Памяти жертв «всесожжения»
Снежный ком застревает в простуженном горле. Пытаюсь прокашляться, чтобы хоть немного протолкнуть его – бесполезно. Стоит намертво. Вспоминаю, как в детстве подавился хлебной коркой. Свежая и горячая булка, только из печи, так и манила испробовать себя на вкус. Вот я и отломил кусочек, с жадностью отправив в рот. И когда твёрдый ломоть застрял прямо посередине горла, замер от страха и даже было подумал, что это тот самый последний миг, конец всего. Но упрямая корка, покапризничав, всё-таки спустилась в желудок, а этот снежный ком встал намертво.
Кашлянув, выплюнул, наконец, грязно-алый сгусток под замёрзшие ноги. Стало легче. Знаю, что ненадолго, но всё же...
Нам сказали выйти на улицу и построиться.
Воздух пропах потом и страхом. Давно не свежий, протухший, пробрался в лёгкие. Вдох – выдох. Холодно. Оглядываю тех, кто рядом, пытаясь различить лица. Лица, которые пытаются стереть грубыми ударами – но это не так просто, как кажется. Выхватив из толпы пару десятков ещё не посеревших, не слившихся с общей гримасой боли лиц, выдыхаю с облегчением и проваливаюсь в бездну мыслей.
Мы хотели быть свободными. Хотели просто быть. Быть собой несмотря ни на что. Чувствовать, помнить, мечтать. Как когда-то, давным-давно. Так давно, что успели усомниться, было ли это «давно» на самом деле.
Мы хотели гордиться своими корнями, кровью, наследием, как наказывали мудрые учителя и отцы. Хотели встречать новый день с надеждой и провожать прошедший – с улыбкой.
Мы хотели верить, что однажды невыносимый кошмар закончится, но это оказалось самым сложным – верить.
Громкий крик вытаскивает из вороха мыслей, и приходится открыть глаза, вернуться в холодный январский полдень. Женщина со слипшимися короткими волосами падает на колени, захлёбываясь от кашля. За ней – ещё одна, такая же, худая и с грязными волосами, и тоже падает, но уже от сильного удара. Мальчишка, лет семи, смотрит на них, крепко сжав губы. Он не плачет, он сильнее.
Вспоминаю себя в его возрасте и невольно улыбаюсь. Вспоминаю младшую сестрёнку и улыбаюсь ещё шире. Тут же одёргиваю себя, устыдившись. Смотрю на парнишку с чумазым лицом и руками. Женщины тихо всхлипывают, а он не плачет. И я горжусь им. Я бы заплакал. В его-то возрасте! Обязательно бы заплакал...
Нас много. Нас, которые хотели быть свободными. Которые хотели гордиться своими корнями.
Солнце слепит, но не греет. Солнце не обманывает, обещая новый светлый день, а честно буравит ледяными лучами. Огромный снежный ком вновь застревает в горле. Но теперь у каждого из нас.
Злобный лай псов заставляет сжаться изнутри. Кто-то позади шепчет, что нас ведут расстреливать. Оглядываюсь. Спёкшиеся губы и лихорадочный взгляд.
– Нет, не будут нас расстреливать, – говорю одними губами, мысленно добавив: – Не сегодня.
Нас ведут помыться, и хочется верить, что в этот морозный полдень никого не убьют. Тело зудит, словно рой диких пчёл. Внезапно на кончике языка появляется горько-сладкий привкус мёда, но только на секунду. Лай собак перебивает вкус воспоминаний, возвращая к невыносимой реальности.
Грозный вопль приказывает остановиться. Кто-то позади вновь говорит о расстреле, но я мысленно отмахиваюсь. Хочется побыстрее смыть с себя пласты месячной грязи. Вши, конечно, не исчезнут, но всё же...
Раздеваюсь быстрее остальных и выпрямляюсь, готовый ко всему. Но только не к смерти. Вновь пытаюсь разглядеть лица, чтобы насчитать хотя бы с десяток-два ещё не потерявших цвет.
Нас, одного за другим, загоняют в камеру.
– Сожгут! Живьём! – раздаётся позади.
Кто-кто противится, кто-то кричит, кто-то отстал, кто-то остался позади и уже навряд ли встанет... Босые ноги, и так промёрзшие насквозь, становятся ледяными, не чувствуют пола.
– Только бы не заболеть, – слышу сиплый голос возле уха.
Молча киваю. Да, болеть здесь никак нельзя. Вспоминаю, как часто болел в детстве. А однажды отец было решил, что не выживу. Но ведь выжил!
Нас, которые хотели быть свободными, становится больше, а воздуха – всё меньше и меньше. Холодные тела, покрытые чирьями, согреваются, плотно прижавшись друг к другу, но снежный ком, застрявший в горле, не тает – становится плотнее и шире.
Внутри каждого из нас – мерзкий страх и безумное желание жить.
Сильный и резкий кашель выталкивает снежный ком наружу.
Закрываю глаза и возвращаюсь в тот день, когда мог быть собой, не боясь и не прячась. Солнечный тёплый полдень, и я, семилетний мальчишка, сижу на коленях у отца, довольный и счастливый. Он улыбается, с едва уловимым трепетом рассказывая о моём деде – почтенном раввине, которого все уважали. А потом мама зовёт пить чай. И мы, подскочив, выкрикиваем наперебой:
Берут буханку сахара
И сверлят в ней дыру,
И льют в нее горячую
кристальную воду
И золотою ложечкой
мешают в той дыре…
Всю ночь мешают ложечкой,
Чтоб царский чай на блюдечке
Был утром на столе.
От а зой, от а зой
Тринкт а кэйсэр тэй!*
Только-только дотрагиваюсь до горячей чашки, как визги и крики вытаскивают из солнечного полудня в беспросветную ледяную мглу. Кто-то больно толкает локтём в ребро, кто-то – в спину.
– Расстреляют... – доносится слева.
– Сожгут, – шепчут справа.
Молчу, стиснув зубы.
Нас просто ведут помыться.
Закрываю глаза, чтобы скорее оказаться там, где свобода не была мечтой или позабытой роскошью. Помню всё, что было до невыносимого кошмара. Помню и не забываю. Постоянно прокручиваю в голове. Чтобы, когда вернусь, найти в зеркале не всеобщую гримасу боли, а собственное лицо.
Снежный ком застревает в простуженном горле. Отмахнувшись, вспоминаю отца и мать. Улыбаюсь без стыда и опаски. И верю.
Верю, что однажды этот кошмар закончится и снежный ком растает.
Прим.: текст еврейской народной песни