Страшно ночью зимой. Крадучись, словно убийца, слоняется по вымершим улицам жгучий мороз, выискивая случайную жертву, а найдет - вонзит леденящее душу лезвие, убьет и не дрогнет. Где-то в самой выси зябко стынет крутобокая луна, проплывая в черной бездне небес, как шхуна с погибшим экипажем на борту. Мертво и люто. Поселок - словно кладбище. Опустелые подворья робко жмутся друг к другу хилыми изгородями, чахнут в одиночестве голые деревья. И посреди этого унылого ночного морока режет выстуженный воздух, тянется колючей проволокой вой - протяжный, горький, будто кто похоронил кого.
Ветхий, редкий, как беззубый старческий рот, забор, а за забором стережет захудалый, покосившийся домишко собака - тощая, кожа да кости, облезлая. Тянется рыжая с проседью морда к ночному светилу, блестят влажные, мутные от боли и безысходности глаза собачьи. И боится, и ненавидит безутешная сторожиха цепная эту толстую, глядящую свысока гордячку, воет в ее глупое лоснящееся лицо:
- Сууууууууууука! Суууууууууууука!
Но молчит надменная собеседница, сияет, равнодушно выслушивая тоскливый, нескончаемый причет о тяжкой доле одной собаки...
Рано оторвали ее от материнской груди. Щенку долговязому, неуклюжему надели на шею, словно петлю, грубый ошейник, посадили на цепь возле нескладной будки. Сторожи! В дождь ли, когда захлебывается землица в грязной жиже, и все промокает насквозь, в духоту ли несусветную, в обжигающий горло летний зной, в стужу лютую, до того как сдерет шкуру с костей мороз-каннибал, - служи верою-правдою, жизнь человеческую да добро его береги. Собака служила, собака берегла. И на службе у человека познала она яд людской жестокости - безудержной, беспричинной, бесчеловечной.
Едва рыжий дрожащий комочек внесли на двор, он - полумертвый, напуганный - излил свой страх маленькой желтой лужицей. В нее-то и вступил начищенным сапогом неосмотрительный Хозяин. Тут же последовал страшный пинок, "виновник" с визгом взлетел в воздух и брякнулся в пыль у будки, скуля не переставая.
- Сссссука! - сквозь зубы окрестил новоиспеченный рабовладелец. Так начала обреченная свою сучью участь...
Хозяйский сынок Илюшка был горазд на выдумки: запалит, чертенок, газетку и тычет в загнанную в будку собаку. Сжег ей усы, опалил нос, оттого и видеть хуже стала. За другим разом охолонул сторожиху цепную кипятком, чтобы посмотреть, что будет. Левая бочина с проплешинами так и не зарастает. И не было конца новым пыткам и страданиям собаки. Каждый день - побои, к вечеру - гнилая кость или корка плЕсневелого хлеба. А то и этого не бывало. Тяжела доля собачья.
Лишь по весне, едва разольет март-повеса лужи слякоти по улицам, Хозяин отпускал Суку на волю. Он подходил к будке, гремя заржавевшей цепью, стаскивал ошейник, и открыв ворота, кивал головой:
- Иди!
Сука срывалась в промозглую сырость весны, еще холодную и хранящую память зимних морозов, но уже всю пылающую огнем и жаждой новой жизни, любви. И Сука любила. Жадной, тяжкой была ее любовь. Валяясь в мартовской жиже, паскудно вымаливала она перед каждым заблудшим кобелем ласку - хоть малую толику. И ее, приблудную, ласкали наскоро среди луж, в грязи. Она бесстыдно скулила, взирая равнодушными сучьими глазами на прохожих, что осуждающе качали головами:
- Вот сука!
Возвращалась уставшая, измученная, рваная и вскоре разрешалась от бремени. Писк рыжих с ржавчиной щенят радовал материнское сердце. Собака нежно согревала их своим разбитым телом, лизала комочки новой собачьей жизни бледным и жарким языком. Она никогда не гавкала в такие минуты, не вылезая из промерзшей будки. Счастье полыхало огнем, но каким же коротким оно было! Уже на следующее утро Хозяин шарил бесцеремонной рукой по скудной подстилке пристанища Суки и одного за другим вытаскивал Сукиных сынов на свет божий. Щенки жалобно и тоненько вопили, а мать молча глядела, как отнимают детей ее, бежала вслед за Хозяином, насколько позволяла тяжелая цепь.
Илюшка радостно прыгал возле огромной бочки, куда стекала дождевая вода.
- Пап, ты сейчас щенят топить будешь?
Всплеск - и писк обрывался в клокотании воды, а Сука стояла, подобострастно виляя полысевшим хвостом, и только во влажных собачьих глазах стыли неизмеримая боль и отчаянье.
Сначала тяготилась внезапной пустотой, все принюхивалась, искала пропавших деток, скулила скорбно, выла протяжно одинокими ночами. И тогда Хозяин выходил среди ночи в исподнем, с размаху бил ногой обезумевшую от горя, обманутую мать.
- Заткнись! У, сука!
Сука замолкала, но потом, словно в отчаянной попытке заглушить боль, надрывный, остервенелый лай оглушал поселок. Собака неистово бросалась в услужение Хозяину.
А однажды жизнь спасла.
Как-то сосед Степан, вернувшись из дальнобоя, зашел проведать своего однокорытника. С лаем кинулась на него Сука, едва тот ступил на крыльцо, будто почуяла беду. Выпили. Мало. Выпили по второй. Да все бутылками. Как водится, далеко ли до драки? Схватил Степан табурет да гостеприимного Хозяина по загривку. Тот - "восемь-на семь" - только лопатками передернул и "приласкал" дорогого гостя промеж глаз. А кулак-то величиной с тарелку. Бабы - в крик, Илюшка в угол забился. Шум, гам! Сука на цепи от лая заходится. Как выбежали драчуны на крыльцо, Степан хвать с чурки топор и на Хозяина. Убил бы! Но кинулась Сука, вцепилась мертвой хваткой в рукав. Неудавшийся убийца взвыл, топор выронил. Тут его и повязали.
Долго с той поры Хозяин все усмехался, глядя на собаку, мол, "Ишь ты, спасительница!". И невольно грубая, скупая на ласки ладонь почти нежно трепала грязное собачье ухо.
Долго ли, коротко ли, замаячил на горизонте переезд в город. Дом решено было продать со всем имуществом. Толстенький риелтор шаркал ножкой, улыбаясь, спрашивал сурового клиента: "А как же собачка-то ваша? Уж больно... как бы это сказать... немножечко злая.". Хозяин метнул взгляд, ответил холодно: "Решим".
Грянул день, и вот уж пожитки утрамбованы. Сосед Степан согласился помочь "не за спасибо". Семейство с праздной суетой готовилось к отъезду. Передавалось всеобщее возбуждение и Суке. Она радостно виляла облезлым переломанным хвостом, повизгивала, наблюдая, как хозяйка носится с пакетами, сумками, коробками. Теща, в овчинном тулупе нараспашку, с важным лицом выносила иконы и деловито складывала их в тазик, рядом со стаканами и водкой.
- Ох, не побилось бы! - вздыхала старуха и трудно было сказать, о чем ее душа переживала больше.
Вот на крыльце появился Хозяин, посмотрел на сторожиху загадочно. Та льнула к мерзлой земле, плотно прижимала уши и заискивающе облизывала свои редкие клыки. Звякнула цепь, бесформенной грудой осыпалась у будки. Твердая хозяйская рука взялась за старый ошейник и повела подопечную за ворота. Смутные предчувствия клокотали в душе собачьей, но она не смела бросить тени сомнения на непререкаемый авторитет того, кому служила. Пришли к пустырю на окраине, где над серой наледью одиноко возвышалась куча хлама, и тянула к небу толстые стебли тугая, заиндевелая полынь.
Гулко ухнул ледяной булыжник по грязной шерсти на собачьем затылке.
- Ай-ай-ай! - тоненько и страшно заверещала Сука, жалобно выпрастывая в воздух тощую лапу. Казалось, она тщетно пытается взлететь, заходясь дрожью и страхом в капкане рук Хозяина. Опять:
- Гук! Гук! - с размаху в череп. И снова - то ли визг, то ли плач - совсем по-человечьи. Палач злился:
- Живучая, сука!
Каменюгу схватил покрепче, выше занес руку.
- Трах!
Крепок череп собачий, но камень - крепче. Кровяной росою окропилась наледь. Хозяин брезгливо отряхнул потертую телогрейку, рыкнул матерное словцо, пошел, даже не оглянулся. А Сука осталась лежать, мелкие судороги били умирающее тело. Долго, мучительно боролась за безрадостную жизнь свою, мелькало в собачьем сознании пережитое: теплый шерстяной живот мамаши, нежная возня таких же рыжих с ржавчиной сестер и братьев в корзинке... Но что-то багровое нахлынуло, захлестнув все остальное, темнее, темнее... Вдруг взорвалось все и рассыпалось тьмою...
Звонко лязгнула дверь, когда Хозяин, наконец, сел в прогретую кабину.
Дальнобойщик Степан радостно, привычно рванул рычаг, фура возбужденно рыкнула, до смерти испугав непрерывно крестившихся баб. Илюшка заливался хохотом. Хозяин цыкнул:
- Тише там, чертенок! Ну, с Богом!
И обдав напоследок осиротелый дом клубами вонючего газа, тронулась машина.
А на пустыре, над серой наледью упругая заиндевелая полынь гнулась к изуродованному трупу собаки, и заунывно нудел погребальный ветер:
- Сууууууука! Суууууууука!
Оплакивал мертвую, а может, проклинал ее убийцу...