса как будто её не слышала, опустившись на четвереньки и принявшись ползать по полу.
- Ты хочешь найти место, где, возможно, лежат кости той девочки? – Соня с ужасом наблюдала за ползающей у неё в ногах Алисой.
- Тихо! Не мешай мне! Я должна почувствовать….
Какое-то время между ними установилась тишина, прерываемая лишь звуками, порождаемыми движениями Алисы. Наконец она поднялась.
- Да, это здесь. Но это слишком глубоко. Даже если бы у вас здесь был земляной пол, нам всё равно не достать до того места. Так… - она произнесла это, словно обдумывая что-то. – А при чём здесь всё это время был стакан?
Не успела Соня ничего ещё сообразить, как Алиса помчалась вверх по подвальной лестнице внутрь дома. Они друг за дружкой выскочили из подвала и понеслись в кухню. Алиса в порыве подлетела к ящику с посудой, но достать не могла из-за слишком маленького роста. Соня подбежала вслед за ней и открыла шкафчик. Стакан стоял неподвижно, Соня взяла его, вспоминая о том, как передалась ей вчера от него волна боли. Алиса с жадностью схватила стакан и принялась смотреть его на свет. Соня просто наблюдала. Ей ничего не приходило в голову, что можно было бы сделать с этим стаканом. Тут она заметила, как Алиса вдруг встала как вкопанная.
- Она из него пила. Они дали ей последний раз напиться именно из этого стакана перед тем, как умертвили. Это последнее, что она держала в руках в своей маленькой и короткой жизни. - Каждое слово Алиса произносила с паузами, потрясённая тем, что узнала. – Почему я раньше не увидела этого?
- И что нам делать с этим стаканом? – спросила её Соня.
Возможно, события так сложились, и такие уж были эти события, что создали некоторую синхронность в действиях Сони и Алисы. Однако на сей раз Соня сама же ответила на свой вопрос, наперёд зная, что ответ Алисы совпадает с её собственным.
- Возможно, нам следует разыскать деревню и дом, где жила эта девочка. Ведь девочка была из деревни?
- Может быть и так…
Алиса произнесла это с некоторой неуверенностью в голосе, но она ничуть не остановила Соню. Та решительно принялась одеваться. Девочка последовала её примеру. Когда они вышли в ранние утренние сумерки уже по-зимнему холодного дня, шёл снег.
- Я думала, что уже больше никогда его не увижу. Так же как и этот лес. – Произнесла Соня, ступая по тонкому белому покрывалу впереди.
- Не надо так думать. Даже иногда, - нахмурила брови Алиса, шагая вслед Соне.
Они принялись углубляться в лес, кутаясь в свои куртки, оставляя на девственно белом снегу следы: сначала большие, потом чуть поменьше. Соня сама не знала как, но всегда как-то наугад находила ту лавочку, на которой любила сидеть и размышлять о своём творчестве. Зимой она была промёрзшей и заледеневшей, занесённой снегом; весной – сырой и пахнущей раздувшейся древесиной; летом – сухой, впитавшей в себя солнечные лучи, что иногда умудрялись проглядывать сквозь кроны высоких деревьев; осенью – покрытой мхом и забросанной жёлтыми и красными листьями. Но в каждый сезон это была всё одна и та же скамейка, что была столь мила сердцу Сони. Она вышла на неё и в этот раз, потратив совсем немного времени на поиски. Какой бы скамейка ни была – влажной, сухой, занесённой снегом или листьями, залитой солнцем или дождём, она всегда пустовала. Но не на этот раз. Когда Соня и Алиса приблизились к нужному месту, то ещё сквозь мельтешащие у них перед глазами стволы деревьев заметили, что скамейка не пустовала. На ней сидела какая-то незнакомая фигура в чёрном - высокая, стройная, статная, широкоплечая. Соня остановилась, Алиса встала рядом с ней, и лес словно проглотил звуки их шагов, скрипящие и шуршащие по его животу, покрытому опавшими и уже мёртвыми листьями, покоящимися под тонким одеялом из снега. Когда Алиса взяла руку Сони в свою, та от неожиданности вздрогнула. Однако фигура их уже услышала и приметила. Она встала и начала медленно приближаться к ним.
- Здравствуйте, Соня. Вы, наверное, меня не узнаёте, - произнесло то, что подошло к ним.
Глава семнадцатая
Соня долго пристально вглядывалась в черты лица незнакомца. И тут она сообразила, в чём было дело. Она припоминала, что уже видела это лицо, слышала этот голос, который предостерегал её об опасностях. Это был тот самый человек, который встретился ей в лесу однажды и так и не объяснил, что за энергия была в её доме, которая может двигать предметы. Какими глупыми и бесполезными тогда показались ей его слова! Насколько далеко она находилась на тот момент от истины! Она вспомнила, как в тот раз он и шага ей навстречу не сделал, будто их разделяла невидимая граница, через которую он боялся проходить.
- Я Алексей, - представился мужчина.
Но она уже знала, кто этот человек.
- Что вы здесь делаете?
Он грустно взглянул на неё, видно, хотел пошутить, но что-то удержало. И от этого его взгляд стал ещё более блеклым и призрачным.
- Мои соболезнования….
Соню снова захватил водоворот чувств. Из-за пережитого шока в доме, страха, что пришлось натерпеться, когда она уже распрощалась с собственной жизнью, из-за боязни за маленькую Алису, она не успела толком осознать свою потерю. Новую потерю…
- Да, спасибо, - она потупила взор, как будто со стыда за то, что в её жизни столько было лишений. Ей очень хотелось, чтобы её сейчас кто-нибудь обнял, пожалел. Она так недополучила этого в жизни! Было всего три человека, которые делали нежные жесты в её отношении – мама, сестра и муж. Но ни одного из них не было больше в живых. И ей теперь надо было самой справляться. Вопрос «как» встал теперь на место вопроса «когда», который она задавала с таким усердием сама себе в городе. На неё была возложена большая ответственность – за дом, за Алису, за племянников. Надя была права: она никогда толком не уделяла им много внимания, всё как-то скорее наспех, по чуть-чуть, быстро, ненавязчиво, неуклюже, бесшабашно. Наверное, пришла пора взрослеть и взять больше обязанностей на саму себя. Она никогда не могла пожаловаться, что Надя или Грегор уделяли ей мало внимания, не выслушали когда-то, пренебрегли её словами. Если не брать в расчёт последнего промежутка времени перед смертью Грегора, того неясного временного промежутка, который был и неоднозначен для неё, и в то же время она всё поняла по взгляду мужа, что, возможно, в последний раз навестил её, то он и сестра всегда находили время, чтобы выслушать её, всегда звонили, спрашивали, как идут дела. Они ухитрялись находить к ней подход и выводить на разговор, даже когда она была не в настроении, но в то же время испытывала нужду выговориться!.. Когда слова не склеивались между собой и она спотыкалась в событиях, своих личных переживаниях, нарушая их логический порядок, они всё равно улавливали суть и утешали её. Их поддержка настолько много значила для неё, что не было вопроса, с которым бы она не обратилась хотя бы к одному из них. И если после смерти мамы уже прошло достаточно времени, которое зализало ей рану в сердце, более менее заполнило дыру в душе, то смерти мужа и сестры, которые практически наложились одна на другую, вновь опустошили её. Но разве у неё был выбор? Разве не слышала она слов своей сестры, что её время ещё не пришло? Её пока не ждут там… Разве не настало теперь её время превращаться из той, о которой заботились, в ту, которая сама в состоянии позаботиться теперь не только о самой себе, но и о тех, кто остался рядом с ней?
Странно было сейчас наблюдать за Алисой и Алексеем, которые, видимо, уже познакомились друг с другом и теперь осматривали место вокруг скамейки в поисках чего-то, странно было вот так не у дел стоять с вытянутыми по бокам руками, в точности как та мёртвая девочка за её спиной, когда она убила своего мужа. Ведь она его убила… Возможно, её вынудили, как ей сказал призрак Грегора, и всё же это была её вина, что в её сердце нашлось место для гнева, ярости, которыми воспользовалось зло, увеличив их в тысячу раз и направив против её собственного мужа. Её вина в том, что вместо любви, которая на самом деле таилась в глубинах её сердца, которую она скомкала, растоптала, словно ненужный фантик после вкусной конфеты, любви, которой она могла бы, если бы была мудрее, заполнить всё пространство в сердце, вместо этой любви, от которой она освободила место у себя в душе, как от чего-то лишнего, она с некоторых пор начала взращивать яд злобы на мужа, обиды и ненависти, который стекал в глубь её капля за каплей.
Сколько ошибок прошлого! Сколько невысказанного! Что сказала бы она, если бы её сестра, муж были ещё живы? Наверное, просто бы попросила прощения за всё. Мы все не успеваем в этой жизни только одного: сказать последние важные слова тем, кого любим и кто неожиданно покидает эту жизнь, возрождаясь в новой. И это слова прощения и любви. И только. Но эти люди нас прощают, прощают уже там, откуда дотянуться до нас могут немногие. И ей, Соне, следует испытывать благодарность жизни за то, что она хотя бы знает, что её близкие не таят на неё ни обиды, ни злобы, которыми она в своё время так неосмотрительно кидалась в них… И что осталось теперь с ней после всех этих ненужных отрицательных, убивающих человека и тех, кто его окружает, эмоций? Что они ей дали? Разве чему-то научили или, может, как-то обогатили её жизнь? Нисколько…
Однако наблюдая со стороны за Алисой, усердно рассматривающей землю вокруг себя, ступавшей по снегу в своих маленьких сапожках, оставляющей после себя столь же маленькие следы, по которым никто не скажет, что в этом маленьком тельце живёт душа взрослого человека, Соня чувствовала, что в этой жизни есть ещё то, ради чего она должна будет побороться. Остаётся ещё дом, как светлая память о муже, любимом, верном, она в этом не сомневалась. Всё-таки несмотря на ту свободу, что они предоставляли друг другу в своих отношениях, несмотря на все те скандалы, которые окропили их любовь ядом непонимания, они оставались верны друг другу. Некоторые вещи знаешь наверняка… Иногда их разделял город, иногда часовые пояса, вместе с длинными расстояниями над сушей и над водой, иногда их разделяли чужие люди, но они всегда умудрялись оставаться преданными друг другу. А преданность была тем самым сокровенным ключом от шкатулки с их чувствами, который ни один из них так и не смог потерять, несмотря на всё то, что было вынуждено их разделять. Он ушёл под землю с кольцом. Помня всё то, что пришлось пережить, помня, какую боль она нанесла ему своей недоверчивостью, ревностью, от которой всё же не могла временами отмахнуться, которую никак не удавалось прогнать, он принимал её такой, какой была, какой полюбилась ему, подтвердив это тем, что даже после всей круговерти обид, взаимных упрёков, разверзнутых ям у них под ногами, он – её, он не снял того, что в один прекрасный день той зимней порой она надела ему на палец, что сделало их с той поры принадлежащими друг другу. И ей не надо было сейчас вспоминать тот период перед разводом, который так и не произошёл в этой жизни, которому не дано уже произойти. Возможно, Скай тогда был прав, сказав, что, наверное, это неслучайно, что именно этот кусок её жизни вывалился из памяти. Не случайным был и тот факт, что несмотря на то, что она надела серьги и вспомнила тот вечер, когда Грегора не стало, она всё же не вспомнила, как пришла к выводу, что им необходимо было развестись. Жизнь сама захотела стереть, внести коррективы в то, что они, двое, необдуманно натворили в их судьбах, даже не замечая, не осознавая, куда их может завести всё это. Всё, что происходило в их жизни в последние дни Грегора, больше не имело никакого значения. Имело только то, что было сначала, что было в школе, когда они ещё смешными детьми бегали, держась за руки, по дворам, набережным, когда только въехали в дом, когда жили в нём. Это было их время. И в её власти было сейчас уже осознанно, в отличие от начала их отношений, сделать воспоминания о муже светлыми.
Остаются её племянники, о которых вся забота теперь переходила на плечи Филиппа, и ей следовало наладить общение с этим человеком, как бы она к нему ни относилась. Возможно, ей предстоит помочь ему самому справиться с утратой. В конце концов, опыт по этой части у неё имелся, и достаточный, никто не мог утверждать обратного. Хорошо, когда жизнь держит, хорошо, когда независимо от того, кто ушёл из твоей жизни – будь то родители, кто-то из супругов, дети ли – остаётся ещё в жизни то, ради чего стоит жить. Как тяжело ей было это понять и найти это сразу после смерти Грегора! Когда она не представляла, куда ей двигаться дальше, что делать, как выплёскивать своё горе.
Мобильник в кармане её куртки разрывался. Звонил Филипп, бабушка Алисы, звонил Скай. Реальность тянула её из сна, в котором она пребывала долгое время, напоминая, что вот сейчас настал тот момент, когда состояние полузабытья, вылепленное из воспоминаний и философствований перейдёт в активные действия, потому что времени у них с Алисой оставалось всё меньше и меньше. Пока Алиса вводила Алексея в курс действий, пока ещё никто не решался хотя бы по телефону сказать Соне о том, что произошло где-то на дороге, соединяющей этот лес и её любимый город, который ей неминуемо предстоит сегодня вновь увидеть, она определялась с направлением, в котором предстоит двигаться в этой жизни. Теперь, когда стольких близких не стало…
Она ответила на звонок Филиппа, успевая изредка вставлять свои короткие чёткие слова между его длинных, словно висевших в мёртвой тишине, что раздавалась в трубке. Он словно сам терялся в своих же собственных замысловатых, теряющих смысл словах, и тогда она поняла, что между ними состоится долгий разговор, которого ни ему, ни ей не избежать. Слова… Многие ли вещи, эмоции можно облечь в них?... Наверное, нет… Наверное, не стоило даже пытаться…. Но стоило попытаться донести до этого человека хоть как-то помощь, которую она могла ему оказать. Жестом ли, действием ли, а возможно, и молчанием.
- Откуда вы знаете, что Надя попала в автокатастрофу? – спросила она Алексея, подходя к нему и Алисе, которые копались в замёрзшей земле.
- Мне сообщил один человек, который невольно застал аварию, возвращаясь домой, в наш посёлок. Она ехала поздно вечером ко мне, чтобы потом вместе со мной помочь вам. Когда она не появилась ни поздно вечером, ни в середине ночи, я стал беспокоиться и названивать ей на мобильный телефон. Он не отвечал. Тогда я сел в свою машину и решил проехать немного по трассе, где-то глубоко в душе предчувствуя что-то неладное. И по дороге встретил знакомого. После того как он мне рассказал о том, что видел врезавшуюся в сосну машину красного цвета на крутом повороте, я связал между собой события и получил ужасную картину.
- Вы были на месте аварии?
- Да, я был там. Там уже была скорая и сотрудники ГАИ, а ещё, по всей видимости, муж Нади. Это ведь у него такая большая чёрная машина?
Соня кивнула.
- Я не стал приближаться, чтобы не привлекать к себе внимания, но, похоже, он всё-таки увидел меня. Надеюсь, этот человек принял меня за зеваку, которому не спится и который суёт свой нос куда ни попадя. Машина упёрлась прямиком в ствол дерева. Она не успела вписаться в поворот. От сотрудников ГАИ я потом слышал, что скорость была неоправданно высокой. На такой скорости трудно было вписаться в столь крутой поворот.
- Да, превышать скорость и курить за рулём, вглядываясь при этом не в дорогу, а в окружавшие её места, так свойственно было ей!.. Она была расстроена… Наверное, она так и не объяснилась с мужем. И вместо того, чтобы латать дыры в семейном одеяле их с Филиппом отношений, она всё бросила и решила исправить свою ошибку – вернуть меня после того, как отпустила из кафе, когда мы были в городе. Впрочем, это была не только её ошибка, это была наша с ней общая ошибка. И теперь всё, что мне вспоминается, так это верное чувство, что всё пойдёт не так, как мы с ней запланировали в нашем последнем разговоре, что и мне надо было её вернуть. Именно это желание вполне чётко билось во мне, когда я в последний раз в своей жизни смотрела в её удаляющуюся спину.
И тут Алексей сделал то, что так ей хотелось, чтобы с ней сделали: вполне ещё чужой человек обнял её, поспешив в своих действиях, и оттого сделав это как-то неловко, но чутко. Она упёрлась носом ему в плечо, задыхаясь оттого, что воздух практически не попадал ей в нос, но это было не страшно, секунду-другую она могла потерпеть, потому что о себе в такие минуты думаешь в самую последнюю очередь.
- Алиса рассказала мне, что у вас в доме произошло, - произнёс он, отпустив её, меняя тему разговора. Казалось, ему также неуютно было от своего действия. Однако от этого неловкого объятия по телу Сони прошло больше нежности и поддержки, больше понимания, чем чувства зажатости и неудобства.
- Я нашла то место, - Алиса подбежала к ним и потянула обоих за рукава.
Расстояние от лавочки было приличным, и Соня с сомнением взглянула на почти ровную в этом месте землю. В других местах в этой части леса были невысокие холмы, которые, возможно, что-то скрывали в своих глубинах, кое-где были ещё видны уходящие под землю кирпичные кладки, ещё какие-то странные, почерневшие от времени предметы, но в этом месте ничто не указывало на то, что здесь что-то когда-то было.
- Ты уверена, что это здесь?
Алиса лишь с обидой во взгляде посмотрела на неё.
- Да, уверена. На этом месте всё произошло, именно здесь она держала в руках этот стакан, прежде чем умерла. И если мы не можем докопаться до её костей, то давай хотя бы таким образом избавимся от этого стакана. Потому что он совершенно не нужен тебе в твоём доме.
- Нашем доме, Алиса.
Девочка взглянула на неё так, словно ей сказали, что больше никто и никогда не покусится на её свободу, что отныне для неё не существовало никаких социальных рамок и она вольна делать всё, что хочет. Её лицо и глаза вспыхнули одновременно и от большой радости, и восторга, и от стыда за то, что она так их явственно показала. Если бы взглядом можно было притронуться, то Алисе явно бы удалось проделать это с Соней, прикоснувшись к ней своей благодарностью и преданностью, что она испытывала на самом деле к этой девушке. В её глазах настолько отчётливо читались восхищение предстоящими изменениями и надежда на то, что отныне она и её выдуманный дом соединятся в реальности, что если бы кто-то посторонний заглянул в них, то наверняка подумал бы, что эта девочка сошла с ума. Соня, конечно же, не могла догадаться, как запульсировало, с какой скоростью принялось биться сердечко в маленькой груди от полученного так невзначай, так неожиданно предложения. Она лишь обратила внимание, как напрягаются руки девочки, когда они дружно принялись раскапывать ямку, чтобы похоронить таким образом стакан. Земля, уже примёрзшая, твёрдая, как камень, плохо поддавалась, но в конце концов, им удалось выкопать небольшое углубление, в которое они и поместили стакан. Соня думала, что она что-то почувствует, когда клала его в ямку, она ожидала, что, возможно, её руки проткнёт та же боль, что запульсировала в ладонях накануне вечером. Но ничего не произошло. Ей даже пришла на ум мысль, как странно, должно быть, они втроём выглядели сейчас со стороны, копошась в замёрзшей земле и снегу. Наверное, Алиса ошиблась, и то, что они делали, было лишним. Конечно, не стоило оставлять стакан в доме, потому что как только она смотрела на него, у неё мурашки по коже бежали, но закапывать…
- Я же просила тебя доверять мне, - с укоризной в голосе произнесла Алиса, уставившись Соне в глаза.
Соня поспешила извиниться.
- А как ты нашла это место? – в полном недоумении спросил Алису Алексей, когда они уже поднялись, выровняв землю под ногами и даже набросав туда свежевыпавшего снега.
- У неё дар, - улыбнулась Соня, протянув девочке руку, а та взяла её и напомнила, что им надо спешить.
- То, что обитает в доме, нашем доме (ух ты!), хочет жить. Оно сказало это через тебя, когда вошло в твоё тело. Мы дадим ему жизнь. Правда, в том, что никогда не будет двигаться. Мы запрём его в одну из тех кукол, что хранятся в сундуке у бабушки.
- Почему ты называешь эту силу чем-то неопределённым, разве мы уже не пришли к выводу, что это бедная мёртвая девочка, которая теперь мстит мне за то, что вместо могилы на том месте стоит мой дом?
- Сразу несколько поправок, - сказала Алиса, когда они повернули все трое в направлении машины, так как решили ехать вместе. – Во-первых, это уже не бедная маленькая девочка, мы не знаем, была ли она хорошей и при жизни… Во-вторых, девочка – это то, что должно было закрыть дверь в перекрёсток сил на этом месте, но она жива в каком-то смысле и вместо того, чтобы держать дверь закрытой, открыла её, когда мельница была разрушена. Она лишь передатчик, она одна не способна была творить всё то зло, что произошло в доме, она лишь провела к тебе те ужасные силы, что доселе дремали где-то глубоко, и нам надо теперь самим закрыть дверь, чтобы и впредь так было. И ещё одно: она не мстит тебе, она делает так, чтобы найти что-то или кого-то, что могло бы ей помочь вернуться в наш мир.
- Разве такое вообще реально? – спросил Алексей, до этого момента молчавший.
- Да, такое может случиться. Ведь ей уже удавалось завладеть телом Сони, и не один раз. Одного не пойму, - задумчиво произнесла Алиса, - почему она вышла из тебя сегодня, когда ей уже удалось завладеть тобой и даже заговорить твоими устами.
- Я плохо помню, что было утром, пока не увидела Надю и Грегора, - тихо произнесла Соня, шагавшая впереди всех.
- Видела Надю? – спросил Алексей, удивлённо. – Впрочем, моя мёртвая жена тоже ко мне приходила как-то раз.
- Призраки могут посещать нас, если их зовёт что-то, - пояснила Алиса. – Твоя сестра и муж пришли к тебе, потому что почувствовали, что без них мы не справимся. Но теперь дело за нами, они ничего не могут больше сделать. Даже их сил не хватит, чтобы продолжать бороться со злом, которое вошло через открытую дверь.
- Но ведь это перекрёсток сил как злых, так и добрых, - заметил Алексей.
- Верно, именно этими добрыми силами подпитывались призраки Грегора и Нади. Без них они не смогли бы сделать всего того, что совершили. Представь только, Соня, они удержали ту силу, которая хотела уничтожить нас, раздавить.
- Не напоминай мне, - поморщилась Соня. – Но ведь ты мне сказала, что это что-то не может нас убить….
- И ты поверила, - улыбнулась Алиса. – Получается что-то вроде эффекта плацебо…
- Ты просила меня доверять тебе.
Алиса лишь хитровато улыбнулась ей в ответ и промолчала, подбежав к ней и взяв за руку.
Теперь Соня рада была, что оставила машину не во внутреннем дворе, а перед крыльцом дома. Ей не хотелось сейчас к нему приближаться. Не надо было быть сверхчувствительной, обладать такой же потрясающей интуицией, как у Алисы, чтобы понять, что там сидело и распространялось такое зло, что если простым людям рассказать, мало кто поверит во весь этот ужас. Если всё будет закончено, её памяти придётся постараться, чтобы стереть ещё один кусок жизни из своей картотеки. Она хотела поскорее со всем этим покончить и забыть. Они сели в машину, и когда Соня взялась руками за руль, то мысли о смерти сестры точно в таком же положении, мчащейся прямиком в дерево ночью в лесу, заставили её содрогнуться. Она почему-то засомневалась в своих действиях и отпустила руль.
- Не могу….
- Можешь! Ты хорошо водишь. Соня, я шла вслед за тобой по лесу и даже на снегу видела отпечатки, оставляемые твоей сущностью. У тебя ещё всё впереди. Не бойся! Ничего в этой жизни не бойся! Встань в очередь в колодец, наконец, и попроси. Попроси у Бога счастья, попроси больше самоуверенности, сил, больше надежды. Символичное имя было у твоей сестры, так ведь?.. – Алиса смотрела прямо ей в глаза, сидя рядом с водительским сиденьем, и говорила таким взрослым голосом, что что-то заставило Соню очнуться и вернуть себе силы, чтобы до конца довести начатое.
- И откуда ты так много знаешь? – она шутя поджала губы, пристегнулась, проверила, сделала ли то же самое Алиса, и они тронулись.
Дом оставался вдалеке, медленно прячась за тёмными стволами деревьев. Снег усиливался и мчался в воздухе крупными хлопьями. Он мягко ложился на ветровое стекло машины, словно хотел залепить будущее, показать, насколько оно было неопределённым и насколько она была далека от него, пока дом ещё был здесь, скрываемый лесом за её спиной, будто, если бы не многочисленные стволы деревьев, ей никогда не избавиться от него… Он словно дышал ей в спину, когда она мягко вдавливала педаль газа, удаляясь всё дальше и дальше от этого места, дышал только ею, он ждал только её, это была только её война с ним. Она всегда верила в то, что он живой, слишком много там было звуков, издаваемых вещами, водой, что текла по трубам, как кровь по венам настоящего живого существа. И что-то ей подсказывало, что даже если она справится с помощью Алисы с тем злом, что жило в доме, звуки, ощущения, скрипы, постанывания останутся несмотря ни на что. Так было с самого начала. Возможно, её дом, как и она сама, был предрасположен к тому, чтобы дьявольские силы зародились в нём. Возможно, всё его строение, весь его план были благоприятной почвой для возрождения смерти в этом месте. Постепенно, сопровождаемая различными мыслями, Соня выехала из леса на трассу. Ей придётся проехать место аварии. Ей придётся прорваться через тот круговорот эмоций и чувств, спутанных, словно комок из чужих длинных волос, ей придётся проехать то место, какие бы воспоминания это ни всколыхнуло. И они действительно встретили это место на своём пути.
- На самом деле хочешь выйти? – спросил её Алексей, когда Соня остановила машину.
Она коротко кивнула. Вышла. Они остались ждать её внутри. Первым делом Соня по какой-то странной причине подняла голову наверх и посмотрела на небо, сплошь мельтешащее белым пухом, который всё валил и валил, словно спешил закрыть собой следы от шин на дороге, обломки, оставленные машиной Нади, чёрные лужи на асфальте и, наконец, само дерево. И многого действительно уже не было видно под белой скатертью, которой прикрылись как сама дорога, так и обочина, и лес целиком. Мимо не проехала ни одна машина, если бы не снег, кружащийся вокруг неё, то вокруг было такое бездействие, что сложно было представить то, что буквально несколько часов назад именно в этом месте её сестра нашла свой конец, когда она, Соня, всецело была уверена в том, что это ей он грозит. Она приблизилась к стволу дерева. Это была сосна, высокая, стройная, статная. Почему-то Соне подумалось, что если бы она описывала кому-то свою сестру, то использовала бы точно такие же определения и в отношении той. Она притронулась к стволу. Длинные щепки вылезали из него, кора разорвалась от удара, обнажив сердцевину. Четыре слова вертелись у неё на языке, соединяясь в единый вопрос: «Как же ты так?» И этот вопрос всё мельтешил у неё перед внутренним взором, словно чем больше она его себе задавала, тем явственнее могла уловить ответ. Она знала его, этот ответ. Но в той форме, что она его знала, он был ей не нужен. Она всё повторяла его и повторяла, прислонившись лбом к стволу сосны, а зимняя тишина, такая неестественная для леса, для трассы, на которой всегда с определёнными промежутками времени проезжали машины, стояла сейчас, словно сам лес решил немного помолчать в знак памяти. Если бы не её собственная машина, что была припаркована на обочине с другого края дороги, которую снег всё силился стереть своей белизной, как что-то лишнее из той статичной картинки, которая невольно встала перед глазами Сони, когда она обернулась от сосны и взглянула на дорогу, она могла бы подумать, что попала на какую-то странную фотографию, которая запечатлела миг чего-то важного, последний миг из чьей-то жизни. И как бы ей хотелось сейчас поверить, что это был миг чьей угодно жизни, даже пусть своей собственной, но только не её сестры! И тут она почувствовала совершенно неожиданно, как что-то сокровенное в душе проснулось, как всегда происходило, когда она подготавливала себя по утрам в своей мастерской, прежде чем усаживалась перед мольбертом. Она почувствовала, как проснулось желание. Желание творить. Что-то сделать руками. Как-то выразить себя. Вот оно! Накопилось! Странным образом на неё подействовала та картина, что раскрывалась сейчас перед ней, словно весь остальной мир в один миг пропал, все проблемы отошли на второй план, все люди стёрлись под этим буйным снегом, запорошенные им и невидимые её глазам, как остаётся в жизни самое главное, когда время подходит к своему завершению. Всё в жизни медленно и неотвратимо встаёт на свои места…. Всё однажды приходит… Так же как и всё уходит, всё, что ненужно и лишне… Естественная уборка в жизни, она делается, когда у человека не хватает сил самому это сделать. Соня и радовалась тому, что желание творить возвратилось к ней, и удивлялась тому, что натолкнуло её на это – место аварии. Она продолжала стоять, прислонившись спиной к злополучной сосне, вне времени, застряв на пороге беспамятства, полузабытья-полусна, застигнутая врасплох своим желанием тут же ухватиться за краски, не зная, как ей относиться к гибели Нади и принимать её, пока перед глазами не появилась Алиса, медленно, штрих за штрихом вырисовываясь из белой простыни снегопада. Она словно вышла из ниоткуда, из инопланетного мира, так непохожая ни на кого, какая-то нереальная с белыми пушинками на волосах, ресницах, губах, ступающая неслышно по снегу, что ровным слоем лежал на дороге, напрочь стерев воспоминания об аварии. Она подошла и обняла Соню, уткнув нос ей в живот, отчего девушка вздрогнула.
- Только не рассказывай мне, что видишь на этом месте! Я ничего не хочу знать. Некоторые вещи лучше не знать. Всё основное мне уже известно. – Она принялась повторять всё то же самое, пока Алиса как всегда не приложила холодную ладошку к её рту.
- Я и не собиралась. Мне самой не хочется видеть это.
- Тогда поехали.
- Да, времени совсем не осталось.
Соня почувствовала, как отдирает себя от этого мёртвого зимнего мира около этой сосны, к которой больше не вели следы, оставленные шинами машины, наверняка покорёженной, теперь трудно узнаваемой. Она подумала, что начинает зависать во времени, как происходило с ней после того, как она поняла, что осталась вдовой. Но надо было действовать, а не прислушиваться к своим мыслям, что играли какую-то странную непонятную для неё мелодию, которая вела её по лабиринтам времени и без того путанным и забирающим её силы. Силы были нужны для другого.
- Что бы я без тебя делала? – обратила она свой грустный взгляд на Алису, когда они забрались в машину.
- Грустила бы, конечно. Но время для этого ещё найдётся. А теперь надо ехать.
Когда они приближались к городу, что начал вырисовываться в снежной круговерти серой дымкой, словно был не из твёрдого камня и гранита, вперемешку с железом, а состоял из чего-то нематериального, неуловимого, Соня задумчиво произнесла:
- Утром, когда я спала, мне приснился Грегор. Мы как прежде были вместе, и ещё ничего не случилось, и я писала его портрет. Я настолько была увлечена этим процессом, что вокруг меня раздавался какой-то шум, но я ничего не слышала. Я видела только его, я вновь ощущала запах его тела, слышала его голос, который настойчиво повторял мне, чтобы я ничего не боялась.
- Он ведь и при жизни тебе говорил эти слова, верно? – спросила её Алиса, вглядываясь в вид за окном.
- Да, он один помогал мне справляться с моей боязнью темноты, потому что всегда в такие минуты оказывался рядом.
Алиса кивнула, но Соня видела по её вытянутому телу, как девочка вдруг вся напряглась, далёкая от её слов, как только город показался вдалеке, ещё такой неясный, неощутимый, серый, словно сам был похож на призрак.
- Действительно, как призрак…. – задумчиво произнесла Алиса.
- Вы находитесь под слишком большим впечатлением от увиденного в доме, - сказал Алексей.
- Пожалуй… Но вы не обязаны помогать нам, - вдруг произнесла Соня.
- Всё в порядке, я сделаю это в память о Наде и чтобы хоть как-то загладить свою вину.
- Вину?.. – не поняла Соня.
- Да, я мог бы быть более настойчивым в своих предупреждениях. Если бы я настоял на разговоре с вами, с вашим покойным мужем, то, возможно, вы бы более внимательно отнеслись к тому, что до поры дремало в вашем доме.
- Нет, Алексей, не надо так говорить. Если честно, я не восприняла наш разговор всерьёз в тот раз в лесу, когда мы однажды случайно встретились. Но почему вы тогда не сделали и шага навстречу мне?
- Я боялся, и в этом моя вина. Частично я не настаивал на своих предупреждениях, потому что верил во всё это и не хотел вмешиваться. Я не хотел вмешиваться в то зло, которое спало под землёй на месте вашего дома. Многие в селе молчат, хотя искренне считают, что то место на берегу плохое, имеет плохую энергетику. Мы часто находили там мёртвых животных. Все предпочитали молчать и не связываться с теми местами. Я, как и все остальные, не хотел столкнуться со злом лицом к лицу, встать у него на пути. Мне хватило одной встречи с потусторонним – духом моей умершей жены. Даже если принять во внимание, что это был любимый мной человек при жизни, это не умаляет того дикого чувства ужаса, непонимания, страха, отвращения, порыва отбросить неведомое, откреститься от этого, когда сталкиваешься с таким. Теперь, когда вы видели подобное, думаю, вы меня понимаете.
- Да, понимаю. Но разве вы не боитесь того, что, сев в мою машину, тем самым вы уже встали на путь борьбы со злом.
- Отлично это понимаю. И делаю это осознанно. Потому что успел привязаться к вашей сестре. Она напоминала мне мою умершую жену, и то, что она тем самым невольно всколыхнула в моей душе, слишком сильно, слишком личное, чтобы об этом рассказывать и пытаться донести до вас. Уж не обижайтесь, но у каждого свой скелет в шкафу. Поэтому я с вами, а там будь что будет. Мне нечего терять.
- Храбро. Где же мне взять такую же храбрость? – спросила Соня.
- Внутри себя, - кратко заметила Алиса.
Они ехали по широким проспектам, всё дальше и дальше углубляясь во внутренности города. Он был таким знакомым, поднимающим в памяти столько воспоминаний, но Соня запрещала себе сейчас отвлекаться на них. Нужно было сосредоточиться на главном.
- А что вы делали сегодня утром в том месте в лесу, где раньше была деревня? – спросила она Алексея.
- Мне не спалось, и я набрёл на то место как-то незаметно для самого себя. Безусловно, я не мог и предположить, что вы окажетесь также там. Я уже надумывал направиться к вашему дому, когда увидел вас.
- Соня, тебе лучше не появляться у нас с бабушкой в квартире, - неожиданно прервала их разговор Алиса. – Будут какие-то трудности…. Я чувствую что-то неладное….. Вы должны вдвоём остаться в машине.
- Нет, я пойду с тобой, - неожиданно для самой себя сказала Соня.
Они приближались к тому месту, где стоял дом Алисы, прислонясь одним своим боком к узкому каналу с зеленоватой водой.
- Не надо. Так будет лучше. Ты всё равно ничего не сможешь сделать.
Когда Соня остановила машину около нужного дома, Алиса мигом выскочила из неё и секунду спустя скрылась за дверью подъезда. Её шаги глухо раздавались по ступеням, которые она стремительно пробегала, когда поднималась на свой этаж. Что-то заставляло прыгать её сердце в груди, и она подивилась этому, подивилась тому, что каким-то странным и непостижимым образом неизвестно откуда взявшийся страх начинает разъедать её изнутри. Этот страх…. Неконтролируемый, безотчётный, не поддающийся увещеваниям разума. Его не было ни когда они с Соней ехали в дом, ни в самом доме, ни сегодня утром, когда она увидела ту частицу зла, что там скрывалась. Но он появился сейчас. Зачем? Дверь ей открыла бабушка. Она всё знала, и Соня не права была в своих мыслях, когда думала, что она, Алиса, обманула её. Этого человека она не могла обмануть, не могла что-то выдумать, никаких фантазий не хватало, чтобы рассказать этому человеку неправдоподобную историю, чтобы блеснуть своими потрясающими способностями к выдумке.
- Ты вернулась, - произнесла та, закрывая за внучкой дверь и привлекая её к себе. Она облегчённо выдохнула. – Я волновалась.
Алиса настороженно посмотрела в сторону своей комнаты.
- Там что-то раздавалось?
- Нет. Ты беспокоишься, что твой призрак встанет у тебя на пути?
- Да, я думала об этом. Между этими двумя девочками есть связь.
Бабушка чуть отступила перед Алисой, давая пространство для того, чтобы внучка свободно смогла снять пальто в их немного тесной прихожей.
- Соня ждёт тебя внизу? – спросила она.
- Да, она осталась по моей просьбе внизу. Она тебе нужна?
Но та лишь молча покачала головой.
- Она заберёт меня от тебя, прости, - прошептала Алиса, касаясь пальцами лба бабушки и прижимаясь своим маленьким телом к её старческому. – Она назвала тот дом теперь уже не только своим, но нашим. Всё происходит так, как ты видела.
- Так будет лучше. Она сможет заменить меня. Мне недолго осталось. Я передаю тебя в хорошие руки. Пойдём, времени ведь нет? Хватит тратить его на нежности. Будешь любезничать с Соней, а со мной, как ты знаешь, нужно по делу разговаривать. Какой толк тратить время?
- Никакого, - тревожно прошептала Алиса.
- Неужто моя бесстрашная девочка боится? Что это за волнующие нотки я слышу в твоём голосе?
- Не знаю, я предчувствую беду.
- Значит, надо будет поусерднее побороться и всего лишь, не так ли?
Ободряющий взгляд бабушки вселил некоторую уверенность в Алису, и она задвигалась более чётко и слаженно, а не рывками, как до этого. Они вошли в комнату бабушки и подошли к сундуку. В свете свечей, что горели здесь, он отливал лакированной росписью своих скруглённых боков, и Алиса как всегда пришла в неописуемый восторг от увиденного, намеренно преувеличивая его, чтобы заглушить таким образом страх в душе. После того как крышка была открыта, она погрузилась в мир вымысла и фантазии. К стенкам сундука были прикреплены старинные коричневые фотографии, изображающие искусных вентрологов со своими говорящими мальчиками и девочками. От сундука исходил запах старинных приключений вперемешку с загадками этого тайного и древнего искусства избранных. В глубине лежали три красивых куклы, которые уставились бессмысленными взглядами в потолок.
- Кто? – лишь задала свой вопрос старая женщина.
- Девочка.
- Расскажи, почему?
И Алиса вкратце выложила всю историю бабушке. Та внимательно слушала, не прерывая внучку, пока Алиса, чуть запыхавшись, повторяла, как клятву, всё то, с чем столкнулась.
- Я долго не хотела, чтобы ты ввязывалась во всё это, ты знаешь, - произнесла её бабушка после того, как рассказ был закончен. – Грегор много раз указывал мне на странности в доме, но я отмалчивалась, делая вид, что всё это объяснимо. На тот момент только я понимала, в чём там всё дело. Но я думала, что дело только в одном призраке. А когда этот дом начал тебе сниться, тогда я смекнула, что всё ещё хуже. Дом звал тебя. И это было не просто так.
- Да, всё объяснимо. Эта девочка хочет жить в моём теле. Вот для чего я там была нужна.
- Та, что временами появляется в твоей комнате, да-да, я достаточно давно уже в курсе этих событий, не делай такое удивлённое личико, так вот этот призрак низшей категории, она подчиняется той, что обитает в доме. Это очень сильный дух, сильный благодаря тому, что обитает на том перекрёстке сил, и он подчиняет себе более слабый дух в твоей комнате.
- Так это не моя девочка ударила меня тогда в спину, и не она послала мне стакан однажды ночью! Это была та, что обитает в доме. Странно, что расстояние для неё ничто…
- Потому что есть доступ к силе. Обычно призраки закреплены за каким-то одним местом и не имеют достаточной силы причинить что-то плохое живым. Так я думала до поры о том, что Грегор рассказывал мне про дом. Я тогда подумала слишком легкомысленно: да мало ли найдётся заблудших душ, которые издают шумы в комнатах, в которых никого нет? Но тут всё сложнее, и я теперь за тебя переживаю, справишься ли ты…
- Девочка держит дверь открытой для злых сил, надо её закрыть. И я сделаю это с помощью этой куклы.
Кукла, которую Алиса держала в руках, была достаточно большой и тяжёлой. Если бы сейчас был другой момент, то Алиса бы принялась с восторгом её рассматривать, перебирать складки её платья, волосы, играть с ней, пытаясь подражать бабушке. Она подлезла рукой сзади куклы, пытаясь пошевелить её головой, но тут кукольная девочка произнесла:
- Делай со мной, что хочешь, но только после того, как я захлопнусь, словно крышка этого сундука, укрывая в своём теле то, что ты собираешься в меня вложить, спрячь меня так, чтобы никто никогда не нашёл.
Алиса быстро взглянула на бабушку, но та сидела рядом на стуле неподвижно, делая вид, что ни при чём. Алиса засмеялась. Бабушка редко демонстрировала даже ей свой талант, поэтому каждый раз Алиса от неожиданности подскакивала на месте, никогда не зная, что заговорит на сей раз. Так вышло и сейчас.
- Давай, в путь, моя бедная маленькая девочка! Я всегда тебе говорила, что лучше было бы для тебя не иметь тех способностей, которые передались тебе частично от меня, частично от других предков по нашей линии. Это твоё проклятье.
- А может быть, возможность обрести семью?
- С каких это пор ты её захотела?
- С тех самых пор, как перестала видеть твои следы…
- Так ты видела их… А ведь всегда уходила от темы разговора, говорила, что мои следы тебе не видны.
- На самом деле есть только один человек, следы которого мне действительно не видны – это я сама. Я не хотела говорить тебе правду, чтобы не огорчать, но раз уж ты сама заговорила о том, что чувствуешь приближение….
- Вот что мне в тебе нравится, так это твоя прямолинейность. Похоже, ты соврала мне всего один раз, если не считать твоих прогулов в школе, о которых ты, конечно, думала, что я не подозреваю. А я всё знаю о тебе, я вижу тебя насквозь. Но надо признать, что о прогулах ты тоже не врала, ты просто скрывала как факт то, что не ходишь в школу. Ладно, не будем сейчас об этом.
Тут в квартире принялись хлопать все двери, одна за другой, и откуда-то взялся такой сильный ветер, что свечи мгновенно погасли на столе, а какие-то бумаги начали летать по всей комнате.
- Начинаются проделки, - заворчала недовольно бабушка, - уходи!
Алиса поспешила к выходу, но тут куклу у неё из рук выдернуло и хрястнуло об потолок в прихожей, куда она со стремительностью выбежала. За спиной она услышала, как бабушка принялась начитывать молитвы. Кукла не двигалась, намертво прикреплённая к потолку, взирая на Алису своими широко раскрытыми глазами. Её рот открылся, и оттуда раздалось такое неприятное шипение, что Алиса поморщилась. Волосы куклы, длинные и распущенные, свешивались тёмной паклей с потолка, словно чьи-то лапы.
- С дьяволом я играла ещё когда в пелёнках возилась, - сказала она скорее сама себе, чем кому-то конкретному. Боковым зрением она видела, как что-то белое неясно двигалось по коридору, который вёл к ней в комнату, двигалось в направлении прихожей, к тому месту, где стояла бабушка. Алиса поспешила туда и поспела как раз в тот момент, когда что-то чуть не толкнуло старую женщину на пол.
- Я задержу это, доставай куклу и уезжай! – крикнула Алисе бабушка. – Достань куклу, кому говорят, иначе это разобьёт её, а если не будет куклы, то куда ты это ещё собираешься заточить? - почти прорычала она, когда Алиса не послушала и продолжала её защищать, выставляя внутренний психологический барьер. Просто она знала, что так делать бабушка не может, а молитвы в данном случае бесполезны. Девочка, скрепя сердце, отошла от неё, слыша, как уже раздаётся хруст в теле куклы, подставила стул и едва дотянулась до кукольной девочки руками. Она чётко держала в голове образ, как уже отобрала куклу, как держит её в своих руках, и этот образ помог ей преодолеть ту силу, которая настойчиво сжимала в своих лапах игрушку. Наконец Алиса завладела игрушечной девочкой, схватила рукой пространство около бабушки и очистила его. Всё пропало. Она стремительно полетела в свою комнату.
- Почему ты подчиняешься ей? Ты добрая в душе! Не слушай её, не делай так, как она тебе велит, не причиняй нам вреда. Я знаю, что тебя держит в этом мире, я помогу тебе, как только закончу с этим делом в доме, сны о котором ты мне посылала. Ведь эти сны тебе передавала та, верно? Постучи как всегда один раз - если да, два раза - если нет! – Алиса почувствовала себя полноправной хозяйкой, когда очутилась в своей комнате с куклой в руке. Она никому её не отдаст!
Раздался один стук.
- Она насильно заставляет тебя угрожать мне и стоять на моём пути?
Опять стук.
- Ты можешь ей сопротивляться?
Два стука. Алиса сокрушённо покачала головой.
- Пожалуйста, выпусти меня и не делай ничего плохого бабушке. Я обязательно помогу тебе, я выпущу тебя в тот мир, в котором ты должна по идее быть. Ты мне веришь?
Стук.
- Хорошо. А теперь постарайся что-нибудь придумать, чтобы она пока не узнала, что к чему. Отвлеки её, как ты отвлекала меня, когда что-нибудь затевала в моей комнате, когда мне было одиноко, и я не знала, чем себя занять, не дай ей увидеть нас. Ведь она не может это сделать на расстоянии, я точно это знаю, не может без твоей помощи. Потерпи немного, прошу! Ты ведь отпустишь меня?
Тишина. Алиса напряглась всем телом, предполагая, что ответ будет отрицательным, но тут с облегчением услышала один стук. Ровно один. И на этот раз она не стала терять ни секунды, она наспех попрощалась с бабушкой и вылетела из квартиры, сбежав по ступеням, словно порыв ветра, сжимая крепко под мышкой тельце куклы. Она была в порядке, эта кукла, в полном порядке, ни складочки не помялось, когда Алиса её осматривала уже в мчащейся в противоположном направлении от её дома машине. И тогда она поняла, что хруст – это был первый обман, который её призрак совершил в отношении того, что приказывало ему уничтожить её, Алису, девочку, к которой привязалась бестелесная сущность, не находящая возможности обрести покой в мире мёртвых. По возвращении из пригорода, если всё будет закончено, она должна будет сдержать своё слово. Ей следовало было сделать это раньше, но она никак не могла отказаться тем самым от цветных снов, что были той единственной вещью, что приносила Алисе радость всё последнее время. Ну и глупа же она оказалась, не заподозрив ничего странного в этих снах!
Они возвращались обратно в лес в тяжёлой неприятной тишине, которая встала между ними троими. Мысли обременяли каждого из них по-своему, раскрывая сущность, что оказывалась сейчас напрочь оголённой перед той опасностью, что подстерегала их. Не было ничего лишнего, не было той мишуры, что каждый день навешивал на них вместе с теми социальными ролями, в которые они были вынуждены играть. Каждый из них прыгал в неизвестность, словно в прорубь с холодной водой. И даже Алисе с её хорошо развитой интуицией было сложно предугадать, что ждало их там, в лесу, в доме, который с каждой долей секунды становился всё более и более озлобленным на них, более чуждым им, и вместе с тем более живым и самостоятельным благодаря тому, что подобно змею с ядом в пасти разворачивалось в его коридорах и пустых тёмных комнатах. Алиса наблюдала осторожно за действиями Сони, отлаженными и чёткими. Похоже, она настроилась на ещё один важный шаг в своей жизни. Девочка рада была этому, потому что ожидала противного: исхлёстанный пережитыми волнениями мозг девушки напрочь откажется воспринимать действительность, и ей придётся всё делать в одиночку, что практически нереально было. Несмотря на весь страх, который жил в душе Сони, она всё-таки сумела прогнуться под жизнь, сумела запрятать этот страх так глубоко, что внешне выглядела спокойной и решительной. Для Алисы на самом деле было неважно, что и кто из них сейчас переживал внутри себя. В тайниках человеческих душ слишком много лишнего, и люди не избавляются от этого, считая жизненным опытом. Нас окружают миллионы вещей, за которые цепляются мысли, будоража мозг впечатлениями, мелкими и ненужными, если принимать всё это в расчёт, можно сойти с ума. Главным сейчас должно было быть только одно - решимость. Потому что неизвестность всегда пугает, так происходит неминуемо, кто бы с ней ни соприкасался. И эта решимость присутствовала в каждом из них. У Сони - в её действиях, у Алексея – в его молчании, у Алисы – в её спокойном взгляде, который она устремила за окно, где разворачивались за посадками вдоль дороги белоснежные поля.
- Зима пришла… - еле слышно прошептала она.
Но, похоже, на её слова никто не обратил внимания. Они продолжали прорываться сквозь расстояния, устремляясь вперёд, в тишине, в безмолвии. Снег продолжал падать большими хрупкими хлопьями, и он словно символизировал собой тот переходный временной промежуток, когда они перешагнут из каждодневного рутинного состояния в состояние напряжённости и оголённости чувств, когда нормальное отойдёт на второй план, уступая место чему-то необыкновенному, страшному, злому, конечно, но всё-таки необыкновенному. Такому, что не с каждым приключается. Она вдруг вспомнила слова бабушки, которая назвала её дар проклятием. Да, ей было тяжело носить его в себе, обладать такими огромными знаниями, но разве не на ней висела сейчас ответственность за спасение их семьи? Разве ещё кто-нибудь мог помочь Соне избавиться от той напасти, что свалилась на неё? Если проклятием было помогать близким путём собственных боли и одиночества, то она согласна на него.
И вот снова лес, стволы деревьев покорно расступаются, показывая дорогу, кривую, с наклонами, их машину снова качает, наклоняет из стороны в сторону. Почему-то у Алисы всегда было обострённое восприятие вещей перед тем, как должно произойти что-то важное, что-то поворотное. И сейчас, наблюдая за тем, как раздвигаются сосны, пропуская их вперёд к дому, как разворачивается перед ними дорога, петляя из стороны в сторону, слыша, как хрустят шины автомобиля по жёстким перинам снега, усыпающего собой землю, она независимо от своего собственного желания замечала, как вновь застревают у неё в сознании образы окружающего мира. Её память начала примечать до того мелкие и неприметные детали, будто глотала их, как глотает смертник перед приговором воздух в свои лёгкие. Нельзя надышаться перед смертью. Она поймала себя на мысли, что смотрит на всё словно в последний раз. Алиса прислушалась к ощущениям, но ничего кроме пустоты и черноты не увидела. Такие события, как предстоящее, она не могла предвидеть.
Они оставили машину на том же месте, что и накануне. Когда Соня вылезала из неё, то у неё мгновенно возникло чувство дежа-вю. Словно ничего не было, словно она ещё не знала, что её сестра погибла, разбив саму себя о ствол сосны на крутом повороте. Дом, её дом, их дом с Грегором…. Он представлялся ей заражённым ребёнком, который по её же недосмотру слёг с тяжёлой редкой болезнью. Где она была? Как могла такое допустить? Когда она перешагнула тот рубеж, когда к часам счастья, таким сладким и быстротечным, начали примешиваться крупицы чего-то гадкого и чёрного? Когда она успела привыкнуть к различного рода шумам в этом доме, оправдывая их как угодно и отказываясь называть вещи своими именами? Она чувствовала себя сейчас предательницей по отношению к собственному дому.
Соня закрыла машину. Шаги давались тяжело, и к дому подходить не было никакого желания. Какой у них план, спросила она. Алиса собиралась запереть душу мёртвой девочки в теле куклы. Как просто с первого взгляда! Как необычно было накладывать столь обычный и понятный даже ребёнку план на столь странные и из ряда вон выходящие события, что происходили в доме! Неужто, если присмотреться к обстоятельствам, то она, Соня, поймёт, что и все события можно было объяснить, разложить по полочкам: появление в доме призрака, который желал жить в чьём-нибудь теле; стакан, который чудесным образом преодолевает расстояние между лесом и городом, тогда как живые тратят на это время и бензин, да ещё и разбиваются по пути о стволы деревьев; появление мёртвых мужа и сестры, которые делают всё, чтобы спасти её и Алису, вместо того чтобы блаженно летать где-то там, на небесах. Её разрывало от ярости, что все эти события как-то вмиг перестали умещаться у неё в голове, это всё было уму непостижимо! Ей захотелось вдруг крикнуть, заорать вовсю, что такого не бывает в жизни, хотелось, чтобы кто-нибудь нормальный, а не Алиса и Алексей, засмеялся ей в ответ и спросил, сколько и чего надо было выкурить, чтобы такого напридумывать. Она – выдумщица! Всего лишь выдумщица! Она всего лишь пересмотрела изрядное количество различных мистических фильмов, к которым так тяготела, и теперь просто оказалась под их впечатлением. Ведь она всегда была чересчур впечатлительной! Глупость какая – призраки и стаканы, говорящий, почти живой дом, куклы-марионетки и поднимающиеся сами собой кровати…. И это она участвовала во всём этом? Кто так захотел? А может, Алисе не стоило возвращаться в город за куклой, возможно, Соня сама могла за неё сойти? Какая разница, кто будет управлять куклой – человек или Бог? Бог… Она уже больше не знала, как относиться к словам Алисы, когда та настойчиво рекомендовала ей встать в некую очередь в некий колодец, чтобы зачерпнуть там что-то… Что? Боже, вот умора весь этот поток слов, что люди выливают друг на друга с глубокомысленным видом, делая из себя всезнаек! Это же просто смешно: у неё под домом лежат кости какой-то непонятной девочки, которая теперь регулярно появляется в коридорах и комнатах, подсовывает ей свой грязный и неприятный стакан. Чушь какая-то! Нет никакой девочки! Да, её дом живёт своей жизнью, так было с самого начала, но она уже привыкла к этому. Странные звуки, странные скрипы, стуки и другое – для неё лишь хоровод из каждодневных звуков, с которыми она вполне свыклась.
Соня помчалась к дому, опережая Алису и Алексея, от которых из-за своих мыслей успела отстать. Алексей попытался её удержать, но она уже была у входной двери и открывала замок. Первым делом она бросилась в кухню – нет никакого стакана! Всё, похоже, расстояние от погребённой под землю деревни до её дома ему не преодолеть. Ходят ли часы? Господи, как она уже устала гадать, всё ли в порядке или нет, на своих ли местах вещи или что-то их сдвинуло. Как же её это раздражает! Она – единственная хозяйка этого дома, только она имеет право двигать, ворошить, шуметь здесь, только она и больше ничто и никто! Соня подбежала к часам – они тикали, впрочем, как всегда, подумала она, ничего удивительного. Журнальный столик в гостиной стоял на своём месте с огромным букетом цветов на нём, они издавали приятный аромат, который наполнял собой всю комнату. Её любимые хризантемы – цветы, которые вдохновляли её на творчество. Она взглянула на свои руки – все в красках, ну конечно, ведь она никогда не заботилась о том, чтобы оставаться чистой, когда творила. За ухом она почувствовала заложенную кисточку, которую наспех там закрепила. И тут она вспомнила: ну конечно, она же спустилась со своего чердака, чтобы выключить чайник на плите. Соня терпеть не могла электрические чайники. По лестнице бежала Алиса, торопясь к поющему чайнику. Соня рассеянно посмотрела на неё. Ну вот, ещё один из множества звуков в этом доме!..
- Я выключу, - на ходу прокричала Алиса.
Она лишь удовлетворённо кивнула головой и приблизилась к календарю на двери, ведущей в соседнюю с кухней комнату, где располагался когда-то кабинет Грегора. Было двадцать пятое декабря. Потом Соня вновь прошла в гостиную и приблизилась к замороженным окнам. Повсюду лежал снег охапками, её машины нигде не было видно, правильно, подумала она, кажется, она всё-таки совладала с привычкой оставлять её перед домом и приучила себя парковаться во внутреннем дворике. Она обернулась, и только сейчас приметила, что Алиса вытащила коробки с новогодними игрушками, как и обещала накануне. Они лежали друг на дружке недалеко от камина, а из их боков, чуть раскрывшихся, поблёскивал новогодний дождь.
- Алексей сказал, что привезёт ёлку нам не раньше четырёх часов, - с огорчением в голосе произнесла Алиса, - ладно, пойду пока приготовлю платье к школьному новогоднему вечеру. Ты про него не забыла?
Соня мотнула головой, и Алиса с шумом пустилась подниматься по ступеням лестницы. Только она принялась вновь вглядываться в неописуемо красивый вид за окном, как вновь услышала голос Алисы за спиной:
- Он завтра вечером. И ты обязательно должна там быть!
Соня обернулась к ней и коротко кивнула. Та с удовлетворённым видом убежала. Только тут Соня уловила тонкий запах мандаринов, льющийся откуда-то из кухни, она пошла по нему и обнаружила свою кухню, уже украшенную к празднику. Она заглянула в холодильник – битком забит. Похоже, они ждали гостей. Она принялась подниматься на второй этаж, всё тот же коридор открылся её взору с многочисленными картинами на стенах, но сейчас он был будто бы светлее. Она прошла по нему и устремилась в комнату, которая располагалась отдельно ото всех других прямо по коридору. Дверь была приоткрыта, и оттуда раздавалась тихая песенка. Точнее, это были какие-то знакомые стишки, которые кто-то напевал, как песенку. Соня тихо заглянула через небольшую щелочку и увидела Алису, любовно разглаживающую своё новогоднее платье, которое лежало на большой кровати, покрытой бежево-золотым покрывалом. Она мурлыкала себе под нос стишки и расправляла складочки и многочисленные оборки на подоле платья. Вокруг были усажены куклы, в платьях, характерных для различных исторических эпох, как, впрочем, и то, что Алиса собиралась надеть на новогодний вечер. Соня тихо отошла от двери и устремилась на чердак. По дороге она взглянула на часы: они показывали десять часов утра.
Когда она отворила дверь в свою мастерскую, в глаза ей попал яркий луч света из окна. На чердаке был очередной творческий беспорядок, который всегда сопутствовал её работе и который всегда исчезал, когда она заканчивала свою работу над той или иной картиной. Она подошла к мольберту. Работа была практически завершена, и на полотне ясно угадывался портрет: они с сестрой. Соня бросила взгляд на рабочий стол, который стоял всё на том же месте. Он был усыпан фотографиями, изображающими Надю. Где-то она была одна, где-то они вместе, слепившись так тесно друг с дружкой, что иногда сложно было разобрать, где чья рука. Её сестра всегда смотрела прямо в объектив, выделяясь своим прямым силуэтом на фоне тех или иных декораций, в отличие от самой Сони, потому что её голова всегда наклонялась куда-то в сторону, как будто она рассуждала, могло ли то, что только что пришло ей на ум, быть правдой. Лучи блеклого солнца падали на некоторые фотографии так, что свет на их гладкой скользкой поверхности преломлялся и слепил Соне глаза. Вдруг она увидела краешек синей почти прозрачной папки, в которой были, по всей видимости, какие-то бумаги. Она открыла её и обнаружила документы на Алису. Она долго вчитывалась и за всеми сухими юридическими тонкостями поняла, что удочерила её. Она спокойно сложила всё на место. Странные ощущения она испытывала: всё вроде бы было так, как и положено, поэтому всё, что она сейчас наблюдала и обнаруживала в доме, ничуть не удивляло её, и в то же время все изменения, что она только что уловила, казались новыми и странными. Как будто она жила не по своему сценарию, а уже по подготовленному кем-то. Соня дотронулась до мочек своих ушей и наткнулась на длинные серьги с камнем. Конечно, это были те самые аметистовые серьги, что подарил ей муж. С тех пор как она надела на себя это памятное украшение, она уже больше не снимала его. Ей неожиданно показалось странным, что она не помнила, когда и при каких обстоятельствах она надела эти серьги, но она лишь повела плечом: когда она работала, то была настолько рассеянной, что про многое забывала. Хорошо, наверное, всё-таки, что она так сама и не родила. Совмещать материнство с творчеством было бы для неё просто нереально. Соня вновь обратилась к мольберту. Кажется, момент, когда она была предрасположена дописать портрет, прошёл. Соня вздохнула и развязала на себе завязки от рабочего халата. Вот так всегда: она слишком часто отвлекается на свои воспоминания, слишком часто куда-то выпадает, словно уходит в другой мир, слишком часто ходит в полузабытьи по дому! Она прошла в дальний угол чердака, чтобы отмыть руки от краски, как вдруг по пути заметила странное полотно. Оно было наполовину укрыто белой марлей, и Соня откинула её, чтобы посмотреть изображение целиком. Сначала она засомневалась, была ли это вообще её картина, но ошибиться было невозможно – это была только ей свойственная техника. Тогда Соня ошарашенно принялась угадывать смысл, который хотела передать своей работой.
Картина практически целиком строилась на белых тонах, изредка переходящих в синевато-серый, грязно-чёрный, блекло-голубой. В тусклых утренних сумерках из глубины картины, из стены плотного снегопада выступала маленькая девочка, которая тащила за собой странную большую куклу с безумными глазами и раскрытым от ужаса ртом. Игрушечное тело, слишком правдоподобное для куклы, безвольно висело вдоль ног девочки, а концы башмачков оставляли за собой след на снегу, потому что ребёнок слишком низко свешивал куклу над снегом, отчего та плелась по белому покрывалу, прорисовывая за собой серые борозды. Соня присела на корточки рядом с картиной и повнимательнее пригляделась. Лицо девочки, что была изображена на картине, показалось ей знакомым, но настолько неуловимо, что Соне потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что черты её лица напоминали черты Алисы, тогда как лицо куклы было настолько отвратительным и неприятным, что у Сони не было желания вглядываться в него. Все члены куклы были настолько реально прорисованы, что можно было подумать, что ребёнок тащит за собой вовсе не игрушку, а другое человеческое существо, только чуть поменьше ростом и помладше. Обе фигурки плохо просматривались за летящими с неба хлопьями снега, который усыпал их одежду, волосы, дорогу, по которой шла девочка.
Подойдя к окну, Соня задумалась над своей работой. Странное впечатление она производила. Возможно, её агент сможет продать такую работу, но у неё самой почему-то было такое ощущение, что она рисовала эту картину не для продажи. Возможно, это полотно вообще не предназначалось ни для чьих глаз. Возможно, она нарисовала его как напоминание для самой себя. Алиса с шумом ворвалась к ней на чердак, отвлекая от её мыслей.
- Я знаю, что если ты поставила чайник на плиту, если была в гостиной, это значит, что ты уже больше не будешь работать. Ты ведь не трудишься больше, я права? – спросила она, оставаясь в дверях, будто оставляя для себя возможность уйти без шума в том случае, если Соня всё-таки работает. Но Алиса увидела, что та уже сняла с себя рабочий халат.
- Ага, значит, всё же закончила. Ты рисовала всю ночь! Боже, можно лишь себе представить, как ты устала! Ну-ка, давай посмотрю, что получилось!
И Алиса встала перед работой, помещённой на мольберте. Перед ней предстал закреплённый холст, обрызганный зеленовато-фиолетовыми брызгами, за которыми выступал черта за чертой образ Нади.
- У неё такой взгляд… - Похоже, Алиса с трудом находила слова, чтобы выразить своё восхищение. Она выдохнула. – Всё-таки бабушка оказалась права: у Антона глаза матери. В этом портрете они словно соединились - мать и сын. Ты нарисовала одну, а я, словно, вижу их двоих вместе. Два лица в одном. Соня, это прекрасно! – последнее Алиса прошептала.
Какое-то время они обе стояли перед мольбертом, и Соня, чуть склонив голову набок, согревала у себя в сердце воспоминания о погибшей сестре.
– Но нам надо приниматься за возню на кухне, ты не забыла, сколько гостей пригласила сегодня вечером? – Алиса неожиданно сменила тему разговора.
Пока Соня собирала волосы в пучок, подготавливая себя тем самым к домашним хлопотам, смотрясь в маленькое зеркало, что висело на стене напротив её работ, она совершенно случайно краем глаза заметила, как Алиса неслышно, осторожно, как-то воровато закрывает марлей картину с девочкой и плетущейся за ней куклой за своей спиной.
Эпилог
Я не знаю, кто и что бы сказал, пережив он всё то, что пережила я. Знаю, что хоть это и моя история, всё же моя память настолько слаба, что я не владею многой информацией, которая, словно потерянные куски из мозаики, не даёт мне возможности получить полную картину того, что вплелось, как-то незаметно для меня самой сложилось в мою собственную жизнь. Но я помню ощущения, все те столь неотвратимые неминуемые ощущения, что запомнило моё тело, в отличие от мозга. И этого мне хватает для того, чтобы не открывать рот и не задавать ровным счётом никаких вопросов тем, кто был со мной там…. Кто до сих пор помнит. Потому что я больше ничего не хочу знать.
Да, это моя история, настолько странная, оставляющая после себя столь непонятное послевкусие, что я уже много дней шевелю языком во рту, всё вновь и вновь ощущая этот привкус, и всё никак не могу определить, на что же это хотя бы отдалённо похоже. Для меня главное, чтобы дети не ощущали этого послевкусия. Алиса, конечно же, обо всём помнит. Этот человек, несмотря на то, что выглядит ребёнком, понимает больше меня. И она направляет меня сейчас, когда я стала слишком рассеянной, слишком отвлечённой от реального мира. Она сама ведёт переговоры с моим агентом, а мне остаётся лишь рисовать. Эта девочка практически целиком взвалила на себя домашние хлопоты, потому что мне недостаёт времени, пунктуальности, наконец, памяти, чтобы запомнить и держать в голове, что и какие события будут и предполагаются, что нам надо сегодня и завтра есть. Я не помню, и даже не стараюсь запомнить, когда у неё каникулы, какие праздники намечаются в школе. Ведь она всё так же по-прежнему ходит в школу и вынуждена строить из себя обыкновенного ребёнка, неусидчивого, взбалмошного, немного уединённого. Оттого, что на самом деле таковой не является. Меня она принимает такой, уж какой являюсь. Ну что я теперь могу сделать с тем, что однажды не оказалась с ней рядом? Что могу сделать после того, как мой разум не выдержал испытания и сдался в самый неподходящий момент? Да, возможно, я слабая!.. Но всё дело в том, что я никогда и не хотела быть сильной. Сильной была моя сестра, которая на пути к тому, чтобы протянуть мне руку помощи, погибла. Погибла, так и не узнав, что всё наладилось и я больше не боюсь дома. Хотя, как я и предполагала, звуки не прекратились. Но теперь это уже совсем другие звуки. Они больше не пугают, они больше ничего за собой не таят, и никто с их помощью ничего не хочет до нас донести. Эти звуки больше не пугают и гостей, наших многочисленных родственников и друзей, что любят собираться в этом доме под одной крышей, пытаясь забыть всё то, что я так неожиданно выронила из своей памяти. Им просто повезло меньше, чем мне. Их память не хочет ничего вычёркивать.
С Алисой мы разговариваем на самые разные темы, разговариваем о тех предметах, что окружают нас, о тех событиях, что происходят в её и моей жизни. Но никогда мы не касаемся той темы. Я не знаю, как она освободила меня из того мрачного мира, в который я погрузилась. Но она это сделала. Я знаю, что если спрошу её, то она может мне всё поведать. Но я не хочу. Я не отношусь к героям. Не отношусь к тем, кто называет вещи своими именами. Я простое человеческое существо, со своими страхами и сомнениями, со своими мелкими глупыми вопросами и обыкновенными потребностями, свойственными другим людям. И я больше не хочу приоткрывать завесу. Того, что большинство из нас знает, достаточно, чтобы вести размеренную тихую жизнь, так способствующую творчеству. Оно пришло ко мне, это творчество, а я так уже отвыкла от его мук, исканий и трудов! И сейчас день за днём вновь привыкаю. И нахожу в этом своё маленькое удовольствие.
В своём творчестве я иногда обнаруживаю следы того, что жизнь, по какой-то странной причине, заставила меня пережить. Я не стираю этого, не удаляю и не закрашиваю. Я даже не приукрашиваю этого. Я вижу и оставляю. Потому что отрицать бесполезно. Игнорировать бесполезно. Есть зло и есть добро в этом мире, обращаем ли мы на это внимание или нет. От нашего отношения на самом деле мало что зависит. Меня никто не спрашивал, когда мой дом погрузился во тьму, никто не спросил, хочу ли я, чтобы мой муж умер. А ещё моя сестра. И моя мама, когда я была настолько маленькой, что весь мир зависел от неё одной. Я не имею права отмахиваться от прошлого, которое проявляется так или иначе на моих полотнах. Все говорят, что моё настроение, как художника, изменилось. Изменились темы, что я затрагиваю в своих работах. Но я не могу этого контролировать, потому что пишу в таком состоянии, когда голова пуста и мыслей практически нет. Есть лишь подсознание, которое открывается и выдаёт иногда некоторые сюрпризы, словно приветы из прошлого.
В какой-то степени я рада, что что-то из моей памяти ушло. Я даже смею надеяться безвозвратно. Возможно, я не права, и моя память не слабая, а наоборот, в меня вбита какая-то мудрёная программа, которая устроена так, что удаляет сама, не спрашивая меня о том, всё, что причиняет мне боль. Но то, что я помню, я держу крепко в своей памяти. Иногда мне кажется, что это вовсе и не моя память, настолько мы с ней не смогли договориться. Смешно, конечно. Только смешно, думаю, со стороны.
Я стараюсь не задумываться о том, как пережитое отразилось на мне, и не люблю, когда мне говорят, что я стала такой-то, перестала делать то-то. А вы пройдите через такое, вы пройдите через те потери, через которые прошла я. Посмотрим, каким героем вы будете!.. Конечно, я изменилась, но я не хочу знать как. Поэтому я и люблю свой дом, свою работу – они укрывают меня от окружения, от общества с его стереотипами и играми.
Мне не свойственно вести дневники, и я никогда этого не делала. Чему рада. Но у меня есть потребность оставить на бумаге те крупицы воспоминаний от пережитого, которые ещё не успели уйти от меня. Говорят, у каждого человека есть способность писать. В данном случае я имею в виду способность склеивать слова, облекая в их форму события и человеческие чувства. Я пишу сейчас эту краткую заметку, потому что наперёд знаю, что складно у меня не получится. Пусть кто-нибудь другой расскажет целиком мою историю, кто-то более талантливый, чем я. Потому что я пишу и имею талант и страсть в другой области, не связанной с буквами, хотя также связанной с самовыражением. Здесь же я лишь хотела хоть чуть-чуть облегчить свою душу, излив накопленное на бумагу.
Я не избавилась от своей боязни темноты, напротив, она усилилась, и каждую ночь я оставляю гореть ночник на прикроватной тумбочке в бывшей Надиной комнате, которая теперь стала моей. Я не боюсь дома, но меня угнетает мрачная темнота, что начинает скукоживаться в коридорах и проходах, облекая всё в серый бесформенный цвет. Я боюсь, как бы не началось всё сначала. Несмотря на то, что все говорят, что дом очистился, я всё равно прислушиваюсь к его вздохам, к его ночному дыханию, его стонам и слезам, которые он проливает вместе с дождём. Чтобы было менее заметно. Я стараюсь не говорить таких вещей при окружающих. Потому что с некоторых пор они стали присматриваться ко мне, боясь обнаружить однажды, что с моим мозгом произошло что-то, что стало отличать его от множества других человеческих. Возможно, они и обнаружат это когда-нибудь. Пусть. Сумасшедшие люди по-своему счастливы. Они счастливы, потому что не ведают реальности. Она для них как интерьер в роскошных ресторанах, который отражается в больших зеркальных потолках, где ты видишь себя, других, только немножко не так, как это есть на самом деле. Во мне выросла покорность перед жизненными обстоятельствами. Я всё больше и больше говорю, что всё будет так, как должно быть. Нельзя отрекаться от того, что было, нельзя отрицать настоящий момент. Только насчёт будущего я никак не могу определиться. Решено оно уже кем-то или мы сами его складываем из кирпичиков? Вообще, до поры мне свойственно было думать, что мы сами куём своё счастье. Но такие события, как смерть близкого человека, вмешательство потусторонних сил, потеря памяти, удерживают меня на другой стороне веры.
Алиса всё-таки добилась своего, я ношу крестик, я верю. Причём не только в себя, верю во что-то большее, чем просто человек. Верю в то, что кто-то направляет мою кисть, когда я рисую. Верю, что кто-то направил ко мне однажды Алису, маленькую девочку, о которой я старалась заботиться, полагая, что раз старше, значит, сильнее. Как в жизни всё странно и запутано! Теперь это скорее она обо мне заботится. Я верю, что кто-то направил меня в один момент в противоположную сторону от безумия, которое уже протягивало ко мне руки. Я знаю, и родные не скрывают это от меня, что пролежала несколько дней в психиатрической больнице. Я была потенциальной больной. Будущей сумасшедшей. Я чуть было не стала той, которой боялась быть в течение всей своей жизни. Я чуть было не перешла той границы, где всех нас предостерегает кто-то, тихо покачивая головой, мягко отговаривая. Возможно, этот кто-то – ангел-хранитель. Столь незначительный шаг между одним состоянием и другим… Меня всегда радовали такие места, где проходит граница различных государств: можно стоять одной ногой в одной стране, другой – в соседнем государстве. Так и я чуть было не сделала того рокового шага. А возвращаться всегда трудно. Всегда непросто. Я верю, что человека скорее не ведут, а направляют. Потому что когда человек ведом, это предполагает, что у него нет свободы выбора. А она есть, я это точно знаю. Мы все рождаемся заранее свободными телом и душой. Но кто-то с течением жизни добровольно закупоривает себя. И мне никогда не был понятен такой выбор. В своей короткой записке в дневнике, который я больше не буду продолжать, я хочу сказать спасибо. Спасибо! Пусть это будёт называться Богом. Названия не важны. Спасибо Богу!
Если кому-то интересно, каково это иметь провал в памяти, могу наглядно объяснить. Представьте, что читаете интересную книгу (конечно, как же ей не быть интересной, ведь это ваша собственная жизнь!), и вдруг натыкаетесь на несколько склеенных между собой страниц. Да так крепко склеенных, что разодрать, не порвав, невозможно. И вот вы вынуждены пропустить тот кусок, который хранится на этих нескольких страницах, и читать дальше, с трудом вникая в сюжет, уже переломанный и неполноценный. Да, если хотите, я – инвалид. Инвалид моральный. Потому что потеряла. Только не часть тела, не орган какой-нибудь. Потеряла часть себя. Но это моя жизнь, мой мозг, моё тело, мой опыт, моё знание.
Иногда я спрашиваю себя, а было ли вообще что-нибудь. Ведь у меня нет дневника, в который я могла бы заглянуть и прочесть там о том событии, о котором предательски забыла. Иногда мне хочется сделать вид, что мне и рассказывать-то не о чем. Но есть люди, которые были там, есть доказательства, которые неотвратимо ведут меня в тот период. И если я буду отрицать случившееся, окружающие точно упекут меня…
Я помню разговор с Филиппом, когда мы встретились уже после моей больницы. Помню, что рассказывал мне Алексей, который был на месте аварии моей сестры. Мы сдружились. Он каждый день навещал меня, приходя ко мне в палату, весь такой солнечный, светящийся, оптимистичный. Что ж, надо отдать ему должное – ему удалось передать мне свой оптимизм, ибо можно заразиться как плохим, так и хорошим. По большей части мы разговаривали о Наде, стоя на маленьком балкончике и наблюдая за гуляющими в больничном дворике. Сама я никогда не гуляла. Я не могу совмещать нормальное с ненормальным. Возможно, именно поэтому я споткнулась и так и не смогла пройти свой путь от начала до конца достойно. Я отчётливо понимала, что там, где я нахожусь, это – ненормальное состояние, и лишь мои родственники утешали меня и говорили, что это временное явление. А вот гулять, творить – это, по-моему, нормально. Поэтому лежать в палате и периодически прогуливаться – было не для меня. Обычно я говорила окружающим, что вот выйду, тогда и буду гулять. И я вышла. Однажды это случилось, и на самом деле стала гулять по лесу, в котором никогда не боялась заблудиться. Почти одновременно я взяла кисть в руку и начала рисовать. А творчество – признак исцеления. Если я ничего не путаю, то тогда меня не доверили Алисе, поэтому я находилась не в своём доме, а в доме Алексея. Но лес-то был всё тот же!.. Мне лишь пришлось открыть для себя другую его часть, чему я была только рада, потому что нуждалась в перемене мест, а ходить к своей лавочке в лесу не могла – слишком много боли поднималось в груди лишь при одной мысли о ней. Я думала, что после смерти сестры это мне придётся заботиться об окружающих, а вышло так, что стали меня выхаживать. Алиса, Алексей, его подруга Дарья и её муж (отличная семья), Скай – все эти люди были рядом. И никто из них так и не произнёс лишнего слова, чтобы не дать толчка к ненужным воспоминаниям. Впрочем, мы зря волновались. Они ушли безвозвратно, неощутимо. А те нужные ушедшие воспоминания во мне восстанавливали по кирпичикам, осторожно, вдумчиво, однако полную картину скрыли. Я сама так захотела. Мне рассказывали лишь то, что просила. Рассказали, например, как прошли похороны сестры, ведь меня там не было на тот момент. К сожалению, меня не было с ней, когда её провожали в последний путь. Во время того разговора с Филиппом, который никак не хотел поверить, что его жена осталась ему преданной до последнего дня своей жизни, я не выдержала, не дослушав его глупых речей до конца, взорвалась тем, что знала. Я не могла вынести столь никчёмной лжи о собственной сестре. Однажды Филипп встретился у входа в мою палату с Алексеем, который только шёл ко мне с букетом цветов, в то время как наш разговор с Филиппом закончился. По-моему, он так и остался при своём мнении. Когда они встретились в дверях, то какое-то время молча сверлили друг друга глазами. Думаю, Филипп вспомнил, что видел этого человека на месте аварии, потому что он обернулся и посмотрел на меня так, словно говорил: «Видишь, я оказался прав – именно к этому человеку она тогда летела, чересчур окрылённая своими чувствами, бросив меня, бросив детей». Что я могла ему доказать, а самое главное как, если он меня даже не слушал? Мы сошлись во мнениях с Алисой, что Филипп тот человек, который не пытается лишний раз внушить людям симпатию. Но я всё-таки вынуждена с ним встречаться, когда навещаю своих племянников. Мы навещаем их вместе – я и Алиса. Я удивляюсь её таланту превращать грустное в сказку. Она смогла всё так мальчикам объяснить, что они верят, что их мама жива, просто теперь на небесах – в раю. И ей лучше, чем здесь, на земле. Может быть, мне тоже поверить в эту сказку, в эту выдумку? Потому что в такую же верила сама Надя, когда нашей мамы не стало. И её рана от потери затянулась быстрее, чем моя… Может быть, когда правда не нравится, и особенно, когда сделать уже ничего невозможно и не в наших силах, лучше жить фантазией? Говорят, себя нельзя обмануть… Ещё как можно! Я пытаюсь верить, что есть жизнь после смерти. Я знаю, что моя сестра была хорошим человеком, поэтому я верю, что она на самом деле на небесах и ей действительно там лучше, чем здесь. Пусть меня назовут выдумщицей. Мне так легче жить.
Возможно, я выдумала и любовь Грегора ко мне, возможно, я выдумала и эту историю. Но это моя жизнь, я живу по своим правилам, и пусть мой мир выдуманный – зато я сделала его сама. Да, я – выдумщица. И научила меня этому Алиса, девочка, которой лучше не задавать лишних вопросов. Особенно про свою собственную жизнь. А вы не обязаны верить чужой выдумке. Мало ли кто на что способен!.. Ведь главное – ничего не бояться в этой жизни, открывать своё сердце для нового, непознанного и держать дверь в сознание всегда открытой, потому что к вам также может прийти выдумка, и, возможно, получится история, равносильная моей. Необыкновенная? Да. Ужасная? Да! Трудная... И всё же необыкновенная... Человек должен жить феноменально и необыкновенно. Иначе чем мы будем отличаться от стада животных?...