Итак, мы с братом в детдоме. Жизнь там была сносной. Нас ежедневно водили на прополку кукурузы и подсолнуха, так что мы тоже вносили вклад в свое обеспечение. Подошел сентябрь, школьная пора. К тому времени я должен был идти в пятый класс, но год уже был упущен, и я был определен в четвертый класс школы, находившейся в станице Беломечётской. Это километров восемнадцать, если идти напрямик через горы. Там был тоже детский дом и при нем школа – семилетка. В Барсуках же школа была лишь трехлетняя. Учеба мне давалась легко. Проучившись год, я перешел в пятый класс. Лето 1934 года я провел с братом в детском доме в станице Барсуковской. В то время брат уже работал ездовым в колхозе. Сведений об отце не было никаких. Близких родственников тоже не было. На хуторе Широком еще жила наша тетка Матрена Рудецкая – младшая сестра нашей матери - та самая, которая после ее смерти забрала у нас последние тряпки. Помню, как она утверждала, что все оставшиеся вещи мама завещала ей. Правда, к тому времени ничего уже и не осталось, всё забрали «комбеды» и «комсоды». Осталась лишь одна «полечка», это такое женское пальто с широкими полами, и мамина шаль. Но и от них тетка не отказалась. А вот помочь похоронить маму отказалась. Ну, да Бог с ней, с этой "полечкой"! Сдалась она мне!
Наступила осень 1934 года. Я учусь в пятом классе. Каждый день я из школы иду в детдом, который не стал мне ближе и роднее Барсуковского, хоть и обижали меня здесь уже реже, и кормили чуть получше. Однажды после учебы что-то заставило меня свернуть с дороги и быстрым шагом, почти бегом отправиться в свой хутор повидать брата. Идти пришлось через гору по скошенным полям. В поле уже ни души, только овраги да скирды соломы, которые приятно пахли скошенным хлебом. Как я ни старался добраться до хутора засветло, все же пришлось заночевать в одной из скирд.
Забираясь внутрь скирды, я не думал, что будет так страшно ночью. Казалось, что меня уже ничего напугать не может! Но я очень боялся мышей. Дело в том, что когда мы – дети, переживали ту холодную и голодную зиму 1932 -1933 года в нашем доме на хуторе, по ночам мыши грызли нам пальцы на ногах и руках, их в то время было почему-то очень много, видимо в поле есть им было нечего, да и в домах было пусто, к тому же котов всех истребили. С той поры и остался непобедимый страх перед мышами.
Ночь в скирде мне пришлось провести в одной из нор, сделанных то ли человеком, то ли животным. Время было осеннее. Стоял октябрь. По утрам были уже холодные росы. Проснувшись утром, я разгреб солому и увидел перед собой двух голодных собак, а может и волков, которые лежали в десяти метрах от моей скирды, словно телохранители. От страха я снова забил соломой свою нору и просидел в ней до обеда, пока ни услышал человеческий говор. Это были чабаны с арбой, за которой бежали те две собаки. Они отправились своей дорогой, а я облегченно вздохнув, вылез из скирды. Солнце уже прогрело воздух, холодная роса превратилась в белое покрывало по лощинам. Я продолжил свой путь.
Первым домом в хуторе стоял дом тетки Маньки (Матрены), той, которая забрала мамину «полечку». Я зашел к ней, так как был страшно голодный. Урожай уже убрали, так что продукты у тетки есть, подумал я. Но она не только не накормила меня, но еще и выругала за то, что я ушел из детдома. Прошло несколько томительных минут, и я вышел из дома тетки, не солоно хлебавши и до предела обиженным на неё. Хутор выглядел как пустая мертвая долина с раскрытыми крышами домов, укутанных желтой высохшей травой и бурьяном. Там, где когда-то проходили дороги, не было даже тропок.
Около бывшей школы мне встретился Василий Иванович, раньше в хуторе он был известным и уважаемым человеком - учителем нашей трехлетки. Он-то первым и сообщил мне о возвращении моего отца из тюрьмы.
- Я его только что видел на колхозном дворе. Беги скорее туда, Саша,- сказал Василий Иванович.
Я стремглав помчался в сторону колхозного двора, который расположился около сельского совета, недалеко от церкви. Церковь все так же одиноко стояла на пригорке, словно журавль, отставший от своей стаи, смотрел вверх в небо, прося о помощи. Окон уже не было, двери сорваны, ветер гулял по всему огромному храму, перекатывая бумаги вместе с ликами святых из угла в угол.
Отца на колхозном дворе не оказалось, но люди подтвердили, что он действительно был здесь. Если кому-нибудь приходилось бывать в подобной ситуации, он поймет, как мне не терпелось поскорее увидеть самого дорогого человека! Как мне хотелось поскорее рассказать ему обо всем пережитом за эти три с лишним года! Наверное, какое-то чутье заставило меня убежать из детдома и прийти в хутор. Ах, как жаль, что его нет на колхозном дворе! А может он и не вернулся!? Люди обознались!?
- Никифоров! - услышал я и оглянулся. Это был Пархоменко. - Что стоишь, как истукан! Иди скорее к тетке Надьке, там твой отец вернулся из тюрьмы.
Жена родного брата отца Тимофея, Надежда Никифорова, жила на краю хутора. Не дослушав до конца речь Пархоменко, я, как ошпаренный, бросился бежать к тетке напрямик по высохшим лопухам и колючкам, царапая руки и лицо. Так было гораздо ближе. Да и дороги тогда уже не отличались от пустыря, даже тропинок не было видно. Протаптывать их было некому.
Запыхавшись, примчался на теткин двор, но и здесь отца уже не было. Он метался по хутору, чтобы хоть что-то узнать о своей многочисленной семье. У тетки я уже не выдержал и, то ли от обиды, то ли от голода и одиночества, расплакался по-мальчишески навзрыд. Тетка успокаивала меня и даже накормила, не помню чем, но ел я с аппетитом, продолжая всхлипывать.
- Не беги никуда, подожди отца здесь. Он вернется, - уговаривала меня она.
Но я глотал неразжёванную пищу, а сердце стучало: «скорее – скорее», и вот я уже опять мчусь к центру хутора, где было несколько амбаров, в одном из которых размещался хуторской совет, а в другом – правление колхоза «Пятилетка». Это название ему дали позже, после первой пятилетки. (Для тех, кто не знает, что это такое, поясню. Наша жизнь при советской власти шла по придуманным наверху планам, которые были разбиты по пять лет. Это плановое ведение народного хозяйства, в общем-то, себя оправдало, хотя иногда и имело уродливые черты).
Красное солнце уже одним боком упиралось в горизонт, проходивший по вершине горы, а я мчался к правлению. Солнце садилось как-то уж очень быстро, разрезая землю своим диском, но лучи его все еще освещали верхушки гор и купол церкви. Около правления я увидел группу мужчин, у меня участилось сердцебиение и подкосились ноги. Какой-то панический страх охватил меня. Среди мужиков я увидел обросшего худого отца, который походил на политических ссыльных при царской России, я их запомнил по картинкам в учебниках. Увидев отца, я почему-то остановился в шагах десяти от него, опустил голову, словно что-то искал на земле, словно в чем-то виноват перед отцом. Отец увидел меня и рванулся навстречу.
- Папа! – я не помню, что со мной происходило в эти минуты, помню лишь, рыдал навзрыд. Все мои детские обиды, страхи, горе и ужас вылились этими слезами. Вспомнились мама и дед, младшие братишки Ванька и Димочка и сестренка Вера. Отец плакал вместе со мной, повторяя лишь одно слово: «Саня, Саня…» Так стояли мы с ним очень долго. Из-под его руки я видел тот амбар, где мы с Мишкой однажды просверлили в полу дырочку и набрали в сумочки зерна – ячменя – килограмма по два, затем были замечены каким-то активистом. Нас поймали, зерно отобрали и, спустив с нас штаны, пороли то ли казачьими ремнями, то ли плетьми с проволочными наконечниками, после чего ни сесть, ни лечь на спину было невозможно, сочилась кровь.
Отец взял меня на руки, не знаю, как он смог, он был таким истощенным, а я уже большой, мне осенью будет уже 14. После долгого молчания отец спросил о Мишке. Я не знал, где он и что с ним. Я не видел его около двух месяцев. Он работал где-то в поле, на лошадях. Слова полились из меня безудержно, я рассказывал о нашей жизни без него, перескакивая с одного на другое. Так, в воспоминаниях и слезах, мы снова подошли к дому тетки Нади. Рано утром сюда пришел и Мишка. И снова воспоминания, и снова слезы. Но разве можно рассказать все, что было пережито…
После завтрака мы повели отца на свой двор. Дома нашего уже не было, его разобрали и куда-то перевезли, говорили, в какой-то совхоз. Кое-какие постройки еще стояли, но только стены из самана, а все остальное было сожжено. Отыскали мы и «могилу» деда и младших братьев. Я не знаю, что чувствовал и о чем думал отец в этот момент, но я видел, как он, закрыв глаза, что-то шептал, и губы его передергивались в судороге. Постояв на своем пепелище и над этой «могилой», мы отправились на кладбище в надежде разыскать могилу матери. Свежих могил было очень много. Мы ходили от одной к другой, но нам так и не удалось определить, в какой из братских могил лежит родной нам человек – моя мама. Какая-то женщина также тщетно искала могилу своих родных. Отец еще долго пытался узнать место захоронения матери, но те, которые приезжали за ней на подводе, также умерли от голода. Других свидетелей не было. Сохранились лишь две – три ее фотографии и добрая память о ее материнской самоотверженности.
Подул холодный сырой ноябрьский ветер, потянулись из-за гор свинцовые тучи, заморосил мелкий осенний дождь, будто небо заплакало вместе с нами. Мы смотрели на свой когда-то родной хутор и не верили глазам. Перед нами расстилался пустырь, заросший бурьяном, изредка виднелись одинокие хаты. Эта широкая балка между двух длинных гор, усыпанная костьми своих жителей, была, видимо, кем-то проклята. И речка, по имени Невинка, несла свои воды пополам со слезами своих казаков. Не один наш хутор подвергся такому насилию, мне кажется, плакала вся Русь в те тяжелые тридцатые годы.