По вечерам они сидят друг против друга за молчаливым и пустым, а некогда шумным столом. Стол огромен. Даже удивительно бывает старикам, как он огромен. И каждый про себя вспоминает тот год, когда им, молодоженам, соседи сообща купили этот неуклюжий стол, по частям вносили в дом и, собрав, торжественно провозгласили: "Пусть шумно будет за этим столом и пусть тесно!" Старики кивают головами в такт своим воспоминаниям: "Да-да, шумно было за ним и тесно, места не хватало. Четырнадцать детских голов, как грибы, поднимались над ним."
Четырнадцать...
Корявые, все в ссадинах и неизлечимых язвах некрасивые усталые руки осторожно трогают потемневшую от времени поверхность стола и, словно устыдившись минутной слабости, сползают на колени.
Старики не спеша пьют чай, изредка перекидываясь незначительными фразами. Взгляд их теперь обращен к окну. Там, за крышами и зеленью садов, угадывается светлая, как слеза, змейка реки. Тихо на реке и спокойно. Плавно набегают волны на остывший песок, ивы опустили ветви свои в зеленоватые воды. Свежестью веет от нее, рыбой пахнет.
Яркие, многоголосые джиен вспоминаются старикам. Со всей округи собирались на них люди. Молодежь выбирала просторную лужайку и затевала игры. Сколько смеха было, веселья! Светились девичьи лица, сверкали белозубые улыбки парней, гармонь играла, "тальмун"... Эх, да кто же играл на ней так мастерски, так задорно, что ноги сами пускались в пляс? Много воды в реке утекло с тех пор. Разве все имена вспомнишь!
Вот на таком джиене они и встретились: юная Нафисэ и он, Хабибулла. Он был уже тогда настоящим джигитом, и Нафисэ сразу понравилась ему. Ах, какой она была! Как прекрасный цветок, только-только распускающийся...
Старик переводит взгляд выцветших голубых глаз на жену. И видятся ему растерянные, тающие в слезах стыдливости, пугливые ее глаза в тот первый день встречи. И красная ленточка, вплетенная в зеленую косу березы над ними, тоже видится.
Много было джиенов у стариков на веку. Вырастали сыновья. Юношами уходили из родительского дома на свои джиены и возвращались мужчинами. А осенью звучали в их доме свадебные песни. Что же... Их дети были не хуже других: стройные, высокие, в отца с матерью, работящие. Что-что, а работать в семье любили. Вставали до зари и ложились затемно, успев переделать тысячу дел. Может быть, поэтому в доме всегда был достаток, и даже в трудные, неурожайные годы на столе всегда стоял чугунок картошки с тыквой и лежал каравай хлеба.
А потом была война, которая забрала у них четырех сыновей и дочь.
Три старших сына погибли на разных фронтах, неизвестно, как и где пропал без вести самый веселый и озорной из них, а в голодную зиму сорок второго умерла младшая дочь - Гюль. Певуньей ласково называли ее соседи. На мать была похожа. Самому Хабибулле не пришлось воевать: у него обожжена правая рука. Стыдно было перед сельчанами: здоровый, вроде, мужчина, а на фронт не берут. Всплывали из глубин памяти беспокойные дни двадцать девятого года. Колхоз тогда создавали. Люди победнее записывались охотно, но были и такие, кто опасался, не верил в доброе начало. И пошла вражда в ауле. Однажды темной августовской ночью вдруг загорелись хлеба.
При этом воспоминании в старике вновь просыпались глухая боль и удивление. Сколько хлеба тогда сгорело! Сколько хлеба! Ему, всю жизнь сеявшему и растившему хлеб, было непонятно, как могла чья-то рука подняться на самое святое на земле.
И тогда, много лет назад, он, не задумываясь, бросился на огонь, увлекая за собой других. Часть поля была спасена, да только вот рука с тех пор отказала…
Старики молчат, устремив взгляд в прошлое. Какой-нибудь посторонний звук: кошка спрыгнет на пол, детский крик раздастся на улице - возвращает их из забытья, и тогда они начинают убирать со стола. Старик, скрипя протезом, отодвигает скамью, выходит проверить, надежно ли заперты овцы и корова. В коровнике в его руки неловко тычется теленок, требуя ласки. Дед чешет в темноте еле выступающие мягкие рожки. Рядом тепло и шумно дышит корова. Пахнет молоком, сеном. Глубоко вздохнув, старик выходит на улицу. Ночь теплая, душная. Прямо над селом высыпали крупные звезды. Старик еще некоторое время стоит у ворот, глядя на тихую улочку. Напротив сияет огнями дом Рахима. У того сегодня праздник - приехали дочери. Когда-то Хабибулла говорил, усмехаясь в усы: "Не завидую я тебе, Рахим, все дочери да дочери. Что ты будешь делать с ними?". Рахим же с завистью смотрел на сыновей друга: вот счастье, вот богатство. Старик тяжело вздыхает: какими бы хорошими ни были сыновья, как бы ни уважали и ни любили родителей, они - мужчины. Редко удается им навестить мать с отцом, а при встречах с родителями мужчины сдержанны и немногословны.
Старикам порой по-детски хочется, чтобы все видели, как ухаживают за ними сыновья. Может быть, поэтому, возвращаясь с центральной усадьбы, куда приходится ездить за посылками, подвыпивший на радостях дед рассказывает немногочисленным попутчикам о том, как сыны почтительны и как щедры к ним.
Дочери Рахима навещают отца гораздо чаще, это правда. Да и на проявление чувств они не скупятся. Теперь, может быть, Хабибулла и хотел бы иметь дочерей.
И все же когда приедет вдруг один из сыновей с женой, одетой по-городскому, с детьми, праздник наступает и в их маленьком доме. Старики смотрят друг на друга, заговорщицки помигивая и пряча улыбку. Они суетятся, бабка в белом переднике, вышитом красными цветами, бегает из избы в чулан, из чулана в клеть. Дед стучит протезом в сенях, шарит руками по полкам в поисках запрятанных сосновых шишек. И вот уже сияет на столе пузатый самовар, важно выпуская струйки пара. Нарезается мягкий, горячий, только что из печки хлеб, ставится на стол большая чашка меда, молоко разливается по чашкам, чай. Внуки прыгают по саке. Петух с перепугу кричит под окнами, пугая котят.
Потом начинается трудовая неделя. Старуха с умилением следит, как невестка убирается в доме: чистит, моет, белит. И все-то у нее получается ловко, и вся-то она ладная, крепкая, не смотри, что в городе родилась и выросла. Сын с деревенскими друзьями съездит в лес, привезут дрова, расколят, распилят, а уж детишки аккуратно сложат поленницу. Радостно старикам: снова в их доме шум-гам, снова звучат песни и смех. По вечерам топится баня, и начинается беготня с тазиками, вениками, узелками. То одного пацаненка ищут, то другого не дозовутся с улицы… Поздними сумерками, пока стучит динамо-машина за амбаром и не гаснет лампочка под потолком, по-домашнему, по-родственному разговаривают. Забежит ненароком сосед за хомутом или заскочит любопытная молодуха - все тянется-вяжется неторопливая нить разговора. О погоде говорят, о дожде, который так сейчас нужен, о новом председателе колхоза: вырос он у всех на глазах, односельчане даже знают, как называет мужа наедине его молодая жена. О председателе говорят с одобрением: молодец, крепко взялся за дело, но и с сомнением: выдюжит ли? Случается, речь заходит и о стариках. Нафисэ поправляет яркий платок на голове - подарок невестки, расправляет складки голубого (она всегда любила голубое) в белый горошек платья, а Хабибулла важно поглаживает куцую бороденку. Сын одобряюще похлопывает отца по плечу, и все видят, как они похожи.
Через несколько дней машина с шашечками на дверцах увозит гостей. Нафисэ и Хабибулла одиноко стоят у ворот: он - тяжело опершись на костыль, она - прикрыв лицо платком и закусив уголок в зубах. Легкое облачко пыли исчезает за поворотом, но старики все стоят и стоят, завороженно глядя на дорогу...