ГУ-ГА
Повесть
Автор Морис Симашко.
Морис Давидович Симашко (1924-2000), советский писатель, народный писатель Казахстана, прозаик, автор произведений на темы среднеазиатской и русской истории, переводчик казахской литературы на русский язык. За повесть «ГУ-ГА» журнал «Дружба народов» премировал автора в феврале 1988 года, по итогам за 1987 год.
Продолжение 5 повести.
Продолжение 4 http://www.proza.ru/2020/01/26/1041
ВОЙНА В ОРИГИНАЛЬНОМ ИЗЛОЖЕНИИ
«Ходим мы сами по себе, и никому нет дела до нас. В окопах наверху, где сидели те, в суконных гимнастёрках, теперь пусто. Только гильзы и рваные тряпки валяются по земле. И за лесом, где было их хозяйство, никого уже нет. Несколько человек лишь остались в штабе, и старшина при складе. Того старшины, что доставлял нам воду и консервы, тоже нет. Наши пацаны живут одни в пустой казарме, той самой, где когда-то сидели мы перед уходом. Другой старшина при складе, здоровый, крепкий, в хромовых сапогах, без слов выдаёт нам консервы. Хлеба только нет, и мы едим мясо, выбрасывая из банок жир. Худая чёрная собака из деревни подбирает и глотает всё после нас. Мы ходим все вместе. Останавливаемся, долго смотрим, как женщина кормит телёнка распаренной соломой. Для телёнка сделана землянка в огороде. Потом стоим у колодца, где люди набирают воду. Если кто-то из нас отойдёт на три-четыре шага в сторону, то тут же спешит назад. И снова идём, касаясь друг друга локтями…
К вечеру меня зовёт лейтенант Ченцов, говорит, что нужно сдать оружие. Оглядываемся почему-то по сторонам и, неуверенно разжимая руки, выпускаем из них «шмайссеры», ППШ, самозарядки. С глухим стуком падают они друг на друга. Только Бухгалтер аккуратно кладёт на землю трёхлинейку, которую выдали полмесяца назад. Чужой старший лейтенант не глядит на нас и черкает что-то в блокноте.
Смотрят на нас лишь сбоку или в спину. Как только мы поворачиваемся, отводят глаза. И быстро всё делают, если мы просим. Старшина, когда выдаёт консервы, пододвигает их к нам, сам даже обтирает банки от сала. Лишь люди из деревни, женщины и старики, останавливаются и смотрят прямо, провожая нас долгим взглядом…
Что-то нужно мне сделать. Это второй день уже мучает меня. Иду опять к старшине, стою перед деревянной доской, разгораживающей склад. Наши ждут на улице. Старшина сначала не понимает, чего мне надо.
— Звёздочки, — повторяю я.
Он достает коробку из-под яичного порошка, долго роется там и подаёт мне горсть красных металлических звёздочек. Пересчитываю — их восемнадцать. Пацаны сами уже всё достали себе. Раздаю эти звёздочки, и мы крепим их к грязным мокрым пилоткам. Погоны у старшины есть только парадные, того же цвета, что околыш на его фуражке. Мы их не берём.
Опять уходим к себе вниз, и лейтенант Ченцов идёт с нами. Всю ночь не спим. Костёр разжигаем до неба, едим и пьём, что осталось в канистре…
Весь следующий день сижу в штабе и вместе с писарем-сержантом заполняю списки. Куча личных знаков лежит на столе. Один только листик бумаги на каждого из нас. И мой есть, и Шурки Бочкова, и Кладовщика… Читаю: «Даньковец Анатолий Федотович, место жительства — Херсон… курсы счетоводов… перчаточная артель «Заря», помощник бухгалтера…» Сижу и всё не могу отложить эту бумагу. Горький комок вины стоит у меня в горле.
— Гу-га, — тихо говорю я.
На меня смотрят удивлённо. Лейтенант Ченцов не может писать. Кровь у него перестала идти, но каждые две-три минуты трясётся голова. Он только подписывает бумаги вместе со старшим лейтенантом…
В последний раз стоим мы и смотрим на болото. Всё там белое, одинаковое, и не разглядишь отсюда длинную насыпь с рваной шинелью. Далеко впереди, где-то уже у горизонта, слышится тяжёлый непрерывный гром. Через низину, по мосту, сделанному из брёвен, всё идёт артиллерия, едут крытые брезентом машины. Регулировщик с флажком стоит у дороги. А над дорогой, где кончается косогор, темнеет полоска никому не нужного теперь дота. Мы поворачиваемся и уходим той же дорогой, по которой пришли сюда. Идём мы кучей, не в ногу. Лейтенант Ченцов уехал вперёд на машине. Где-то уже на полпути, километрах в пятнадцати от болота, нас останавливает майор, едущий в «виллисе».
— Откуда… Что за вид? — спрашивает он.
Мы стоим и молчим, только смотрим на него. Майор почему-то тоже замолчал, садится в машину.
И всё оглядывается на нас.
В военной зоне рядом со станцией моемся в бане. Вещи наши жарятся тут же, за железной дверью. От тепла и горячего пара становится вялым тело, начинает идти кровь там, где щиколотка, болит опухшее колено. И ещё болят почему-то рёбра, трудно повернуть голову. Чёрная грязь раз за разом слезает с нас, но появляется вновь, как будто сочится из наших пор. Руки всё равно остаются чёрными, и их не ототрёшь. Долго стираю платок с вышитыми буквами. Их и не видно. Рубчатый шёлк превратился в сетку с дырочками, но платок не выбрасываю.
Шатаясь, выходим в прихожку. Потом долго штопаем, зашиваем наши штаны, гимнастёрки, пришиваем пуговицы. У некоторых всё разлезлось на локтях и коленях, но ничего нам тут не дают. Это уже в части. Спим в свободной землянке на нарах, укрываясь с головой шинелями.
Снова повторяется всё сначала: те, которые лежат там, в торфе, укрытые шинелями, бегут рядом со мной, кричат беззвучно… Сбрасываю с лица сухое, жёсткое сукно. Кудрявцев лежит и смотрит пристально в потолок. За ним вижу ещё чьи-то широко открытые глаза. Никитин сидит, прислонившись спиной к деревянной стойке. Маленькая жёлтая лампочка горит у входа, где положено быть дневальному. Мы зажигаем ещё одну — большую лампу посредине вкопанной в землю казармы, садимся все вместе и сидим так до утра… Прибежавшие утром пацаны сказали об этом. Но нас не хотят пускать. В первый раз за много дней топчемся мы беспомощно. Маленькая женщина в сапогах и халате громко кричит на нас. Потом приходит начальник госпиталя, толстый человек без погон, и разрешает нам войти.
Капитан Правоторов лежит в комнате, где в ряд стоят кровати. Здесь, наверно, была школа, вместо тумбочки у двери стоит старая парта с оторванной крышкой. Мы становимся вокруг, садимся на соседнюю пустую, без матраца койку и смотрим на капитана. У него белое выбритое лицо, перевязка от плеча к шее и там, где должна быть левая нога, пусто примято одеяло.
Пацаны стоят у этой пустой ноги. Капитан сначала смотрит на них, потом на нас. Лицо у него спокойно.
— Вот так, — говорит он.
Никитин достает из-за пазухи немецкую фляжку, обёрнутую сукном. Капитан косится на дверь, берёт фляжку здоровой рукой и подсовывает её себе под матрац.
— Вот так, — повторяет он.
Все молчат в палате, лишь кто-то с обвязанной вместе с глазами головой мечется, стонет в углу. Приходит толстый начальник, и мы уходим. Оборачиваюсь у двери и вижу, что капитан Правоторов смотрит неподвижно в потолок».
Продолжение повести в следующей публикации.