Как в сказке

               
               
               
                В любом пиру под шум и гам
                ушедших помяни;
                они хотя незримы нам,
                но видят нас они.
               
                И. М. Губерман



     Просыпается Николай Васильевич рано. По давней привычке делает лежа зарядку – разминает все суставы, каждую косточку. Растирает каждый сантиметр обвисшей и высохшей кожи, отощавших мышц. Занятие это неспешное, и пока оно исполняется, Николай Васильевич столь же неспешно размышляет. Тоже зарядка – для мозгов. Каждый день об одном и том же – о жизни и смерти своей. О жизни все меньше – что о ней думать? Восемьдесят с лишком, слепой, больной… О смерти – дело другое. Беспокойство вызывает у него это неминуемое событие, если на него глядеть с позиции причинения хлопот близким. Надо постараться все предусмотреть, и заранее, без суматохи, все верно распределить.

     Вот помрёт он. Что главное? На каком кладбище лечь. На деревенском – Любе далеко ездить на могилу. Зимой, без дороги, по снегу. А в грязь и в хляби как она будет добираться со своим сердцем и давлением? Ребят просить каждый раз, чтоб на машине... У них свои дела. Она, значит, будет мучиться, а он – отдыхать… Нескладно. Если же на городском – тут из родни никого. Вот и будешь лежать среди афганцев, да нынешних бандитов. С другой стороны, Любе удобнее – «Газель» прямо до ворот. И дорожки там чистят. Надо подумать...
     Странное дело, размышляя по этому ключевому вопросу, Николай Васильевич, всегда  полагает, что первым помрёт он, а уж потом, спустя неизвестное долгое время – она, Люба.
    С этих мыслей Николай Васильевич начинает свой день.

     Когда он заканчивает зарядку и холодное обтирание, Любовь Ивановна зовёт его завтракать – есть кашу, пить чай. При встрече они мимолётно касаются друг друга.
     Позавтракав, Николай Васильевич надевает всепогодный кургузый пиджачишко,    подбитый старой суконной поддёвкой, картуз, самодельные, на собачьем меху, чуни, и выходит справлять дела по хозяйству. Курям дать, в огороде прополоть вместо Любы, чтоб не студила коленки – ей внаклонку нельзя из-за давления в голове. Ещё нужно отбить косу, крапиву скосить у забора, навесить сорванный крючок на калитку. И многое другое, что требует дом и обширное хозяйство. Делает он всё это на ощупь.
     Самая же увлекательная работа – это профилактика домашнего парового котла.
     Николай Васильевич постоянно мёрзнет, даже и в летнее время. И пользуется котлом круглогодично, поэтому уделяет его техническому состоянию повышенное внимание. Кроме того, проработав шофёром больше пятидесяти лет, он всю жизнь тяготеет ко всевозможным механизмам, отлично разбирается в них и может любой наладить вслепую.

      За нескончаемой работой Николай Васильевич продолжает свои утренние думки.
Взять, к примеру, простое дело – гроб. Не забыть сказать Вовке , чтоб взял обычный, в кумаче, без лакировки и золочёных ручек. И чтоб могилу копать позвал ребят из автоколонны. Чай, его помнят, сделают всё как надо. А водки на поминки натаскать заранее, дорожает она. Так что ящика два – народу-то припрётся сколько... Непьющих нет.
     Да! Ещё не забыть у крыльца корыто с водой поставить и щётку – обувь помыть, как приедут с кладбища. Это пусть Надя сделает и проследит, чтобы в дом грязь не несли. Любе-то не до того будет...
     Ещё дело. Позвонить, а то и лично сходить в уличком, чтоб они пару машин щебёнки привезли, рытвины на дороге к дому засыпать.

     Трудится Николай Васильевич обычно до обеда. Изредка прерывает свои занятия,       посидит на крылечке с радиоприемником, послушает новости – то местные, то центральные. Слушает и качает сокрушённо головой. Потом пересказывает услышанное Любе и даёт крутую оценку конкретной внутриполитической ситуации, а также её авторам, начиная с самого верха:
     – Можешь себе представить, наш-то мудак, возьми и ляпни...


     Любовь Ивановна никогда не проверяет сделанного им. А только, как придёт он со двора, сядет в кухоньке на краешек табуретки, да снимет свой картуз, она поставит перед ним кваску его любезного и непременно скажет с ласкою:
     – На вот, попей. Уморился поди. Всё так ладно исделал. Молодец, Коленька. И Вовку просить не надо.         
     А он засмущается от самой дорогой похвалы, слёзы выступят, щёки порозовеют, как у пацана, и начнёт затылок стриженый скрести заскорузлой пятерней.

     После обеда Николай Васильевич отдыхает. Иногда засыпает на часок. Чаще – слушает радио. Когда не хочется лежать, он сидит рядом с Любой. Она рассказывает ему уличные и поселковые новости. В основном, о том, кто помер или скоро помрёт. Позавчера, например, схоронили его дружка по автоколонне, Федьку Барабулькина. Хороший был мужик. В рейсе с ним напару было надёжно. На трассе всякое бывает. Под Уфой однажды еле отбились монтировками...
     - Царство небесное, – говорит Николай Васильевич и отправляется к себе в комнату.

     Новость вернула его мысли в привычное направление. Неожиданно подумалось: «А вдруг... если Люба вперёд меня? Как я буду слепой к ней добираться? Кто за мной ходить будет? Конечно, дети не оставят... А главное – для кого тогда жить?»
     Озадаченный по-новому, Николай Васильевич прикидывал и так, и эдак. Чтобы ребятам проще... И самим. И ничего ему не придумывалось лучшего, как взять да помереть им с Любой в один день. Разом. В одиночку на могилу друг к другу не ходить. И ребятам легче – надоели мы им, чего говорить. Всё учишь-учишь, старый хрен, а кого, подумай головой, учишь – у них свои внуки.

     По всему и впрямь выходило, лучше некуда – оба враз, как в сказке: «Жили долго и счастливо и умерли в один день...»


     В первый раз я попал в одну палату с Николаем Васильевичем Гудовым лет пятнадцать назад. Уже тогда у него было два инфаркта, плохо залеченный туберкулёз, перенесённые операции – по поводу язвы желудка и на глазах. Он почти ничего не видел.
     Будучи ветераном Великой Отечественной войны, имевший множественные ранения,  Николай Васильевич один-два раза в году помещался в местную больницу, как сам говорил – «для техосмотра и профилактического ремонта».
     Он мне напоминал отца – терпеливостью, трезвостью, деликатностью. Как и отец, не терпел халтурной работы, равнодушия, разгильдяйства.
     Смолоду не знавший спиртного, Николай Васильевич не пил, практически, всю жизнь. За «отступничество» его щуняли и в автоколонне, и вся родня. Однако за это же и уважали. А более всего – за надёжность и твёрдое слово.

     Мы подружились, несмотря на разницу в годах.
     Каждое утро, делая на койке обязательную зарядку и слыша бряканье убираемой      стеклотары, Николай Васильевич сердито выговаривал:
     – Винопойцы хреновы! Пейте дома и помирайте дома. Да-к нет – им здесь, в компании, интереснее. Нажрался – и под капельницу. Красота!
     На меня свое отношение к выпивающим соседям Николай Васильевич почему-то не    распространял. Скажет только:
     – Ты бы поберегся... хоть с недельку. Лежи. Я подам, что надо.
     Меня прошибало: в чём только душа держится, слепой, уколы каждые три часа и «подаст, что надо»! Сам перемещался в коридорах по стеночке. На ощупь.
     Помощь отвергал, разве что еду из столовой принести. А посуду мыть вставал сам. Инвалид первой группы, он никогда не требовал к своей персоне повышенного внимания. Скромен был от природы и за долгую жизнь не изменился.
    
     В туалет я подстраховывал. Не дай бог, потужится, да и помрёт внезапной смертью, от тромба, например. Такое случается. Что внезапно – это уж ладно. Но сортир – не самое подходящее место. Негоже для любого человека, а для него – тем более. Вдруг почувствует себя плохо, так хоть вытащить его, прикрыть срам... Чтоб не валялся старый человек без порток в туалетной кабине, в говне и грязи.


     О войне Николай Васильевич рассказывал много и часто.
     – Можешь себе представить? – всегда начинал он одним и тем же вопросом – в нём неизжитая досада на себя. Что не повезло... что не сделал положенное... – Декабрь сорок первого. Лежим в поле под Юхновым. Окопаться толком не успели, снег и мёрзлая земля. Заметь,  в шинелке, в ботиночках с обмотками. Лежим, значит. А он с высотки, гад, содит и содит миной. Содит и содит... В свежую воронку кинешься, в землю втиснешься – тепло... пару минут. Там меня и накрыло. Двенадцать осколков... и контузья, – Николай Васильевич вздыхает – вот, мол, незадача. –  Такой бой. Первый и последний... Я ни разу и не выстрелил...

    Он снова вздыхает и торопливо, словно оправдываясь, продолжает свой рассказ...

     ...О том, как  везли эшелоном и бросили с марша на это голое поле, под мины. Как безостановочно долбил пулемёт. Как их поднимали в атаку – брать эту треклятую высоту, с которой немец расстреливал роту прицельно, как в тире. А они бросались вперёд, матерясь чёрными ртами, поднимаясь и падая на чёрно-белый снег...
     В передышке главное было – не заснуть. От мороза брала сонная одурь.

     Утром похоронная команда вынесла его с поля мёртвого. Чудом не зарыли в братскую  могилу – кто-то заметил шевельнувшуюся руку, и его выдернули из кучи одеревеневших трупов...
     Война для Николая Гудова кончилась... Но началась другая.

     По объективному состоянию он был безнадёжен – потерял много крови, насмерть застудил лёгкие и почки...
     После медсанбата провалялся в тыловых госпиталях более полутора лет. Несколько раз умирал...
     Как выжил, один бог знает. И сиделка Люба, выходившая его, буквально, вытащившая с того света. Харкавшего и мочившегося кровью, тощего как скелет парня, выглядевшего дряхлым стариком. Одни глаза упёртые...

     Она, Любовь Ивановна Гудова, и сейчас рядом – приходит в больницу каждый день. Войдёт в палату, глаза беспокойные – как он тут, Коленька? Сядет к нему на койку, возьмёт его руки в свои – согреть... У него руки всегда холоднющие.

     Николай Васильевич при жене смущается, прерывает свой рассказ, и кто-то в палате обязательно попросит:
     -­ Любовь Ивановна, расскажите...

     Она знает о чём.
     По лицам примолкнувших соседей, по виновато отвернувшемуся Коленьке...
     И рассказывает...
      
     -­ Лежит, бывалочи, без памяти, то в поту, то в сухом жару – горит. Бредит. Пенициллина тогда не было. Челюсть раздроблена. Сквозь зубы по ложечке лью ему клюквенный морс, чтоб хоть жар сбить. Полотенце влажное высыхает на голове моментально. Поворачиваю его с боку на бок. Он стонет, бредит... Потом возьму баночку, под простыню подсуну, чтобы мужики-то  не видели, тихонечко потереблю ему хвостик-то... Разик-другой... глянь, хвостик-то и оживает. Писал совсем по чуть-чуть, потому что почки... Нет, говорю, ты не помрёшь, не дам. Сама реву, дура-дурой... Жалко – сил нет.
       ­Сколько их там схоронили, бедных. Прямо за госпиталем, в роще...
       А когда его начинала трясти лихоманка – ведь у него туберкулёз был в последней стадии! – я ложилась рядом, согревала, как могла. Койка узкая, сама на железяке... да что там!..
     Кормила, поила с ложки, на спине таскала в уборную, в перевязочную. Заразиться – и не думала о том... Другой раз очуняет: «Ты кто?» На меня, значит. А то мечется на койке, мечется, как заорёт: «Мама!» Я ему: «Здесь я, сыночек, здесь». Утихнет... Страшно и сейчас даже вспоминать, сколько раз он умирал у меня на руках... И нужен был только мне. Прости меня, грешную, Коля, не ругай. Конечно, врачи там, сёстры – все, понятно, делали своё дело. Но их рук не  хватило бы, чтобы за каждым ходить круглые сутки. Ведь мы безотлучно при вас были, в туалет сбегать не можно было...

     Любовь Ивановна замолкает. Она смотрит на своего красавца Коленьку... Гладит его по тощей, в синих венах, руке, по серо-зелёному лицу, смахивает с его незрячих глаз слёзы и улыбается. Она до сих пор красива – глаза молодые, яркие. И нет в них унылой старческой тоски, нет душевной усталости от длинной несладкой жизни.
 
      
     Минувшей осенью мы снова встретились в больнице. На этот раз они лечились оба. Он – по своим легочным делам, а она – с сердцем.
     – Плоховато стало работать, – говорит Любовь Ивановна. – А то вдруг останавливается. Прямо чудеса! Раньше не было такого.
      На что Николай Васильевич усмехался синими губами и горделиво добавлял:
      – Хм, раньше... Раньше ты была как скаковая лошадь, передыху не знала. Ни в чём...

     Ко входу в отделение подъехала машина. Захлопнув багажник, Владимир подхватил две сумки с антоновкой из отцовского сада и поднялся на крыльцо. За ним с букетом астр поспешала Надя – приехали забирать стариков из больницы.
     Капитолина Сергеевна, заведующая отделением, выбрала два яблока, самых жёлтых и ароматных – в чаёк хорошо нарезать. Остальное распорядилась раздать по палатам. Обняла стариков и сказала Наде, благодарно кивающей на каждое её слово:
     – Гудовы – всегда молодцы. Не ноют. Поддерживают друг дружку. Не требуют – вынь и положь им здоровье. Дай, бог, всем такой дружбы и заботы. Насчёт лечения – поддержали как могли, сосудики промыли, кровушку напитали... Так что забирайте, а то они по дому извелись. Сейчас ничего острого и настораживающего нет. Тьфу-тьфу! Если что, звоните. Сделаем всё, что в наших силах и в их возможностях...
     Последние слова – о возможностях – Капитолина Сергеевна всегда говорила, давая понять, что врачи – не боги.
     Прощаясь, велела Любови Ивановне «не егозить», а Николаю Васильевичу – «не спускать с неё глаз».

     Надя приняла из её рук больничные выписки, смущённо переступая с ноги на ногу и продолжая кивать. Вова держался подальше и старался дышать в сторону – выпил вчера лишнего. Он лихорадочно соображал, какую бы гадость выпросить у дежурной сестры, сбить запах, а то ведь отец учует и начнётся: «Винопойцы...»

     Старики попрощались с соседями. Обнялись и мы.
     Пропуская вперёд детей, держась под руку, они двинулись на выход, неловко перебирая отвыкнувшими от уличной обуви ногами.
     «Дотянули бы до весны...» – глядя им вслед, с грустью подумала Капитолина Сергеевна.

     Мне довелось увидеться с ними под Новый год – я развозил продукты из Центра           социальной помощи. Старики ждали возвращения из армии любимого внука Серёжки. Были празднично оживлены, выглядели оба отлично. Любовь Ивановна готовила внуку комнату. Николай Васильевич, как всегда, был занят важным делом – регулировал котёл.
     Посидели, попили чайку и стали прощаться. Ничто не предвещало, что наша встреча – последняя. Только сердце, когда обнялись, незнакомо замерло и долго не желало взять внятного ритма.


     ...Утром двадцать третьего февраля Любовь Ивановна приготовила мужу парадный пиджак с наградами – ожидали гостей по случаю праздника. Повесив его на стул, поспешила на кухоньку. Чайник кипел и брызгался во все стороны. Она выключила газ, и дом сразу накрыла глухая пугающая тишина.
     Рванулась на ослабевших вмиг ногах в его комнатку и... замерла на пороге: Николай Васильевич был мёртв.
     Держась за косяк, опустилась на колени и так, на коленях, доползла до кушетки. Лёгкими ладонями закрыла его незрячие глаза.
     – Я с тобой, солдатик мой, Коля, – вышептала ласково, без слёз, без крика. – С тобой...
     Погодя, как в забытьи, Любовь Ивановна поднялась, принесла приготовленный пиджак, надела на мужа и, подвинув его к стенке, прилегла рядом. Не забыла снять фартук... Прилегла как на минутку – ох, уморилась... Вздохнула несколько раз всей грудью, улыбнулась чему-то и замерла.

     ...Так и нашёл их сын в затихшем доме - отец, в парадном пиджаке, со строго               сведёнными бровями, и улыбающаяся мать.
     Остановился в дверях отцовской комнатки, задохнулся в бессилии.
     Завыл во дворе пёс Картуз...


     Хоронили Гудовых на деревенском кладбище, где лежали их родичи и односельчане.
     Из ближайшей воинской части внук привёз отделение солдат с лейтенантом – для         отдания воинских почестей ветерану Великой Отечественной войны Гудову Николаю        Васильевичу и его супруге Любови Ивановне.
     Были прощальные залпы, прощальные речи.
     Был и батюшка Исидор из местного прихода...


     21.02.2007