«Я, мичман Русского Флота, Федор Константинович Хвалынский, свидетельствую: наш мир – не единственный из существующих. Сне довелось /далее шел неразборчивый текст/ убедился в том, что наряду с нашим, привычным обиталищем существ/ует? Далее размыто/ и наука не может дать сколько-нибудь убедительного ответа на эти вопросы. Перед Господом нашим готов поклясться, что все виденное и пережитое мною – суть истинная правда», - гляциолог Малюгин с изумлением перелистывал твердые, заледеневшие страницы блокнота в потрескавшемся переплете.
- А куртка-то стоит, как портянки у Чапая, - зоолог, специалист по альбатросам и поморникам Уфимцев поставил задубевшую меховую куртку перед Малюгиным. – В Екатеринбурге пошито. Так что склад может быть русским. Похоже, это тот самый, о котором писал Роберт Скотт. Там этих курток еще с десяток лежит. Одно непонятно: какая экспедиция все это оставила? Насколько я знаю, в начале прошлого века наши соотечественники не предпринимали походов вглубь Антарктиды. Или…
- Или! – Малюгин потряс дневником. – Русский офицер написал.
- Да ты что! – у орнитолога перехватило дыхание. – И о чем там?
- Я только начал дневник штудировать. Там что-то непонятное написано про «иной мир».
- Хребты безумия, что ли? – метеоролог Балыков протянул руку к блокноту.
- Да иди ты! – гляциолог прижал блокнот к груди обеими руками, будто мать, защищающая свое дитя. – Исторический документ же, написан русским языком русским моряком. Зачитаешь, затреплешь его до дыр, как тот роман Прилепина, который ты уже третью неделю осилить не можешь.
- Я аккуратно буду читать, - совсем как мальчик, выклянчивающий у одноклассника «на пару дней» книжку о пиратских приключениях, с просительной интонацией канючил Балыков.
- Сначала я как первооткрыватель! – отрезал тот. – В смысле, первым открывший страницы этого дневника. – Малюгин поспешил по утоптанному дюжиной ног снегу к «базе» - выкопанным в леднике хранилищам одежды, снаряжения и провианта неизвестной антарктической экспедиции, как теперь выяснялось, русской.
- Вот, посмотрите, - гляциолог протянул блокнот начальнику экспедиции, знаменитому покорителю высоких широт Артему Багратову. Тот в задумчивости закусил пышный ус, снял и протер тряпочкой очки, блеснули мудрые и не по возрасту живые глаза.
- Что это у вас? – шершавые руки прославленного полярника перелистали несколько таких же шершавых страниц.
- Дневник русского моряка. Я только начал его читать.
- Прочтете – передайте мне. Похоже, мы сделали открытие, притом совершенно случайно. Тут была база, - он обвел рукой перекопанную и вытоптанную площадку. – База неизвестной экспедиции. И, судя по всему, русской экспедиции. Она, похоже, была тщательно засекречена, поэтому о подробностях похода на крайний Юг ничего не известно. Дореволюционная Россия всерьез собиралась закрепиться на южном материке. Только силы и возможности господа не рассчитали.
- И что стало с этими людьми? – гляциолог взял блокнот.
- Нетрудно догадаться, - вздохнул Герой России. – Быть может, в ходе дальнейших раскопок мы наткнемся на останки автора этих записок. Или кого-то из его собратьев по несчастью.
Вчера один из вездеходов экспедиции угодил в яму, вырытую неизвестно кем в тысячелетнем леднике. Оказалось – склад: теплая одежда, консервы, спирт.
Меховые куртки были пошиты в Екатеринбурге, о чем уведомляли ярлычки.
«Не та ли самая экспедиция, следы которой обнаружил Роберт Скотт во время одного из своих путешествий на ледовый континент»? – думал Малюгин, задумчиво перелистывая страницы. Да, некоторые слова были неразборчивы – видимо, пальцы мичмана сводил жестокий мороз, иные фразы размыты. Но то, что удавалось прочесть… в это невозможно было поверить! Ночь напролет в вагончике он, не сомкнув глаз, читал дневник путешествия, которое казалось невероятным.
«Наш род происходит с берегов Волги. Отец мой, Константин Григорьевич Хвалынский, был участником трех гидрографических экспедиций в Северном океане. В последнем плавании он получил увечье, и с той поры до самой своей кончины служил на берегу. Я родился в Кронштадте и с детства был «болен» морем. /Далее неразборчиво/. Местом моей службы был определен миноносец «Удачливый». Однако служба на Балтике казалась мне унылой и тоскливой, потерей лучших лет жизни, а сама Балтика – лужей, мелкой дождевой лужицей, в которую мальчишки запускают самодельные кораблики. Я мечтал об океане, бескрайних ледяных полях и исполинских ледяных горах, только, в отличие от отца моего, грезил не Арктикой, а ее антиподом – таинственной и величественной Анта/рктидой/. Моим кумиром стал Фаддей Беллинсгаузен. Однако местом службы мне была определена Балтийская лужа, где давно известен каждый подводный камушек, каждая шхера, каждая мель и каждый островок. И я честно нес свою службу, свое бремя, свой крест. Часто во снах душа моя вольной птицей парила над белым материком, и мне хотелось опуститься на лед, ощутить под ногами тысячелетний хлад, стать первопроходцем ослепительно-белых равнин, где нет ни единого темного пятнышка, на котором может отдохнуть взор.
Я грезил путешествием на самый южный континент, и вот таковая возможность мне предоставилась. Похоже, сам Господь услышал мои мысленные молитвы и сделал так, что морскому министру пришла в голову идея придать паровой шхуне «Соломбала», отправляющейся в путешествие к берегам Антарктиды, наш миноносец. Сказать, что я ликовал от счастья, было б не сказать ничего. Моя душа взмывала, как тот поморник в моих заветных снах, я едва ли не наяву видел ледяные утесы нелюдимой земли, я считал дни до того чудесного часа, когда наш миноносец покинет гавань.
/Неразборчиво, далее размыто/ мы вышли на просторы Атлантического океана. Конечной целью нашего путешествия был обозначен Южный полюс.
При этом, согласно официальных документам, задачей для российских кораблей был обозначен поиск необитаемого островка, где можно было бы устроить базу, способную обеспечивать углем наши пароходы. Шхуна, сопровождаемая миноносцем, избегала заходить в порты европейских колониальных держав, соперников России в исследовании южного материка.
Между тем в Бискайском заливе нас потрепал шторм, посему пришлось остановиться в Сан-Себастьяне для починки такелажа. От экипажей, равно и от членов экспедиции, требовалось хранить молчание о конечном пункте путешествия. Второй раз мы причалили в Монровии, это столица негритянской республики Либерия, где пополнили запасы пресной воды и продовольствия. Затем была Бразилия, порт Ресифи. Недалеко пришвартовался британский крейсер, моряки с которого так и шныряли на пирсе, офицеры в бинокли разглядывали «Соломбалу» и «Удачливый», они следили, высматривали, пытаясь разведать подлинную цель экспедиции.
Потом был Монтевидео, где за нами буквально охотился французский репортер. Капитан нашего миноносца Георгий Петрович Штерман, лифляндский немец, знакомый с ледовыми морями не понаслышке, отрядил меня для общения с пронырливым борзописцем. Мы беседовали битый час в маленьком кафе на берегу Ла-Платы, потягивая мате через трубочки, его «интервью» со м/ной боль/ше напоминало допрос преступника следователем, который ловит подозреваемого, что называется, за язык. Похоже, сей искатель сенсаций поверил в наше намерение отыскать островок для базы русского флота в южных морях. Я даже «проболтался», что искать подходящий /клочок?/ суши мы будем в Индийском океане, его южной части. Журналист забеспокоился: уж не претендуем ли мы на Кергелен? Я успокоил его, объявив, что русская экспедиция собирается отыскать необитаемый остров и на французские владения не претендует. Вот так я провел корреспондента парижской газеты. Не знаю, что он там написал и написал ли…
Мы миновали Патагонию, обогнули мыс Горн без происшествий в виде бурь и штормов. Погода на этот раз вполне благоприятствовала нам. Дважды в поле зрения капитанского бинокля попались китобойные суда, аргентинское и английское, затем чилийская рыболовная шхуна.
/Далее – совершенно размытый текст на двух слипшихся листах, различимы лишь отдельные буквы/ и их сочетания: «зем», «дальней… плава», «наш», «ими», «хода», а также фраза «по приказу командира нашего корабля»/.
Мы шли вдоль отвесной ледяной стены. Это было поистине величественное зрелище – шельфовый ледник! Сверкающие белые утесы завораживали; наверное, так же точно они взволновали душу моего кумира Фаддея Беллинсгаузена, лицезревшего восхитительный полярный пейзаж. Над миноносцем проносились альбатросы, на одиноких, несомых течением льдинах, небрежно развалившись, нежились на солнце морские звери.
Мы проплыли мимо каменистого островка, на котором толпились неуклюжие пингвины. Нам уже доводилось видеть их в огнеземельских шхерах. Эти нелетающие птицы поразительно напомнили мне списанных с кораблей матросов, которые, вперевалочку, медленно бредут в портовый кабак, чтобы приложиться к вожделенной чарке и избавиться от похмельных мук. Сияло солнце – и ледяные утесы слепили глаза. Наступил декабрь, первый летний месяц в южном полушарии. Температура атмосферного воздуха не опускалась ниже минус пятнадцати градусов по Цельсию. Дул свежий ветер.
На горизонте громоздились ледяные горы. Во время путешествия мы всячески стремились из/бегать/ приближения к этим страшным исполинам, памятую о судьбе немалого числа кораблей, ставших жертвами айсберга.
После долгих поисков мы обнаружили мысок, где можно было бы пристать и высадиться. Оба судна должны были оставаться в бухте все то время, пока экспедиция будет совершать многодневный маршрут к полюсу и обратно. На борту и шхуны, и миноносца имелись достаточные запасы провианта, изрядно пополненные в Монровии и Монтевидео. Кроме этого, первые дни пребывания на ледяном материке мы охотились на пингвинов, ловили рыбу в бухточке, кроме того, превосходным источником пресной воды служат материковые льды. Два дня посвятили мы выгрузке провизии и снаряжения, обустройству временного лагеря, откуда через некоторое время намеревались отправиться в путь к самой южной точке земли. Погода поначалу благоволила нам. Начальником экспедиции был профессор Санкт-Петербургского университета Евгений Андреевич Шатурин, знакомый моего отца по экспедициям к берегам Новой Земли. Из других светил русской науки отважились на полное опасностей путешествие к полюсу Иван Карлович Гельдерн, метеоролог, также имевший весьма внушительный стаж арктических странствий, зоолог Сергей Трофимович Боровихин (эти двое преподавали в Казанском университете), еще геолог, варшавянин Станислав Адамович Войтинский. С нами делили тяготы пути доктор Василий Ильич Пустынников, корабельный кок со шхуны Николай Пузанцев, матросы с миноносца Яков Кошунин, Валентин Тельков, Борис Губинский, Савелий
Пальченко, Тимофей Вьюнов. Кроме того, участниками экспедиции стали три лошадки-мезенки: Гроза, Шалунья и Матрена. Они должны были влачить сани со всеми экспедиционными принадлежностями, продовольствием и добытыми нашими светилами науки образцами горной породы и фауны (флора здешняя ограничивалась пятнами лишайника на прибрежных камнях).
Мезенец же, мерин Богатырь тащил возок с сеном, коим должны были питаться в походе он и лошадки. Ухаживать за мезенками приставлены были два архангельских помора, Евдоким Кальчин и Никифор Закурьевский.
15 декабря вереница саней и нарт двинулась вглубь бескрайней ледяной пустыни, еще не подозревая, какие невероятные события нам придется пережить. Мы бросили последний взгляд на полузамерзшую бухту с синими оконцами прорубей, в которых мы ловили рыбу, стройный силуэт миноносца и кряжистый – паровой шхуны, черные пятна кострищ на белом берегу. Снег искрился в лучах солнца тысячами кристалликов. Если первые два дня мы шли уверенно, почти не встречая препятствий, то на третий день нашего похода резкий, колючий, пронизывающий ветер задул из самого сердца материка. Он крепчал с каждым часом, словно не желая пускать нас во владения демонов холода и льда, подобных древним норвежским иотунам. К вечеру погода окончательно испортилась. В трех саженях впереди ничего не было видно из-за густой снежной пыли, взметенной ветром. Порывы его сбивали с ног. У всех нас лица были изранены микроскопическими льдинками, кои злобный буран бросал в нас. От обморожения спасали благоразумно запасенные барсучий и медвежий жир. Но щеки и подбородки – у тех, кто не носил бород – скоро были покрыты сеткой крохотных царапин от упомянутых выше колючих льдинок. Температура в течение дня упала на десять градусов. /Далее несколько строк неразборчивы/. Для сооружения «ледяного дворца», а проще – подобия эскимосского «иглу» пришлось потратить часть запасов пресной воды, которые, напомню, мы собирались восполнять за счет антарктических снегов и льдов. Самым трудным оказалось поставить загон для наших лошадок, стоически переносивших все тяготы и муки холода, усугубляемые пронизывающим ветром. Порывы его рвали брезент из наших рук. Больно было смотреть на наших научных светил Шатурина и Гельдерна, на героических русских матросов, с побелевшими носами и иссеченными кристалликами льда щеками. Но, наконец, работа была сделана. Мы грелись огнем костра и слегка разбавленным спиртом, кроме Войтинского, который, как истый потомок шляхтичей, брезговал плебейским питьем и постоянно прикладывался к бутылке коньяка, пока совместные усилия Морфея и Диониса не погрузили его в пьяное забытье.
/Ве/тер бушевал два дня. Рискнувших покинуть «иглу» буран сшибал с ног, а покидать наше ледовое обиталище приходилось постоянно: чтобы проведать лошадок, разгрести снег, который грозил завалить вход в иглу и превратить дом в ледяной склеп. Наконец, кто-то, не помню, кто, додумался протянуть толстую веревку от загона к нашему жилищу, и мы теперь, по очереди покидая «иглу», шли через бушующий снежный ад, держась за натянутую веревку. Скоро она задубела на морозе, стала скользкой и выскальзывала из меховых рукавиц. Мы вспоминали печальные судьбы Баренца, Уиллоби, Франклина и других покорителей льдов, заметенных снежными бурями, погубленных цингой и чахоткой. Особенным пессимистом выказал себя доктор, более всех знавший, чем пагубны зимовки среди льдов. Я, кажется, забыл упомянуть, что во избежание цинготной хвори нами был взят бочонок ложечной травы, которую следовало добавлять в пищу. Поморы прозвали эту траву «салатом» и постоянно берут ее с собою на промыслы, пояснил нам Никифор Закурьевский, бывалый мореход, зимовавший на полярных островах. Никифор едва не рассорился с матросами, часто дразнившими его: «Закурьевский, дай закурить!» Для него как старовера слышать сие было оскорбительно. Тем паче, что фамилия его происходит не от курева, а от некоего селения, что стоит «за курьей», то бишь за протокой. Второй же помор, Евдоким Кальчин, был совершенно невозмутим, рассудителен и хладнокровен, как истый человек Севера. Таковым он оставался и на Юге.
На третьи сутки, утром, когда матросы Кошунин и Пальченко с лопатами (был их черед) выбрались на Божий свет, как разбуженные медведи из берлоги средь зимы, то оба едва не ослепли – снег блистал и сверкал на солнце. Все кругом было ослепительно бело. Свежие белые снега, голубизна небес и алое солнце напоминали цвета отечественного флага, который должен был отмечать место нашего присутствия и которого мы не поначалу не обнаружили. Оказалось, что буря повалила флагшток, добрых тридцать вершков снега погребли символ государства. К счастью, наши моряки откопали его и торжественно воздвигли вновь. Вокруг во все стороны раскинулись снег и лед. Бескрайняя белизна, режущая глаз.
Мы запрягли наших многострадальных лошадок и двинулись по направлению к южной точке земного шара. В нашем ледяном обиталище остались запасы консервов и меховые куртки, которые понадобятся нам, когда будем возвращаться на корабли. Мы рассчитывали вернуться никак не раньше Сретения, но вряд ли позже Масленой недели.
Подробное описание нашего пути через ледяную равнину было бы весьма утомительным для читателей. Посему перечислю только те злоключения и треволнения, которые пришлось пережить нам. Начну с того, что уже спустя два дня после начала долгого пути от оставленного нами «иглу» к полюсу захворал матрос Тимофей Вьюнов. Его бросало то в жар, то в холод, голова кружилась, он все медленнее передвигался, так что пришлось уложить его на нарты, прикрыв медвежьей полостью. Доктор наш на привале обследовал его и обнаружил запущенную легочную болезнь. Никакие микстуры не помогали, больному становилось только хуже. На седьмой день пути он отошел, шепча обметанными губами слова молитвы. Заступами мы выдолбили ему могилу во льду, куда и опустили бездыханное тело, зашитое в парусину, и салютовали бедолаге из ружей. Над местом упокоения русского матроса встал грубо сколоченный из ящичных досок крест, к которому была прибита жестяная табличка с процарапанными на ней именем и фамилией покойного, датой его смерти и надписью: «Покойся с миром, русский герой».
Следующей жертвой тяжкой дороги стала мезенка Шалунья, провалившаяся в коварную трещину, присыпанную снежком (накануне шел снег). Вместе с отчаянно брыкающейся на скользком подъеме (местность постепенно повышалась) лошадкой в ледовую бездну соскользнули и сани с трехдневным запасом провианта (консервами, галетами и китайским чаем), которые Шалунья упорно влачила. Я видел отчаяние на лице помора Евдокима, устремившегося вслед за несчастным животным в тщетной надежде остановить неминуемое падение в пропасть. Мы с трудом удержали помора – иначе экспедиция неизбежно лишилась бы еще одного участника.
По обветренному лицу бывалого помора струились слезы, и мы плакали в унисон Кальчину. Резвая, бойкая северная лошаденка, чей характер вполне соответствовал ее прозванию, полюбилась всем. Ее отчаянное ржание стихло на дне адской трещины, чья глубина, наверное, была не в одну сотню саженей. По предложению Гельдерна мы дали еще один ружейный залп.
На следующий день мы увидали вдали горы. Погода благоприятствовала нам, и уже на следующий день мы достигли подножия горного хребта; скалы протянулись через ледяную равнину как жирный чернильный росчерк на белом листе бумаги. Наконец, после нескольких дней бесконечной унылой белизны в бело-голубую антарктическую палитру добавились черные и коричневые густые мазки. Станислав Адамович, ловко орудуя геологическим молотком, отбивал образцы базальтов для своей коллекции. То, что было радостью для геолога, стало новым мучением для лошадей – привычные к ровной болотистой почве русского Поморья Богатырь, Гроза и Матрена вынуждены были ковылять, спотыкаясь об обломки скал, выбивались из сил, пересекая каменные осыпи, преодолевая подъемы, рискуя растрясти влачимый ими груз. Вдобавок ко всему этому, погода вновь испортилась.
Нам пришлось прятаться от разгулявшейся антарктической вьюги среди скал, которые, однако, плохо защищали от буйства стих/ии/. После долгих поисков на пронизывающем ветру мы отыскали-таки расселину, куда можно было поместить лошадей, провиант, снаряжение и разместиться самим. Из саней и ящиков мы выстроили подобие баррикады, натянули парусину, которую порывы вихря неистово трепали и грозили сорвать. Мы поддерживали огонь в очаге, сооруженном из камней. Расселина заканчивалась тупиком; там, на высоте в два средних человечьих роста нависал ледяной балкон или козырек.
Здесь-то мы и сгрузили все самое ценное: собранную Войтинским коллекцию горных пород, приборы, медикаменты. /Далее неразборчиво/. Обломки скал образовывали укромную нишу, защищенную от неприятных сюрпризов, коими так богата Антарктида. Два дня бушевала вьюга. Будучи в ледяном плену, развеивали скуку песнями и рассказами. Геолог наш рассказывал о своих экспедициях в Кавказских горах и путешествии в земли за Байкалом на поиски какого-то редкого минерала. Вдобавок он выказал обширные познания в области палеонтологии, что нам впоследствии весьма пригодились. Никифор Закурьевский пел груманландские песни поморских зимовщиков, порой в унисон с вьюгой, отчего они звучали зловеще. А его товарищ Евдоким Кальчин допытывался у нашего зоолога, водятся ли в антарктических льдах ошкуи – так поморы прозывают белых медведей. Он сильно удивился, узнав, что Антарктиду и омывающие ее моря населяют, кроме рыб и буревестников, только киты, ластоногие и пингвины. Шатурин и Боровихин, дабы матросы не скучали без дела, читали им лекции по географии и зоологии, объясняя все доступно и доходчиво, не злоупотребляя академической терминологией, непонятной простым труженикам моря.
Трижды налетавший вихрь срывал нашу полотняную «стену», нам приходилось ловить мечущийся под порывами ветра кусок парусины и с превеликими усилиями водружать обратно, закрепляя посредством лыжных палок. «Сиверко шалит» - говорил Евдоким всякий раз, когда антарктический ветер врывался в наш лагерь. Стоило немалого труда разубедить его: помор наивно верил, что мы движемся на север, и ветер, вырвавшийся из самого сердца континента, на самом деле южный. Даже «матка» (компас) не сразу убедила его в ошибочности суждения о северном ветре.
Неистовый ветер прекратился внезапно. Сани и ящики пришлось очищать от нанесенного снега. Скоро опять засияло солнце. Барометр предвещал ясную, тихую, морозную погоду. Мы собрали наши вещи, запрягли лошадок и двинулись далее вглубь сурового материка.
Вереница саней и людей на лыжах тянулась вдоль горного хребта. Мы искали перевал, через который могли бы проникнуть по ту сторону горной системы. Наш геолог останавливался чаще других участников экспедиции и орудовал молотком. Эти задержки очень раздражали начальника экспедиции, хотя ученый должен был бы понимать другого ученого, географ геолога. Но между ним и Войтинским нередко вспыхивали ссоры. К тому же на протяжении двух дней нам не попадался на пути ни один свободный для прохода перевал. Те, что мы встречали, были занесены снегом и завалены скальными обломками. На второй день мы забрели в причудливый лабиринт из огромных камней. Закурьевскому они напомнили те каменные «вавилоны», что оставил неведомый народ на берегах северных морей. Но этот «вавилон» отнюдь не был творением рук человеческих, являя собой каменный хаос, в коем заблудиться было немудрено. Иногда мне казалось, что вот-вот из-за очередной глыбы в полтора человечьих роста вдруг выскочит, рыча, Минотавр с головой «ошкуя». У нас был компас, но не было клубка Ариадны, потому мы лишь к вечеру выкарабкались из каменных россыпей и нагромождений, чудом не поломав лыжи, как в прошлый раз, и сберегши полозья нарт. И теперь снова мы шли по снегу.
Наконец, счастье улыбнулось нам. Ближе к полудню третьих суток со дня выхода из скального убежища, мы обнаружили меж гор проход – достаточно широкий, чтобы могли пройти сани с грузом, и не так занесенный снегом, как те, что мы миновали прежде. Камней здесь также было немного. Через это-то горное дефиле мы и решили пройти. Особого труда это не составило, единственной нашей потерей была сломанная лыжа Гельдерна, которую заменили запасной. Преодолев без больших усилий горную гряду, мы оказались на точно такой же голой снежной равнине. Сияло солнце, и снег слепил глаза. На равнине взгляду не за что было зацепиться – все та же однообразная, утомительная белизна и белизна до горизонта. Но к сплошной белизне, что в Арктике, что в Антарктиде, привыкнуть не так уж и трудно. А вот страшные сюрпризы, которые преподносит ледяной континент… По ту сторону хребта местность имела отчетливый уклон. Сначала это казалось нам обстоятельством, благоприятствующим дальнейшему пути. Мезенки наши радостно, резво бежали, мы обгоняли друг друга на лыжах, весело перекликаясь, но потом… На нашем пути оказались очередные каменные россыпи, камни были гладкими и скользкими, мы постоянно наталкивались на них, падали, двое наших матросов обломали лыжи, как Гельдерн, другим грозило то же самое, а резервный запас лыж был отнюдь не бесконечным.
Угол наклона местности изменился, достигнув не менее 30 градусов. Мы падали, катились вниз, ушибались о камни. Лошадки наши ржали, тоже падали и катились, роняли грузы, которые нам приходилось собирать, грузить обратно в сани, навьючивать. Богатырь стал храпеть и брыкаться.
И вот «горка» увеличила крутизну свою до 40 градусов. Мы пытались не катиться, а сползать, цепляясь за камни и лед между ними лыжными палками, однако же не смогли удержаться и уже не покатились, а буквально полетели вниз, при этом матросы наши яростно бранились – никогда дотоле холодные просторы эти не оглашались таким количеством самых грубых и непотребных слов! Лыжа Войтинского ударила меня по голове и сшибла меховую шапку, мимо кувырком пронеслись сани, только чудом не задев меня, кубарем скатился Закурьевский, на лету бормотавший не отборную морскую брань, а молитву – раскольник! Падали, переворачивались мешки, тюки, ящики, вертелись бочонки, скользнула мимо винтовка. /Далее неразборчиво/ под нами оказался далеко выступающий уступ, на который большинство из нас и выка/тилось, что/бы слететь оттуда и ухнуть в сугробы внизу. По счастью, мы плюхнулись в мягкий и глубокий снег, нанесенный к подножию утеса ветрами, где почти не было камней или они находились очень глубоко под снежным покрывалом. Никто не ушибся и не повредил кости, даже обе мезенские кобылы. Казалось бы, судьба вновь улыбнулась нам, но, как оказалось, не всем. Слева от места нашего удачного падения находилось глубокое ущелье, куда рухнул наш Богатырь без саней (постромки оборвались – и сани с провиантом тоже оказались в сугробах),
Но это было не самое ужасное из приключившегося в тот роковой день. На дно ущелья полетели и двое наших моряков – Кошунин и Пальченко. И если первый исчез в ущелье в мгновенье ока, то второй сумел удержаться на краю чудовищной пропасти, цепляясь за воткнувшуюся в трещину лыжную палку.
На крик его: «Хлопцы, пособите!» откликнулся Кальчин. Помор, утопая по пояс в сугробах, спешил на помощь Савелию, который во все дни нашего путешествия хранил бодрость духа, веселя нас малороссийскими песнями, шутками и анекдотами из крестьянской жизни. Он любил жизнь и цеплялся за нее до последнего мгновения. На беду свою, парень был крепкого, но весьма тучного телосложения, потому не мог подтянуть свое тело и выкарабкаться на край пропасти. Палка, за которую он цеплялся правой рукой, угрожающе выгнулась дугой, готовая вот-вот переломиться. Левая же рука его лихорадочно пыталась нащупать другую точку опоры на обледенелой скальной стене, ноги с лыжами раскачивались над бездной. Все это мы видели, стоя и отряхиваясь от снега. Евдоким уже достиг края обрыва, за ним поспешал Тельков. Казалось, еще немного – и моряк будет спасен. Но вышло так, что вместо одной человеческой жертвы, неведомый злой дух, живущий где-то на дне глубокой расселины, решил взять сразу три.
- Хватайся за меня! – парень протянул руку, ловя ладонь Пальченко. И тут-то, в момент, когда рука спасителя поймала в воздухе руку спасаемого и вцепилась крепко в нее, лыжная палка переломилась, как соломинка, и с отчаянным криком Савелий полетел вниз, увлекши следом и Евдокима. Эта душераздирающая сцена и сейчас стоит перед моим взором, а крики погибающих звучат почти въяве. Мы все молчали, потрясенные происшедшим, потом обнажили головы, перекрестились, шепча молитвы. Я не знаю, какова глубина этого ущелья – во всяком случае, дна его не было видно, так как стены ущелья далеко внизу сужались.
Мы молча бродили по снегу, собирая разбросанные банки консервов, мешки с мукой, столярные инструменты, приборы, чугунную и никелевую посуду и всяческую мелочь. Это заняло не меньше часа. К счастью, немногие вещи исчезли в пасти пропасти (в их числе – фотокамера, гигрометр Гельдерна, о чем он долго сокрушался). Но три наших товарища и сподвижника! Я впервые увидел слезы на глазах Никифора Закурьевского. Они падали на его пышную, окладистую бороду и быстро превращались в крохотные хрусталинки – мороз крепчал. Из досок очередных разбитых ящиков мы сотворили три скромных креста в память каждого. Закурьевский охотничьим ножом на кресте в память его друга Евдокима нацарапал старинной русской вязью слова молитвы, мы же ограничились именами и фамилиями матросов и все тем же «Покойся с миром». И вновь мы салютовали погибшим русским героям. Наш отряд поредел, у нас оставались две лошади, мы растеряли часть припасов и нужных в быту вещей. Я чудом отыскал в снегу свой кортик, Войтинский – молоток. К великому огорчению геолога, почти все бутылки коньяка, кроме одной, при падении разбились вдребезги. Последней мы помянули погибших моряков. И снова перед нами было бескрайнее, безбрежное белое полотно снегов. Наши лыжи и полозья оставляли на нем длинные многоверстные следы, которые заметал снег, поваливший с небес густыми хлопьями. Выносливая Матрена влачила пару саней, при этом часть поклажи мы взвалили на свои согбенные плечи. В конце дня мы сделали большой привал, соорудив два больших иглу и подобие снежной крепостцы, где разместили наших лошадей и наиболее громоздкие грузы. До Южного оставалось пройти еще изрядное расстояние…
/Далее две страницы совершенно размыты/ доктор Пустынников закрыл глаза нашего кока. «Сердечный приступ», - горестно и скорбно произнес он.
Пещерка в горе стала местом последнего упокоения Николая Семеновича Пузанцева, настоящего мага и кудесника камбуза, готовившего мясные и рыбные блюда, ничуть не уступавшие творениям поваров лучших петербургских ресторанов. Даже из пропахшей рыбой тюленины мог он приготовить изумительный деликатес. А уж пингвинятина в его исполнении… Мы долго и безмолвно стояли у входа в сотворенный самой природой «склеп». Потом, собрав камни, в беспорядке валявшиеся вокруг, выстроили стену, закрывшую вход в пещеру, привалили к ней ледяные глыбы. Имя усопшего и дату его смерти /Станислав Адам/ович выбил на скале посредством своего молотка. Затем поляк-католик точно так же выбил на скале православный крест. Мы стояли и плакали.
Следующий день 3 января стал днем, перевернувшим мою жизнь. Мы все так же двигались по снежной равнине, где не встречалось нам ни единого зверя, ни единой птицы, ни единого растения, даже лишайников на камнях. Только лед, снега, небо – то нежно-голубое, то затянутое тучами, иногда скалы.
Где-то в два часа пополудни все мы стали испытывать странное ощущение: как будто воздух сгустился, уплотнился. Становилось трудно дышать, а еще труднее двигаться. И виной этому были отнюдь не ветер, сугробы и камни.
Как будто упругая невидимая стена выросла перед нами, мешая идти дальше, мы шли, а воздушная стена упорно сопротивлялась. Мы же с каждым шагом, который давался все труднее, казалось, отодвигали ее. Тяжелей всего приходилось Сергею Трофимовичу, которого угораздило подвернуть ногу, запнувшись о камень, и он постоянно отставал, так что пришлось усадить его в сани, которые все так же безропотно тащила Матрена.
Когда мы прошли так не одну сотню саженей, преодолевая неведомое и невидимое препятствие, на юго-востоке наблюдательный матрос Губинский (он недаром был на шхуне впередсмотрящим) заметил какое-то ровное зеленое свечение. В это время погода стала меняться: заметно потеплело, дувший с океана нам в спины сырой и пронизывающий до костей, несмотря на ворох теплых одежд ветер, почти перестал ощущаться. Еще полчаса борьбы с незримой преградой – и зеленое «свечение», замеченное Губинским, предстало в виде зеленой линии на горизонте, затем она превратилась в широкую зеленую полосу. Температура воздуха за короткое время поднялась на добрый десяток градусов и приблизилась к нулю, снег налипал на лыжи, скоро пот уже струился под меховыми куртками. Мы остановились посреди вечной белизны, дабы перевести дух (дышать, напомню, стало трудно, мы ловили ртами воздух как рыбы, выброшенные волнами прибоя на береговой песок).
- Боже мой! – вскричал вдруг Губинский. – Если это не мираж, то, клянусь всеми ветрами, впереди нас ждет зеленый лес!
- Что?! – вскричали на разные голоса участники путешествия.
- Там… там деревья! Я их вижу! – восклицал матрос, указывая вдаль, из дырок в видавших виды меховых перчатках торчали побелевшие кончики его заскорузлых пальцев.
- Позвольте, я измерю вашу температуру тела Борис Демьянович, - доктор подошел к матросу. – Только придется вам раздеться до тельняшки. А поскольку температура воздуха за последний час заметно повысилась, это не принесет вам вреда. – Он прикоснулся ко лбу матроса. – Странно, жара нет, но вы очевидно бредите: откуда могут быть деревья здесь, в этом диком царстве холодов и льдов? – И Василий Ильич пристально просмотрел на матроса, похоже, усомнившись в его душевном здравии.
Видя упорство матроса, я извлек из котомки с моими вещами бинокль и навел его на горизонт. В ошеломлении я стоял минуты две, не в силах не только произнести хоть слово, но и осмыслить увиденное. Там были деревья!
У Войтинского была подзорная труба, у Боровихина – бинокль, но не морской, а театральный. В течение десяти минут оптические приборы обошли всех членов экспедиции, каждый смог воочию убедиться: перед нами раскинулся зеленый оазис – деревья, кустарники, трава. Над стеной леса время от времени взлетали черные точки – птицы, в то время как последнего поморника мы видели на второй день с начала похода, с тех пор ни единого живого существа не попадалось нам.
Шатурин долго протирал платочком пенсне. Он был ошеломлен не менее моего. «В Антарктиде с ее свирепыми морозами не может быть ни миражей, ни зеленых оазисов, ибо Антарктида – не Сахара!» - громко шептал он.
Наконец, собравшись с силами, мы ринулись вперед, если в данном случае допустимо употребить слово «ринулись». Наше продвижение к цели напоминало стремление идти наперекор ураганному вихрю, хотя ветра не было – тот, что задувал нам в спину, внезапно пропал, будто его и не было, только упругая «стена» воздуха перед нами.
Вот и заканчиваются чернила, кои имеют неприятнейшее свойство замерзать, в силу чего мне беспрестанно приходилось отогревать. Но у меня остался обломок карандаша, и я буду продолжать излагать на бумаге нашу невероятную историю, перед которой блекнут и меркнут самые причудливые фантазии писателей. Продолжать, пока не источится грифель, пока мозг мой способен вспоминать, а руки записывать вспомянутое. Выжил из экспедиции я один. Кроме меня, поведать миру об удивительных приключениях некому.
Мы пробивались сквозь воздушную стену упрямо и решительно. И вот, когда деревья и кустарники стали видны уже отчетливо, преграда как будто расступилась перед нами – нехотя, вынужденно. В лицо дохнул теплый, ласковый ветерок. Когда мы пробивались к нашей цели, зеленым полянам, казалось, что с каждым шагом температура воздуха повышается на градус или полградуса. Это удивительное явление природы, а также наши усилия привели к тому, что все участники похода изрядно вспотели. Делая последние шаги по снежной поверхности – рыхлой, липкой, ноздреватой, как у нас в марте, мы на ходу избавлялись от меховых курток, снимали шапки.
Блаженный миг, когда ноги шедшего впереди всех Гельдерна коснулись мягкой, шелковистой травы, был отмечен в дневнике экспедиции – 3 января, 15 часов 35 минут 28 секунд по новозеландскому времени. На термометре Гельдерна было двадцать два градуса по Цельсию! Мы находились в сердце континента, до Южного полюса оставалось несколько переходов. За нашими спинами по-прежнему тянулось белоснежное полотно, прорезанное полозьями и лыжами, которое с каждой минутой заволакивала туманная дымка непонятного происхождения, поставившая в тупик Гельдерна. Всего семь минут прошло – и туман полностью поглотил пройденное нами пространство. Впереди лежала широкая лужайка – зеленый ковер с россыпью цветов на живой «ткани», купами деревьев и кустарниковыми зарослями. А дальше, на расстоянии трети версты, вставала величественная стена леса.
Мы расположились на траве, перед тем распрягли коней, сложили наши пожитки под сенью высокого дерева, окружив их своеобразным ограждением из саней, лыж и лыжных палок. К ближайшему высокому дереву привязали Грозу и Матрену, которые впервые за много-много дней пощипывали свежую зелень. Их охраняли матросы, направив стволы винтовки и ружья в сторону леса, откуда могла исходить опасность. Скоро мы разожгли костер, достали провизию и принялись переобуваться.
- Это южный бук! – заявил начальник экспедиции, поглаживая ствол дерева. – Его научное название – нотофагус. Перед нами, господа – типичный элемент флоры Аргентины и Австралии. Я никогда бы не подумал, что встречу его посреди ледяного материка, в этом поистине райском зеленом уголке! – Он подобрал с земли ореховые скорлупки для коллекции. В это же время зоолог, комически приволакивая ногу, гонялся за крупными яркими бабочками и крупных размеров стрекозами. Он очень сожалел, что не взял с собой в путешествие к южному континенту сачок, и потому ловил их шапкой, сумев-таки накрыть ею три экземпляра антарктической живности.
- Я, конечно, не энтомолог, мое научное поприще – теплокровные животные, но эти чешуекрылые красавицы, похоже, родственны тем, что порхают над цветами Новой Зеландии! – воскликнул он. – Надо только свериться со справочником. Это определенно новозеландские виды.
Пока он рыскал в своих вещах, отыскивая нужную книжицу, поляну потряс громкий возглас Войтинского, неистово вертевшего во все стороны головой, при этом озирая местность в окуляр подзорной трубы:
- Провалиться мне в недра Антарктиды, если мы со всех сторон не окружены зелеными лесами! Вот, поглядите, - и он протянул трубу мне.
Боже! Лед исчез. Кругом, куда ни направь взор, тянулись леса, кое-где прорезанные нитями ручьев, речек, вдали блестели озерки, виднелись проплешины полян и лужаек вроде той, на которой расположились мы. На юго-западе я различил ломаную прерывистую линию горного хребта, там на макушках гор что-то поблескивало – это, видимо, и был вечный снег и лед, единственный на сотню миль. В небесах над нами весело сияло солнце.
И снова мы оглядывали окоем в наши оптические приборы, трубу и бинокли – ледяных просторов нигде не было видно. Каково же было наше потрясение, особенно же после того, как пораженный картиной Шатурин произнес:
- А ведь эти горные вершины там вдали, видите? Так вот, сдается мне, что это именно те горы, которые мы уже преодолели…
Никто ничего не мог понять. Что это? Видение? Всеобщее умопомешательство? Но наш доктор только беспомощно разводил руками, бормоча: быть такого не может, чтобы у всех участников экспедиции были абсолютно одинаковые галлюцинации. Однако никаких других объяснений столь невероятного явления не приходило в наши головы. Получалось, что тысячелетние ледники и покрывавшие их снега растаяли, все вокруг покрылось зеленой сочной травой, откуда-то появились насекомые и даже птицы, вспархивавшие стайками из-под ног. Такое было возможно только в волшебных сказках, и мы стали героями одной из них. Первое более-менее правдоподобное объяснение пришло в голову зоологу:
- Неведомая физическая сила перенесла нас всех из Антарктиды на один из ближайших к ней континентов, коими являются Австралия и Южная Америка. Но эти бабочки, эндемики Новозеландского архипелага…
В следующий момент Сергей Трофимович выпучил глаза. На лужайке бродили большие голенастые птицы, которых я вначале принял за страусов.
- Боже! Это ж американские кариамы. А бабочки новозеландские! В какой части света мы оказались?
«В ответ» степенно шагавшие кариамы покачивали султанчиками из перьев.
Пока в котелке варился суп из консервов, мы яростно спорили. В конце концов, возобладала точка зрения начальника экспедиции: мы находимся в оазисе, окруженном тысячелетними льдами. Откуда во льдах взяться земному раю? На этот счет у Евгения Андреевича имелась гипотеза: причина – в подземном тепле. Нашему географу доводилось бывать на Камчатке с ее вулканами и гейзерами. Именно вулканический жар, утверждал он, и создал райский уголок в Антарктиде, тысячи и миллионы лет сохраняя климатические условия, более характерные для стран субтропического пояса. Объяснение было логичным, но оставался вопрос: куда же делись пройденные нами льды? Оставалась единственная относительно правдоподобная версия: мираж, фата-моргана, причем довольно-таки необычного свойства. Вместо пройденных нами льдов мы видели горы и зеленые долины, которые еще только предстояло преодолеть.
Пообедав, мы решили продолжить путь в направлении Южного полюса. Груз с саней навьючили на отдохнувших и полакомившихся свежей зеленью лошадей, нарты же мы несли по очереди, по два человека на каждые. Мы хотели, было, освободить от этой обязанности своего предводителя, ибо нас оставалось девять душ – нечетное число, но Евгений Андреевич предпочел разделять тяжесть ношу с остальными участниками путешествия. Тогда предложили освободить от несения нарт прихрамывающего Боровихина, но и он решительно отверг послабление для себя: «Я здоров!»
Скоро мы вошли под своды леса. Флора здесь была типичной для южного полушария. Наряду с нотофагусами нам попадались араукарии, сосны и еще какие-то хвойные деревья. Стволы деревьев обвивали лианы. Наш предводитель то и дело нагибался, чтобы сорвать какой-нибудь цветок, сопровождая это движение словами: «Вот это растение встречается в австралийском буше… Это цветок, несомненно, из Южной Америки. А это – не может быть! – представитель африканской капской флоры!» Лес изобиловал папоротниками, они колыхались перед нами, мне приходилось кромсать их кортиком, прокладывая дорогу. Над головами покачивались под ветерком их древовидные сородичи. Шатурин насчитал полтора десятка разновидностей папоротниковых. Из зарослей часто взлетали вспугнутые нами птицы: в одних легко можно было признать сородичей голубей, другие – яркие и шумные – относились, по словам Боровихина, к кричащим воробьиным. Были ли здесь млекопитающие? Мы скоро убедились в этом.
Зоолог заметил копошащееся в листве мохнатое существо – и пригвоздил его лыжной палкой. Агония длилась недолго. Подняв тельце, он торжественно заявил нам, что добытый им зверек – несомненно, опоссум, хотя и отличающийся от его американских родственников рядом признаков. Тушка отправилась в сумку натуралиста. А примерно через полчаса, когда мы сделали привал под высокой араукарией с раскидистой кроной, он вдруг воскликнул: «Клянусь всеми тварями ковчега, что мы – на звериной тропе!»
И правда: едва заметная в густой осоке и папоротниках тропинка была явно вытоптана зверями. Наш славный следопыт насчитал не менее дюжины различных животных, видовую принадлежность которых он, однако, затруднялся определить: одни были, несомненно, копытными, другие – мелкими хищниками, судя по когтям, третьих можно было отнести к грызунам, насекомоядным или тем же сумчатым.
- А здесь богатая фауна! – довольно произнес он – и в следующее мгновенье снял с плеча винтовку, зарядил и прицелился. Выстрел – и из густой листвы на землю рухнул зверь размером с большую кошку. Зоолог приковылял к нему, поднял за пушистый хвост.
- Если бы я охотился в Тасмании, то сказал бы, что перед нами, господа, тасманийский сумчатый дьявол!
В облике убитого животного действительно было что-то демоническое. При
упоминании нечистой силы помор-старовер Закурьевский истово перекрестился и трижды произнес «Свят!», недовольно косясь на зоолога.
У нас был изрядный запас спирта и формалина для сохранения антарктических зверей для последующего изготовления из них чучел.
Пока мы блаженствовали в тени араукарий и буков, неугомонный и неутомимый Сергей Трофимович, превозмогая временную хромоту, сначала преследовал какую-то пятнистую амфибию, похожую на классическую саламандру – и не поймал, затем еще одним метким выстрелом сбил попугая (в Антарктиде! Хотя… те же пингвины живут и на экваторе, на Галапагосских островах, так почему бы попугаям не жить в антарктическом оазисе?). Его следующей жертвой стала крыса – разумеется, тоже сумчатая, затем пуля оборвала жизнь крупной кариамы, на беду высунувшей любопытную голову из кустов. На предложение матроса Телькова отведать мяса диковинной птицы ученый, молча, продемонстрировал неприличную фигуру из пальцев. Доктор категорически возразил матросу, указав, что мясо незнакомой дичи может быть несъедобным, а то и прямо опасным для здоровья. Чуть ранее он предостерег нас от сбора ягод (вокруг полно было кустарников, покрытых синими ягодами, напоминавшими северную голубику, только крупнее размером). Что же до раскольника, то последний боялся оскоромиться незнакомой пищей. Он аккуратно вел свой календарь, делая каждодневно зарубки на дощечке – и все лишь для того, чтобы не нарушить пост. Для него вкушение мяса кариамы было равносильно дьяволу на ужин, хоть бы и сумчатому. Тем более что провианта у нас пока хватало.
В это время Станислав Адамович, выдрав изрядный пук травы (отправившийся в шатуринский гербарий), с озабоченным видом ковырял землю. Наконец, отбросив совок и вытерев руки ветошью, он проговорил:
- Я отказываюсь что-либо понимать! Здесь нет никаких следов вулканизма.
Дабы окончательно убедиться в этом, он снова выдергивал траву, копался в жирной почве, рассматривал в лупу какие-то мелкие камушки.
- Ничего не могу понять… - беспомощно развел руками Войтинский. – Ни малейших признаков.
- Пойдемте дальше, поищете еще, - отвечал Шатурин. – Может, там, наконец, встретятся вулканические породы, и моя гипотеза окажется верна.
Мы снова были в пути. Над нами пищали, свистели, щебетали, хрипло каркали птицы – пестрые и одноцветные, с хохолками на головах, длинными и короткими хвостами, хвостами-опахалами, клювами самых разнообразных конфигураций. Мы спрашивали у Боровихина, что это за птахи, но он так же, как геолог, разводил руками, лишь иногда определяя принадлежность пернатых к тому или другому отряду, и то, чаще всего, с известной долей сомнения. В очередной раз, погнавшись за каким-то сумчатым существом, он залез в заросли – и оттуда через минуту донесся отчаянный крик и мужицкая брань. Мы поспешили на подмогу натуралисту.
- Это проклятое дерево обжигает! У меня, кажется, ожог правой ладони! – вопил он и указывал на невысокое дерево, к которому черт угораздил его прикоснуться. – Это растение-монстр.
- Новозеландское крапивное дерево, - усмехнулся начальник экспедиции. – Зачем вы дотронулись до его листьев.
- Откуда я знаю! Я зоолог, а не ботаник, - огрызнулся Сергей Трофимович.
- Специалист подобен флюсу, полнота его односторонняя, – доктор процитировал Козьму Пруткова.
Тут неожиданно слово взял наш старовер:
- Блазнит это. Наваждение бесовское, - громко ворчал он. – Все вокруг бесы сотворили. Никакой не райский уголок тут, а самое преддверие ада. Сам диавол уводит нас все дальше в эту чащу на погибель!
- Так перекреститесь по-вашему, по-кержацки – и морок ваш сгинет! – Шатурин еле сдерживал улыбку.
Закурьевский так и сделал. И еще, и еще раз, прочитал пяток молитв – но «бесовское наваждение» никуда не делось. Так потерпела крушение еще одна «гипотеза», пытавшаяся объяснить великую загадку Антарктиды.
Доктор осмотрел руку Боровихина, чья нога уже почти прошла – видимо, новая боль заглушила старую. Мазь и марля должны были сделать свое дело, а пока зоолог держал правую руку в кармане куртки, орудуя левой.
На небольшой полянке, куда привела звериная тропа, мы совершенно неожиданно наткнулись на еще одно длинноногое, в перьях создание природы, увенчанное пышным гребнем, которое поначалу приняли за страуса. Отчаянный крик-вопль Станислава Адамовича спугнул его:
- Фороракос! Он же давным-давно вымер. О Матка Боска! – в волнении он почти перешел с русского на польский.
«Воскресшее ископаемое» раскрыло свой огромный, похожий на секиру, клюв, что-то заклекотало и опрометью бросилось прочь.
- Вы так хорошо разбираетесь в орнитологии? – спросил его Боровихин.
- Я изучал палеонтологию! – ответил Войтинский, смешно топорща черные вислые усы, придававшие ему сходство с каким-то средневековым магнатом.
Шатурин и Боровихин владели искусством фотографии, потому, раскинув наш бивак на полянке, мы стали искать камеру, штатив и прочие необходимые для этого занятия принадлежности. О горе нам! Все это покоилось на дне ледяного ущелья вместе с частью геологических образцов, собранных Войтинским. До сих пор нам было не до фотографирования, спохватившись же, все вспомнили, что фотокамеру поглотила все та же злосчастная трещина, где нашли последний приют и наши товарищи. Но Шатурин сумел по памяти зарисовать фороракоса в свой блокнот.
Тут впервые мы полакомились плодами местной флоры: Шатурин указал на кустики красной водяники, которую мы принялись собирать и горстями отправлять в рот. Другие, неизвестные Евгению Андреевичу ягоды мы игнорировали, резонно опасаясь возможного отравления. Тем временем состояние зоолога заметно ухудшилось: помимо жжения в месте ожога, у него кружилась голова, дыхание было затруднено, зрение затуманилось. В конце концов, несмотря на его энергические протесты, пришлось уложить его на сани и нести. По пути он временами открывал глаза и, завидя птицу, высказывался на ее счет, как правило, говоря «этот вид мне незнаком».
Солнце стояло высоко, ибо в январе в антарктических широтах царит полярный день. Лучи пробивались сквозь зеленый полог над нашими головами, создавая совершенно феерическую картину. Мы шли сквозь снопы света, под нашими ногами шелестели папоротники, мельтешила какая-то писклявая живность, все так же недовольно вскрикивали потревоженные птицы, порхали бабочки, соревновавшиеся с птицами пестрой окраской крыльев. Тут, в подлеске обитали в большом количестве муравьи, коих нам постоянно приходилось стряхивать с одежды, иные, набравшись смелости», залезали за шиворот, в рукава, в волосы. Тяжелее всего приходилось тем, кто в данный момент нес сани – насекомые облепляли людей.
Постепенно антарктический лес стал редеть. Мы шли теперь, раздвигая не только огромные листья папоротников, но и решительно разрывая густые паучьи тенета, свиставшие с толстых сучьев, сбрасывая на землю весьма крупных черных и зеленых пауков, с пятнами на брюшках и без оных. Мы боялись прикасаться к ним – а вдруг эти многоногие ткачи ядовиты? С нас и без того хватало вездесущих надоедливых муравьев и знакомства незадачливого зоолога с крапивным деревом. Какие еще неприятные сюрпризы таил девственный лес?
Но вот он расступился перед нами, внезапно и неожиданно. Впереди расстилалось озеро в форме полумесяца, которое Шатурин по праву первооткрывателя так и окрестил – Полумесяц. Его берега густо поросли тростниками, противоположный берег, хотя и был на расстоянии не более полумили, едва виднелся за живым частоколом тростника. В отдалении плавали какие-то птицы, похожие на знакомых всем гусей, только крупнее.
Вода! Наконец мы можем окунуться в живительную влагу, смыть грязь, пот, пыль и докучливых муравьев. Омовение совершали так: на берегу несли вахту вооруженные матросы, ружье вручили и Боровихину, взяв с него обещание не пулять по зверям, птицам и ящерицам, пока мы не выйдем на берег, дабы не было напрасного переполоха. Впрочем, кисть руки изрядно вспухла, так что едва ли натуралист смог бы выстрелить. Доктор тоже вызвался в караул, пока мы плескались в водах озерка. Но перед тем, как залезть в воду, Шатурин предложил проверить: нет ли здесь крокодилов или ужасных хищных рыб, коими кишат, например, реки Амазонского бассейна.
Гельдерн подобрал большой камень и швырнул его подальше от берега, Войтинский тут же запротестовал: он как раз собирался изучить валун. Ни крокодилов, ни других опасных хищников мы не потревожили, видимо, их здесь и не водилось. Потому мы без страха полезли в озеро. Однако мы оказались не одни. Едва мы начали безмятежно, как дети, плескаться в теплой воде, как из тростниковых кущ с шумом и хлюпаньем выбрался довольно крупный зверь, внешним обликом схожий с бегемотом. Не обращая на нас ни малейшего внимания, он плюхнулся в воды небольшой бухточки и принялся жадно пить, а затем наполовину погрузил массивную тушу, покрытую редкой и короткой светло-серой шерсткой, в озеро. Температура воздуха достигала уже +25 по Цельсию, так что желание зверя принять ванну было самым естественным побуждением. Он блаженствовал так с полчаса.
- Это же токсодон! – вскричал вдруг Войтинский. – До сих пор мы встречали на своем пути только сумчатых, а теперь перед нами воскресшее из мертвых копытное. Это уже второе живое ископаемое на нашем пути, причем американское! Новозеландская флора и древняя американская фауна! Перед нами осколок Гондваны! Вы что-нибудь слышали о Гондване?
Да, мне приходилось читать о древнем гигантском материке, занимавшем некогда большую часть южного полушария Земли. Довелось познакомиться и с оригинальной гипотезой нашего соотечественника Евграфа Быханова о движении материков: когда-то Африка, Америка, Австралия и Антарктида были единым целым, но вследствие грандиозных катаклизмов континент распался. Правда, механизм, лежавший в основе этой древней катастрофы, был непонятен, не прояснил его господин Быханов. Пока я, нежась на мелководье, размышлял о тайнах земного шара, послышался крик Гельдерна, заплывшего дальше всех – крик, скорее изумленный, нежели испуганный. С ним рядом бултыхнулось какое-то крупное тело и ушло под воду. Как рассказал нам метеоролог, он сначала увидел всплывающий со дна большой птичий клюв и ухватился за него. Каково же было удивление Ивана Карловича, когда рядом с ним вынырнул на поверхность большой зверь. Он щелкнул клювом, обнажив ряды… зубов и снова исчез под водой. Это животное трудно было спутать с кем-либо: утконос, но огромных размеров!
Когда Гельдерн рассказал о встрече с озерным монстром, Боровихин спросил его, не нанес ли зверь болезненного укола: австралийские утконосы печально известны своими ядовитыми шпорами. К счастью, Иван Карлович избежал ранения, иначе прибавил бы работы и доктору, и нам: яд зверя весьма болезнен, ужаленная конечность распухает, и, возможно, нам пришлось бы нести уже двух жертв научного любопытства.
Искупавшись, мы отряхнулись, оделись, сменили матросов и доктора на страже нашего имущества и лошадей. Боровихину пришлось совершать омовение, стоя на берегу; Гельдерн дважды окатил его из ведра – так, чтобы не задеть обожженную руку. При этом зоолог оставался верен свое профессии: он изловчился ловить насекомых здоровой рукой, а один раз крикнул начальнику экспедиции:
- У вас винтовка. Стреляйте же! – и показал на ближайшее дерево, по стволу которого бойко взбирался какой-то зверек, отдаленно похожий на белку соню. – Клянусь вам бородой Чарльза Дарвина, что перед нами тупайя.
Шатурин вздохнул, нехотя прицелился и выстрелил. И промазал: тупайя скрылась в густой листве, а Сергей Трофимович смачно выругался и сплюнул себе под ноги. Зато выстрел спугнул стаю птиц на озере, потревожил уже выбравшегося на берег токсодона, который ринулся, не разбирая дороги, сквозь кусты, возмущенно фыркая.
Мы огляделись вокруг. Тропа огибала озерко с запада. Вдали виднелись скалы, вершины которых поросли папоротником. Туда мы и решили направиться – разумеется, по настоянию нашего глубокоуважаемого геолога, продолжавшего искать следы вулканизма.
Мы, люди и навьюченные лошади, двинулись по тропе, истоптанной крупными трехпалыми следами – вероятнее всего, здесь ходили на водопой и купание токсодоны. Если поначалу лес подступал почти к самой воде, то вскоре он отступил: перед нами расстилалась луговина, часть которой была завалена стволами деревьев, ветвями и сучьями – видимо, тут потрудилась буря. Неожиданно Шатурин подошел к большому пню араукарии, встал на колени и принялся его рассматривать в лупу. Мы сгрудились вокруг. Вот он повернулся к нам, на лице его, казалось, была написана архимедова «Эврика!» Он заговорил неожиданно изменившимся голосом.
- А ведь этот пень – не следствие бурелома, на нем след свежей порубки.
Мы тесно обступили своего предводителя. Действительно, казалось, что здесь потрудились пила или топор. Все принялись разглядывать пенек. От созерцания спила нас оторвал грубый звериный рык. Наши мезенки испуганно захрапели, стали фыркать и бить копытами. Все подняли и повернули головы на звук. К нам крался крупный зверь, полосатый, но не как тигр: белые полосы на бурой шкуре располагались не поперек, а вдоль хребта. Из его верхней челюсти торчали два страшных саблевидных клыка.
- Саблезубый тигр! – рявкнул геолог и выстрелил в бестию, уже приготовившуюся к прыжку. Каково было наше общее удивление, когда Боровихин, осмотрев тело, заявил: хищник – сумчатый! Он долго копался в меху зверя, бормоча: «Самка… сумка». Наконец, повернулся к нам и изрек:
- Какие еще чудеса преподнесет нам природа этого загадочного континента!
Я хотел что-то добавить к сказанному, но тут окрик Шатурина заставил всех вновь насторожиться и взяться за оружие. С десяток крупных зверей, по облику хищных, с массивным туловищем на коротких лапах и узкой вытянутой зубастой головой полукругом двигались к нам и убитому зверю.
Грянули четыре выстрела. Шатурин, Войтинский, Гельдерн и матрос Тельков дали залп, недружный и не слишком успешный. Один из хищников был убит наповал, один ранен в переднюю лапу и дико взвизгнул. Я достал револьвер и удачным попаданием в голову прекратил его муки. Остальные, злобно тявкая и огрызаясь, затрусили к лесу. Эти монстры напомнили нам гиен. Они также оказались сумчатыми. Нам пришлось задержаться: Боровихин, у которого снова начались головокружение и озноб, попросил матросов выдернуть клыки у сумчатого тигра, а Шатурин снял шкуру с одной из «гиен» (она была пятнистой, что добавляло сходства с классической африканской хищницей и падальщицей). Все это время стая хищников мрачно наблюдала за нами в отдалении, изредка некоторые из «гиен» делали поползновения в сторону мертвого зверя, так что нам пришлось сделать пару предупредительных выстрелов и отогнать их под сень леса. Когда же мы, наконец, снялись с места, осмелевшие твари ринулись к мертвому монстру и устроили пиршество, не обращая на удаляющихся двуногих никакого внимания. Мы получили возможность наглядно убедиться, что в дебрях Антарктиды обитают не одни только безобидные сумчатые крысы да неуклюжие токсодоны, но и настоящие чудовища!
Лес, таящий не только открытия, но, как выяснилось, и опасности, близко подошел к воде. Мы проламывались через кустарники неизвестных пород, рубили папоротники, один раз едва не провалились в ручей, хитро укрытый пышной листвой подлеска. По мере нашего приближения к цели – высокой скале с многочисленными уступами и хвойной порослью на вершине и у подножия, Войтинский проявлял все больше нетерпения. Ему хотелось окончательно убедиться, что громадный оазис во льдах – продукт подземного тепла или… загадка останется неразрешимой. Он часто забегал вперед всех, когда же наступал его черед нести сани, то своей неуемной прытью доставлял неудобства напарнику. Один раз его спешка едва не повлекла для геолога печальные последствия: он был атакован выскочившими из леса тремя крупными фороракосами, норовившими клюнуть незадачливого исследователя прямо в темя. И снова мой револьвер не промахнулся. С предсмертным клекотом одна из птиц рухнула наземь, а две других опрометью бросились бежать. Перья фороракоса пополнили коллекцию зоолога. Войтинский остепенился. А начальник экспедиции задумчиво произнес, оглядываясь на древесные кущи, где скрылись птицы:
- Почему свалились на наши головы все эти хищники сразу? Мне кажется, что Антарктида предупреждает нас: не ходите дальше, вам грозит беда.
- Послушайте, Евгений Андреевич, - возразил я. – Вы же естествоиспытатель, критически мыслящий человек, рационалист до мозга костей. О чем могут предупреждать нас бессловесные твари, едва ли когда-то видевшие человека?
- Я не мистик, но чувствую, что это столкновение с лесной живностью – не простая случайность, не совпадение. Кто-то подает нам знаки.
- Вы стали напоминать нашего поморца Никифора: тому всюду мерещатся бесы, которые норовят завести нас в адское пекло. Он защищается от нечистой силы молитвой, а у нас есть оружие. Кто нам посмеет помешать?
Шатурин ничего не ответил, только многозначительно вздохнул.
До самой скалы мы двигались молча. Свободные от ноши держали оружие заряженным и целились в чащу леса. Наступил вечер бесконечного полярного дня. Что-то возилось в лесной подстилке, шумно плескалось в волнах, кричали незнакомые птицы в кронах. Перед нами выросла гранитная твердыня высотой никак не меньше петербургского Исаакия. Войтинский опять засуетился, принялся шарить в кустах, щупать поверхность скалы.
- Вы видели что-нибудь подобное? – вдруг воскликнул он, указывая на какое-то белое пятно геометрической формы. Все столпились возле него, Сергей Трофимович привстал с саней-носилок и тоже вглядывался в нечто на скале.
Я протиснулся к самой скале. Не может быть! На ней были выбиты (да, именно выбиты, клянусь честью офицера Русского Флота) два равносторонних треугольника: первый – вершиной вниз, второй – вершиной вверх, вместе же они образовывали параллелепипед, разделенный по диагонали. Оба треугольных углубления, выбитых в скале, были аккуратно закрашены белой краской.
- Господа, насколько нам известно, ни одна экспедиция не заходила так далеко вглубь материка, - громко прошептал Шатурин. – Но это изображение, несомненно, дело рук человеческих!
Никифор высказался вполне в духе своего вероучения:
- Бесы нас смущают. Такие рисунки на камнях и мне видеть доводилось.
- Где?! – почти прокричал Шатурин.
- На каменьях, на Терском и Карельском берегах, - ответил старовер. – Звери всякие, люди в лодках, черти да лешие. Их язычники выцарапывали в стародавние времена. А мы поверх этих прелестей бесовских кресты выбивали, чтобы заклятия сгинули.
Евгений Андреевич хотел, было, отругать единоверцев Закурьевского за вандализм, но благоразумно промолчал. А тот моча перекрестил скалу, прочтя защитную молитву.
Мы разбили лагерь под скалой. Большой каменный навес-«козырек» должен был защитить нас, если пойдет дождь, в чем, однако, нас разубедил Иван Карлович. К тому же под «навесом» в скальной стене имелась большая естественная ниша, куда мы сложили наши вещи, приборы, коллекции. В стороне развели костер. Дежурили по двое, сменяя вахту каждые два часа.
От несения вахты был освобожден, несмотря на его протесты и возражения, Боровихин: его по-прежнему мутило, глаза затуманивало, обожженная рука напоминала о себе, несмотря на периодические смены повязки и смазывание.
Воцарилась антарктическая белая ночь, как где-нибудь на берегах Невы или Северной Двины. Из лесу доносились крики ночных птиц, шорохи, треск сучьев, изредка рычание – не иначе, охотились сумчатые хищники. С озера – хлопанье крыльев здешних гусей-лебедей и всплески – то ли рыба (нам до сих пор не попалось ни единой рыбины, хоть мы успели поплескаться в водах Полумесяца). Земля перед нашим убежищем и внутри него была густо усыпана желтой хвоей и сухими листьями, в которых копошились крупные серые тараканы. Мы поймали дюжину этих тварей и еще блестящих жуков для коллекции нашего натуралиста.
Мне выпало нести половину «собачьей вахты» – с полуночи до двух часов ночи совместно с Войтинским. Он держал под прицелом озерные воды и тростники, я – лес, с третьей стороны тропа, идущая между скалой и берегом озера, отлично просматривалась, за спиной была скала, уютный уголок, где мирно спали люди и лошади. Войтинский перебирал камушки и ворчал что-то себе под нос. Время от времени мы выходили из-под каменного «козырька» и прохаживались по берегу. Геолог попытался поймать за хвост крупную коричневую ящерицу – в подарок Боровихину, но юркое создание выскользнуло из пальцев, оставив незадачливому «охотнику» длинный гребнистый хвост. Над озером и его побережьем сгущался туман. В половине второго часа ночи, я, подняв голову к вершине скалы, заметил нечто неожиданное: небольшой огонек, быстро поднимавшийся вдоль самого края на верхнюю площадку, поросшую хвойными деревьями, чьи корни, словно огромные змеи, спускались вниз по крутому склону. Ветер, каменная осыпь или подземный толчок увлекли бы за собой и эти могучие деревья. Такое уже случалось здесь: в десятке шагов от нашего убежища из озера торчали похожие на гигантских пауков корневища павших деревьев. В тумане они смотрелись зловеще. Мы со Станиславом Адамовичем должны были быть все время начеку. Я же следил за огоньком, приближавшемся к вершине скалы. Это определенно был огонь, а не фосфоресцирующее существо вроде тех светляков, что во множестве блестели на полянах древнего леса.
Вот движение огонька замедлилось. Он как будто застыл на гребне скалы – и в следующий миг исчез, а с противоположной стороны утеса раздался отчаянный крик-визг и глухой звук удара оземь. Войтинский встрепенулся, навел оружие на вершину. Я рассказал ему о виденном. К этому времени туман уже практически полностью окутал верхнюю часть скалы, и только силуэты деревьев виднелись сквозь белесую пелену. Сменившись на посту, я не мог спать, то же и геолог. Всю оставшуюся ночь и ранним утром я ворочался под одеялом, не в силах сомкнуть глаз. Едва же смежил веки, как увидел чьи-то глаза, звериные или человечьи, пристально глядевшие на меня.
Мы рассказали об увиденном мною пришедшим сменить нас Гельдерну и Губинскому, которые тотчас насторожились: уж не идет ли по нашим следам еще одна экспедиция? В восемь тридцать следующего дня мы, быстро позавтракав, свернули свой лагерь и решили обследовать всю территорию вокруг скалы. Наверняка где-то в кустах лежит бездыханное тело несчастного, сорвавшегося с гребня скалы, или следы от его падения; едва ли этот человек был один, наверняка где-то неподалеку расположилась на ночлег другая экспедиция? Но чья? И как эти люди встретят нас? Ведь они, как и мы, скорее всего, также направляются к полюсу, и, значит, мы для них – соперники. Обогнув скальный выступ, мы наткнулись на стадо похожих на тапиров травоядных («Какие-то древние копытные», – с ученым видом знатока констатировал зоолог), которые пощипывали травку. При нашем появлении они, шумно храпя, ринулись в воду. Гельдерн, прицелившись, подстрелил вомбата «неизвестного науке вида», как оценил добычу Боровихин. Утро начиналось с приятных открытий и обещало новые. Мы зашагали по ровной тропе, намереваясь обогнуть скалу, весьма широкую в основании. Вдруг возглавлявший шествие Шатурин резко остановился.
- Смотрите, что это? Ручаюсь вам, что эта дорога – дело рук человеческих.
Он указывал себе под ноги. Действительно, под ногами лежали в три ряда аккуратные каменные плиты примерно одинакового размера и одинаковой прямоугольной формы. Между плитами пробивалась трава. Прочти все мы нагнулись, кроме Никифора, очевидно, подозревавшего и здесь чертовщину и не желавшего впадать во искушение, глазея на бесовскую дорогу. А геолог принялся вдруг убеждать, что такая «мостовая» - вполне естественное явление, приводя примеры из разных частей света. Изумленно пожимая плечами, мы двинулись дальше. Вот и следующий поворот; скала, оказывается, имела подковообразную форму, и мы оказались как бы внутри огромной выемки в виде буквы U. Здесь густо разросся кустарник, ввысь к солнцу тянулись большие орхидеи разных видов – голубые, розовые, белые.
Над нами высился скальный гребень, похожий на хребет древнего ящера. По склону, чуть более пологому, чем «фасад», обращенный к озеру, змеилась тропинка, возможно, естественного происхождения, а, и рукотворного, если ее ступеньки некто неизвестный вырубил в скале. Так что природа этой «лесенки» была не менее загадочной, чем у «мощеной» плитами тропы, уходившей вдаль и терявшейся в высоких травах большого луга с редкими купами деревьев. Мы опустили на землю сани с зоологом. Он тотчас же устремился в кущи за какими-то жужжащими там крупными насекомыми – похоже, наш естествоиспытатель хорошо выспался, и хворь отступила.
- Боже! Посмотрите, кто это! Что это за… - через минуту он попятился из зарослей. – Оно непохоже на… - ученый зашатался, повернулся к нам, лицо его было бледным. – Посмотрите на него!
На забрызганной кровью примятой траве валялось существо, на первый взгляд напоминавшее человека. Напоминавшее, ибо форма головы и конечности ясно указывали, что перед нами отнюдь не представитель вида homo sapiens. Неестественно удлиненный череп заставлял вспомнить о гуннах и прочих варварах древности, изменявших форму головы своих отпрысков. Таким образом, еще в колыбели черепа повелителей степи приобретали характерные очертания, известные археологам из курганов и могильников. Но остроконечные уши, слабо выступающий нос, большой рот, миндалевидные глаза, более напоминающие кошачьи, нежели человеческие!
Добавьте к описанию неестественно длинные верхние и нижние конечности, которые заканчивались четырьмя также непривычно длинными для человека пальцами. Одето существо было в балахон темно-зеленого цвета, зеленые же штаны из неизвестной ткани и длинные остроносые башмаки. Рост его не превышал двух аршин. Василий Ильич бросился к странному существу – и тотчас печально покачал головой: загадочный обитатель материка разбился при падении, из расколотого затылка вытек мозг, конечности были переломаны при ударе о землю. Если бы он рухнул чуть левее, то кустарник смягчил бы его падение, но, на беду свою, «антаркт» (как окрестил его зоолог) упал на траву, среди которой таились камни – и расшибся насмерть.
Боровихин принялся осматривать тело вслед за доктором. Его отчаянный крик напугал зверей и птиц; из маленького грота в основании скалы выскочил и затрусил прочь зверь, похожий на дикобраза (Позже мы еще не раз видели этих аборигенов южного материка – родню австралийских ехидн).
- О, Боже! – буквально вопил зоолог. – Это не человек, вообще не примат, это – сумчатое существо, самец!
- Но у самца не может быть сумки, только у женских особей, - недоумевал начальник экспедиции. – Почему вы решили…
- Потому что у него есть сумчатая кость. И строение зубов типичное. Но само это существо нетипичное, это – самостоятельное семейство. А, быть может, даже отряд сумчатых. За пределами Антарктиды таких нет. Оно наверняка разумно. Точно – разумно! – он поднял валявшийся в траве потухший факел. – Эти обитатели континента умеют обращаться с огнем и носят одежды.
«Мы не единственный разумный вид за земном шаре, - я медленно обдумывал этот факт. – Кроме нас есть и другие мыслящие существа».
- А вот и его друзья пожаловали! – неожиданно раздался голос обычно немногословного Губинского. Мы повернулись. Перед нами стояло не меньше дюжины «антарктов», державших в четырехпалых лапах длинные металлические трубки, судя по всему, оружие, ибо нацелены эти предметы были на нас. Все они были в синих балахонах, а один, видимо, предводитель, начальник команды, в красном облачении, чем-то похожем на стрелецкий кафтан. Он раскрыл свой непропорционально большой рот с тонкими, едва заметными, губами и непривычным булькающим голосов отдал какое-то распоряжение одному из существ в синем. Тот побежал прочь – быть может, за подмогой. А «краснокафтанный», уставившись на нас, тем же клокочуще-булькающим высоким голосом выкрикнул что-то. «Кто вы?» - неожиданно прозвенел в моем мозгу вопрос. Да, все именно так и было: я не понимал речи «антаркта», но смысл ее стал мне ясен сразу же. И не только мне.
- Мы – люди! – крикнул я.
- Русская экспедиция, - добавил Шатурин.
«Краснокафтанный» недоуменно, как показалось мне, смотрел на нас – впрочем, я не понимал еще мимики жителей континента. Войтинский и Гельдерн зачем-то вскинули оружие. В тот же миг предводитель «антарктов» щелкнул какую-то клавишу на трубке, из которой с громким треском вылетела ослепительно белая молния и ударила в куст, тотчас ветви его вспыхнули. «Они мечут молнии», - поразился я и крикнул:
- Мы – разумные организмы! – при этом я пристально глядел в глаза стрелявшего. Он не отвел взгляда и, как я догадался, понял смысл произнесенного мною. Или прочел мои мысли?
Пока мы стояли, пораженные произошедшим, «антаркт» снова сказал что-то булькающим голосом. «Что случилось с ним?» - отпечаталось в моей (и не только моей) голове. Он указывал своим оружием на лежащего в траве мертвого соплеменника, возможно, подозревая нас в его гибели.
- Упал сверху, со скалы! – громко отчеканил Шатурин, указывая рукой на гребень скалы.
Рот «антаркта» расплылся в широкой гримасе. Как мы узнали позже, это означало «да», «согласен», но тогда я не понимал этого и искренне удивился: чему же улыбается это сумчатое существо? Погибели своего собрата?
И опять он «забулькал». «Сколько вас всего?» - этот вопрос как будто всплыл со дна моего сознания. И не только моего, ибо начальник экспедиции обвел рукой нашу компанию и ответил:
- Девять нас. Было больше, но остальные погибли.
Похоже, ответ Евгения Андреевича точно так же озарил разум существа.
После этого сумчатый неожиданно резко повернулся вокруг своей оси, раскинув руки, а затем указал на каждого из нас своим «метателем молний» и отрывисто крикнул: «Хири Къелин»?
«Вы отсюда»? – «перевел» мой внутренний голос-толмач. Уже потом мы узнали, что Къелин – одно из названий Антарктического материка.
- Мы приплыли из России! – ответил Шатурин.
- Прибыли из-за моря, - добавил я.
Неожиданно наш старовер начал блажить: указывая на «антарктов», он принялся лихорадочно креститься, приговаривая при этом:
- Бесы! Истинные бесы! Изыдите вон, в ад!
- Послушайте, Никифор, - попытался успокоить я его. – У настоящих чертей должны быть рога и копыта, а у них на ногах туфли. А их непокрытые и совершенно безволосые головы лишены роговых выростов. Это разумные существа, а не пришельцы из пекла.
«Мы не злобные духи, а мыслящие существа», - раздалось у меня в голове; «краснокафтанный» опять пристально глядел на меня и что-то «булькал».
Закурьевский удивленно крутил головой, ничего не понимая. «Смущают душу, нехристи, даже молитва не помогает», - бормотал он.
Кони шумно топтались, озираясь на странных существ.
«Кто они?» - предводитель «антарктов» указал на Грозу и Матрену.
- Животные, мы на них ездим! – ответил Шатурин, посылая одновременно беззвучный сигнал в мозг «антаркта». Его рот опять расплылся «до ушей».
Не знаю, поняли ли его кони, но они разом прекратили перетаптываться.
К «антаркту» подошли двое его соплеменников с носилками. Он переговорил с ними, а потом перевел взгляд на нас и сделал красноречивый жест четырехпалой кистью: идите за нами. Мы повиновались. Четверо «антарктов» тут же оббежали сзади нашу нестройную колонну, двое пристроились с боков, наставив на нас металлические стволы. Шествие замкнули еще двое с носилками, на которые уложили мертвеца. Тельков и Закурьевский вели под уздцы мезенок. Боровихин решил шагать на своих двоих, почти не прихрамывая. Мы вышли по мощеную плитами дорогу, ведшую через степь с высокой сочной травой в сторону леса. По степи бегали кариамы, фороракосы и крупные длинноногие птицы, в которых мы опознали страусов, в небе с характерным клекотом парили ширококрылые хищники. Войдя под полог леса, мы очутились в царстве зверей: тасманийские дьяволы, сумчатые кошки, опоссумы сновали в зарослях папоротника, прыгали по ветвям, взбегали по стволам высоких деревьев.
Натуралист внезапно остановился и нагнулся, чтобы поймать переползающего дорогу жирного золотистого жука – и получил от одного их наших конвоиров ощутимый тычок оружием в бок – вставай и иди со всеми; Сергей Трофимович пробурчал что-то бранное, но подчинился силе. Лес скоро кончился, и мы опять были в степи, на горизонте тянулся невысокий горный хребет. Каменная мостовая вывела нас к станции. Да, это была железная дорога, рассекавшая равнину в направлении дальних гор. У деревянного перрона стоял небольшой состав из четырех открытых платформ с невысокими деревянными бортиками и локомотива. Пленившие нас «антаркты» заняли первую и последнюю платформы, нас разместили во второй, лошадей и ухаживавшего за ними Никифора – в третьей. Мы были все время на мушке у «антарктов». Поезд оказался электрическим, никакого привычного свиста, пыхтения и клубов пара. Над нами тянулись провода, под нами убегали вдаль рельсы. Тело погибшего «антаркта» было уложено в последней платформе. Как мы узнали позже, человек оказался смотрителем святилища одного их антарктических божеств, в строго определенного время суток он должен был взбираться на гору, проверить, на месте ли дары и зажечь огонь. Именно отсутствие огня на вершине скалы вынудило местную власть направить сюда отряд вооруженных людей… то есть «антарктов».
Наш поезд, набирая скорость, летел через антарктические степи. Мы видели грузных животных, похожих на слонов, которые, однако же, не являлись слонами, как объяснил нам Войтинский. «Антаркты» пасли табуны малорослых лошадей, которые также не являлись лошадьми. Поэтому-то наши мезенки совсем не обращали на них внимания.
- Диадиафорусы, - пояснил геолог. – Разновидность древних копытных.
Эти странные животные миллионы лет назад топтали пампасы Патагонии; аргентинский исследователь древней фауны Флорентино Амегино раскопал их останки. Станислав Адамович предложил назвать степи, через которые мы ехали, равниной Амегино. Никто не возражал. Я совсем забыл упомянуть: еще раньше мы договорились окрестить антарктический оазис именем царствующего императора Николая Второго. Так, благодаря русской экспедиции, внутренние земли Антарктиды обрели имена.
Дважды поезду приходилось останавливаться, когда пастухи-«антаркты» перегоняли через железнодорожное полотно стада похожих на американских лам крупных зверей с хоботками на верблюжьих мордах.
- Это же макраухении! – кричал в восторге геолог. – Настоящие, живые макраухении! Они – тоже ископаемые копытные, которые, оказывается, преспокойно дожили до наших дней!
- Но самое удивительное – то, что их приручили эти (я чуть было не сказал «люди») обитатели материка, как мы – свиней, быков или лошадей
Зоолог наш смотрел на геолога с едва скрываемой завистью: он довольно-таки поверхностно разбирался в палеонтологии и только иногда угрюмо поддакивал Войтинскому, боясь обнаружить свое неведение.
Мимо постоянно проносились селения жителей континента: одноэтажные уютные домики, иногда с башенками, увенчанными конусовидными крышами – вероятно, это были здания волостных управ. Местность постепенно поднималась. Мы и не заметили, как оказались на гребне возвышенности, с которой открывались великолепные виды лесов, распаханных полей, рек с перекинутыми через них мостами, дорог, по которым тянулись повозки, влекомые диадиафорусами, холмов и гор.
Мы въехали в гористую местность, преодолев подъем. Теперь под нами тянулись извилистые ущелья с бегущими по дну потоками, каменистые россыпи, лесные урочища, озера с такой прозрачной водой, что мы, пролетая мимо, видели косяки рыб и камни на дне. Мы миновали два тоннеля, пробитых в горах, пересекли по мостам три бурных горных реки, добрую версту колеса стучали почти что над пропастью – дорога вилась по узкому скальному карнизу, а под нами чернела бездна, так что перехватывало дух!
Меня удивило поначалу, что «антаркты» не разоружили нас, не отобрали ружья или винтовки. Быть может, надеялись на свое численное превосходство и быстроту реакции. Не исключено, что они не поняли назначения странных предметов, приняв их за простые палки-дубинки для битья, хотя мы и наводили стволы на них, как они свои молниеметы – на нас.
Но все-таки я пришел к выводу, что причина такой кажущейся беспечности хозяев материка – в том, что они читали наши мысли и убедились в мирных намерениях пришельцев из-за моря. Пока я размышлял об этом, состав мчался, набрав приличную скорость, среди гор, которые становились все выше. Впереди показались высокие вершины, покрытые альпийскими лугами, склоны, поросшие буками и всевозможными хвойными. Одна из гор была изрыта сотнями пещер. Когда поезд приблизился, мы дружно вскричали от удивления: перед нами был большой скальный город, напоминавший пещерные города и монастыри Каппадокии, только более внушительных размеров. Услышав наши возгласы, «краснокафтанный» предводитель привстал и громко произнес: «Льиюм Неркам»: как мы узнали позже, первое слова было «город», второе – его название. По длинном каменному арочному мосту мы пронеслись над глубокой долиной, поезд начал сбавлять скорость.
Мы видели сотни входов, тысячи окон, десятки тропинок и выбитых в камне лестниц. Гора была не просто городом, а громадным домом. Из окон показывались головы любопытствующих «антарктов», многие выбегали на широкие скальные площадки и с высоты глядели на нас, был слышен многоголосый булькающий гомон. А поезд тем временем въехал во чрево горы и скоро остановился у широкого каменного перрона. «Антаркты» в желтых «кафтанах» с метателями молний и пиками сдерживали толпу любопытных. Не менее полутысячи представителей разумной сумчатой расы столпились под высокими сводами «вокзала». Сначала «антаркты» забрали наших коней, несмотря на протесты Никифора. Похоже, они приняли лошадей за больших диадиафорусов. Мезенки испуганно шарахались от неизвестных им существ, но те, в конце концов, сумели успокоить их и стали рассматривать копыта. Матрена, изловчившись, слегка лягнула одного из аборигенов Антарктиды, тот охнул и едва не растянулся на перроне, толпа заволновалась. По недоуменным возгласам «городовых» мы поняли, что их изумили копыта наших лошадей, сильно отличавшие их от диадиафорусов.
Нас под удвоенным конвоем, включившим «городовых» в желтых одеждах, повели куда-то, толпа почтительно расступалась. Шествие наше было долгим: один коридор сменялся другим, лестница – длинным тоннелем, где под потолком горели электрические плафоны, подъем – спуском. Наконец, мы пришли в подобие арестантского дома. Девятерых нас ввели в большую камеру, рассчитанную на десятерых арестантов – столько было спальных мест. Вместо решеток на окнах были тяжелые, массивные ставни, которые, видимо, запирались извне: в них были проделаны квадратные отверстия, пропускавшие солнечные лучи, отчего наше узилище казалось пронизанным ими. В середине большого прямоугольного помещения располагался огромный стол, вырезанный из цельного куска скалы. В стенах были проделаны глубокие квадратные нищи с каменными ложами, накрытыми одеялами из рыжих и пепельно-серых шкур – похоже, тех самых макраухений, что служили «антарктам» для перевозки грузов. В сводчатом потолке располагались лампы электрического света. В дальнем углу находился клозет, сокрытый занавесью. Перед тем, как уйти, наши конвойные постучали в одну из ставен, и стражник снаружи отпер окно; нам знаками велели подойти. Перед нами находилась длинная и узкая площадка, подобие балкона, под ней – глубокая пропасть, усеянная камнями. Площадка была ограждена невысоким деревянным бортиком, посредине «балкона» находился люк с тяжелой крышкой дверцей – видимо, сменявшиеся стражники поднимались снизу по лестнице, скрытой в толще скалы.
Так антарктические тюремщики дали понять нам, что бежать отсюда практически невозможно: дверь в камеру снаружи запиралась на тяжелые засовы, а взломав ставни и перебив стражников, вы едва ли смогли бы беспрепятственно спуститься вниз – лестница, конечно же, охранялась, а спускаться в ущелье по веревке означало бы большой риск сломать себе шеи.
Вдобавок, у нас, наконец, отобрали оружие, включая и мой револьвер с кортиком. Остальные вещи они лишь бегло осмотрели. «Похоже, нам доверяют, иначе обыскивали бы тщательнее», - шепнул мне на ухо Боровихин, который в молодости «ходил в народ», и даже однажды арестовывался. Два часа прошли в тревожном ожидании: что-то предпримут «антаркты»? Наконец, громко лязгнули засовы – и в камере появился разносчик пищи под охраной сразу четырех вооруженных стражей. Он катил четырехэтажный столик на колесиках с порционами. На квадратных металлических блюдах были разложены аппетитные куски холодного мяса, фрукты, внешне напоминавшие цитрусовые и зелень – что-то вроде местного антарктического сельдерея. В металлических же кружках были сок и обыкновенная вода. Поначалу никто из нас не притронулся к пище и питью, опасаясь подвоха: в яствах и напитках вполне могли находиться яд или снотворное. Я решительным жестом отклонил блюдо и питье, которое поставил передо мной на стол «антаркт» из тюремных служителей.
«Антаркты» заметили нашу настороженность; тогда один из них достал из сумки, которую носил на левом плече, небольшую кружку, плеснул туда немного сока из моей кружки и с довольным видом выпил, потом прожевал зеленый листок, маленьким ножиком отрезал кусочек мяса и отправил его в рот. Мы успели проголодаться и наш начальник, наконец, осмелев, решил подать пример остальным членам экспедиции и протянул руку к блюду, но рука его застыла в воздухе: «антаркты» не удосужились подать нам столовые приборы. Тогда по его приказанию Тельков извлек из мешка ножи и вилки.
Увидев ножи, «анатаркты» загомонили на своем булькающем наречии, стали переглядываться. «Это оружие? Почему вы его не выдали?» - в головах зазвучал укоризненный голос говорящего «антаркта», видимо, старшего в команде надзирателей. Наши мозги как будто сами по себе переводили слова незнакомого языка.
Тогда Шатурин взял нож и вилку и принялся резать кусок мяса. Стражи растянули рты до ушей, показывая свое понимание и одобрение действий человека. Сами же, похоже, предпочитали расправляться с пищей руками, изредка прибегая к миниатюрному ножичку. Пока мы трапезовали, надзиратели, усевшись на ложах в нишах, внимательно наблюдали за нами.
Мясо оказалось вкусным, но жестковатым. Как мы впоследствии выяснили, это была та самая макраухения, служившая «антарктам» как вьючное и упряжное животное. Добавлю, что обедать пришлось стоя: никакой мебели вроде стульев, кресел или табуретов в узилище не оказалось. После обеда «антаркты» быстро собрали посуду и удалились, оставив нас гадать о своей будущности. Бежать было бессмысленно: мы почти не знали географию окружающей местности (у нас имелся компас, но отсутствовала карта), не представляли даже, как выбраться из заточения, а потом – из скального города. Мы были, похоже, единственными людьми на всем пространстве материка. И нам приходилось отдаться на волю Провидения, не испытывать судьбу и ждать решения своей участи. Мы были пленниками «антарктов», без цепей и кандалов, но и без малейшего шанса бежать. Мы не знали, где находятся наши лошадки, мы покорно сдали свое оружие. Быть может, нас казнят как шпионов? Или отправят в рудники и каменоломни, и мы окончим наши дни в каторжных работах? Или нас сгноят в этом замке? А, быть может, поскольку мы представители не просто другого, чуждого «антарктам», мира, но и отличного от них биологического вида, то и судьба наша – быть выставленными напоказ в клетках здешнего зверинца, как обезьяны или другие твари, несмотря на нашу очевидную разумность. Ведь наличие разума у папуасов или обитателей Огненной Земли отнюдь не мешает просвещенным европейцам демонстрировать дикарей в зоопарках.
- Что-то подсказывает мне, что мы проведем здесь остаток жизни, - рассуждал Гельдерн. – Даже если мы сумеем каким-то образом выбраться отсюда. На это уйдет слишком много времени, и задолго до нашего возвращения на берегу капитаны отправят свои корабли в Россию, потеряв надежду дождаться нас. Ибо мало покинуть оазис, надо еще пересечь ледяную равнину, где сгинули наши товарищи.
Никифор сосредоточенно молился. Матросы молчали, тягостно осмысливая свое положение. Доктор что-то шептал себе под нос – наверное, тоже молитву. Ученые же не теряли времени даром, обсуждая свои впечатления от местной флоры и фауны и планируя будущие исследования.
- Беллинсгаузен и Лазарев первыми увидели берега южного материка, мы же будем первыми, кто исследовал, описал и занес на карту его внутренние территории. Антарктида по праву должна стать российской заморской колонией, ибо мы дважды первооткрыватели этих земель, - горячо говорил Шатурин. – Вашим именем, глубокоуважаемый Станислав Адамович, следовало бы окрестить эти степи. Что нам какой-то аргентинец?
- На «какой-то», а один из величайших умов Нового Света! - с такой же горячностью возражал геолог. – Что касается меня, то лично я удовольствовался бы какой-нибудь местной речкой, водопадом, грядой холмов и парой новооткрытых зоологических видов. Впрочем, последние я охотно уступлю глубокоуважаемому Сергею Трофимовичу.
- Благодарю, покорно, коллега, но я не тщеславен. Здешние «терии» и «орнисы» вполне обойдутся и без моего имени. Хотя… я бы не оказался увековечить собственную персону в утконосе. Мы похожи в профиль, - натуралист засмеялся и все подхватили его смех.
- Тогда я подарил бы свою фамилию этой… макрели и как там ее зовут, - включился в разговор Гельдерн, обладавший выдающимся носом.
- Макраухении, - поправил Станислав Адамович. – Если на то пошло, то я согласен быть фороракосом… в профиль.
- Скоро придут наши тюремщики и всех нас… в профиль и в анфас, - вдруг прервал наш смех помрачневший Шатурин.
- Если у них наличествует фотография. Мне-то не привыкать, меня однажды вот так вот запечатлели в жандармском управлении, - Боровихин усмехнулся, но тоже невесело.
И вот, по прошествии полутора часов после обеда, опять лязгнули засовы – и команда стражников явилась за нами, чтобы увести всех… куда? «Антаркты» молчали, мы терялись в догадках. Когда начальник экспедиции хотел забрать свой мешок, старший из «антарктов» сделал предостерегающий жест рукой.
- Быть может, нам предстоит быть расстрелянными из этих блестящих трубок? – проговорил он упавшим голосом.
Старший в команде выкрикнул какую-то фразу.
«Вас ведут к правителю города. Он хочет подробно разузнать о вас и о вашей стране», - прозвенело в головах.
И нас снова повели долгими коридорами, лестницами, переходами, мы то оказывались под открытым небом, то снова погружались в недра горы. Один раз мы прошли мимо больших дверей, на створках которых были отчеканены те самые два треугольника. «Храм?!» – одновременно подумали мы. «Да!» - мозг каждого перевел «бульканье» предводителя команды. При этом он приложился к священному символу своими ладонями, в то время как остальные конвойные сделали легкие кивки головами. Причем не сверху вниз, как делаем мы, люди, кланяясь, а снизу вверх, гордо вскидывая их.
- Языческое капище, - угрюмо пробурчал наш старовер, крестясь.
- Пожалуйста, потише, они понимают все произнесенное нами, и даже, может быть, читают мысли, - шепнул я Закурьевскому.
Тот опять буркнул и принялся беззвучно, одними губами шептать молитву.
Наконец, мы остановились перед большими массивными воротами, на которых были вырезаны лица «антарктов»: большие рты, миндалевидные глаза, лысые, похожие на огромные тиары головы, почти плоские носы, острые уши. Начальник команды четырежды стукнул метателем молний.
Изнутри раздался резкий возглас – видимо, пароль. Предводитель ответил таким же резким возгласом. Загремели засовы. Перед нами открылся коридор с низким потолком и рядом ламп в стенах, украшенных барельефами: здесь были изображения «антарктов», преимущественно в анфас (сумчатые художники почему-то игнорировали профильные портреты), различных зверей и птиц, амфибий и рыб (среди которых Сергей Трофимович к своему изумлению и радости обнаружил двоякодышащих), повозок, поездов, летательных аппаратов (о них речь впереди), городов, селений и отдельных строений, сцены праздничных шествий, общественных собраний, пахоты, охоты, выпаса макраухений и диадиафорусов.
Мой офицерский взгляд задержался на батальных сценах. «Антаркты» сражались друг с другом, высокие – с низкорослыми и коренастыми – похоже было, что жители таинственного континента также подразделяются на расы и племена. Шагающие колонны «антарктов» рассеивали скопища противника, обстреливали молниями какие-то шаро- и дискообразные аппараты, оттуда в них, в свою очередь целились странные большеглазые существа. Всадники скакали на диадиафорусах в атаку. К берегам причаливали огромные колесные корабли, притом их колеса приводились в движение водяными струями, наряду с ними рассекали волны классические парусники и галеры. Сражения вновь сменялись картинами мирной жизни: счастливые матери с детенышами, высунувшими забавные головки из сумок, семейные пары, школяры, внимающие педагогам. Перед нами разворачивалась энциклопедия жизни Антарктиды, каменные страницы, посвященные ее истории, географии, народной жизни. Были здесь и изображения мольбищ под открытым небом, где сумчатый народ поклонялся своим божествам, жрецы, возжигающие огонь (все тотчас вспомнили одного из них, сорвавшегося со скалы – первого «антаркта», коего нам довелось увидеть). Сергей Трофимович достал записную книжку и на ходу пытался зарисовывать незнакомых ему представителей местной фауны. Но вот галерея закончилась – и мы уперлись в филенчатые деревянные двери с изображениями все тех же лиц (я не пишу «морд», ибо существа эти, хотя и не принадлежат к человеческому роду, несомненно, обладают разумом, в чем мы уже имели возможность убедиться). Снова условный стук в дверь, пароль и ответ, грохот засовов. Теперь мы были в огромном кабинете с каменным столом посредине – таким же, как и в месте нашего заточения, только еще длиннее. За ним сидел «антаркт» в белом одеянии и белой шапочке, похоже на камилавку, до сих пор мы видели «антарктов» лишь с непокрытыми головами. Увидев нас, он поднялся с каменного постамента, заменявшего кресло, и что-то прокричал стражникам. Нас выстроили с двух сторон вдоль каменного стола, во главе его возвышался антарктический градоначальник.
Стражники встали вдоль стен. Градоначальник начал задавать нам вопросы на своем языке, которые в наших головах звучали уже по-русски:
«Откуда вы прибыли в страну?»
- Из России. Из Российской империи, - громко провозгласил Шатурин.
Было заметно, что антарктический начальник замешкался. Наконец, видимо, перебрав в голове названия всех известных ему государств, он вновь обратился к нам:
«Вы не из Къелина?»
Теперь уже Шатурин терялся в догадках: Къелин – это страна, где мы очутились, какое-то другое государство или же континент в целом?
Видя наше общее замешательство (мы принялись перешептываться), он сделал знак одному из конвоировавших нас «антарктов». Тот широко улыбнулся и отдернул большой занавес, скрывавший часть стены.
Перед нами была вырезанная в камне карта. Я глянул на нее – и тотчас отпрянул в изумлении. Очертания антарктических берегов в целом напоминали те, что нанесены на наши карты. Вот только пролив Дрейка был раза в три уже, чем в действительности! Австралия также находилась значительно ближе к Антарктиде, их разделяло небольшое море с островами.
При этом в Антарктиде были реки, озера, но не было ледников!
Между Антарктидой. Австралией и Африкой располагался огромный остров!
- Да это же Лемурия! – пролепетал пораженный Гельдерн, стоявший рядом со мной. – Карте не один миллион лет!
Конфигурация Австралии отличалась от известной нам со школьной скамьи: в центр ее вдавался большой залив. Дальше к северу – еще удивительнее: такой же глубоко вклинивавшийся в тело Американского материка залив находился на месте Амазонской низменности. Южная Америка отделялась от Северной проливом. На месте Сахары находилось море. Оно же занимало территорию Балканского полуострова, сами же Балканы представляли собой цепочку островов. На дне морском покоились Турция, Персия, Аравия, Индия же представляла собой громадный остров. Я поднял взгляд выше: карта России сильно отличалась от всем известной: на месте Туркестана и южнорусских степей тоже были моря и морские заливы, зато арктические побережья протянулись значительно севернее, Новая Земля была длинным полуостровом, Баренцево, Белое и Карское моря отсутствовали, не было ни Берингова пролива, ни большей части Берингова моря. Европа же и вовсе ничем не напоминала ту, что нанесена на все географические карты.
«Где же мы? – я мучительно осмысливал уведенное. – В каком мире, в какой эпохе? Неужели все мы – путешественники во времени, которые невероятным образом перенеслись на миллионы лет назад, в эпоху господства сумчатых?» Мне вспомнился роман Герберта Уэллса о путешествии вглубь веков. Только там герой отправлялся в далекое будущее, мы же определенно угодили в прошлое. Но как такое возможно, как это произошло и, самое главное, как выбраться отсюда назад, в нашу эпоху?
Позже, размышляя о случившемся с нами, Иван Карлович неожиданно высказал «сумасшедшую», как мы поначалу решили, идею. Суть ее заключается в том, что история окружающего мира подобна дереву: оно растет, тянется ввысь, а, тем временем, от него ответвляется множество ветвей и сучьев – миры, где ход истории запаздывает в сравнении с нашим миром или вовсе застывает. Мы каким-то совершенно необъяснимым наукой образом попали на одну из таких ветвей (сколько же их всего?) и пребываем где-то посредине третичной эпохи с ее сумчатыми, макраухениями и прочими давно исчезнувшими с лица земли созданиями. Но если этот странный мир – лишь ветвь единого древа, то, значит, есть возможность вернуться в нашу привычную вселенную? А может оказаться и так, что это наш мир – отпочковавшаяся веточка, а цивилизация разумных жителей Антарктиды – это и есть основной ствол временного древа? Мы сумели попасть сюда, сумеем и выбраться.
Пока же мы недоуменно разглядывали странную карту. Правитель города между тем вновь заговорил: «Вы не из Къелина, это понятно. Так покажите мне вашу страну».
Вперед вышел Шатурин. Недолго думая, он извлек из рюкзака складную трость, с которой не расставался как с амулетом и оберегом, раздвинул ее, конец трости уперся в карту где-то в районе Тобольска. Он медленно обвел территорию империи, почти не отклоняясь от ее границ.
- Вот здесь наша страна! Она велика, она превосходит всю вашу Къелину.
Ответ градоначальника был неожиданным:
«Наверное, островитяне лгали нам, когда утверждали, что в северных землях нет разумной жизни».
Мы не решились расспрашивать у него, кто такие эти островитяне и почему они лгали – слишком велико было потрясение, испытанное при виде карты, вырезанной в каменной стене.
«Вы посланники вашего государства?» - снова вопрошал правитель города.
- Мы путешественники, люди науки, мы изучаем ваш материк, - отвечал Шатурин. – Природа, животный мир, климат…
Градоправитель долго обдумывал сказанное. И вот он снова заговорил:
«И у нас тоже есть такие… у народов Нъеин. Как называется ваш народ?»
- Мы – русские. А наш биологический вид – люди. Разумные люди. Мы не сумчатые! Мы не вынашиваем детенышей в сумке. Мы… как макраухении… как звери, на которых вы перевозите грузы.
- Льююди, - то ли просипел, то ли просвистел градоначальник. А затем в наших мозгах прозвенело: «Шюяллунки тоже не сумчатые. И вкельяты… островитяне – тоже. Все они враги народа Нъеин».
- Мы не враги вам! – почти прокричал наш предводитель. – И мы не собираемся завоевывать вас! Россия слишком далеко отсюда.
«А ведь еще вчера вы, Евгений Андреевич, строили перед нами планы колонизации антарктического оазиса», - подумал я, и – о ужас! – «антаркт» прочитал мои мысли.
«Мне кажется, что некоторые из вас думают иначе. Я чувствую это!» - раздалось в головах участников экспедиции.
Мы испуганно оглядывались друга на друга, вертя головами. Наконец, догадавшись о причине сомнений «антаркта», я высказался:
- Действительно, поначалу некоторые из нас считали именно так. Но мы тогда не знали, что в Антарктиде есть разумная жизнь.
«Мне хотелось бы верить, что ваши слова правдивы» - был ответ.
Казалось, «антаркт»-градоначальник что-то мучительно обдумывает. Но мы плохо разбирались в мимике аборигенов материка и не могли по выражению лица определить его душевное состояние.
«Ваша земля далеко на севере, земля же народа Нъеин – на юге. Разве остальной мир так хорошо изучен вами, чтобы отправляться в Къелин?»
- Остальной мир давно открыт и изучен, кроме отдельных уголков. А ваш материк, покрытый льдами… - начал Шатурин и вдруг осекся.
Опять «антаркт» молчал в раздумьях, потом заговорил:
«Вы говорите о льдах? Это льды другого мира. Они появляются на границе нашей земли каждый месяц, на территории Нкана. Мой народ научился вычислять их, как солнечные или лунные затмения. Это происходит с периодичностью через 22 дня. Наши ученые пока не знают, почему это происходит. Некоторые из Нъеин уходили в ледяную пустыню и исчезали, не возвращались назад. Поэтому власти запретили в эти дни приближаться к льдам. Исключение составляют жрецы, которые возжигают огонь на вершине Тголф. Он означает, что льды ушли и можно посещать Нкан. Одного из них вы видели, он погиб, упав со скалы. Несчастный случай».
- Значит, мы можем вернуться в родную страну? – воскликнул Евгений Андреевич. – Через двадцать два дня…
«Конечно, - правитель города был краток. – Вас отправят в Нкан».
- До этого дня мы хотели бы познакомиться с вашим миром, - продолжил начальник нашей экспедиции.
«Разумеется. Это будет», - «антаркт» был лаконичен.
«Дерево миров. И мы на одной из ветвей», - подумал я.
«О каких деревьях идет речь?» - почти сразу отпечаталось в моем мозгу.
- Это образное выражение. Я думаю, что наши миры – ветви огромного древа, которые могут соприкасаться.
«Хороший образ. Но наши мыслители предпочитают образ дороги с развилками и ответвлениями. Вероятно, когда-то в древности пути разошлись. Мир Нъеин и мир Льююдей…» - последовал ответ.
- Вы так и не представились нам. Хотелось бы знать ваше имя, - неожиданно обратился Шатурин. Я, к примеру, Евгений Андреевич Шатурин. А вы?
- Шьятурьн, - «булькнул» правитель антарктического города. – Мьинлак, - и он ткнул себя когтистым пальцем в лоб.
«Мьинлак» - тотчас прозвенело в головах.
И тут неожиданно подал голос наш старообрядец Никифор.
- Люди добрые (заметьте, уже не «бесы» и «демоны»), а что с нашими лошадками-то будет? Куда вы их увели?
«Ваши животные у нас. С ними ничего плохого не случится. Когда вы будет возвращаться, мы вернем вам их. Они похожи на наших ньлекров и моюфов (речь, видимо, шла о диадиафорусах), у них то же предназначение».
Закурьевский потеребил бороду и облегченно вздохнул.
«Вы не пленники, вы – наши гости, - продолжил мысленный разговор Мьинлак. – Мы будем общаться: вы расскажете о своей стране, мы – о наших государствах. Ведь мы ничего не знаем о вашем мире, а вы – о нашем».
После этого по приказанию Мьинлака нас отвели в прежнее «узилище».
- Как были мы арестантами, так ими и остались, - ворчал зоолог.
- А вы хотите свободно передвигаться по землям Антарктиды, то есть Келин-Нелина или как там его зовут? Чтобы заблудиться в дебрях, стать жертвой сумчатых тигров и гиен? Или враждебных племен? Вы же слышали, что этот господин сказал: в Антарктиде несколько государств, и отношения между ними, возможно, весьма недружественные. Так что не думайте о побеге, - убеждал его Гельдерн.
- Я и не думаю! – парировал Боровихин. – Они обещали доставить нас в тот самый лес, где мы с вами очутились через 22 дня. Это произойдет 25 января.
- И вы доверяете этим аборигенам? – беспокоился Войтинский. – Мне лично они доверия не внушают.
- Только потому, что они принадлежат к другому биологическому виду и даже отряду? – спорил Боровихин. – Меня смущает только наше заточение. А мне так хотелось бы продолжить свои исследования в антарктических лесах и степях. За три недели можно собрать внушительную коллекцию, которая произведет настоящий фурор в научном мире!
- Бедным лошадкам придется тащить все ваши черепа, кости, чучела и прочее через ледяные равнины, - печально вздохнул Гельдерн.
- Я сам впрягусь в сани! – запальчиво воскликнул натуралист. – Я уже чувствую себя значительно лучше, чем вчера, а завтра, надеюсь, выздоровею окончательно. Так, доктор?
Доктор Пустынников развел руками – мол, посмотрим. Он никогда не сталкивался с последствиями ожога, нанесенного крапивным деревом.
Пять дней прошли в беседах с хозяином нашей полутюрьмы-полугостиницы.
Я мог бы расписать это в самых мельчайших подробностях, ибо никогда память еще не подводила меня. Я помню отдельные мысленные реплики «городского головы» города-скалы Неркама. Но я исписал уже значительную часть блокнота и потому вынужден теперь сосредоточиваться только на самом главном и значительном, опуская множество деталей. Чем дальше, тем невероятней, фантастичней будет выглядеть моя история. Но я готов поклясться честью русского офицера, что все, о чем поведал вам – чистейшая правда. Тот, кто найдет мои записи, будет изумляться, сомневаться в правдивости изложенного. На этот счет у меня имеется предмет, безусловно доказывающий существование другого мира и его обитателей. Я закопал его здесь, на нашей базе. Считайте это своеобразным завещанием нашей, погибшей во льдах экспедиции.
Итак, возвращаюсь к описанию материка, который в нашем мире мертв, то есть покрыт тысячелетними ледниками как саваном. В том, соседствующем с нашим мире, «антарктов», льды лежат только не вершинах самых высоких гор. Равнины покрыты дебрями и степями, точнее сказать, пампасами аргентинского типа. В горах – горные леса и альпийские луга. Климат более мягкий, нежели в нашем Поволжье, однако на побережьях он сырой и промозглый, как, например, в Риге. Флора континента характерна для южного умеренного пояса; по словам Шатурина, здесь имеются эндемичные виды и целые семейства цветковых и папоротниковых, не встречающиеся нигде в нашем мире. Что же касается фауны, то, при всем ее разнообразии, из млекопитающих здесь представлены, главным образом, сумчатые, древние американские копытные, насекомоядные и грызуны, из рептилий – ящерицы и удавы, а что касается пернатых, то побережья населяют пингвины всех мастей и оттенков, во внутренних же землях обитает великое множество всевозможных птиц, от фороракосов и страусов до мелких воробьиных, каждодневно ублажавших наш слух своими нежными трелями и руладами.
Неркам, куда нас доставили, являет собой главный город одной из губерний обширной Глат-Инской империи. Она занимает более трети материка, включая плодородные земли равнины Амегино. Здесь «антаркты» выращивают злаки, внешне напоминающие наши просо и ячмень, при этом обладающие необычным сладким привкусом. Здесь произрастают фрукты, вполне съедобные и для людей, вероятно, родственники цитрусовых, мандаринов и лимонов, но также отличающиеся оттенками вкуса. Столица империи – город Глат-Ин, лежащий у подножия горной гряды, куда нас однажды привозили для знакомства с правителями, о чем ниже. Империя делится на одиннадцать неравных частей, губерний или провинций, видимо, некогда самостоятельных государств. Каждая губерния делегирует в столицу своего представителя – потомка древнего, знатного рода, который избирается почтенными сенаторами из собственных рядов. Одиннадцать правителей империи правят пожизненно. При этом способ управления государством весьма своеобразен. Каждый год закреплен за одним из владык. Скажем, делегированный от Ноима правит страной в нынешнем году, по окончании его (а новый год наступает здесь, как у древних римлян, весной) он передает бразды соправителю из Омьикла (мы прибыли в страну как раз в год его правления), в следующем году властвует ставленник Неркама и так далее.
Умерший член коллегии одиннадцати вскоре замещается. Этот образ правления действует уже не одно тысячелетие; он считается средством от тирании одного лица и узурпации оным верховной власти, а также ставит губернии в равное положение, не позволяя ни одной из них чрезмерно возвыситься, в том числе и губернии столичной. Есть в этом государстве и парламент. Избирается он следующим образом: каждая деревенская и городская община делегирует достойнейшего своего представителя в уездное собрание; каждый уезд (он называется «кмильам»), а равно большой городй делегирует пятерых лучших граждан в палату губернских представителей (губерния здесь зовется «огим», а ее выборная палата – «съяналь огимют»). А уже губернская палата посылает десять достойнейших жителей губернии в парламент – «съяналь Кьелин». Есть там и палата лордов – «нтальим», подобный же аристократический совет имеется и в каждой губернии.
Скажу, что научиться разговаривать на языке Глат-Ина, а не просто обмениваться мыслями предложил наш предводитель. Уже на третий день нашего пребывания в Неркаме Евгений Андреевич обратился к Мьинлаку с соответствующей просьбой. Правитель города откликнулся на эту просьбу и отправил к нам здешнего лингвиста Нлея. В результате за десять дней Шатурин составил лексикон из двух сотен слов антарктического языка.
Говоря о тамошнем способе управления провинциями, добавлю, что губернаторов назначает имперский «съяналь», управителей больших городов и уездов – губернский. А в далекие времена Глат-Ин был монархическим государством. На континенте есть еще добрый десяток государств: царства (Бвелак, Иммулт), республики (Тнуб, Акальта) и одно государство, заимствовавшее аристократическую систему власти у Глат-Ина. Я забыл его название – все-таки после перенесенных испытаний и тревог память начала подводить меня. Некогда между этими государствами велись войны. А теперь они вынуждены сплотиться перед новой угрозой. Я имею в виду Остров, который мы привычно называли «Лемурией». И, между прочим, абсолютно справедливо: мыслящие существа, создавшие на этом острове или материке самобытную цивилизацию, являли собой разновидность лемуров, так же, как и их примитивные и злобные сородичи (о них ниже). Как я понял из объяснений правителя города и нашего толмача, двуногие, шерстистые, пучеглазые и хвостатые островитяне весьма превзошли «антарктов» в изобретательстве, всевозможных технических усовершенствованиях, поставили себе на службу силу земного магнитного поля, которая придавала движение их летательным аппаратам, кораблям и наземным транспортам.
Что да «антарктов», то, овладев энергией электричества, они так и не познали двигательную силу пара! Когда мы рассказывали о пароходах, локомотивах, принципе работы паровой машины, они недоуменно переглядывались между собой, расспрашивали нас, задавая совершенно наивные вопросы. «Но разве пар способен вращать колеса?» - не верили «антаркты». Что ж, блистательная цивилизация инков не ведала ни колеса, ни лошадей: последние не водились в Америке, первое же индейцы не догадались придумать. Зато «антаркты» передвигались на колесах и приручили древних обитателей континента – диадиафорусов и тоатериев, служивших подобием кавалерии. Макраухении были их вьючным и тягловым скотом. Вместо паровозов по дорогам Антарктиды спешили поезда на электрической тяге: на реках и прибрежных морях, как я уже писал прежде, несли службу как классические парусники, так и колесные корабли, движимые напором водяной струи. Более того: не додумавшись до монгольфьеров и дирижаблей, они превзошли легендарного Дедала, создав крылатые экипажи, в которых перемещались на незначительные расстояния. Воздушные токи подхватывали их и несли на невысоком расстоянии от земли. Нам не раз доводилось видеть парящих над лесами антарктических «Икаров». Наконец, их мечущие молнии трубки, заменявшие огнестрельное оружие. Они с неподдельным изумлением разглядывали наши ружья, винтовки и револьверы, при этом всячески уклоняясь от наших просьб рассказать об устройстве «молниеметов», хотя и охотно демонстрировали их действие.
У них не было проводного телеграфа, зато был распространен оптический, одной из разновидностей его служили огни на вершинах гор, бывших одновременно храмами. Если говорить об их религии, то народ Антарктиды веровал в верховное божество, сотворившее их мир – Йэвога, которому, в свою очередь, подчинялась дюжина младших богов, также сотворенных им («Бесов», - бурчал под нос Закурьевский). Почти все эти сверхъестественные существа были добрыми и снисходительными к людям… то есть, конечно, сумчатым «антарктам». Кроме двух: бога горных ледников и еще одного бога, который покровительствовал Ночному Ужасу Лесов, чье имя «антаркты» произносили шепотом, я его, к сожалению, не расслышал.
У других антарктических народов религиозные воззрения были похожи на глат-инские. Языки их, по словам градоправителя, были родственными и, по-видимому, составляли единую лингвистическую семью. Наблюдались у жителей Антарктиды и расовые различия: например, граждане торговой республики Тнуб (цепочка приморских портовых городов там, где в нашем мире располагается ледяная пустыня – Земля Александра Первого) были повыше ростом, но с более короткими пальцами и конечностями), а подданные царства Улъас, напротив, примерно на полголовы ниже среднего глат-инца, широколицые и. к тому же, с жесткой, густой шевелюрой на головах, в то время как народ Глат-Ина был лыс с рождения. У народа Глат-Ин существовала слоговая письменность – крючки, черты и кружки, книги их печатались на бумаге, изготовляемой из неизвестного в нашем мире дерева.
«Антаркты» избегали посещать иные материки, кроме Америки, и то, ограничиваясь преимущественно Патагонией. Их мореходство было каботажным. Однако они знали и о шарообразной форме земли, и о существовании континентом, морей и островов, отделенных от Кьелина тысячами миль. Эти знания, по словам тех «антарктов», с коими нам доводилось общаться, они получили от жителей Острова, который в нашем мире именуется «Лемурией». Эта земля, утверждали «антаркты», была обречена погибнуть в океанских водах; в течение тысячелетий она разрушалась, многие низменные части уже погрузились в море. Остров непрерывно сотрясали вулканические извержения, понуждая его обитателей искать себе другую землю для поселения.
На карте, вырезанной в камне, местоположение Антарктиды относительно соседних Австралии и Америки отличалась от того, которое запечатлено на человеческих картах и глобусах, Южный полюс был несколько смещен. Я видел в этом подтверждение гипотезы Быханова о перемещении материков.
Культура «антарктов» оказалась весьма своеобычной. Я уже писал об их барельефах – эти существа прекрасно владеют искусством резьбы по камню; большинство портретных изображений «антарктов» – я чуть было не написал «людей» – были выполнены в анфас, они отличались точностью прорисовки деталей; лица, запечатленные в камне и на холстах (да, они вдобавок и неплохие живописцы) были эмоционально выразительными, а вот фигуры отличались схематизмом и упрощенностью. Зато их пейзажи были, по моему мнению, просто восхитительными и, не сомневаюсь, украсили бы лучшие музеи человечества. Монументальное искусство «антарктов» развито не в пример слабее. В тех антарктических городах, которые мы посетили, довелось лицезреть лишь два-три памятника, посвященных событиям из истории Глат-Инской империи: стелы с выбитыми на них надписями и непременными барельефами, повествующими о какой-то войне глат-инцев с соседями. Их музыка была приятной, мелодичной, но однообразной. О литературе Глат-Ина я был знаком лишь по рассказам нашего гида Льемса, какого-то важного чиновника их правительства: у народа Нъеин существовала поэзия и проза. Не владея антарктической грамотой и выучив не более полутораста слов, я не мог составить представления о ней по отдельным произведениям, которые зачитывал наш гид. Я уловил лишь, что стихотворения их не знают рифмовки в нашем понимании, зато отличались развитой аллитерацией. Прозаические жанры включают героические саги, к тому времени уже считавшиеся чем-то старомодным, рассказы на бытовые темы, сатирические сочинения. Книги любого содержания непременно имеют деревянные обложки, обитые кожей какого-то антарктического зверя; также существуют у них и театральные представления, главным образом, на исторические сюжеты или назидательно-нравоучительные темы.
Увы, в моем дневнике осталось совсем немного страниц. Поэтому придется опустить большую часть описаний антарктического общества. Если сумею выжить в этом промерзлом аду (ад не всегда «пекло»), надеюсь поведать миру об «антарктах» значительно больше, чем позволяет книжка для записей. Я мог бы рассказать об их народном просвещении, воспитании детей, семейной жизни (у «антарктов» допускаются многоженство и многомужество!), управлении государством и составляющими его провинциями, армии и полицейской службе. Мы о многом расспрашивали «антарктов», а они, в свою очередь, нас. На девятый день нашего пребывания на южном материке нас повезли в столицу империи. Мне и моим сподвижникам по экспедиции довелось выступать перед парламентом империи. Три часа мы говорили и отвечали на десятки самых разнообразных вопросов, так что я охрип от непрерывного говорения. Сто десять депутатов в просторных бело-желтых одеяниях, покроем своим напоминавших тоги римских сенаторов, внимали нам, а секретари записывали слова наших речей, переводимые толмачом. Главный город представлял собой огромный прямоугольник, раскинувшийся посреди живописной долины в обрамлении невысоких гор, поросших сосняком. Здесь проживало не менее полумиллиона душ. Всего же население государства составляет до тридцати миллионов обитателей. На двенадцатый день мы посетили довольно милый приморский порт Нальанк. Вокруг этого не слишком большого и немноголюдного (не более пятидесяти тысяч душ) городка раскинулись густые леса, над бухтой парили буревестники, поражавшие просто невероятным размахом крыльев, по берегам довольно теплого моря мы встречали колонии пингвинов, которые были высотою в человеческий рост.
В Нальанке мы прожили два дня. Войтинский, Гельдерн и Боровихин делали вылазки в окрестностях города, пополняя геологическую и зоологическую коллекции, изучая особенности местного климата, я же с Шатуриным и доктором использовали это время для более близкого знакомства с антарктическим городом. Древние стены, башни с коническими крышами, уютные двух- и трехэтажные дома, аккуратно подметенные улицы создавали этому городку совершенно идиллический образ. Города «антарктов» обладали всеми атрибутами, присущими цивилизованному городу: водопроводом, канализацией, электрическим освещением.
Наши матросы ухаживали за лошадьми, которые, по настоятельной просьбе Закурьевского сопровождали нас в поездках по стране – им выделяли специальный вагон. Старовер постоянно молился, аккуратно соблюдал постные дни, сверяясь по деревянному календарю. Один раз Никифор обратился ко мне и к начальнику экспедиции с неожиданным предложением – он намеревался обратить «сумчатый народец» в православную веру, разумеется, старую, интересуясь нашим мнением на сей счет. Пришлось мне указать упрямому помору на бесперспективность его затеи. Шатурин же от души рассмеялся, чем весьма обидел старообрядца. Доктор Пустынников
чрезвычайно заинтересовался местной медициной – как снадобьями, которые «антаркты» готовят из здешних растений, так и искусством гипнотического внушения и проницания мыслей, развитым у этого народа.
Затем мы посетили еще два небольших города, расположенных в глубине континента. Все города и поселения «антарктов» были выстроены в едином архитектурном стиле, быть может, с небольшими местными вариациями; их планировка так же следовала единой схеме, большинство улиц пересекались под прямым углом, образуя аккуратную сетку, как в Петербурге. Площади тоже имели правильные прямоугольные или квадратные очертания. В антарктических городах имелись также скверы и парки, при этом, похоже, «антаркты» не увлекались разведением декоративных растений, у них не было комнатных цветов. В городах грохотали по рельсам электрические экипажи, подобия трамваев, только без крыш. Я мог бы и дальше описывать их города с множеством разнообразных подробностей, но пересчитал страницы и понял: осталось совсем немного, посему сосредоточусь на главном. За те недолгие дни, что провели на земле Глат-Ина, оказавшейся столь гостеприимной, мы можно сказать, сдружились с Мьинлаком, Льемсом и еще одним – чуть было не написал «человеком» антарктическим чиновником по имени Кеягс: в его обязанности входило снабжать нас всем необходимым – провиантом, водой, кормом для лошадей, полезными сведениями о жизни «антарктов». Но с неизбежностью приближался момент расставания. И вот, за четыре дня до неизбежного возвращения нашего в мир людей, произошло событие, за которой последовала цепь других роковых событий, стоивших жизни моим спутникам. Я расскажу обо всем по порядку.
Однажды я, рассматривая карту Антарктиды-Къелина, обратил внимание сопровождавшего нас Льемса на обширную территорию, раскинувшуюся между морем и горным хребтом Омакль. Эта провинция, в которой почти не было городов, тем паче крупных, была покрыта густыми лесами, ее побережная часть была обращена к тому огромному острову, который в нашем мире именуется Лемурией. «Нам бы хотелось побывать здесь», - простодушно произнес я. Выражение лица Льемса мгновенно изменилось, в его глазах ясно читался испуг (я к тому времени уже научился разбираться в мимике «антарктов»).
- Туда вам нельзя. Там в лесах живет Ночной Ужас, - проговорил он.
Речь шла о злобных мохнатых существах шюяллунках, в незапамятные времена поселившихся в этих землях, или переселенных туда лемурийцами-вкельятами. Это были странные существа, ведущие ночную жизнь в дебрях, всеядные, одинаково быстро перемещавшиеся как по деревьям, так и по земле. Столкновение с ними было чревато для «антарктов» весьма печальными последствиями, ибо эти лесные хищники с удовольствием лакомились мясом неосторожно забредших в запретный лес мыслящих сумчатых. Они редко выбирались за пределы своих владений. «Антаркты» пугали этими ночными призраками своих детей. Законы Глат-Ина, довольно мягкие в сравнении с человеческими (здесь давно не знали смертной казни) карали тех, кто рискнул проникнуть в дебри, каторжными работами на рудниках Омакля, вместе с убийцами, разбойниками и другими опасными преступниками. Поэтому храбрецов, готовых рискнуть и углубиться в мрачные леса, таящие смертельную опасность, находилось немного.
- Разве могу я, находясь на государственной службе, нарушить закон и подвергнуть опасности ваши жизни? – говорил Льемс. А Мьинлак был столь же категоричен:
- Я не согласился бы отправиться в эти страшные леса даже за тысячу плегов!
Я, кажется, забыл сообщить читателям, что «плега» - денежная единица «антарктов». Роль монет и банкнот играли здесь аккуратно обработанные шестигранники из какого-то минерала, похожего цветом на малахит, и добывавшегося в горах. Они различались по весу и по форме. Фунт мяса макраухении стоил здесь пять плегов. В соседних государствах также имели хождение каменные деньги.
Видя наше уныние и разочарование, Льемс согласился в тот же день устроить для нас экскурсию в другой лес, расположенный в десяти верстах от Неркама, где наш натуралист еще не бывал. Лес тот изобиловал живностью.
Неугомонный зоолог, вооружившись винтовкой, бесстрашно ринулся в чащу леса. При этом он умудрился залезть в какие-то терновые кущи, исцарапав руки и порвав рукав. К сожалению, близкое знакомство с крапивным деревом не научило его осторожности. Затем он едва не провалился в глубокую яму, укрытую раскидистой листвой папоротника. Наконец, Боровихин трижды промахнулся, охотясь на мелких зверьков и птиц. Пятая пуля нашла свою мишень: Сергей Трофимович наткнулся на незнакомое существо, в котором признал неизвестное ученому миру неполнозубое, и подстрелил его. Тявкнув, бестия спрыгнула с дерева и нырнула в густой кустарник, куда тотчас же вломился зоолог. Такая резвость со стороны обычно неуклюжего Боровихина вызвала наш дружный иронический смех. Хруст и треск ветвей быстро удалялся. Льемс, приставленный к нам, искренне заботясь о безопасности людей, ринулся за ним вдогонку. Мы последовали за «антарктом», прорубая путь топориками, а я – кортиком. Вскоре мы оказались на большой поляне, где стояли натуралист и антарктический чиновник, а перед ними на траве сидели несколько необычных существ. Представьте себе четырех белок, каждая величиной с очень крупную кошку, с пышными ярко-рыжими хвостами, серым окрасом большей части туловища, остроконечными ушами и огромными глазами. Мой взгляд встретился с взором одного из этих существ, и я прочел в нем… угрюмую злобу и жажду крови и плоти. Эти чувства читались в выражении его черноносой остроконечной мордочки, в оскале мелкозубой пасти, но, самое главное, в выражении больших темно-зеленых глаз. Они так и искрились ненавистью! Поза Льемса была напряжена, он держался за ствол своего «метателя молний», торчавшего из кожаной сумки, какую «антаркты» всех рангов и сословий обычно носят на боку. Боровихин, кажется, проявлял научно-охотничий интерес к обитателям леса. Они стояли, почти не шевелясь – и лесные жители не шевелились, лишь один из них бил хвостом по траве, как разгневанный лев или рассерженный кот. Неожиданно Льемс прокричал: «Тваигль, тваигль», что означало «Стреляйте, стреляйте!», в мгновение ока выхватил из сумки свое оружие и сразил ближайшего к нему зверя. Через секунду Боровихин убил второго, мы тоже прицелились, было, но два других зверя мгновенно взлетели по стволам нотофагусов, издав отвратительные, режущие слух визги.
Льемс повернул голову к нам и выкрикнул: «Тьнавль!», значившее «Бегите!»
И тотчас над нашими головами зашумела листва, затрещали сучья, десятки визгов слились в невероятную какофонию. И мы бросились бежать! Нет, лететь, перепрыгивая через павшие стволы, гнилые пни, колючие кусты, а за нашими спинами и над головами раздавались хруст, треск, визг. Несколько раз эти твари спрыгивали на землю прямо перед нами. Двух мы застрелили, одного ранили винтовочным выстрелом, еще одного я полоснул кортиком, он с воем отпрянул и вцепился в ногу Гельдерну. Попытки оторвать от себя злобное существо не увенчались успехом: зверь намертво впился в мякоть левой икры и даже убитый ударом приклада Войтинского продолжал сжимать челюсти. Гельдерн стал заметно отставать, теряя кровь и волоча за собой мертвого зверя, как каторжанин колодку.
Мы выбежали на берег широкой реки, текущей с гор. Ее имя было Фте. В сотне саженей находилась пристань, где стоял парусный кораблик. Лес подходил почти к самой воде, и по ветвям, неистово голося, скакали эти монстры. Два зверя внезапно спрыгнули с ветвей прямо на спину Гельдерну.
Наш доктор бесстрашно бросился ему на выручку. Войтинский прицелился, но я отвел ствол его ружья: наш метеоролог отчаянно отбивался от впившихся в него зубами хищников, и пули могли угодить в него или в доктора Пустынникова, тщетно пытавшегося оторвать одну из тварей от бока Гельдерна. В это время еще пять монстров вынырнули из крон деревьев и облепили двух несчастных участников экспедиции. На наших глазах оба были растерзаны в клочья, а мы ничего не могли поделать, ибо вынуждены были удирать по берегу реки, преследуемые полусотней этих «белок-людоедов»! На самом деле, как объяснил мне позже натуралист, это были настоящие лемуры. Хищные лемуры! Когда парусник с нами отчалил, два десятка преследователей ринулись за нами вплавь. Льемс хладнокровно и сосредоточенно поражал их из своего оружия и. кажется, убил всех. К тому же и пловцы из них были неважные.
- Раньше они не проникали так далеко вглубь страны, - объяснял он нам. – Я думаю, это новая партия, которую высадили на наш материк их хозяева вкельяты. Они собираются заселить наши земли, а для этого очистить их от народа Нъеин. И они не остановятся ни перед чем. Предстоит долгая и жестокая борьба.
Был теплый и тихий вечер, переходящий в белую антарктическую ночь (напомню, что январь в Антарктиде – разгар лета). Ночью же проходило чрезвычайное собрание именитых горожан Неркама, куда пригласили всех нас. На вершинах гор горели костры, извещавшие народ о нашествии шюяллунков. Решено было начать эвакуацию всех, живущих у подножия «антарктов». Утром сотни жителей должны были подняться по крутой лестнице на верхние этажи города, где их собирались размещать в огромной гостинице, рассчитанной на добрую тысячу постояльцев. Туда же перемещали и нас. Лощадей поднимали с помощью своеобразного лифта, приводимого в движение системой блоков и рычагов. Старообрядец и матрос Тельков сопровождали их. У меня в глазах все еще стояли терзаемые хищниками товарищи, а в ушах – их отчаянные крики.
Но враги опередили хозяев Антарктиды. Утром, едва началось восхождение «антарктов» на вершину, ставшую для них Голгофой, в долине под нами раздался шум. Это хлынули потоки воды, сметая на своем пути строения, поглощая тех, кто не успел покинуть подножие города-горы. Еще мы увидели сотни шюяллунков, быстрыми прыжками несущихся по долине, удирая от вала воды. Они устремились вверх по вырубленным в скале лестницам, сталкивая вниз «антарктов», попутно утоляя свою жажду крови, другие проникали в тоннели, заполоняли оставленные жилища народа Нъеин. Мы, люди, пока были в безопасности. Мьинлак и Льемс сопровождали нас, Кеягс куда-то отлучился. Около полудня мы заметили над горизонтом какие-то странные дископодобные предметы, кои стремительно приближались. Мьинлак заговорил, и я впервые почувствовал в его голосе нотки отчаяния:
- Они разрушили йсинк («плотину» - отпечаталось в голове) на Тлие, потому вода окружила город и стремительно прибывает. Вода гонит перед собой Ужас Ночного Леса, шюяллунков. А сейчас нас натил («атакуют») с неба!
Большие диски, похожие на шляпы с полукруглым верхом летели к городу. А навстречу им поднялись с окрестных гор стаи крылатых «антарктов», метавших молнии. Три или четыре диска были сбиты и рухнули где-то за горами. Но у вторгшихся в небо Антарктиды пришельцев было не только численное преимущество: то в одном, то в другом диске открывался иллюминатор и выпускал яркий луч, поджигавший то один, то другой летательный аппарат «антарктов» - и те стремительно сгорали, не успев упасть на землю. Вот несколько дисков приблизились к городу-горе. Из оконца метнули молнию – и аппарат из блестящего металла рухнул на большой уступ балкон, придавив нескольких «антарктов». В его верхней части отворился люк – и оттуда показалось покрытое густой шерстью существо с неестественно большой головой и такими же огромными глазами, как у шюяллунков, и с металлической трубкой в руках. Завоеватель прицелился, но был сражен очередной молнией и улетел в пропасть, а за ним – его летающий корабль. Мы поднялись уже довольно высоко, и я ясно видел сверху, как медленно поднимается «лифт» с Тельковым, Закурьевским, Грозой и Матреной. Когда подъемник почти поравнялся с нами, из-за скалы вынырнул очередной диск – и ударил лучом в толстые канаты, перерезав их, словно взмахом сабли или кинжала. Я отчетливо услышал крик Никифора «Бесы окаянные, сгиньте!», матросскую брань Губинского, ржанье лошадей, а затем вопли и грохот – лифт унесся вниз, в бушующие волны.
Итак, внизу было буйство водной стихии, оттуда же неумолимо приближались сумчатые лемуры, над горой и вокруг нее сновали диски.
Город был обречен, и нам оставался один выход – боковыми туннелями бежать на вокзал, пока что не захваченный врагом. Мы спешили, следом за нами неслись появившиеся откуда-то слуги-«антаркты», несшие наши нарты.
Каким-то чудом мы опередили шуюллунков и вскочили на платформу поезда. С нами было еще не менее сотни важных персон, покидавших Неркам за подмогой. Другие остались командовать обороной города. В Неркаме же отъезжавшие оставили свои семьи, дабы никто не посмел обвинять потом властителей города в трусливом бегстве. Электропоезд несся через горные хребты, ныряя в прорезающие их тоннели, пересекал равнину Амегино. Мы видели выстроившуюся в боевые порядки конницу из диадиафорусов и тоатериев, гордых всадников, всматривающихся в небо, видели макраухений, влачащих повозки с пушками-молниеметами. В небо взмывали сотни «антарктов», паривших на искусственных крыльях, пугая орлов. Я не знаю, чем окончилась эта война… Состав в пути дважды атаковали диски вкельятов. Я видел, как луч сразил мудрого и гостеприимного Мьинлака, другой оборвал жизнь Войтинского. Мимо проносящегося через равнину поезда по дорогам тянулись вереницы «антарктов» с нехитрым скарбом, спасающихся от напастей – пришедшей из лесов и обрушившейся с неба. Иногда над скорбно бредущими колоннами зависали диски и обрушивали на несчастных смертоносные лучи.
Мы высадились на степном полустанке, потом долго пробирались через лес, кишащий дикими зверями. В дороге встретились остатки разгромленной «кавалерии». Уцелевшие «антаркты» сообщили, что сбили не один десяток дисков, но большинство защитников Глат-Инской империи, вышедших в чистое поле встретить врага, и их ездовые животные убиты лучами, а пришельцы из-за моря направляются в ту сторону, куда мы уходим.
Однако же шюяллунки сюда еще не проникли, а диски, шнырявшие в небе над степью, не могли бы сквозь пышные кроны деревьев различить нас.
Наконец, мы выбрались к тому месту, где скоро должны были открыться врата из мира «антарктов» в наш мир. Два дня мы прятались среди скал. И вот, когда рано утром вдалеке засверкала на солнце полоса вечных льдов, нас обнаружили воздушные диски. Погибли Льемс и Шатурин. Умирая, наш антарктический гид совсем по-человечьи пожал руку каждому из трех оставшихся в живых участников экспедиции. Мы похоронили в одной из горных пещерок нашего предводителя и нашего гида, воздвигнув над одним крест, над другим – валун, вырезав его имя и благодарность за то, что сумчатый человек, не щадя собственной жизни, спасал нас…
И снова мы шли через ледяную пустыню. Губинский погиб, когда мы сбились с пути и забрели в горы: сорвался в пропасть. Там же, на дне расселины оказалась и почти вся коллекция Боровихина. Но он сберег для человечества сюрприз, который я оставлю здесь, для тех, кто однажды придет на базу и раскопает мой дневник и уникальный экспонат из коллекции Боровихина. Я не могу взять это сокровище с собой, ибо, если пропаду в снегах на пути к побережью, оно исчезнет со мной. Зоолог простудился и позавчера скончался у меня на руках. Я надеюсь, что завтра метель прекрати…»
- Здесь дневник обрывается, - Малюгин протянул тетрадку Багратову. – Осталось полторы чистых страницы. Чернила замерзли, а карандашный грифель, видимо, стерся.
- Я думаю, он погиб во льдах, когда пытался в одиночку добраться до стоянки кораблей. Замерз, провалился в трещину, как его товарищи. Вечная память герою! – он снял шапку, несмотря на антарктический мороз, то же сделали и остальные члены экспедиции, через пару секунд нахлобучили обратно – холод был такой, что грозил превратить мозги в студень.
- Смотрите! – Из разрытого ледяного убежища русских исследователей шестого континента выскочил Уфимцев. В руках он держал нечто, завернутое в тряпицу. Полюбуйтесь! Этого не может быть!
- Что это? – Балыков удивленно воззрился на находку. Это был череп, отдаленно напоминавший человеческий, но неестественно вытянутый.
- Череп! – выпалил орнитолог. – Но если вы считаете, что это голова человеческого существа, то ошибетесь. Это – представитель метатериев!
- Кого-кого? – Багратов тоже уставился на находку. – Выражайтесь яснее.
- Это – сумчатое! Я определил по строению резцов и некоторым другим признакам. Череп свежий, лет сто ему, вряд ли больше. Я совершенно случайно наткнулся.
Тут уже все дружно присвистнули или прищелкнули языками.
- Так вот о каком сюрпризе писал несчастный русский мичман, сгинувший во льдах, - промолвил Малюгин.
…Фырча, вездеход полз через наметенные вчерашним пронизывающим ветром сугробы. Экспедиция двигалась к сердцу таинственного материка.
Внезапно передовой вездеход встал, как вкопанный. Из него выскочил водитель Георгий Блинников и замахал руками.
- Почему встали? Что за препятствие? – раздраженным тоном спросил начальник экспедиции. – Что там еще…
- Там…это… вроде оазис зеленый… - водитель указывал вдаль, где на горизонте отчетливо виднелась ярко-зеленая полоса.
- Не может быть! – Багратов всматривался вдаль. – Фата-моргана какая-то.
- Там… деревья! Я вижу их! – водитель снял очки. – Да, там лес!
- Откуда ж им взяться? - изумился начальник экспедиции. – Я никаких деревьев там не заметил. Это оптический эффект, знаменитый зеленый луч, наверное, так?
- А я вижу! У меня ж дальнозоркость. Ей-богу, деревья! – водитель махал очками. – Лес, говорю же вам!
- А прав был этот бедняга Хвалынский… - вырывалось у Багратова. Он передернул плечами, шумно выдохнул и скомандовал водителю. – Назад, в машину! – И по-гагарински прибавил: - Поехали!