Следующие главы посвящены последнему периоду войны и первым годам после нее в пораженной Германии.
Седьмую главу («Революция») Гитлер начинает с рассуждений о том, почему Германия проиграла войну. И особенную важность для нас эти мысли представляют не только потому, что это говорит величайший знаменосец реваншизма, но и потому, что видел он эти причины из солдатских окопов и таким образом отражает мнение весомой части огромной немецкой армии.
Так, он пишет: «Каждый раз, когда я получал свежую газету, я рвал и метал и был вне себя от негодования по поводу той гнусной агитации, которая явно на наших глазах губила фронт. Этот психологический яд был равносилен прямому подкашиванию наших боевых сил. Много раз меня мучила мысль, что если бы на месте этих преступных невежд и безвольных манекенов руководителем нашей пропаганды оказался я, то исход войны был бы для нас совершенно иным». И далее: «…многочисленные письма от родных, которые действительно шли из дому, теперь были переполнены жалобами, и эти «жалостные» письма тоже стали оказывать свое влияние…. Фронт продолжал наводняться этим ядом. Бедные неразумные женщины, фабриковавшие дома эти письма сотнями тысяч, совершенно не подозревали, что этим они только увеличивают уверенность противника в победе, а тем самым только затягивают войну и умножают страдания своих близких на фронтах. Эти бессмысленные письма немецких женщин стоили жизни сотням тысяч наших солдат».
То есть все бы ничего и победа была бы за нами, но вот бестолковая пропаганда и сознательное предательство средств массовой информации испортили весь фронт. А тут еще и глупые немецкие женщины «фабриковавшие» (sic!) жалобы на свою нужду. Трудно поддается пониманию, правда, тирада о сотнях тысячах солдат, погибших от писем. Это уже из разряда красного словца, настолько красного, что оно не жалеет даже здравого смысла.
Не знаю, выдавал ли подобные перлы кто-либо до нашего автора, но последователи есть.
Так, американский генерал Ф. Б. Дэвидсон-мл., по иронии судьбы воевавший в молодости против гитлеризма, в своей книге о вьетнамской войне писал: «СМИ… намеренно, но по большей части неумышленно искажали истинное положение дел во Вьетнаме. В конце концов, СМИ разбирались в тонкостях революционно-освободительной войны еще хуже, чем руководство США. Чем дальше, тем все в худшую сторону менялось отношение телевизионщиков и прессы к РВ, а поскольку США поддерживали правительство этой страны, то СМИ выступали также и против руководства собственного государства… Наиболее солидный вклад внесло, конечно, телевидение. Когда дым и кровь сражений вломились с телеэкранов в мирные жилища американцев, граждане Америки оцепенели от ужаса. Джонсон и Никсон никак не могли понять ту истину, что в их эпоху «контроль за информацией, в том числе и визуальной, является необходимым средством для того, чтобы удержаться у власти». Правительство Соединенных Штатов так и не осознало со всей ясностью, что умы и души американского народа становятся важным полем битвы и сама нация нуждается в защите от вражеского воздействия в такой же мере, как и ее воюющие вооруженные силы».
Я не сомневаюсь, что американские радио, телевидение, газеты и проч. искажали действительность – современная информационная политика всех противоборствующих сторон показали нам как это делается в Донбассе, Сирии, да и вокруг нас. Но все-таки в достоверности «дыма и крови сражений» генерал не сомневается, то есть документальные хроники о Вьетнаме с облитыми напалмом детьми и горящими джунглями – это реальность, а не бредовые фантазии Копполы. Как и статистика жертв вместе со свидетельствами вернувшихся инвалидов.
Таким образом, перед нами два поименованных автора упражняются в наивном философском идеализме – наивном потому, что еще и противоречивом. Гитлер вслед за вышеуказанными цитатами вдруг признается в том, что «бессмысленные письма немецких женщин» не так уж и бессмысленны – «…фронт ворчал, а иногда и «крыл» во всю; фронт был уже многим недоволен и иногда выражал совершенно справедливое возмущение. Пока фронт голодал, пока родственники дома терпели всяческую нужду, в других местах, наверху господствовали изобилие и расточительство». И американец ниже приведенной цитаты констатирует: «…немалым по значению фактором, разъедавшим стремление американцев к победе, стал рост военных потерь во Вьетнаме. В 1983-м профессор Лоуренс У. Личти сказал: «Уровень поддержки войны населением обратно пропорционален количеству погибших в ней людей. То, что все больше американцев стало возвращаться домой в гробах, более, чем что-либо другое, способствовало изменению взглядов граждан на происходящее во Вьетнаме»».
А идеализм здесь заключается в безапелляционном утверждении, что решающей помехой к победе и в Первой Мировой, и во Вьетнамской войне послужили распропагандированные и недостаточно морально устойчивые фронт и тыл. Сознание воюющих солдат и недовольных родных определило бытие войны en masse, невзирая на политическую коньюнктуру и соотношение сил.
И Гитлер, и Дэвидсон ни на секунду не задумываются об изначальной абсурдности самих этих войн, об обреченности их на провал как неэффективного продолжения неэффективной политики другими средствами. Как настоящие приверженцы военщины, они рассуждают просто: если война начата, мы должны приложить все усилия к победе. Не желая здраво взглянуть на бездарность политиков и стратегов ее начавших, они и причины поражений видят только «внутри» самой войны.
У Дэвидсона, правда, есть рассуждения о кабинетах Джонсона и Никсона и проч., но они так же противоречивы и путанны, как и приведенные нами цитаты. Будущий фюрер, как мы помним из вышеизложенного, нисколько не сомневался в целесообразности войны и даже жаловался, что началась она слишком поздно.
Но парадоксальность заключается в том, что доля истины в их рассуждениях есть. Во-первых, в наш век информации сознание масс в преломлении через информационное поле становится осязаемой реальностью, поэтому является уже частью того самого обусловливающего бытия. А во-вторых, наши авторы признают, таким образом, эффективность левой и пацифистской пропагандистских кампаний, воздействующих и на голодный тыл, и на уставший фронт и делающих их, таким образом, частью политической коньюнктуры.
Впрочем, Гитлер этого успеха не скрывает и вполне откровенно скрежещет зубами: «Каждый раз, когда я получал свежую газету, я рвал и метал и был вне себя от негодования по поводу той гнусной агитации, которая явно на наших глазах губила фронт. Этот психологический яд был равносилен прямому подкашиванию наших боевых сил».
Тут же он добавляет: «Много раз меня мучила мысль, что если бы на месте этих преступных невежд и безвольных манекенов руководителем нашей пропаганды оказался я, то исход войны был бы для нас совершенно иным… Я был уже достаточно уверен в себе, чтобы знать, что дело пропаганды я сумел бы поставить как следует».
Что ж, через двадцать лет после написания этих слов наш автор имел возможность вместе со своими Parteigenossen доказать всему миру как надо проповедовать победу. Достаточно лишь вспомнить речь доктора Геббельса в Дворце спорта и знаменитые кадры, когда фюрер обходит ряды мальчишек в форме, посылая их на смерть и нежно трепля за шею… Он поставил дело как следует.
Далее идет описание впечатления Гитлера, когда после ранения на Сомме он попал в тыл. Нельзя отказать закаленному в боях фронтовику в искренности того гнева, в каком он пребывал, глядя на разлагающийся тыл. «Здесь уже не пахло тем духом, который господствовал еще у нас на фронте. Здесь я впервые услышал то, что на фронте нам было совершенно неизвестно: похвальбу своей собственной трусостью! …Здесь наибольшим успехом пользовались самые бессовестные болтуны, которые с помощью жалкого «красноречия» высмеивали мужество храброго солдата и восхваляли гнусную бесхарактерность трусов. …Один из них открыто хвастался тем, что он сам нарочно поранил себе руку у проволочных заграждений, чтобы попасть в лазарет. Этот негодяй нагло выставлял себя образцом высшего мужества и считал свой «подвиг» куда более ценным для родины, нежели геройская смерть честного солдата на фронте».
Читая эти строки, я лично испытывал противоречивые чувства.
С одной стороны возмущение солдата понятно – отвага всегда отвага, трусость всегда трусость.
С другой стороны вспоминаются герои Гашека, которые избегали фронта и которых трудно было бы назвать трусами – скорее уж людьми, не желающими поддаваться кретинизму и истерии военного времени. Кретинизму, лучше всего выраженному у Монти Пайтон: «Все лучше, чем дома, сэр! Я прикончил пятнадцать человек – дома бы меня за это повесили, а здесь дадут хренову медаль…»
Да и слова про выставляющего себя образцом высшего мужества симулянта попахивают, мягко говоря, гиперболой. Холм никак не может быть равниной.
Далее идут очередные пассажи про евреев, окопавшихся в канцеляриях и прочие строки праведного негодования по поводу тыла.
Интересней становится, когда он переходит в изложении к осени семнадцатого года: «В последнюю минуту, когда немецкие знамена уже шли навстречу победе, враги родины пустили в ход такое средство, которое должно было погубить еще в зародыше весеннее наступление и тем самым вырвать победу из наших рук. Враги родины организовали забастовку на предприятиях, работающих на войну. …Этим будет сорвано наше наступление, Антанта будет спасена и полным господином в Германии станет интернациональный капитал. Вот в чем заключалась внутренняя цепь марксистского обмана народа».
Ничего не напоминает? Почти теми же словами, приблизительно в тот же временной промежуток наши горе-стратеги Милюков, Корнилов, Керенский и прочие поносили большевиков.
Вся Первая мировая война полна таких казусов: вначале Антанта и страны оси каждые надеются на блиц-криги, потом, убедившись в стратегическом паритете сторон, начинают неслыханной затянутости позиционную войну, а потом – истощивши свои ресурсы, бюджеты, народы и их терпение – вопиют со всех сторон, что стоило б немного поднажать – и мы бы победили: да вот большевики, евреи, марксисты, кинтальцы и прочая, прочая…
Да три года доподнажимались уже! Сравняли с землей Бельгию, Польшу, западную Украину, северную Францию. Истощили голодом, холодом и отчаянием миллионы человек, убив другие миллионы силой оружия и вирулентностью инфекций. Но нет! Те, кто с первых дней говорил о безумии этой войны – трусы и предатели, которые помешали вам победить…
Читатель может изумиться той злобности, с которой я рассуждаю о событиях столетней давности – но давайте оглянемся вокруг: чем нынешние сумасшедшие милитаристы-шовинисты-фашисты отличаются от своих предшественников? Тем только, что оружия в их руках столько, что три года рассусоливать не понадобится. Да не будем забывать еще, что заплесневелые байки о пломбированном вагоне и сейчас в ходу, причем реставраторами и наследниками тогдашних буржуа и монархистов выдаются за абсолютную истину.
***
Далее, Гитлер описывает свое второе нахождение в тылу – теперь уже ослепшим от «желтого креста» – осенью восемнадцатого года, когда произошла революция в Германии, приведшая к капитуляции на фронте: «…в один из ноябрьских дней внезапно разразилось несчастье. На грузовиках приехали матросы и стали призывать к революции. Их «вождями» в борьбе за «свободу, красоту и достоинство» нашего народа выступало несколько еврейских парней. Конечно ни один из них не был на фронте. ...Слухи становились все более тягостными. То, что я считал только местным событием, на деле оказалось революцией, охватившей всю страну. Прибавьте к этому еще позорные вести, пришедшие с фронта. Фронт намеревался капитулировать. Да можно ли было вообще представить себе хоть что-либо даже только отдаленно похожее на этот ужас!! … Со дня смерти своей матери я не плакал до сих пор ни разу. В дни моей юности, когда судьба была ко мне особо немилостива, это только закаляло меня. В течение долгих лет войны на моих глазах гибло немало близких товарищей и друзей, но я никогда не проронил ни одной слезы. Это показалось бы мне святотатством. …Ведь эти мои дорогие друзья погибали за Германию. Но теперь я не мог больше, я – заплакал. Теперь всякое личное горе отступило на задний план перед великим горем нашего отечества».
Что ж, данные слова звучат вполне выстраданно. Любая революция, любой переворот в жизни целого общества – это всегда катастрофа, стихийное бедствие, ломающее судьбы, психику, взгляды сотен тысяч и даже миллионов людей, которые на первый взгляд не виноваты, что привыкли к старому порядку вещей, сжились с ним, создали в его русле свою личную жизнь, гнездо и проч. Тем более все тогдашние революции в Европе (и не только) проходили под знаменами борьбы с патриотизмом, религией, стратификацией и даже моралью уходящего общественного строя. И победить они, там где победили, смогли лишь потому, что все эти ценности уже были утрачены и дискредитированы войной, цинично изнасиловавшей мораль священных книг, затоптавшей семейные очаги и разорвавшей все старые связи между людьми.
Старая буржуазная Европа находилась в прострации, пока низшие классы – пролетарии, крестьяне и мелкая буржуазия – находили новые формы объединения и солидарности: формы из которых выросли социалистические, а позже националистические революции. Европейцы как бы превратились в ветхозаветных евреев, которых бестолковые Моисеи Гогенцоллерны, Моисеи Романовы и прочие Ллойд-Габсбурги на свою беду неосознанно водили по полям войны как по Синайской пустыне – да так хорошо водили, что добились забвения многих ценностей довоенной цивилизации не за сорок лет, а за три-четыре года.
Но все-таки люди сами «виноваты» в революции, если уж считать ее безусловным бедствием.
Страдательный элемент, свергнутый «чернью», виноват в том, что своим консерватизмом привел к ханжеству и бесплодности культуры; виноват в том, что своей жадностью и спесью сопротивлялся более плавной и последовательной вертикальной мобильности масс, как насущной потребности модернизации любой страны; виноват, что предыдущими столетиями социально-классового гнета не довел народные массы до той степени воспитания, на которой зиждется гуманизм и ненависть к любому насилию и таким образом обусловил любой бунт как «беспощадный».
Революционный элемент виноват в своей вековой косности и темноте, чьи последствия наполняют любое народное движение многочисленными «красными петухами» и прочими жестокостями, дискредитирующими сам смысл и первоначальные цели революции.
Но все рассуждения о чьей-либо «вине» можно резюмировать цитатой из Троцкого: «Нет ничего более жалкого, как морализирование по поводу великих социальных катастроф».
А нашего героя ни в чем нельзя упрекнуть менее, как в жалкости, по крайней мере, в 20-х годах. Он, осушив чистые слезы, почувствовал себя датским принцем: «Век расшатался – и скверней всего, Что я рожден восстановить его!» Но куда там Шекспиру в прочтении Лозинского до Гитлера в переводе Зиновьева: «Разве нет у нас долга по отношению к нашей собственной истории? Достойны ли мы теперь даже только того, чтобы вспоминать о славе прошедших времен? Как осмелимся мы смотреть в глаза будущему. …Мне стало ясно, что все потеряно. …Император Вильгельм II… протянул руку примирения вождям марксизма, не подозревая, что у негодяев не может быть чести. …Никакое примирение с евреями невозможно. С ними возможен только иной язык: либо – либо! Мое решение созрело. Я пришел к окончательному выводу, что должен заняться политикой».
***
Следующая небольшая глава интересна нам в первую очередь тем, что в ней автор излагает некоторые свои мысли по поводу природы капитала и роли вождя политической партии.
В 1919 году Гитлер присутствовал на лекциях некоего Готфрида Федера (одного из будущих «теоретиков» нацистского режима), где тот с пылом развенчивал банковский и ссудный капитал и подчеркивал его гибельность для национального государства.
«Строгое разделение, какое Федеp проводил между биржевым капиталом и национальным хозяйством вообще, давало возможность начать борьбу против интернационализации германского хозяйства, не открывая одновременно борьбы против капитала вообще как фактора, необходимого для сохранения независимого народного хозяйства. Я слишком хорошо понимал уже теперь создавшуюся новую обстановку, чтобы не видеть, что на очереди дня стоит уже не борьба против враждебных государств, а борьба против интернационального капитала». Выделенное здесь выделено мною. Но не исключено, что на эти слова, и подобные им в нацистской пропаганде, обращали внимание и акулы германского капитализма. И они, в отличие от нашего героя, в политической экономии понимали достаточно – как минимум, для того, чтобы не употреблять слово «капитал» в нелепых значениях.
Так, еще в начале главы Гитлер пишет, что «раньше… не умел еще различать между чистым капиталом как последним продуктом творческого труда и тем капиталом, источником которого является исключительно спекуляция».
Позвольте спросить, что же подразумевал наш автор под словом «капитал»? Британская энциклопедия говорит нам, что это «ресурсы, которые могут быть использованы в производстве товаров или оказании услуг». Маркс утверждает, что это «определенное, общественное, принадлежащее определенной исторической формации общества производственное отношение, которое представлено в вещи и придаёт этой вещи специфический общественный характер… это превращённые в капитал средства производства, которые сами по себе столь же являются капиталом, как золото или серебро сами по себе – деньгами».
В обоих классических определениях не проводится классификация капитала по происхождению – то ли продукт «творческого труда», то ли из-за биржевых спекуляций. Наивность Гитлера заключается в том, что он рассматривает капитал как цель («результат»), а не как средство, не как «совокупность имущества, используемого для получения прибыли», если привести одно из современных определений.
А рассуждения о различиях хорошего и плохого капитала, в зависимости от его «природы» – глупость и псевдосоциальная демагогия правого (да и левого, зачастую) популизма, с одной стороны, стремящегося к национальной революции, а с другой, не начинать «одновременно борьбы против капитала вообще».
По-русски (точнее по-древнеримски) говоря – деньги не пахнут. А если уж и пахнут, то всегда одинаково паршиво – как неизбежный компонент и фактор капиталистического хозяйства.
И возражения о том, что я приводил определения, против которых возмутился бы Гитлер, здесь вряд ли будут уместны – объективные экономические законы, как и законы природы, не были придуманы – их открыли, причем не только марксисты.
Впрочем, будущему фюреру зачастую нельзя отказать в банальном благоразумии, поэтому, чувствуя свою некомпетентность в этом вопросе, он не уделяет ему много места.
И, сам того не понимая, он очень удачно сочетает в рассматриваемой главке эти свои ляпы с неменьшими ляпами в рассуждениях о роли политического руководителя.
«Задача вождя, творящего новую программу, заключается не в том, чтобы со всех сторон взвесить степень выполнимости этой программы в каждый данный момент, а в том чтобы с возможно большей ясностью показать самую ее суть. Это значит, что такой деятель должен больше думать о самой цели, нежели о пути к этой цели. Задача же воплощения этой цели в жизнь является задачей политика. Первый в своем мышлении руководится преимущественно идеями вечных истин; второй в своем действии руководится преимущественно соображениями практической действительности».
«Если творец программы заменит искания абсолютной истины поисками так называемой «целесообразности» и соображениями «выполнимости», его деятельность сразу перестанет быть путеводной звездой для ищущего новых путей человечества. Работа его станет тогда серенькой и повседневной».
«…Экзаменом для творца новой программы является не степень воплощения его целей в жизнь, а степень правильности самой идеи, степень того влияния, которое она впоследствии окажет на все развитие человечества».
Если я и признал в Гитлере возможность благоразумия, то здравого смысла я у него все чаще не нахожу. И я даже не буду предполагать, зачем он это писал – тут все вполне ясно, и по поводу подобных намеков я прохаживался в предыдущем изложении.
Не неся в себе ни грана чего-либо интересного или оригинального, приведенные строки хорошо иллюстрируют методологическую и логическую сумятицу в «идеологии» нацизма – я даже не хочу без кавычек употреблять здесь столь уважаемое мною понятие.
Да и у читателя, я уверен, на языке завязли вопросы:
1) Как можно «сотворить новую программу», «с ясностью (!) показать ее суть», если не руководствоваться «соображениями практической действительности»? Понимал ли будущий фюрер значение слова «программа»? (Зиновьев не мог перевести по-другому – это слово никто не мог перевести по-другому!). Это же описание действия, это предположительный порядок работы – то есть самая, что ни на есть практика…
2) О каких вечных истинах должен постоянно думать вождь? Да еще и руководствоваться ими – не принимая участия в обыденной работе. Это брахман какой-то получается.
3) И видимо, этот брахман должен сидеть и светить «путеводной звездой» для грядущего человечества.
4) И наконец – как определить «степень правильности идеи», «степень влияния на развитие человечества», если она, ее цели не будут воплощены в жизнь?
Если что-то в «Майн кампф» можно считать резонерством, что-то – спекуляцией, что-то – неоспоримыми фактами, то данное рассуждение можно смело считать бредом – кстати, не особенно связанным с общим изложением…
***
В девятой главе Гитлер рассказывает как стал участником миниатюрной «Немецкой Рабочей Партии». По меткости, психологической верности и даже юмористичности эта коротенькая главка является одной из самых удачных в книге.
Слезши с котурн, автор просто и доступно рассказывает свои впечатления от первого знакомства с зарождением политической активности среди реваншистски настроенных слоев населения. И вполне обоснованно звучат при этом такие его суждения: «…разъедаемые старческой болезнью слои буржуазии всерьез полагали, что если отнять избирательное право у солдат, то наша армия вновь превратится в оплот родины и станет играть ту роль, какую она играла до войны. Они совершенно не поняли, что партия центра и социал-демократия преследуют только одну задачу – вырвать у армии ставший опасным зуб, т. е. помешать армии в дальнейшем служить делу национального подъема. Ноябрьские преступники прекрасно отдавали себе отчет о том, что если эта операция им удастся, то армия тем самым будет превращена в простую полицию и перестанет быть настоящим войском, способным вести подлинную борьбу против неприятеля».
Любая революция, да что там – любой переворот со времен Римской империи и до августовского путча 1991 года, своим успехом или поражением был обусловлен ролью армии в происходящих событиях. В этом, кстати, и объяснение поражения революции в России в 1905 году, и ее же победы в 1917 году.
Веймарский режим, как один из самых бесплодных и безвольных в истории, понял эту истину крайне однобоко – то есть только лишь в том ключе, что надо ограничить избирательные права солдат. И трудно понять – глупо это или смешно. В самом деле, на дымящихся еще развалинах революции лишать эфемерного права голоса людей, еще недавно с оружием в руках дравшихся на фронте и уже поэтому спаянных друг с другом узами товарищества и солидарности – это значит давать левым и правым агитаторам прекрасные аргументы для их антигосударственной деятельности.
Если говорить откровенно и непредвзято, то солдаты как политическая сила чаще склонны к уклону вправо, чем влево. Люди, самим родом своей деятельности обязанные смотреть на страну, как на национальное государство, чья защита находится в их руках; мужчины, которым со школьной скамьи твердят о долге перед Родиной, о незыблемости ее границ, о святости ее традиций и церквей, и которым потом дают приказ во имя этого убивать и умирать – часто не могут просто психологически выйти за пределы национального сознания, тем более, что за этими пределами они воевали со всем миром, против них враждебно настроенным. И еще – не будем забывать о классовом составе тогдашних армий – это крестьяне, люди земли, один из всегдашних преданных избирателей правых политиков.
Я не думаю, что сильно ошибусь, если предположу (вопреки изложению нашего автора), что и националистические убеждения Гитлера внятно оформились и приобрели четкое определение не в юношестве, а именно в армейской фронтовой среде.
Мне могут возразить о феномене Октября, когда миллионы солдат пошли за интернационалистскими лозунгами и причем не только в России. Все не так просто. Если бы о конце войны заговорили тогда националисты, солдаты пошли бы за ними. И мне думается, что в лозунге «всеобщий мир» русским, австрийским, немецким и прочим фронтовикам важно было второе слово.
Интернационалисты в России победили, потому что обещали солдатам мир и землю – а крестьянину больше ничего и не надо – но почти сразу же перестали быть интернационалистами. Интервенция и блокада спаяли большевистскую партию и армию (в качестве элемента национального) в борьбе против общего врага. А позже – во времена сталинского термидора – и целый ряд интернационалистских тезисов нашей военной доктрины был упразднен или доведен до положения фигур речи. Фактическая политика к тому времени уже давно приобрела четкий национальный характер.
***
И еще. В начале восьмой главы Гитлер пишет, что «Уже к концу ноября 1918 г. я вернулся в Мюнхен. По приезду я вновь отправился в помещение запасного батальона моего полка. Батальон находился уже в руках «солдатских советов». Обстановка показалась мне настолько противной, что я, тотчас же решил, если только возможно, уйти отсюда. С одним из самых близких мне по фронту товарищей – его звали Эрнст Шмидт – мы отправились в Траунштейн, где и оставались до тех пор, пока солдаты были распущены по домам. В марте 1919 г. мы опять вернулись в Мюнхен».
В указанный период, в январе 1919 года, были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Позже Дойчер напишет, что этим зверством «свой последний триумф праздновала кайзеровская Германия, и первый – нацистская».
Взбесившиеся офицеры ждали своего фюрера…