Высоко, высоко…
там где ветер гуляет по склонам гор
и журчит ручей — там я.
Но все это ничто, без твоей улыбки,
любимая.
ЗАЖАТЫЕ В ДОЛИНЕ
В зеленом небе кружили орланы, у них начинался любовный сезон. В это утро птиц что-то беспокоило. Причиной тому была горстка людей, близко поднявшаяся к их гнездам. Одна из птиц угрожающе спикировала над человеком, неподвижно стоявшим на самой вершине горы, но Илла в одной лишь длинной льняной рубашке даже не шелохнулся. Его меч с рукояткой из бивня мамонта был небрежно воткнут в землю рядом со сброшенной в кучу кольчугой. В такие сакральные для всего племени минуты Илла всегда освобождался от амуниции. Его седая борода, заплетенная в многочисленные косички, развевалась по ветру, как степной ковыль. Воины-пергалесцы стояли чуть ниже по склону и перешептывались. Женщины и дети не принимали участие в ритуале.
— Илла будет говорить с Солнцем!
— Илла равен Солнцу. Пусть Солнце укажет ему путь, и мы пойдем за ним.
Ближе всех к вождю стоял горбатый карлик. Его звали Жамаал. Он был с отвисшей верхней губой, мешающей правильно говорить. Еще он хромал на одну ногу и всегда ходил с деревянным посохом. Он был знахарем и шаманом племени.
— Владыка, прости мне мою дерзость, что нарушил твое уединение… — сказал карлик, явно встревоженный долгой задумчивостью Иллы. — Вчера произошло чудо, и ливень спас нас. Римские шакалы рыскали всю ночь, но с рассветом их поиски будут продолжены! Мы здесь, как на ладони. Нас мало, нам надо уходить в леса. Ветер гонит тучи прочь, и я боюсь…
— Я тоже боюсь, Жамаал, — прервал его вождь, открыв глаза и поднимая руки к небу. — Кто не боится, тот безумец. Скажи народу, что Солнце говорит мне, чтобы я принял бой здесь. Мы встретим рассвет достойно, как встречали его всегда наши предки!
БИТВА РИМЛЯН С ПЕРГАЛЕСЦАМИ
— Дочь, я прожил долгую и счастливую жизнь и не раз видел смерть в лицо, но сейчас, подобно волку, загнанному в ловушку, я чувствую, что этот бой может быть последним. Мне больно сейчас, когда я представляю, как наши поруганные трупы клюют вороны, как издеваются враги над женщинами и как угоняют наших детей в рабство, но всего этого пока нет, и в тоже время будет и будет очень скоро. Мне больно. Но тебе будет еще больнее, чем мне, потому что ты это увидишь сама своими глазами. Да, не смотри на меня. Я не сошел с ума.
Вождь протянул пузырек с голубоватой жидкостью своей дочери.
— Ты красивая девушка! Возьми это медленный яд, это дар Жамаала. Помажь свое тело и прополощи рот. Каждый, кто поцелует тебя, умрет. Каждый, кто тронет тебя, умрет.
Он обнял свою дочь и благословил, поцеловав три раза в ее коротко стриженую макушку.
— Отец, спасибо тебе. Но лучше умереть в бою, чем пройти муки унижений ради непонятного мщения! — ответила девушка и, послушно взяв пузырек, ушла к стану таких же коротко обстриженных девушек и женщин.
Тем временем, вражеская колонна медленно шла вперед. И с каждым разом сердце замирало в предчувствии приближения смерти. «Раз-раз-раз» — стучали воины-пергалесцы мечами о щиты, настраивая себя к битве. Девушка из укрытия кибитки различала правильные ряды противника, и ее ноздри широко расширились, когда уловили запах чужих мужчин. К этому запаху ей еще нужно было привыкнуть.
Впереди первой фаланги римлян появились закованные в доспехи всадники, они стали разделяться на две группы, планируя атаковать с флангов. Девушка посмотрела на отца. Он сидел на коне также в полной амуниции. Почему-то в этот момент она увидела в нем ни мужественного воина, отдающего в спешке приказы, а глубокого старика.
Пешие ряды противника еще не приблизились на расстояние рукопашного боя, а обороняющие уже расступились, заманивая скачущих на них с боков всадников внутрь. Не встретив должного сопротивления, последние прорвались к центру и сомкнулись с противоположным крылом конной атаки. И как только они сомкнулись, оценивая в какую сторону им теперь начать движение и стали разворачиваться, чтобы не порубить с дуру друг друга, до этого неподвижные варвары словно ожили, и длинные колья стали пронзать лошадей. Животные падали, пораженные, вставали на дыбы, сбрасывали своих седоков, хаотично метались, топча все под ногами. В этом кошмаре сражался и сам Император. Его можно было узнать по золоченому шлему с красивыми павлиньими перьями. Несколько преданных телохранителей всегда были рядом с ним, и сейчас они помогали ему уцелеть в этой схватке ценой своей жизни.
— Никого не щадить! — закричал Император сквозь звон мечей и стоны умирающих.
И его слова словно относились ко всем сражающимся, и к своим, и к чужим. Около часа исход битвы был не понятен, но потом несколько дерзких вылазок пергалесцев и неожиданная атака затаившихся на холме лучников Иллы сильно сдавили левый фланг неприятеля. В какой-то момент затрубила труба, и началось организованное отступление римлян. Удача была на стороне смелых, и пергалесцы, точно рассерженный рой диких пчел, продолжали жестоко жалить противника, пока тот не дрогнул и побежал в хаотичном порядке. В этой суматохе мелькал золоченый шлем, но уже без перьев, очевидно срезанных в бою резким взмахом меча.
ЗАЛОЖНИЦА МИРА
В это зябкое утро старина Гораций много бы отдал, чтобы оказаться на месте Лучезарного. Вода в бочке была теплой и клубилась манящими ароматами душистого мыла. Несколько обнаженных наложниц бережно омывали расслабленное тело великого завоевателя варваров. Император лежал с полузакрытыми глазами, в лепестках свежих роз, и, казалось, дремал. Он все еще не отошел от обидного поражения при Маата Саидан и вынашивал реваншистские планы.
Наложницы, вздорившие за право омывать своего господина, были все на одно лицо. Правда, среди них выделялась негритянка со смуглыми прямыми волосами, нетипичными для африканских женщин. При виде Марты старик любезно поклонился и, подойдя к ушату доя омовения, с удовольствием опустил замерзшие руки в воду. Марта улыбнулась ему, подошла и нежно поцеловала в щеку.
— Здравствуй, Гораций, — сказала она, нашептывая в ухо. — Император отдыхает, но помни, друг, спящий зверь остается зверем!
— Принцесса, пусть боги хранят твою красу нетленной.
Его старческая рука коснулась ее задницы и попыталась прижать к себе, но Марта выскользнула, засмеялась и подошла к полуспящему Императору, обняла того за шею и ласково нашептала что-то в ухо. У нее всегда была манера говорить тихо и словно по секрету. Лучезарный, точно большой жирный кот, приоткрыл глаз, вяло махнул ладошкой, и все девушки удалились. Последней уходила Марта, и Гораций позволил себе посмотреть вслед на ее соблазнительные черные ягодицы.
— Что, старина, скажешь? — заметил Император тоскливый взгляд своего советника. — Во всей Империи не сыщешь более прекрасной женщины, чем эта вавилонская принцесса! Клянусь Юпитером, я бы отрубил голову тому, кто усомнился бы в этом!
— Тогда отруби ее мне! — сказал Гораций, почтительно поклонившись.
Этот дерзкий выпад советника означал только одно. В силки римлян попалась знатная птичка.
— Дай полотенце, — скомандовал Лучезарный и стал вылезать из ванной.
Когда Гораций хлопнул в ладоши, один из охранников, одноглазый Невс, втолкнул в шатер молодую девушку с коротко остриженными волосами. Она упала в ноги Императору и замерла. Потом она подняла взгляд больших синих глаз, полных ненависти, на того, кто методично грабил и убивал ее свободолюбивый народ, и невероятная красота лица ее поразила Лучезарного.
— Пергалеска? — спросил он у советника, любуясь добычей. — Цвет ее кожи напомнил мне тающий пух, который я видел на Килиманджаро.
Девушка презрительно отвернулась, но Император, обмотанный в полотенце, грубо взял ее за подбородок и заставил посмотреть в глаза.
— Предупреждаю Вас, о Лучезарный, она как дикая кошка! И очень острые когти! — усмехнулся Гораций.
— Развяжи ей руки! Пусть покажет себя, — приказал цезарь, — никогда прежде я не видел такое прекрасное тело.
Гораций развязал пленницу и схватил ее больно за локоть, точно коршун.
— Покажись! — приказал он уже стоящей на коленях девушке и насильно наклонил ее голову. — И учти, тебя ждут мучительные наказания, если ты не послушаешься.
Девушка, услышав предупредительный тон старика, привстала и, поняв, что от нее хотят, повернулась на цыпочках вокруг своей оси. При повороте ее изящные плавные руки были подняты кверху.
— Откуда она, о друг Гораций? — воскликнул покоритель варваров, любуясь женскими прелестями. — Она точно выточена из белого мрамора нашим непревзойденным Астилом!
Советник почтительно кивнул.
— Сам неуловимый Илла прислал ее к нам, чтобы упросить нас отступить и прекратить гонения пергалесцев.
Император с любопытством обошел девушку.
— И все-таки жаль, что мы не взяли ее в бою… — сказал немного погодя.
— Илла предлагает нам мир без каких-то условий, — почтительно поклонился советник, — и дарует тебе, о Лучезарный, свою единственную дочь.
— Дарует? — усмехнулся про себя цезарь и обратился к своей пленнице, не отрывая своего пристального взгляда от ее прекрасных и бездонных, как небо, глаз. — Известно ли тебе, синеокая, что все в этом мире принадлежит мне, Лучезарному Кванту Фабию Максиму Пергалесику. — И затем он поднес к этому бледному лицу свою правую ладонь для поцелуя.
— Ну же целуй, заложница мира! — подтолкнул Гораций девушку, все еще встревоженный ее упрямством, но она быстро прижалась губами к золотой печати с драгоценным сверкающем камнем — символом безграничной власти, и советник облегченно вздохнул. Все пока шло по его плану.
— Как звать тебя, бледнолицая? — спросил Император довольный. — Кто-нибудь из моих воинов тронул тебя? Почему ты подстрижена? Ты жрица?
Девушка пропела что-то на своем. У нее был до удивления звонкий, приятный голос, и слушателям невольно казалось, что поет канарейка.
— Не понимаю этот певчий язык! — подосадовал Лучезарный. — Такое ощущение, что у этих варваров в лексиконе одни гласные.
— Она утверждает, что согласно обычаям во время войны девушки-пергалески намеренно состригают свои косы, — перевел Гораций. — Также она говорит, что у нее были золотистые чудные кудри, точь-в-точь, как цвет твоего шлема, о Лучезарный…
Император поднял бровь.
— Скажи ей, Гораций, что пергалесцы мудры, когда прячут красоту своих жен от моих солдат. Но даже без своих золотистых кудрей она поистине самая красивая девушка, которую я когда-то видел…
— Приятная кожа, — заметил еще раз Гораций, проводя рукой по ее шее и обнаженным плечам.
Девушка послушно молчала, ее взгляд был отрешенным. Гораций вдруг грубо рванул на ее спине платье, разрывая его, и показал Императору тату в виде фантомных крыльев.
— Они верят во всякую чушь, — объяснил он. — Якобы однажды Бог солнца познал Золотую Орлицу, и та снесла яйцо, из которого и появились эти варвары.
НА ЛОЖЕ
Дочь Иллы смотрела, как играют мускулы на теле покорителя ее народа, и ее глаза сверкали, точно небо перед ненастьем. Было в этом воинственном взгляде нечто такое, что внушало окружающим уважение и даже страх.
— Так вот ты какая, пергалеская кобра! — сказал он, осторожно кладя пленнице в рот сладкий, только что надкушенный им персик.
Несмотря на то, что наложницы Императора тщательно искупали ее и намазали благовониями, яд Жамаала начинал действовать. Заложница мира чувствовала, как легкий леденящий холодок проходит по всему ее телу от кончиков пальчиков ног до макушки. Но сердце дочери Иллы не хотело умирать. Оно билось из последних сил в молодой остроконечной груди, разгоняя отравленную травянистыми ядами кровь, и билось благодаря непонятному, еле уловимому сладкому чувству.
«Жить, чтобы любить. Любить, чтобы жить», — почти бессознательно шептала девушка древнюю пергалескую молитву невест.
Ничего подобного она раньше не испытывала и, возможно, предвкушение смерти или этот нежный плод из рук врага обостряли в ней что-то такое сладкое и блаженное.
«Может быть, все люди, когда умирают, чувствуют любовь?» — думала она, откинувшись навзничь на ложе и изнемогая в сладкой истоме.
Между тем, витающий под сводами шатра божественный аромат афродизиаков приятно обманывал ее несбыточными надеждами, но могли ли одни запахи так повлиять на нее? Нет, тут было что-то другое, и сейчас, на секунду приоткрыв глаза, она уже не чувствовала отвращения к тому, кто собирался познать ее против ее воли…
— Хея… Я буду называть тебя Хея…. — прошептал над ней Император, в это мгновение сам похожий на бога Солнца.
— Хея, — повторили ее девственные губы. — Хея..
— Так звали мою первую рабыню, которую я познал в двенадцать лет в саду моего отца Андроника Величайшего, расширившую Империю до самой Рекки, — что-то объяснял он, склоняясь над ее обнаженным телом, и заложница мира с трепетом и едва уловимой улыбкой ощущала сладкие поцелуи ее ступни и кончиков ее пальцев. Месть отступала, терялась в сиянии нового чувства.
Когда же пленница уловила дикий огонь желания и тихо вскрикнула под ласками врага-мужчины, тот, припавший страстно к ее бедрам, поднял голову и его влажные губы прошептали:
— Клянусь Юпитеру! Этот вскрик я запомню навечно…
Она было извернулась перед ним, как кобра в атаке, но вдруг замерла, все еще ощущая, как приятное тепло растекается в ее подрагивающем от сладостной волны теле. Его властные глаза словно гипнотизировали ее, и очарованная этим взглядом варварка уже не пыталась отстраниться. И вскоре их губы гибельно соприкоснулись.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Пискарий хотел вбежать в шатер, но одноглазый Невс предупреждающе, выставив свой двуручный тяжелый меч, закрыл им проход в покои Императора.
— Император отдыхает!
Пискарий бросил злобный взгляд и беспомощно прошипел:
— Дело срочной важности! Император в опасности!
Он знал, что для личного охранника Лучезарного отрубить голову любому нарушителю в независимости от должности, заслуг и толщины кошелька было пару пустяков.
— Повторяю для непонятливых… Император отдыхает!
— Ну и болван! — закричал начальник тайной полиции, но тут же был схвачен за шиворот огромной левой лапой одноглазого и оторван от земли, точно пушинка.
Вот уже почти неделя прошла, как Лучезарный предавался любви с новой наложницей. Весь лагерь только и говорил об этом, и, чтобы не раздувать ненужных сплетен, Горацием, советником Императора, был организован новый поход на пергалесцев. Правда, и на этот раз удача не была на стороне сынов Рима. Илла с народом в самый последний момент ускользнул в лес, воспользовавшись тем, что дороги от вязкой глины стали непроходимыми, и римлянам осталось довольствоваться лишь несколькими пленниками. Но даже эти мрачные события не смогли отвлечь Императора от дочери Иллы, и он жадно наслаждался ее объятиями, требовал в шатер побольше фруктов и вина, совсем не обращая внимания на то, что происходило вокруг. Стоит отметить, что к императорские покои никого не пускали без необходимости, за этим строго следил Невс, а несколько старых наложниц были даже казнены на месте за излишнюю ревнивую настойчивость.
— Какая собака тебя укусила, Пискарий? — разгневался Лучезарный, услышав краем уха потасовку у входа. — Поставь его на землю, Невс. Пусть войдет и скажет, что он хочет сказать.
Когда запыхавшийся Пискарий влетел в шатер, пренебрежительно втолкнутый все той же ненавистной лапой, он сразу увидел вдалеке дочь Иллы. Даже в полумраке такую редкую красоту невозможно было не заметить. Девушка лежала обнаженной на шкуре леопарда и, казалось, спала. Ее соблазнительное, обмазанное благовониями тело словно мерцало в тусклом свете свечей. Дочь Иллы была похожа на небесную сущность, и Пискарий вздрогнул, когда увидел татуированные крылья на ее изящной спине.
— Цезарь Великого Рима! О Лучезарный! — упал он на колени и распростер вперед две руки. — У меня две новости, одна плохая, а другая еще хуже.
Император поднял бровь.
— Ты меня интригуешь. Начинай с плохой.
— Цезарь, несколько воинов самовольно покинули лагерь после последних неудач в долине смерти. Наши поисковые бригады ищут дезертиров, чтобы показательно казнить их… Не хочу говорить о заговоре, но думаю, есть недовольные. Я также смею предположить, что среди них Ваш советник!
— Опять ты за старое, гнус! Гораций мне, как отец. Знаешь ли ты, собачий ошейник, что эта младшая сестра Венеры попала ко мне в объятия благодаря Горацию! Лучше займись поисками истинными предателей твоего Цезаря! Какая вторая новость, сосуд для нечистот?
Глаза Императора злобно блеснули. Он снова почувствовал неуемное желание к пленнице, а его отвлекали по всяким, не стоящим выеденного яйца пустякам. Пискарий благоразумно сделал шаг назад. Там его уже поджидал ухмыляющийся Невс, но больше всего в жизни начальник тайной полиции боялся удара острым кинжалом спереди.
— Та девушка, которую привел Вам Гораций, дочь короля варваров, она прекрасна, но.., — он запнулся, — она смертельно опасна!
— О чем ты говоришь?
— Эта девушка подобно африканской кобре вся пропитана ядом. Этот яд замедленного действия и его нельзя смыть водой. Кудесник варваров не выдержал пыток и рассказал мне об этом. Гораций желал Вам смерти, он знал заранее, что дочь Иллы убьет Вас. Я надеюсь, Вы недолго прикасались к ней…
Речь начальника тайной полиции заставила задуматься Императора. Он побледнел, оглянулся назад и посмотрел на девушку. Пискарий был рад, что, наконец, был услышан. Также он знал, что Лучезарный иногда бывает щедр на золото.
— Кто-нибудь еще знает об этом, кроме тебя и старины Горация? — спросил растянуто Цезарь, медленно вытаскивая из ножен кинжал.
— Только немой палач.
Пискарий, ослепленный завистливыми клоками, не заметил этого опасного движения и уже представил, как заливает в глаза Горацию расплавленный свинец и тащит его внутренности из утробы раскаленными щипцами. Цезарь молчал. Он стоял бледный и дрожал в каком-то колоссальном, очень важном раздумье, словно в нем боролись две противоположные равные силы, и ни одна не хотела уступать в этой борьбе другой.
ТРЕВОЖНАЯ НОВОСТЬ
Советнику нездоровилось. Он прилег на постель и закутался в шерстяной плед. Пока молодой раб готовил целебный отвар из корней лопуха, Гораций вздыхал о коротко стриженой пленнице, которую он привел в шатер к Императору, и понимал, что годы его молодости прошли безвозвратно.
Кто-то легонько тронул его за плечо. Гораций обернулся и увидел чернокожую наложницу. У Марты был очень тревожный вид, и старик сразу понял, что случилось нечто ужасное.
— Никто не решался нарушить покой, — сказала наложница, глотая слезы. — Первым забеспокоился Невс и позвал меня. Когда мы вошли, то увидели два утомленных ласками тела, сплетенных в неведомой доселе страсти… Они лежали, почти не шелохнувшись, еще живые, с открытыми и мокрыми от слез глазами, равнодушно взирали на нас. Напрасно мы боялись гнева Императора. Их горящие от поцелуев уста озаряла едва различимая улыбка неизведанного доселе блаженства. И мне стало страшно. Я вдруг почувствовала страх. Да-да, именно страх, от которого нельзя было скрыться. Он пробирал меня насквозь, точно тысячи кобр заползли ко мне под одежду, готовясь в любой момент ужалить. «Мужайтесь, сыны Рима!» — закричала я тогда в жуткой истерике, чуть не сбив гиганта Невса с ног, и сразу побежала к тебе, Гораций….
Советник попытался привстать, но не смог. Силы оставили его.
— О Лучезарный! — простонал старик, отталкивая небрежно ногой растирающего ему колени раба. — Счастливейший из счастливых…, познавший ласку дикой девственницы…
— Маата Саидан! — прошептала наложница на древнем вавилонском диалекте.
— Маата Саидан, — согласился Гораций. — «Умереть, так счастливым!»
РАСПЯТАЯ
«Душу свою предаю в руки твои…»
Стучат барабаны, тело приговоренной начинает дрожать.
«Почему так страшно умирать, почему? А, может, это дрожь от холода… Ну конечно, я дрожу от холода!»
Сквозь шум дождя трибунал читал приговор, рассматривая немногочисленных солдат, стоявших в растерянности перед крестом. Его осипший голос звучал каким-то мальчишеским петушиным визгом, забавляя мрачную публику.
— За посягательство на жизнь Священного Императора трибунал постановил…
Барабаны смолкли. В нервном затяжном ожидании снова раздался визг:
— Приговорить преступницу, известную под именем Хея, к позорной смерти через распятие. Напоминаю всем собравшимся, что преступление было совершено во время военной кампании и приговор обжалованию не подлежит. Все претензии к трибуналу от родственников, желающих оспорить решение трибунала, или заявивших о себе покровителей этой несчастной, кои такие найдутся, будут отклонены.
Глашатай подошел к распятой на кресте девушке.
— Признаешь ли ты, дочь варваров, свою вину?
Сквозь водную пелену дождя солдаты видели, как приговоренная сплюнула в знак согласия.
— Слава Императору! Слава Великому Риму! — закричали хором они.
— Вообще ей повезло… — сказал один из них.
— Как это повезло? — переспросил солдат по прозвищу Алибастр.
Это был крупный широкоплечий мужчина, за излишнюю нательную волосатость похожий на какого-то медведя. Несмотря на свое добродушное и совсем не иссеченное шрамами лицо, он отличался довольно буйным нравом и принимал самое активное участие во всех последних компаниях Империи.
— В такую промерзлую погоду она долго не протянет, — констатировал Герл, бывший центурион, съежившись от порыва ветра.
С тех пор, как его разжаловали за трусость при битве в долине, казалось, он стал еще ниже ростом, но большим циником.
— Вообще-то с учетом того, что она была такой искусной любовницей, утолявшей целую неделю прыть Императора, могли и пощадить, — заметил Алибастр, в последний раз бросая тоскливый взгляд на крест с прибитым к нему прекрасным женским телом.
Он всегда относился пренебрежительно к подобным казням, считая их позором Империи, и если власти рассчитывали, что подобное послужит укреплению дисциплины в лагере, то, видимо, на этот раз они просчитались.
— Оставь свои замечания при себе, брат, — и Герл перешел на шепот. — Тут полно длинных ослиных ушей, а нам с тобой осталось потерпеть еще немного, и Рим будет встречать своих героев…
— Я знаю, что взбесило Императора больше всего, — не обращал на предосторожность товарища Медвежонок и, заметив вопросительный взгляд Герла, с легкой иронией добавил:
— Напрасно кто-то рассчитывает его отравить… При современной римской медицине это практически невозможно… Императора возмутила сама дерзость пергалесцев, с которой они это предприняли!
Солдаты нырнули в палатку. Внутри горела лампада, отравляя воздух едким дымом. Немного согревшись, они принялись играть в кости. Алибастру не везло, его товарищ постоянно выигрывал.
— Мерзавец! У тебя нет стыда! — по-дружески возмущался он, когда Герл смахивал в свою сторону серебреные монеты с изображением человека, который вел их вот уже два года по чужим злобным землям и сейчас возвращался домой с победой и богатыми трофеями.
— Не сердись, брат Алибастр, повезет и тебе, — говорил бывший центурион, довольный выигрышем. — Пора заканчивать.
Но Алибастр злился, рвал от досады на себе волосы и все наделся взять реванш. Ставки увеличивались, и вскоре он схватился за меч.
— Герл, ты паршивая овца, зашедшая не в свой загон! Как не стыдно тебе обыгрывать честного воина!
— Угомонись, — прятался за связку соболиных шкур бывший центурион. — Почитай труды Ганимеда.
Расстроенный Алебастр убрал меч и лег своей волосатой спиной на циновку, тяжело вздыхая.
— Эх, дунайской браги бы да мулаточку Мирту…
— Забудь о ней! Лучше подумай, как поймать Иллу. Этот варвар скачет куда лучше горных козлов.
— Я разорен лучшим другом, на мне экономят вино и женщин… Но хвала Юпитеру, что у меня есть меч! — и Медвежонок опять угрожающе потянулся к ножнам.
Герл опять спрятался за связкой мехов.
— Ну если хочешь, я прощу тебе долг…
Алибастр оживился.
— Интересно, а что взамен? Дать пощупать тебе мою задницу? Я признаюсь, давно замечал за тобой странные наклонности прятаться за спины товарищей! — и он засмеялся, радуясь своей, как ему казалось, остроумной шутке.
Но бывший центурион не улыбнулся.
— Как хочешь, но я бы мог забыть тебе долг и даже верну пару «императоров», если ты ради забавы сейчас проберешься к распятой…
Медвежонок нахмурился. Предложение было заманчивым.
— Правильно я понял тебя, подлый скупердяй, что ты хочешь, чтобы я поднял свою волосатую задницу и еще раз проделал этот мерзкий путь под холодным дождем, рискую своим и без того шатким здоровьем? — и солдат выдавил из себя сухой кашель.
Герл кивнул.
— Ты просто посмотришь, живая она или нет, и я прощу тебе долг. Слово бывшего центуриона.
— И дашь два «императора»? — Алибастр задумался и вдруг покачал головой, словно догадываясь о розыгрыше. — А как я докажу, что был у креста, а не проторчал в соседней палатке у Аристола?
Герл задумался, припоминая что-то:
— Кажется, ребята так спешили, что не разули ее. У этой пергалески на левой ступне остался сандалий.
— Это навряд ли, — засомневался как-то искушаемый.
— И все же я его видел. Принесешь, тем и докажешь, что был там.
Алибастр неохотно поднялся, все еще колеблясь, но звон монет в тугом кошеле приятеля заставил его поторопиться, и он накинул походный плащ из кожи верблюда.
— Смотри, слово — не воробей… — выглянул он из палатки на холодный дождь и съежился. — С тебя два «императора»…
Караул уже сняли из-за непогоды. Весь лагерь сидел в палатках. Лишь дозорные на вышках иногда перекликались. Солдат прошел, пригибаясь под каплями между палаток, стараясь быть незамеченным, и, на свое счастье, его никого не встретил.
«Только сдерну сандалий… Даже не буду смотреть на нее…» — думал он.
Ему оставалось несколько метров до места казни, как его лицо, никогда не знавшее шрамов, побагровело от злости. Распятая была на кресте босой, и ее кровоточащие, прибитые гвоздями ступни говорили Алибастру, что с Императором шутки плохи.
— Проклятый Герл! Ты все знал, сукин сын! — выругался он, и бывшая гладиаторская кровь вскипела в нем.
Медвежонок уже представил, как над ним смеется весь лагерь. Нет, он сейчас ворвется в палатку и станет крушить все на своем пути! Герл попросит у него прощения на коленях, отхаркиваясь собственной кровью, потом ворвутся на крики о помощи ребята из соседних палаток, и он раскидает их к чертовой матери, точно цапля дохлых лягушат.
— Вот ублюдок! И это после того, как я закрыл его щитом от стрел пергалесцев… — выругался в гневе солдат, уже хватаясь за меч, как вдруг услышал за спиной тихий стон.
Солдат растерялся и сделал шаг назад.
Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь застиг его здесь. Разговоры с распятыми строго наказывались. Девушка приподняла голову, дождь хлестал по ее бледному телу, и ее страдальческий взгляд, точно удар клинка, поразил его отважное сердце. Медвежонок по инерции еще поковырял толстым пальцем в носу. Ему не раз приходилось рисковать в этой жизни. Еще до того, как он вступил в легион смерти, наводящий ужас на варваров, он жил несколько месяцев смертельными схватками на аренах Рима и Неаполя, пока однажды за смелость и необыкновенное везение, его тело не знало ни одного шрама, ликующая толпа не даровала ему свободу.
Он схватился руками за деревянную опору креста, поднатужился всей своей мощью и провернул его. Смоченная насквозь земля поддалась, и крест медленно стал падать под поставленную спину воина. Дождь усиливался.
«Капли как люди… — думала распятая, стуча зубами, — капли как люди… За нами придут другие, и за бесследно исчезнувшими другими явятся новые, и так до бесконечности, пока идет этот дождь жизни. Плачь, Творец, плачь! Я твоя самая горькая слеза».
ПОСЛЕ КАЗНИ
— По лагерю пошли дурные вести, Император. Есть недовольные. И все так не вовремя, когда Иллу осталось придавить, точно блоху, одним ногтем… — кляузничал глава тайной полиции. — И все это из-за неудачной казни варварки Хеи. Я предлагаю отстранить Горация от следствия. Ведь именно он привел эту пропитанную ядом бестию к Вам в шатер… И, возможно, был умысел… Да, я думаю, он заинтересованное лицо!
— Уймись, Пискарий. Вы все тут заинтересованные лица. Что говорят в лагере?
— В лагере началась желтая лихорадка, а у Афанасия, почетного гражданина, что с весны сопровождает нас в этом походе, волки утащили раба-мальчика, которого он очень любил.
— О Юпитер! Какое мне дело до желтой лихорадки и мальчика, которого сгрызли волки? Скажи мне, Пискарий, куда делось тело казненной? Или зачем я плачу тебе…
Начальник тайной полиции почтительно поклонился.
— Многие верят, что она воскресла, о Лучезарный…
— Что? — и разгневанный Император снова потянулся за ножны.
— Правда, нашлись и те, кто несколько раз уже видел ее живой и невредимой в окрестностях лагеря вместе с беглым солдатом, — попытался оправдаться доносчик, но острый кинжал уже оказался у его клокочущего горла.
— Ну, Вы же знаете, — горящими от испуга глазами зашептал Пискарий, — люди поизносились, устали. Как-никак два года в походе. И эти слухи — не более чем слухи!
— Вижу по твоим хитрым глазам, что сам веришь этим сказкам! Если так пойдет дальше, Пискарий…
— О Лучезарный, прошу, пощадите меня. Я стараюсь изо всех сил, но что бы я не делал по поиску преступников, я встречаю жесткое противодействие со стороны Вашего советника. Позвольте арестовать Горация…
— Ты можешь достать любого своими просьбами… — усмехнулся Император, сменив гнев на милость. — Дай обниму тебя, друг…
— Я просто делаю свою работу… — почти задыхался от счастья Пискарий в объятиях великого цезаря Рима, но не договорил и упал замертво.
БРОСОК КОПЬЯ
Дозорный спал, когда что-то острое коснулась его горла, и нежная ладонь прикрыла ему рот. В доли секунды дозорный осознал, что вот-вот умрет. Целая жизнь пронеслась в его голове.
«О Юпитер…» — прохрипел он, сползая к стопам убийцы и напрасно хватаясь за горло, чтобы заткнуть пальцами рассеченную рану.
И последнее, что он увидел, это были еще не заживающие отверстия, оставленные гвоздями на ступнях воскресшей.
Хея не всегда был убийцей. В лагерь римлян она попала по воле своего отца, как заложница мира. Но прежде чем явиться в мир других мужчин, кожа жертвенной девушки была пропитана соком ядовитых растений. Этот неуловимый невидимый яд не смогли смыть ни походные римские бани, ни даже горькие слезы раскаяния. Шаман Жамаал сам лично подбирал эти травы и давал врагам пергалесцев полную гарантию на мучительную и долгую смерть. Зная слабость римлян к пленницам варваров, расчет был предельно верен. Но коварству пергалесцев не суждено было сбыться в той полной мере, на которую они рассчитывали. Лучший врач Империи сопровождал военную кампанию и знал все противоядия того времени. Он спас любовников, буквально вытащив их из трясины летаргической комы, из которой уже, казалось, не было никакой возможности выбраться, но вместо благодарности по велению Лучезарного был тут же обезглавлен Невсом, и это в самую эпидемию желтой лихорадки, поразившей весь лагерь.
Дочь варваров поднесла клинок к своему языку и лизнула его. Вкус крови врага придал ей решимости. Она узнала в дозорном одного из своих палачей.
— Юпитер-громовержец ждет тебя…
Хея была не одна. Плечистый с волосатой спиной, еще вчерашний солдат Империи, ждал от нее определенного знака. Он стоял внизу и, когда окровавленный клинок воткнулся в мокрый песок рядом с ним, облегченно вздохнул. Сейчас нужно было пробираться к шатру.
Хея посмотрела ему вслед и задумалась, почему он спас ее? Она не просила его. Она также не просила его, когда он остался с ней, и они все это время прятались в лесу, объясняясь между собой взглядом и языком жестов, точно какие-то дикие звери. Почему он предпочел идти с ней до конца…? Возможно, на то была воля богов. В конце концов, он был бывший раб, чью Родину, как и ее любимую Пергалесию, втоптала в кровь и грязь римская конница, и хорошо помнил, почему провел свою молодость на арене Колизея.
С вышки дозорного лагерь был как на ладони, и царский шатер возвышался над солдатскими палатками, как храм среди города. Единственной преградой для Алибастра на пути к намеченной цели в столь ранний час могли быть собаки и охранник Невс, зорко следящий своим единственным оком за каждым подозрительным шорохом. В этот раз собаки молчали, предпочитая прятаться с поджатыми хвостами под навесами, а самого Невса не было видно. Последнее насторожило Хею. Она хотела даже окликнуть Алибастра, чтобы тот поворачивал к лесу, но бывший гладиатор уже был слишком далеко от нее.
Внезапно из ближайших к шатру палаток вышел солдат. Это был бывший центурион.
— Что-то ты запозднился с сандалею… — ухмыльнулся Герл.
— Уйди прочь, мне сейчас не до твоих глупых шуток… — взмахнул угрожающе мечом Медвежонок.
Бывший центурион тоже вытащил меч из ножен.
— В любом случае, я проспорил, и мне надо вернуть тебе две монеты… Ты не возражаешь, если я положу их тебе на глаза. Харон бедняков и дезертиров не любит.
Бывшие товарищи схлестнулись мечами.
Неужели заговорщиков ждали или это была случайная встреча? Ведь время для покушения на Императора было самое подходящее. Большая часть воинов лежала в горячке на циновках, мучаясь болями в животе, и сама бдительность в лагере сильно ослабла.
На звон оружия из палаток все выбежало несколько легионеров. Они присоединились к сражению на стороне бывшего центуриона.
— Предатель, дезертир… — слышалось со всех сторон.
Медвежонок оказывал им отчаянное сопротивление, но его загнали на центральный круг, где взяли в плотное кольцо.
Лес был рядом, и Хея еще могла скрыться незамеченной, но она увидела знакомый золотистый блеск от шлема Лучезарного, выглянувшего из шатра. Он как будто ждал нападавших, и в окружении малочисленной свиты вышел из шатра, чтобы посмотреть, как умирают предатели Рима. В этот момент Хея не знала, что больше двигало ею, холодная месть за гибель своей страны под копытами вражеской конницы, которую послал этот властолюбивый владыка, а, может, жгучая девичья обида на мужчину, который познал ее первые соки и потом бросил на казнь без сожаления.
Нужно было решаться. Яркий блеск исходил от шлема, и от этого блеска нельзя было укрыться даже в самом дремучем лесу. Хея взвыла воинственно, и, взяв в руку длинное копье дозорного, спрыгнула вниз и ринулась прямо к шатру.
Никто не ожидал от нее такой прыти. Несколько вялых и желтых от лихорадки воинов, выбравшись из палаток, даже не смогли успеть взмахнуть мечами. Так молниеносно она неслась к своей цели, и только на подступах к шатру ей преградила путь щитами наспех собранная когорта, вставшая на одно колено, и ощетинившаяся копьями. Другая часть солдат вязала Алибастра.
— Сдавайся, воскресшая! — улыбнулся ей Император. — И возможно, я сохраню тебе жизнь.
Эта самодовольная улыбка напомнила ей о тех безумных ночах, когда она любила его, и сердце ее вздрогнуло гневом, тут же отразившимся в глазах Лучезарного.
— На этот раз я прикажу своим воинам бросить тебя со скалы, — сказал он, чувствуя благоговейный ужас, пожалуй, впервые за все время военной компании. — Посмотрим, спасут ли тебя твои фантомные крылья.
Но воины из когорты не спешили броситься на Хею. Страх суеверия сковывал им члены. Некоторые из них непосредственно участвовали в казни, и, видя теперь перед глазами живую свидетельницу тех событий с кровоточащими отверстиями в конечностях рук и ног, предпочитали прятаться за щитами.
— Юпитер-громовержец ждет тебя, — выкрикнула воскресшая, воспользовавшись замешательством солдат.
Она понимала, что ее сейчас свяжут, а что могла она одна сделать против стольких мужчин? И чтобы успеть выразить свою последнюю волю, ее копье полетело над головами бегущих к ней. Когда-то среди пергалесцев она была лучшая из лучших по метанию копий и дротиков. Полет оружия был как никогда точен, и если бы не один из охранников, вовремя подставивший меч, кажется, это был одноглазый Невс, Лучезарному было бы несдобровать. Но видно Создатель хранил Рим для новых потрясений. Острие копья лишь прошло по касательной золотого шлема.
ПРОЩАНИЕ ДРУЗЕЙ
Боевого коня Ганзадеда вели за уздечку два обнаженных по пояс мальчика-раба. Они проделали изрядный путь под палящим солнцем и к вечеру утомились так, что еле волокли ноги, мечтая о лепешке хлеба и глотке воды. Но на их мучения не обращали никакого внимания. Напротив, иногда тугая плеть могла взвиться над их сгорбленными от усталости спинами. Император никогда не бил своего Ганзадеда. Такой конь у него был один, а рабов было много. Он торжественно ехал в пурпурном длинном плаще, несколько раз обмотанном вокруг левой руки, позвякивая привязанным к седлу золоченным и поврежденным от удара копья шлемом. В честь праздника Непобедимого Солнца самые красивые наложницы Рима венчали его лавровым венком, и самодовольная улыбка не сходила с его уст, даже когда Ганзадед спотыкался. Чуть отстав от него на гнедых кобылах ехали его оруженосцы с щитами, луками и мечами. Также его сопровождала немногочисленная, но шумная свита, еще с утра воздавшая должное Бахусу. Среди всадников выделялся тощий седовласый старик в тунике с длинными рукавами. Он как будто плыл по течению, послушный, безмятежный, с полузакрытым задумчивым взглядом человека, познавшего истину, и, поклевывая красным мясистым носом, думал о бренности сего мира. Это был советник Гораций.
Солнце медленно закатывалось за горы, и точно раскаленное золото разливалось по колхидскому лесу. Где-то там, вдали от суеты и жестоких сражений Империи находился монастырь христианских язычников. Дорога уперлась в узкий серпантин, и всадники остановились, помогая почтенному старику слезть с коня. Горация уже ждали жалкие убогие люди, боязливо прячущиеся в тени орешника.
— Гораций! — обратился тогда Император. — Хочу выразить тебе мою признательность. Наши карательные операции против местного населения вынудили Иллу признать поражение. Еще неделю, другую, и о нем можно будет забыть.
— О, Цезарь, — поднял свой неторопливый взгляд на горы Гораций. — Не стоит недооценивать врага. У пергалесцев еще достаточно сил, чтобы сопротивляться!
— Не могу согласиться с тобой, Гораций! Но все же надеюсь, что больше эти стеснительные варвары, отказывающиеся участвовать в социальной и культурной жизни нашей столицы, не будут посылать мне в шатер своих опасных дочерей…
Ближайшее окружение всадников, услышав реплику Императора, весело засмеялось, но советник покачал головой. Ему не нравились все эти шумные, закованные в броню и искалеченные шрамами сыны Империи. К тому же колени Горация так нестерпимо ломило, что он без труда угадывал приближение грозы, хотя птицы еще летали высоко в небе. Император заметил недовольство на морщинистом лице советника.
— Послушай, Гораций. Конечно, я уважаю твой выбор, я твой друг и всегда им останусь, но хорошенько обдумай прежде, чем отправиться к этим крестопоклонникам. И помни, они достаточно нелюдимы, скучны и даже не проводят сексуальные оргии…
Свита снова весело засмеялась, удерживая топчущихся на месте коней. В этот момент из леса выбежал куцый щенок и стал лаять на Императора, что еще больше насмешило воинов.
— Гораций…. — сказал Император, сделав знак рукой, чтобы все замолчали. — Вот возьми эту собаку… Она будет напоминать тебе обо мне…
Гораций поклонился в знак уважения и, подозвав щенка, погладил его. Тот перестал тявкать, и человек взял его на руки.
— О Лучезарный! Не будем нарушать законы священного Рима. Ведь ты и я прекрасно знаем, что любой дар должен быть обложен налогом, — ответил уже бывший советник и, подойдя к седлу своей лошади, отвязал небольшой холщовый кошель.
Затем он ловко подбросил позвякивающий монетами кошель в воздух, и Цезарь ловко поймал его одной рукой.
— Что это, друг мой? — с осторожностью стал он развязывать шелковую нить, но луч солнца уже пробрался внутрь, глаза Императора прищурились, и он отпрянул от света.
— Это свет дорогих камней и чистого золота, о Лучезарный, — сказал тихо Гораций. — С таким светом тебе не страшна любая мгла.
— Оставь себе…
— Нет, нет, о Лучезарный. Мне этот свет ослепляет очи.
ЗАКАТ ИМПЕРИИ
Когда мягкий сандалий, знавший лишь персидский ворс, вступил на жесткую каменную крошку серпантина, в небе, где-то над морем, сверкнула молния. Но Гораций даже не вздрогнул. Он знал, что скоро пойдет дождь, и, прижав к груди заскулившего щенка, продолжил взбираться в гору. Он даже не обернулся, не сказал что-то на прощание, хотя чувствовал спиной, как молча провожают его бывшие друзья и соратники. Он даже не боялся стрелы, которую могли пустить ему в спину, зная, как не любят властители мира отпускать так просто друзей. Вся прошлая жизнь уже ничего не значила, и новая, требующая от него полного отречения ради монашеского пострига, являлась ему в новом свете. Он лишь жалел, что мало времени осталось ему, чтобы замолить грехи, а груз грехов был куда тяжелее мешочка с деньгами.
Еще он помнил взмах крыльев, ветер от которых заставил трепетать души самых смелых свидетелей тех событий. Этот взмах изменил всю его сущность и испугал так, что он до сих пор чувствовал холодную липкую дрожь во всем теле. Там наверху, ища спасения, он надеялся очиститься от этой скверны почти безумного страха и рассчитывал провести остатки своей постной жизни в молитвах в среде колхидских язычников, выпрашивая на коленях прощение у Создателя за все то зло, что он чинил все эти годы.
Сначала двух бунтовщиков, взятых живьем, хотели бросить на растерзание к диким животным на открытом празднике, но Император из-за мнительности не захотел зрелищ, опасаясь повторного бунта, и приказал Горацию и одиннадцати избранным воинам отвести их скрытно к самой высокой скале и там погубить. Известно было только то, что приказ был выполнен, но с той лишь разницей, что Гораций не стал завязывать пленникам руки и дал возможность им самим сделать первый шаг в бездну. Потом произошло чудо. Пергалеска вдруг обняла Алибастра и крепко поцеловала его, и когда они, взявшись за руку, шагнули вперед, то все отчетливо видели, как взмахнули над пропастью ее фантомные крылья, и как дочь Иллы взвилась в небо, неся на руках беглого воина. Потом под страхом смерти все свидетели тех событий поклялись между собой, что никому не расскажут о чуде.
Но со временем в римской армии участились случаи саботажа и отказа от участия в поклонении и жертвоприношении самому Юпитеру, и богоносец Император отдал приказ, чтобы все последователи христианской секты, коих он считал непосредственными зачинщиками тех тревожных событий, были изгнаны из римской армии.
Так начинался закат Империи. Но это была уже другая история.