Тук-тук, тук-тук,… не жил и не был, … никогда здесь не был , … тук-тук, тук-тук… Бешено стучит сердце. Никак не унять. Это мешает сосредоточится. Как же так?... как же не был?... Он же всё помнит. Всё-всё, до мельчайших подробностей.
От калитки к крыльцу ведет дорожка, выложенная обломками строительных плит. Ведь это он сам выбирал и подгонял их по размеру друг к другу, отбивая мешающие углы, заполняя пустые пространства мелкой каменной крошкой. Он помнит, как работал здесь долгими летними вечерами. Гудела спина, с трудом разгибались ноги, тяжестью наливались руки, а он все работал и работал, укладывая плитку ровно и красиво, чтобы ножки его любимых женщин: жены, дочки, внучки, легко и безмятежно шли, прыгали, бежали от калитки к крыльцу дома. С любовью он пристраивал к дому открытую террасу, обсаживал ее кустами сирени, чтобы теплыми весенними вечерами объединял всех за вечерним чаем сиреневый аромат. Все помнит. Не помнит только этих женщин, что вышли и сказали ему, что он никогда здесь не жил и даже ни разу не был. Не помнит и боится их. Боится их хозяйской уверенности, холодных равнодушных газ, строгого прогоняющего голоса. Не решается ступить за калитку, войти в дом, оглядеться там. А ему очень надо войти. Там осталось что-то важное, что поможет ему вспомнить, что же случилось со вчерашнего утра до сегодняшнего. Он помнил, что вчера утром он вышел вот из этой калитки и пошел в магазин. Но никак не может понять, почему сегодня утром он оказался на автостанции. Этот провал в памяти пугал и тревожил его, делал неуверенным и робким. Что-то бездонное и страшное было в этом провале. Оно шевелилось там в темной глубине и готово было вновь вылезти наружу и похитить его память. Надо было понять, что это, а понять можно было только здесь. Но здесь, в этом доме, его не знали. И это самое страшное, что случилось за эти сутки.
Старик нерешительно топтался у калитки, порывался войти и опасался этого. Дом, знакомый и родной, ощетинился колючими взглядами. Из окон из-за занавесок, которых он не помнил, признался он себе, скрытно глядели на него те две женщины, которые вышли на крыльцо, пока он возился с замком калитки, пытаясь его открыть. Слушать его не захотели, прогоняли зло и настойчиво, грозили полицией. И он, открыв замок, топтался у спасительной черты, не решаясь переступить ее. Почему родное место грозно отталкивало его, старик не мог понять. А тут еще сердце стучало громко и быстро, не давая сосредоточится. Отдохнуть бы где-нибудь. Посидеть в тишине среди знакомых и дорогих вещей. Там за домом, он это знал, есть мастерская. На огромном рабочем столе, что стоит у окна, лежит недоделанная мозаика, которую он собирал для кухни. Морской берег, теплый день, пальмы. Легкие пенистые волны еще недоделаны. Надо пройти туда. Там за работой он вспомнит этот черный провал. Но как обогнуть дом, который недобро наблюдает за ним? Он никого не видел, но чувствовал стеклянную стену чужих взглядов.
Две женщины стояли у окон и раздраженно наблюдали за калиткой. Та, что помоложе, нервно набирала номер, поглядывая в записную книжку. – "Алло! Психоневрологический интернат? Ваш пациент опять сбежал. Примите наконец меры". – "Он гулял в нашем парке. Мы не заметила, как он ушел". – "Тогда заприте его и не выпускайте, раз не можете уследить". – "Он сейчас в ремиссии – устало объясняли в трубке. – Ему бы пожить дома. Это пошло бы ему на пользу". – "Но он болен. Кто будет за ним здесь ухаживать". – "Он ваш отец". Женщина отключила телефон. Сжав губы, прищурив глаза, смотрела сквозь полупрозрачную занавеску на старика, беспомощно топтавшегося у калитки.
Скользкий спрут страха вновь поднимался из черной глубины его души. Он уже не успеет его остановить.