Обреченные

героям великой отечественной посвящается

                ...С тех пор мир изменился,
                но вечные чувства остались прежними...

                Франсуаза Дюку




ПРОЛОГ


Она вечно спешила. И вечно всюду опаздывала. Это уже потом выяснялось, что опоздания часто дарил ей счастливый случай.
Она даже родиться умудрилась опоздать – спряталась внутри мамы от землетрясения, случившегося тогда, в 1919 году, на Кавказе.
Беременная женщина, гостившая у родственников, успела оправиться от шока, буквально выбившего почву из-под ног, и даже вернуться домой, в Москву, а маленький человечек в животе все сидел, притаившись.
Худенькая девочка родилась на три с половиной недели позже срока. Счастливая, уставшая от ожидания мать, назвала дочку Софьей, в честь древнегреческой богини мудрости Софии – родительницы Веры, Любви и Надежды.
Повзрослевшая Софья жалела, что опоздала с появлением на свет на два года, и ее первые всхлипы не слились в унисон с ревом революции, расколовшей некогда великую и, казалось, незыблемую в своем величии Россию...
На вступительный экзамен в театральный Софья опоздала на два часа, на собственную свадьбу – на сорок минут, а когда бежала из плена – всего на две...


***
...Шел 1946 год. Так недавно закончилась война, и все ужасы, что слились для Софьи в единое из чудовищной небыли и невообразимой правды. И теперь, когда все случилось так нереально хорошо для нее, она все еще не может привыкнуть. Что не надо бояться. Боли, взрывов. Одиночества. Людей. И себя. Что не надо мучительно и изо всех сил желать, чтобы никогда не наступало завтра. И вообще ничего. Совсем.
Да, теперь ей надо вновь привыкать к себе – она так изменилась, и совершенно непонятно, как жить дальше. Как справиться с этим чувством душевной придавленности, которое уже столько времени гнетет ее...
Софья полюбила раннее утро, когда неясные еще лучи новорожденного солнца робко сплетаются в розовую паутину, едва выступающую над горизонтом, и воздух дурманит свежестью и непреодолимой жаждой жизни. Одним таким хмурым утром сквозь разорванную завесу облаков ей удалось разглядеть в серо-розовой бездне неба утреннюю звезду, и подумалось, что возвращаться в Россию нужно немедленно. Каким угодно способом.
...Вот так же, четыре года назад, она с нетерпением ждала утра, и глотала его в себя сквозь частые железные прутья крохотного окна.
С наступлением каждого дня она верила, что следующий обязательно станет ее спасением. И просыпалась до зари, чтобы успеть стать возле окна на колени и помолиться про себя. 330 дней в молитвах! Именно по их истечении она перестала верить в Бога. В того Бога, в которого двадцать с лишним лет назад втайне от родителей-коммунистов научила верить Софью ее очень религиозная бабушка. Тогда же она повесила на шею внучки медальон с ликом ее покровительницы – святой Софии, который девочка, в память, больше никогда не снимала. Даже когда в душе рассталась с верой – после многодневных и напрасных просьб Господа о чуде спасения или смерти.
Вместо этого каждое утро приходил мучитель в форме немецкого офицера, разглядывал и, снова коверкая ее имя, задавал разные непонятные вопросы. Он весьма прилично мог изъясняться по-русски, но принципиально не делал этого. Софья видела, какой жгучей нетерпимостью пылали его красивые глаза, обрамленные слишком уж длинными для мужчины ресницами, как неприятно морщился высокий лоб, и дергались уголки рта, когда он смотрел на нее. И она просила послать на черные работы, забрать всю кровь, испытать на ней любые вакцины. Убить, наконец! И как всегда после этого следовало избиение. Это были четкие, короткие удары, заставляющие почувствовать, как жизнь переходит в то свое состояние, когда она одна сплошная боль.
Он прекращал побои, только когда синяки сплошь покрывали тело. Давал отдышаться перед новой бойней.
Софья понимала, что он хотел выбить из нее. Чувствовала, как стала объектом весьма своеобразного мужского внимания и иногда отчетливо и все же с отвращением сознавала – истязания доставляют ему искреннюю душевную муку. Все слишком несуразно перемешалось в этом черноволосом мужчине – жестокость и сострадание, чудовищная отрешенность и почти детская возвышенность души.
Однажды пришел день, воспоминание о котором впоследствии перемешалось в Софье взаимоисключающими ощущениями, и который  полностью изменил смысл ее жизни.
Она уступила своему преследователю.
Утро началось обычно, разве только уже без привычной молитвы. Он появился в бараке бледный, с темными тенями вокруг глаз – следами бессонной ночи. Надменная улыбка оттягивала верхнюю губу влево.
- Ну, Софи, опьять будьешь не злушать?
- Что, полы сегодня вымыть?
- А пойдьем, я тебья мою? Mochtest du?* (* нем. – Хотела бы?)
- Я не понимаю по-немецки.
- Das geht mich nichts an!* (* нем. – Меня это не касается.)
- Я не понимаю!!! – Тяжелая складка сошедшихся бровей разломила ее переносицу от отчаяния.
- Schweigen!!!* (* нем. – Молчать!)
Он уже занес руку и вплотную приблизил к лицу девушки. В глазах немецкого офицера ясно читалось пронзительное желание разбить вдребезги то застывшее очарование, которое мужское наитие уже разглядело в облике Софьи помимо его воли. И тут... Она вдруг склонилась и потянулась навстречу, будто ища защиты от него же. Неловко коснулась щекой его губ. Изнуренное бесконечным страхом и болью подсознание отказалось повиноваться рассудку и толкнуло ее в безжалостный девятый круг ада...
Он целовал ее очень нежно и бесконечно шептал: «Liebe macht blind».* (*нем. – любовь ослепляет).
Значение этой фразы Софья узнает через год. В буквальном смысле – когда лишится зрения.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



Der, den ich liebe,
hat mir gesagt,
dass er mich braucht.
Darum
gebe ich auf mich acht
sehe auf meinen Weg und
furchte von jedem Regentropfen
dass er mich erschlagen konnte.

Bertolt Brecht

(Тот, кого я люблю,
мне сказал,
что нуждается во мне.
Поэтому
я себя берегу,
я смотрю на дороге под ноги
и боюсь каждой капли дождя,
как бы она меня не убила

Бертольд Брехт)

 ***

Еще перед войной, в конце 1940-го, Софья встретила свою судьбу. Статный, черноусый военный уже тогда был заместителем наркома СССР
со множеством титулов: академик, участник всевозможных экспедиций. Ее познакомили с Николаем Новиновым в московском Доме кино на показе фильма «Тихий причал», где Софья – недавняя выпускница театрального института – снималась в одной из ролей второго плана.
Почему этот красавец в форме пригласил на танец именно ее, а не блистательную Ирину – звезду картины? Он подошел к Софье, когда она обсуждала с главным оператором романтическую сцену главных героев, безжалостно вырезанную режиссером из фильма. Николай обжог девушку белозубой улыбкой и попросил у ее собеседника позволения украсть Софью на один танец. Вальсировал он прелестно, и Софья сама себе казалась необычайно легкой, увлекаемая умелыми движениями своего партнера. После первого танца был второй, а потом еще несколько. Николай говорил девушке, что никогда прежде не знал, как чудесно могут пахнуть женские волосы, и как ярко блестеть такие черные глаза. Софья, привыкшая к комплиментам и не падкая на них, попросту потеряла в тот вечер голову.
- Давайте убежим отсюда, – Николай, танцуя, выдохнул это своей партнерше в самое ухо и сжал ее кисть, давая понять, что не потерпит возражений.
- Вы так сдавили мне пальцы, будто я сказала, что непременно убегу, но без вас, – нежно улыбнулась Софья.
- А это чтобы и в голову вам подобное не пришло!
- Тогда берегитесь!
И она яростно рванулась к его губам, Николай почувствовал, как сладко смешались их дыхания. Где-то рядом послышались звонкие хлопки в ладоши. Софья отстранилась от Николая – раскрасневшаяся, с бушующем
в смоляных глазах пламенем и распавшимися белокурыми локонами, – она была необычайно хороша в эту минуту. Одновременно страшно смелая и смешно смущенная.
Кто-то громко предложил выпить за Софьину отвагу, собравшиеся дружно поддержали, и послышался гулкий грохот открывающихся бутылок с шампанским. Софье поднесли наполненный до краев бокал, и она залпом осушила его, глядя прямо в глаза усмехающемуся Николаю. Голова закружилась каким-то дивным теплым ветром и зазвенела легкостью счастливого осознания чего-то.
...Софья вырвалась вдруг из дурманящего поцелуя и поняла, что по ее лицу во всю ширину распластана блаженнейшая из улыбок. Оглянувшись, она увидела вокруг себя ночную холодную улицу и подняла глаза на того, кто грел ее посреди разошедшейся вокруг темноты теплом своего жаркого тела. Николай долго и как-то вдумчиво смотрел вглубь ее черных глаз, а потом начал целовать ей руки.
- Знаешь, я не понимаю, что происходит. Первый раз в жизни. Какой-то ураган эмоций, которых я не знал прежде, а я ведь не ветреный молоденький франт, Софья!
- Я...
- Не говори ничего, все может быть только хуже теперь. С каждым словом я влюбляюсь в твой голос все сильнее. Какая-то магическая сила есть в тебе – от таких женщин надо бежать без оглядки, иначе пропадешь...
- Что ты говоришь? – на ее глаза вдруг навернулись слезы. Софья осознавала, что пьяна и поэтому чересчур подвержена самым разным эмоциональным всплескам. Он закрыл ей рот своей горячей рукой.
- Послушай, я уже сейчас чувствую дикую потребность в тебе. Для меня это более чем странно, ведь я совершенно приземленный человек и никогда не верил в бабушкины сказки про любовь с первого взгляда. Но это...
- По-моему, ты ужасно торопишь события.
- Нет-нет, это нужно расставить на свои места сразу, моя очаровательная Софьюшка. Я знаю тебя всего несколько часов. Я уже отчаянно влюблен в тебя. И я ... женат.
Одно слово. Как много может оно разрушить. Наотмашь. И чем правдивее – тем больнее. Ведь если не знаешь, нет необходимости принимать решения, а осведомленность требует каких-то действий – часто необдуманных и слишком поспешных. Неведомая прежде Софье сила вырвала ее из объятий Николая, заставила зло усмехнуться и быстро погнала прочь от него. Без оглядки, без единого шанса догнать.
Все последующие месяцы Софья измучивала себя стремлением забыть Николая и желанием немедленно видеть его, а он забрасывал ее письмами со всех уголков страны, куда ему приходилось постоянно уезжать по рабочим делам. Он писал ей так проникновенно, будто и роднее-то никого у него не было. Она не отвечала и плакала по ночам, наверняка зная, что и сама успела поддаться его такому пленительному очарованию. Но стоило ему только вернуться, согласилась на первое же свидание, и сама написала веткой на промерзшей земле маленького парка: «Как же я жила до тебя?» Он изобразил рядом: «А я?» И потом еще: «Люблю. Не хочу без тебя».
Сыну Николая – его тезке – было всего четыре года, и с ним предстоял самый тяжелый разговор. Жена же отреагировала на объяснение, как ей и подобало – предъявила смету расходов, которые Николай должен был понести для получения свободы. Она всегда была такой, и он давно привык, что спокойствия в семье можно добиться достаточно просто – новой шубой, сережками или парой дорогущих туфель. Супруга Николая – надменная белокурая красавица – знала себе цену, он тоже ее знал, но не знал радости от механического секса и от того, что просыпается по утрам в одной постели с красивой, но не любящей его женщиной. С сыном все было гораздо сложнее. Он был самым близким на свете существом для Николая, но не мог еще понять своего отца и простить ему предстоящую разлуку. Потом, думал Николай, потом он все рассудит и примет его право быть счастливым...
- А я и не сомневалась, что ты подцепишь себе какую-нибудь актрисульку на этом вашем приеме, - жена Марина поморщила кончик носа, закуривая папиросу.
- Не суди людей по себе, - Николай чувствовал себя виноватым и поэтому прятал взгляд, разыскивая в кармане несуществующий платок.
- Ха! Это просто душераздирающе, Новинов! – Марина усмехнулась. – Прекрасный ход, только разреши напомнить, что это ты хочешь оставить меня одну с ребенком.
- С Колей я сам поговорю.
- Если только я это тебе позволю!
Николаю так хотелось поскорее закончить этот неприятный разговор, что он не стал спорить. Отвернувшись к окну и увидев отражение Марины, Николай вспомнил вдруг, как они познакомились: он – молодой и очень перспективный военный и она – белокурая красавица, выпускница геолого-разведочного. Маленькая извилистая речка, разрезающая горный хребет на острые глыбы, вонзающиеся в мягкое низкое небо. Яркие звезды и воздух, от которого першит в горле как от сухой корицы. Он был в командировке, она – в своей первой экспедиции. Страсть полыхала не хуже огромного снопа пересохшей летней травы. Свадьба, рождение сына и вот… Николаю открылась важная истина – самая испепеляющая любовь обречена превратиться в жалкую горстку пепла. Тем не менее, он снова был на пороге светлого чувства и спешил как можно быстрее перешагнуть его.
Развод случился без лишних проволочек, и марш Мендельсона опять зазвучал для Николая торжественным гимном новой жизни.
Софье так не хотелось, чтобы заканчивался день их свадьбы. Она даже часы перевела назад, чтобы хоть искусственно растянуть свое счастье. Казалось, стоит прийти новому дню, и все исчезнет. Взявшись за руки, молодожены бродили по московским улочкам до раннего утра. Мягкий летний ветерок бережно раздувал складки подвенечного платья Софьи из тончайшего муара. Платье это, так шедшее своей счастливой обладательнице, дошивалось на ней за считанные минуты до бракосочетания и поэтому даже стало причиной почти часового опоздания невесты к началу регистрации, повергшего жениха в суеверную оторопь. Он, было, и жениться уже раздумал, когда, наконец, появилась заплаканная от переживаний Софья. Выслушав нравоучения от работников загса, взволнованные жених и невеста стали-таки законными супругами, и в тот момент, когда грузная распорядительница судеб разрешила им скрепить свои узы поцелуем, Софья почувствовала физическую потребность выплеснуть наружу свое счастье – его нельзя было уже ни вместить, ни прожить, ни истратить... Но Золушкина сказка закончилась через 48 часов. На третий день их совместной жизни началась война...
24 июня в 3 часа ночи была объявлена воздушная тревога. Заревели сирены, население спешно укрылось в бомбоубежищах, и поползли страшные слухи по столице, что немцы уже приблизились к Москве. Позже выяснилось, что начальство зоны ПВО неправильно оценило обстановку и приказало открыть огонь зенитной артиллерии... по своим же самолетам, возвращавшимся с бомбардировки. Но эту жуткую ночь Софья пронесла в памяти через все предназначенные ей ужасы – она была первой Ночью Страха. В те дни город напоминал склеп, утопленный в непроглядной тьме негорящих больше фонарей и пугающих маскировок, поглотивших окна домов. Дни смешались в страшном ожидании неизвестного.
Николай теперь не появлялся дома сутками, и Софья старалась проводить все дни на «Мосфильме», чтобы не сойти с ума от гнетущего одиночества в мрачном городе. Но работы теперь не было, актеры собирались с утра и до вечера обсуждали новости с фронта. Иногда, по собственному почину, инсценировав маленький театр и соорудив в одном из павильонов сцену, они репетировали «Вишневый сад», «Дядюшкин сон», «Хозяйку гостиницы». По тому неистовству, с каким многие из актерской братии творили в те дни свои невидимые зрителем роли, можно было определить нечто нездоровое в психике, но вместе с тем столь же необычайно, надломлено талантливое. Потом, вспоминая эти дни, Софья осознавала, как чудесны были те минуты ее жизни. Однажды на их репетицию пробрались с улицы четыре девушки. С какой неподдельной радостью смотрели они на маленькую сооруженную артистами сцену, и какие снопы васильков получили в тот день от них исполнители!
Однажды рано утром Софья проснулась от того, что кто-то заботливо укутывал ее пледом. Открыв глаза, она увидела мрачное лицо мужа. Тонкая линия губ резко переходила в недавно образовавшиеся глубокие складки вдоль носа и делала лицо его слишком жестким. Софья села на кровати.
- Что? Воздушная тревога?
- Через три часа я уезжаю на фронт, Софьюшка.
Она сидела молча, не зная, что делать и говорить в такую минуту. Николай обнял ее и коснулся губами волос.
- Я знаю, что ты сильная. Сейчас надо терпеть.
Софья так же молча наблюдала за тем, как он собирал вещи, потом разговаривал с кем-то в коридоре. Какое-то предчувствие овладело ей, но она боялась облечь свои страхи в словесную форму. Простились они так же молча, Николай спешно поцеловал ее в лоб и быстро ушел. Она долго сидела в немом оцепенении, потом встала, оделась и пошла на работу.
«Мосфильм» в этот день пребывал в объятиях радости – все только и говорили о начале съемок нового фильма. Софье досталась в нем совсем небольшая роль, но с этого дня она уже почти не приходила домой, оставаясь ночевать на съемочной площадке. Однако очень скоро съемки прекратились, а осенью 41-го Софья оказалась в троллейбусе, стоявшем на грузовой железнодорожной платформе, и поехала...

Киностудии «Мосфильм» и «Ленфильм» эвакуировали в Алма-Ату, и Софья работала там несколько месяцев. После дневных репетиций и редких вечерних спектаклей, помогала санитаркам в госпитале, куда отправляли со всех фронтов сотни тысяч раненых. Отработав, уставшая брела по малолюдным улицам к площади Коминтерна, чтобы послушать радио из треугольных громкоговорителей. Хороших новостей было мало, но они были и вселяли во всех надежду.
Каждый день Софья заряжала коллег своей радостной энергией, все только диву давались, откуда черпается такое количество оптимизма. А она жила его письмами. «Милая, дорогая, светлая радость моя! Все обязательно будет хорошо, скоро-скоро заживем мы с тобой очень счастливо, нужно только немного подождать и никогда, слышишь, никогда не отчаиваться. У тебя есть главное, ради чего стоит терпеть – моя бесконечная любовь к тебе...» Только одно письмо удастся сохранить ей, и потом, в заключении, она будет перечитывать его до дыр, и без того зная все наизусть.
Несмотря на то, что Алма-Ата была тылом, жизнь там текла согласно военному времени – трудная и голодная. Благо в городе благоухали яблоневые сады, и осень кормила жителей сочным сытным апортом.

Спустя почти три месяца Николай попросил жену переехать к его матери в Куйбышев, где в то время находилась вся партэлита терзаемой фашистскими войсками страны. Но до Куйбышева Софья так и не добралась. Где и как она пропала, Николай не знал, предполагая только, что поезд, в котором ехала жена, попал в руки фашистов. И начались бесконечные дни его сумасшествия. Почти две с половиной тысячи дней...


***
У Мартина была душа странника – ему не сиделось спокойно ни дома, ни в стенах университета, ни у своих многочисленных (от того же душевного свойства) подруг. Он хотел испытать как можно больше, и эта жажда владела им во всем. За время своего юношества Мартин успел пожить в родном Мюнхене, Берлине, Париже, Вене, Женеве, Толедо. Всюду он снимал маленькие квартирки – средоточие интеллектуально-развращенной публики – как сам называл их. Повсеместно находясь в эпицентре жизни, Мартин, тем не менее, имел настолько смутные представления о правильном расходовании денег, что его родители не успевали оплачивать счета своего странствующего сына. И однажды их терпение не выдержало неимоверного напряжения. «Если ты и дальше думаешь поощрять свой способ жизни, то находи и средства, чтобы обеспечивать его самостоятельно» – написал Мартину отец. Возможность же появления необходимых средств из каких-либо других источников маячила в столь отдаленном еще будущем, что любителю приключений пришлось возвращаться (потратив немалое количество усилий) в оставленный было Мюнхенский университет.
Уже при распределении он, выпускник исторического факультета, настоял, чтобы его отправили поработать в Азию. Так давно она манила Мартина – тысяча и одна ночь из сказок Шахерезады – так много он хотел там почувствовать. Лучший друг Дэнис, избалованный денди, сын состоятельных родителей и первоклассный летчик, уже давно был заражен Мартином его азиатской мечтой, к тому же так хотелось хоть на время перестать дышать воздухом, пропитанным запахом зреющей в Европе войны. Их совместная экспедиция готовилась спешно. За день до вылета они бурно отмечали с друзьями предстоящее путешествие. Возвращаясь домой, кто-то из подвыпившей компании предложил по дороге зайти к известной в то время в Мюнхене старой испанке, которая удивительно достоверно предсказывала будущее. Дэнис очень весело воспринял эту идею и потащил Мартина на встречу с судьбой. Гадалка – старая и неопрятная старуха – встретила шумную молодежь неприветливо. Заявила, что они разбудили ее, и по ночам она не гадает. Но Дэнис был неумолим, он снял с мизинца перстень с аметистом, сунул в сморщенную ладонь прорицательницы и спросил где можно располагаться. Старуха повертела перстень, прошамкала что-то бессвязное и рукой пригласила в дом. Внутри оказалось очень холодно, из-за отсутствия мебели глухое эхо носилось по темному коридору. Старуха остановилась возле закрытой двери какой-то комнаты, кутаясь в длинную дырявую шаль.
- Ну, кому?
- Всем! – весело выпалил Дэнис. Гадалка резко дернула головой.
- Нет, только вам двоим, – кивнула она в сторону Мартина, – заходите!
За спиной Дэниса прыснул смех, и послышались вульгарные шуточки. Он обернулся, улыбнулся друзьям и толкнул Мартина в открытую старухой дверь первым. В комнате не было окон и удушающе пахло воском. Гадалка зажгла несколько свечей в старинных канделябрах и уселась в глубокое кресло перед маленьким овальным столом. Парни остались стоять, поскольку никакой мебели больше не было.
- Dica pure.
- Что? – в один голос удивились молодые люди.
Старуха смотрела выжидающе.
- Будьте добры, говорите по-немецки, мы не понимаем тарабарщины.
- Что вы хотите? – женщина делано улыбалась, и свет от свечки прыгал в темном пространстве ее беззубого рта.
- Погадайте нам! Что ж еще хотеть! – вспылил Мартин.
- Подойдите ближе. Дай мне левую руку, Дэнис.
- Откуда вы знаете?
- Io la conosco, – старуха заулыбалась еще фальшивее.
- Она, наверное, слышала, как мы называли друг друга, – предположил Мартин, и в ту же секунду гадалка прожгла его взглядом. Потом отвернулась и больно схватила руку Дэниса.
- Ты хорошей жизни ищешь, правильной, – ее голос вдруг обрел поразительную силу и зазвенел в пустой комнате как лопнувшая струна, – но ты по неверной дороге пойдешь – жизнь твоя короткая.
Дэнис едва заметно дернул желваками, но радушное настроение его не оставило, он продолжал улыбаться. Тем временем прорицательница смешала на столике какие-то длинные, писанные маслом карты.
- Много на вашем пути злого! – руки старухи быстро перебирали колоду. Внезапно она остановилась, брови ее сошлись на переносице неровным лохматым треугольником. – Вас обоих это ждет. Кровь и смерть! Дай мне свой волос! – громко крикнула она Мартину. Тот в недоумении уставился на Дэниса.
- Слушай, пойдем отсюда, Дэнис. Какая-то чертовщина началась.
- Что ж ты, бабуля, друга моего испугала. Нет бы любви нам нагадать, а ты смерть... – беззаботно расхохотался Дэнис.
- Дай мне волос! – высокий голос старухи словно разрезал смех.
- Да дай ты ей волос, жалко, что ли? – и Дэнис сам вырвал у друга клок.
Гадалка быстро сожгла волосы на свечке и высыпала пепел в маленькое позолоченное блюдце.
- Испытание тебе будет и любовь великая!
- Вот уже другое дело! – не унимался Дэнис. Старуха не обращала на него внимания.
- Любовь твоя будет издалека, но не сама к тебе придет. Через нее можешь смерть принять...
- Все, бабка! Сколько можно? Ты только про смерть, что ли, гадаешь? – Дэнис постарался придать своему голосу раздражительности, хотя ему все еще было смешно от всего происходящего.
В это время гадалка прикрыла глаза и невесть откуда взявшейся в ее руках тонкой палочкой стала быстро-быстро передвигать маленькую горстку пепла по блюдцу. Прошептав что-то невнятное, она вскинула голову и дернула левую руку стоящего рядом Мартина к себе. Распрямила его ладонь, подула, высыпала на кожу пепел и прочертила на нем своим длинным желтым ногтем две полосы.
- Страшный день в твоей жизни будет… Земля оглохнет от шума, захлебнется в огненном дожде. Черное облако тебя окутает… – старуха помедлила, – если луна полная взойдет, рассвет увидишь…
Парни недоуменно переглянулись, пытаясь вникнуть в смысл сказанного.
- А рожок покажется, никогда утро для тебя не настанет, – продолжала кряхтеть гадалка. Помолчала немного, острым взглядом оцарапала Мартина. – Если живой останешься, горе тебя долго поломает, но потом оправишься, и будет тебе большой достаток. – Старая испанка прищурилась и неожиданно раздула пепел с ладони юноши. – Совсем седой будешь, а забыть ее не сможешь… – прошелестела она еще одну загадочную фразу и вдруг замерла, – ты… увидишь ее потом, – замолчала и тряхнула головой, – нет… нет …
- Кого – ее?
Гадалка оставила вопрос Мартина без ответа и отодвинула от себя его руку. Тяжело поднялась из провалившегося кресла и стала ловко собирать со стола карты.
- Нет вам дороги завтра, куда вы собрались... – вдруг еле слышно прошамкала прорицательница. Мартин дернул друга за руку.
- Пойдем отсюда, Дэнис, я сразу говорил, что не надо ходить по этим гадалкам. Только настроение испортили.
Но, похоже, Дэнису все происходящее не только не испортило, но даже прибавило веселого расположения.
- Ну да, ему нагадали великую любовь, он и доволен. Нет уж, не уйду, пока мне про любовь не скажут.
- Я тебе скажу, – улыбнулся Мартин, – сейчас придешь домой – там тебя Моника ждет - не дождется! Любви тебе на всю ночь хватит! – и они разразились дружным смехом.
- И тебе... – закашляла старуха, – будет любовь. Женишься на красавице. Скоро. Из большого чужого города.
- Ну вот, я знал, что бабуля приличная женщина! Спасибо! А как вдруг Моника в красавицу-то обратится? Наговор такой есть, что ли? – Дэнис хохотал, не унимаясь. – Мартин, может, за такое предсказание дать нашей гадалке еще денег?
- Нет! – она вскинула руки, словно закрывая от себя их лица. – Не надо... Нет вам дороги завтра, помните! А до весны уезжайте из Германии. Уезжайте... Спасайте...
- Может возьмете все же деньги? – едва выговаривая слова от безудержного смеха, вновь предложил Дэнис. Гадалка с помрачневшим лицом молча открыла перед ними дверь и жестом показала на выход.
Парни попрощались и быстро направились в коридор.
- Ты сам себя погубишь, сам – прошептала испанка вслед выходящему из комнаты Дэнису, но тот ее уже не слышал...
Ранним утром 12 декабря 1935 года друзья отправились в свою первую экспедицию. Почти долетев до Каира, их самолет на скорости около 200 километров в час врезался в песчаный нанос в ливийской пустыне...
Чудом они уцелели все – Мартин, Дэнис и его механик. Разрушенный самолет нашли бедуины, погрузили парней на верблюдов и повезли их, переломанных и бесчувственных, в Каир. По дороге – как могли – делали перевязки и поили верблюжьим молоком. Мартин находился в полузабытьи, на короткое время приходя в себя и снова проваливаясь в тяжелый бред из-за чудовищной головной боли – у него было сильное сотрясение. У Дэниса оказались переломаны обе ноги. Механик Стефан все время пути оставался без сознания – как выяснилось уже в больнице, по дороге у него началось заражение крови, и Стефана едва сумели вытащить с того света. Вообще все каирские врачи объявили эту троицу большими везунчиками – поистине чудесным было их спасение. Несколько месяцев пришлось им провести в больнице, и с азиатской мечтой было покончено.
Они вернулись в Берлин 20 апреля, в день рождения Гитлера. На улицах царило всеобщее ликование и военный парад – Рейхсвер красовался своей мощью. С момента пересечения немецкой границы Дэнис впал в депрессию – с ним уже случались эти приступы пацифизма: в разговорах с Мартином он много раз вспоминал беззаботную атмосферу канувшего в Лету Берлина, наполненного хорошенькими и веселыми женскими лицами. Новый Берлин, наводненный штурмовиками в коричневых рубашках с отраженной в безумных глазах абсолютной готовностью принести в жертву все живое во имя весьма абстрактной для них, но великой по внушению идеи, – такой Берлин наводил на Дэниса уныние. Однажды прямо на улице их с Мартином избили солдаты за то, что они не салютовали проходящему мимо штандарту батальона СС.
Вернувшись домой, Дэнис узнал, что его подружка Моника убежала с каким-то французом. Она оставила записку, в которой объясняла, что ждать его больше не может и сообщала адрес гостиницы в Париже на случай, если Дэнис сумеет (было бы так благородно с его стороны!) помочь ей деньгами. Дэнис бесновался весь вечер.
- Ты только подумай, Мартин, пока я был там, в больнице, она... она... Я мог вообще умереть... Где же у этой... честь?
- Ну ты же сам говорил, что не любишь ее. Все равно ты не хотел на ней жениться! – пытался урезонить друга Мартин.
- Ты не понимаешь, это другое. По крайней мере, я никогда не обманывал ее, а она... она же говорила, что любит меня! Да она... Знаешь, кто она?!.. Это нельзя так оставить! Что еще за француз? Chercher la femme!
- Что ты хочешь делать?
- Едем в Париж, Мартин! Сегодня же!
...В указанной гостинице Моники не оказалось. Впрочем, даже если бы она и была там, Дэнис все равно не узнал бы об этом, поскольку потерял дар речи именно в ту минуту, в которую подошел к стойке гостиничного администратора. Именно там, за этой стойкой находилась причина его внезапного онемения. Это была божественная девушка – с нежным розоватым личиком, чудными васильковыми глазами и вьющимися волосами цвета ольхи. Она спросила у Дэниса, что ему угодно, но он не мог выдавить из себя ни звука. Мартин пришел ему на помощь, начав расспрашивать об исчезнувшей Монике, но Дэнис прервал его.
- Le sor!.. Le sor... Elle est belle!* (*фр – Судьба! Судьба… Она красавица!) – повторял он, не смея оторвать глаз от прекрасной француженки.
- Но Моника... – попытался напомнить Мартин.
Дэнис повернулся к нему с искренним недоумением на лице.
- Какая Моника?..
Весь вечер и ночь они втроем с красавицей Женевьевой гуляли по узким парижским улочкам. Дэнис скупал по дороге все цветы у попадавшихся им лотошников. В четыре утра на Александрийском мосту он встал на колени и, порвав штанину неловким движением, объяснился Женевьеве в любви. Больше они не расставались.
Мартин остался с молодоженами на несколько месяцев, а потом отправился в маленькую испанскую деревушку Льорет-де-Мар, где жили его университетские друзья, чтобы хоть немного удалиться от ужасов надвигавшейся (он был уверен в этом) войны. В начале осени 38-го Мартин вернулся в Берлин, где, едва сойдя с поезда, узнал, что Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье подписали договор о передаче Судетской области Германии. Фашистская оккупация началась!
На вокзале Мартина встретили Дэнис с Женевьевой, недавно вернувшиеся из Парижа, и с отчаянием рассказали, как этот оплот мужества времен Марны – предмет гордости всей мировой цивилизации –
превратился в страшный город, всецело поддавшийся пораженческим настроениям. Ночь напролет они говорили о Франции, Чехословакии и ситуации во всей Европе. Дэнис до хрипоты спорил с Мартином, доказывая, что второй мировой войны ни за что не случится. А наутро они узнали о том, что оба призваны в ряды немецкой армии...
Настоящая война, которой они так страшились, началась для Мартина и Дэниса с Польши – 1 сентября 39-го, как и для всего остального мира, только они в ней были захватчиками. Тогда, когда корабль «Шлезвиг-Гольштейн» обстрелял пригород Гданьска, самолеты стали бомбить военные объекты, а немецкая пехота перешла польскую границу, газеты в Германии пестрели патриотическим заголовками, и население все еще было настроено против военных действий – мало кто сомневался, что эта «липовая», как тогда говорили, война продлится долго. Как мало кто из немцев знал, что началась она вовсе не из оборонительных соображений – нападение на радиостанцию в Гляйвице, якобы совершенное поляками, на самом деле организовала служба безопасности Гитлера. Роли поляков играли завербованные ею заключенные. Тем же первым сентября, выступая перед депутатами рейхстага, фюрер заявил, что «вернется победителем или не вернется совсем».

Судьба Польши решилась за восемь дней. Там в Варшаве, погиб младший брат Дэниса, и им на долгое время овладело безумие мести. 14 мая капитулировала голландская армия – после пяти дней боев. Восемь дней понадобилось немцам, чтобы дойти до Брюсселя – они прорвались
через линию Мажино между Мобежем и Седаном – и яростно рвались к
Парижу. Брюссель оказался единственным городом в Бельгии, не схороненным под руинами. В старинном городе Лувене, славившемся своей огромной библиотекой, не осталось ни одного человека из проживавшей там сорок одной тысячи, ни одной книги. 14 июня на Эйфелевой башне появился гитлеровский флаг со свастикой. О падении Парижа Дэнис и Мартин узнали в Германии от немецкого солдата-очевидца. Он рассказывал, что сам испытал шок от пугающей пустоты на улицах французской столицы. Почти три миллиона парижан из пяти бежали, не взяв своих вещей – в чудовищной панике, а правительство даже не сообщило своим гражданам, что город не будет защищаться...
Удивительная вещь – облегчение. Во время войны оно приходит не от раскаяния после убийств, а от возможности поспать после них. Много раз Мартин говорил Дэнису, что перестал чувствовать запах крови, и сам уже почти не сознает боли, так же легко доставляя ее другим...
Летом 41-го они вместе находились в составе армии, атаковавшей границы Советского Союза. Через полгода Дэниса тяжело ранило в грудь, и он отправился в госпиталь, а Мартин оказался на службе в одном из концлагерей на территории оккупированной Польши.


***
Тот поезд из Алма-Аты так и не дошел до места назначения. Сначала часто останавливался и подолгу маялся в отстойниках на разных станциях, потом изменил маршрут, а затем и вовсе отказался идти дальше – что поделать: война. Пассажирам объявили, что немцы оцепили впереди железную дорогу, и ехать дальше нет никакой возможности. Оставшись в окружении таких же обезумевших от страха и неизвестности попутчиков, Софья обнаружила, что находится недалеко от какой-то деревушки, и решила идти туда – проситься к кому-нибудь на постой. Она проехала в холодном поезде несколько недель, и уже давно чувствовала себя плохо.
До ближайшего домика на окраине деревни Софья шла почти два часа, делая перерывы на то, чтобы отдышаться – силы уже оставляли ее.
Дверь дома долго не открывалась, потом в узкую щелку выглянуло тонкое испуганное лицо молодой, очень красивой женщины. Софья тихо поздоровалась и, долго извиняясь, объяснила, что она пришла со станции, где встал ее поезд, что она нездорова и ей нужен ночлег. Некоторое время хозяйка настороженно изучала незваную гостью, потом, словно засовестившись, широко распахнула дверь и жестом пригласила внутрь. Той же ночью у Софьи начался жар. Несколько дней хозяйка дома выхаживала ее как собственного ребенка – поила какими-то отварами, делала компрессы из трав. Софье нравилось наблюдать за своей сиделкой – в ее лице было спрятано столько переживаний, что оно казалось Софье ликом оракула, прикоснувшегося к священной тайне и познавшего суть всего живого. Зинаида – так звали эту крестьянку – была немного младше Софьи, у нее были вьющиеся черные волосы, глубокие синие глаза, необычайно белая кожа и так не шедшая к ее деревенскому облику горделивая осанка. Необычная внешность не принесла в ее жизнь радости, несмотря на то, что такой красоте могли бы позавидовать многие столичные барышни. Все вечера женщины проводили за разговорами, Софья расспрашивала свою новую подругу о жизни. Зинаида много и тяжело работала на полях с ранней юности. Ее руки были раздавлены работой и так не гармонировали с крепким, но весьма изящно сложенным телом. Когда она рассказывала Софье о своей трудной жизни в деревне, побоях вечно пьяного отца, о том, как замерз в поле ее старший брат, и утонула сестра; а мать посадили в тюрьму за то, что та украла в колхозе ведро пшеницы, чтобы прокормить оставшихся пятерых детей; о том, как они с сестрами и братишкой по очереди ходили в школу, потому что нечего было надеть, – когда Софья слушала все это, она абстрагировалась, мысленно перенося Зину из этих ужасов в кино – в роли Настасьи Филипповны Достоевского или толстовской Анны Карениной. Зина непременно представлялась Софье в амплуа роковых красавиц, при виде которых мужские сердца наперегонки должны убегать в пятки. Но вместо всего этого деревенская жемчужина пахала землю, запрягаясь в упряжь вместо лошадей, которые в колхозе были на вес золота, вязала снопы, безропотно сносила издевательства мужа и рожала детей, одного за другим, – прямо в поле. Первый раз Зинаида вышла замуж за отцовского собутыльника, изнасиловавшего ее в сенях родного дома. Семнадцатилетняя красавица сберегла честь, но лишилась самого важного в жизни женщины – способности любить и желать любви. Она родила мужу троих мальчиков-погодок, но не научилась чувствовать нежности даже к ним. Презирая мужа-пьяницу, Зинаида не гнушалась ухаживаниями деревенских кавалеров, за что не однажды была нещадно бита. Ее несчастный супруг сделал Зину вдовой на шестом году совместной жизни – пьяный замерз в высоком сугробе. Сыновья, оставшиеся от него, умерли, как и родились – один за другим, заразившись тифом. Второй раз Зина вышла замуж через три месяца после смерти младшего сына – в самый канун войны, за три дня до ее начала. Узнав это, Софья долго пребывала под воздействием столь мифического для нее совпадения.
- Ты знаешь, это очень удивительно, Зина, мы вышли замуж с тобой в один день, только ты здесь, а я там, в Москве. Обе за три дня до войны. Даже странно, что мы так похожи.
- Нечего тебе на меня похожей-то быть, ничего хорошего в моей жизни нет. Ты, небось, и пожить-то с мужем не успела. Где он сейчас, на фронте?
- Не успела, – сразу погрустнела Софья, – да... на фронте, и я о нем ничего не знаю... И он обо мне. Застряла вот на этом поезде, неизвестно теперь, когда и выберусь.
- Немцы, я слышала, совсем близко, поезда перестали ходить. Уж и не знаю, как ты доберешься теперь-то. Надо было оставаться тебе, Соня, там в этой, как ее… Аламате, чего поехала – нашла время разъезжать!
- Но ведь немцы не доберутся сюда, Зиночка? – от дурного предчувствия лицо Софьи покрылось красными пятнами.
- Не боись, куда им!.. А мой-то антихрист, поди, с ними, – помолчав, вдруг зло добавила Зинаида. Софья приоткрыла рот от удивления.
- Что ты говоришь? Какой твой?
- Да муж мой! – усмехнулась она. – Он ведь тоже на фронт ушел, да там к немцам и переметнулся, идол, выслуживается у них, как собака.
Зина закусила губу и отвернулась. Софья не решалась дальше расспрашивать, и они долго молчали, думая каждая о своем. Потом Софья робко предложила:
- А может, ты со мной поедешь? Что тебе делать в этой деревне? Учиться будешь в Москве, я тебя в театр попробую устроить, знаешь, какая ты красивая?! У тебя там столько поклонников будет, быстро забудешь все свои беды, ты ведь заслужила настоящего счастья.
Зинаида неожиданно рассмеялась – громко и от души.
- Дура ты, Соня! Какая из меня артистка?! Я всю жизнь в деревне прожила, да и в школе-то только три года поучилась. А на красоту мою пусть вон куры глядят, от них хоть зла нету. Давай-ка лучше ложись, сейчас тебя натирать буду.
Софья проболела еще неделю, а когда она, наконец, совсем пошла на поправку, в деревню пришли немцы.
В первый же день оккупации всех колхозников собрали в холодном сельсовете. На Зинаиду солдаты обратили внимание сразу, и вечером уже около двадцати человек оказались в ее доме на постое. Софье Зина приказала лежать в маленькой дальней комнатке, с головой накрывшись толстой дерюгой. Немцам хозяйка объясняла, что живет с сестрой, которая тяжело и заразно больна. В эту комнату солдаты не заходили, но Софья слышала, как весь вечер они пили и громко распевали песни. Зину они не отпускали от себя, заставляя петь русские частушки. Она пришла к дрожащей от страха Софье уже заполночь и проплакала до утра. А следующей ночью...
Ее застрелили у Софьи на глазах. Проснувшись от душераздирающего крика, Софья вбежала в комнату, где расположились немцы, и в ту же секунду прямо в лицо ей брызнула кровь подруги – автоматная очередь растерзала Зинаиду, отважившуюся раскроить ведром череп одному из пытавшихся изнасиловать ее солдат. Не устояв от подступившей к самому горлу дурноты, Софья упала на колени и, мелко крестясь, подползла к упавшей навзничь подруге. Зина была еще жива, изо рта, которым она жадно хватала воздух, толчками выплескивалась ярко-алая кровь. Она пыталась что-то сказать, но голос ее хрипел и захлебывался. Бесчувственными от страха руками Софья попыталась приподнять Зинаиду, но у нее ничего не вышло. Несколько солдат вокруг громко засмеялись, один из них дернул Софью за волосы, сказал что-то по-немецки и плюнул ей в лицо. Двое других стали кричать и размахивать руками. Софья стояла на коленях возле умирающей подруги, на парализованном испугом лице не дергался ни один мускул, только мелко подрагивал подбородок. Она не могла даже плакать от пережитого ужаса и вряд ли в ту минуту почувствовала бы даже собственную смерть.
Зина умерла быстро. Растратив весь азарт из-за внезапного и незапланированного конца вечеринки, солдаты приказали Софье убрать все и тут же завалились спать, пообещав не понимающей их девушке разобраться с ней завтра. Всю ночь Софья рыла могилу маленькой детской лопаткой, чтобы похоронить близкого человека, а утром ее запихнули в забитый деревенскими женщинами и детьми грузовик и повезли...


***
Мартин Манн появился в ее новой жизни почти сразу. В первый день пребывания в немецком лагере у Софьи забрали всю одежду и обрили ее чудные белокурые волосы. Но не били и дали выспаться, что после многодневного заточения в тряском, ледяном грузовике, а потом в вагоне для скота без вентиляции, обогрева и элементарных приспособлений для справления нужды, среди почти сотни таких же как она, показалось бедной девушке просто верхом гуманности и блаженства.
Утром их разделили по половому признаку и отправили в грязную баню, потом выдали какое-то безразмерное тряпье и выстроили в очередь в маленькую комнату, где, как потом выяснилось, брали кровь. У Софьи крови взяли много, оставив на внутреннем сгибе локтя огромный синяк. Она поднялась и едва не рухнула на пол от слабости. Ее выволокли во двор и тут же погрузили в заполненный людьми грузовик. Их вывезли в лесок и приказали рыть окопы. Двое суток все рыли землю, не разгибаясь и не имея никакого понятия о месте своего нахождения. Лесок был редкий, низкорослый, совсем не похожий на массивные русские чащобы. Какой-то пленный предположил, что их привезли в Польшу, но его тусклый шепот быстро прервали побои, и больше никто не проронил ни звука. Софья дважды падала в обморок, но приходила в чувства от ударов сапогом по лицу. На третьи сутки пленных вновь привезли в барак. Софья упала навзничь на тонкую подстилку и в ту же секунду услышала над собой режущий слух окрик: «Aufstehen!»
Она подняла тяжелые веки, и тут же острой болью отозвался по спине удар чем-то острым. Рывок чужих сильных рук заставил ее подняться, и глаза встретились с взглядом, до краев наполненным разбуженной яростью.
- Komm mit mir!
Она не поняла ничего и жалко развела руками. Вдруг взгляд высокого молодого брюнета в идеально отутюженной форме смягчился. Он оглядел девушку так, как рассматривают маленьких бродячих щенят, которых жалко, но приласкать или хотя бы накормить не приходит в голову. «Пойдьем с менья», – исковерканные русские слова вырвались из него какими-то рваными, но в то же время зазвучали для испуганной девушки почти мелодично. Софья шла за офицером, прихрамывая, и все оставшиеся в бараке мысленно прощались с ней. Он привел ее в теплый светлый дом, обставленный старинной красивой мебелью. Жестами приказал вымыть полы, потом усадил с собой за стол пить крепкий безвкусный чай. На своем ломаном и иногда совсем непонятном русском расспрашивал – как зовут, сколько ей лет, где она жила. Когда Софья сказала, что она еврейка, красавец-брюнет вскочил со стула и выхватил из ее рук чашку, будто спасая посуду от заразы.
- Scheisse! Heraus!!!* (*нем – Дерьмо! Вон!!!) – закричал он, хватаясь за голову.
Он пришел через три дня, когда Софья мыла грязную баню. Сел в углу и целый час молча наблюдал за ней. Потом так же молча поднялся и вышел.
На следующий день у нее снова брали кровь, и, по всей видимости, не продезинфицировали иглу. К вечеру у Софьи поднялась высокая температура, а ночью ее забила лихорадка, и девушка впала в беспамятство. Утром ее переложили в пустой холодной барак с разным хламом. И, вероятнее всего, если бы не Мартин, Софья умерла бы еще тогда, от заражения крови. Он сам отвез ее на машине в госпиталь и приказал врачам спасти. Он был крайне неосторожен и потом яростно ругал себя за эмоциональную слабость, но, на его счастье, гестапо так и не узнало об этом безумном поступке, спасшем жизнь пленной советской еврейке, в которую... боясь признаться себе самому, Мартин влюбился сразу и так отчаянно, что перестал с благоговейной бдительностью относиться к собственной безопасности и репутации безупречного служителя идеям Фюрера. Именно из-за осознания этой слабости Мартин и начал избивать ее. Пытался выбить свою любовь. А потом нечеловеческие страдания наполняли его естество, и он готов был наказать себя во сто крат сильнее, лишь бы избавить ее от боли, причиненной им самим. Он добивался ее почти полтора года. Конечно, он мог взять ее силой, принудить более изощренными издевательствами. Но всегда в самый последний момент любовь останавливала его. Именно она, эта любовь, берегла Софью от каторжных работ в плену, бесчеловечного донорства и испытаний вакцин, от которых погибла не одна тысяча людей.
И в тот день, когда ЭТО все же случилось, он вдруг осознал с невыразимо болезненной ясностью, в какую ловушку загнал себя. Почувствовав себя сродни великому открытию алхимиков Македонии, он понял, что подобно тому самому магниту притянул к себе магическое свойство этой женщины влюблять в себя глубоко и болезненно. Понял, что уже не сможет существовать без нее. Как не сможет существовать и с ней. Он было даже начал думать, куда может с ней скрыться. Но куда он мог уехать во время войны, он – кадровый немецкий офицер? Да еще с пленной?! Пленной – советской еврейкой! Ее бесспорно расстреляют рано или поздно, а если узнают о его покрывательстве... Даже страшно представить, что будет с ним после этого. Мартин забывался только от ее прикосновений. Он знал, что все ее чувства рождены лишь безумным страхом и постоянным подсознательным ожиданием боли, но не хотел думать об этом.
А она – будто в бреду следовала откликам своего тела, а потом до боли скребла его в той самой грязной баньке. Софья понимала, что сломалась. Неважно, что послужило причиной, важно, что она оказалась слабой, стала предательницей. Мужа, родины. Она перестала надеяться на Бога и ждать избавления, решив для себя, что если останется жить, то никогда не вернется к Николаю. Пусть Мартин делает теперь с ней все, что захочет, в его власти даже убить ее.
Однажды мрачным дождливым утром пленных подняли на час раньше обычного. На улице стоял невообразимый грохот от смешавшихся окриков, гула съехавшихся грузовиков и дождя. Среди узников пополз слух, что их будут перевозить в другое место. Солдаты и офицеры заполнили пространство перед бараками. Напуганная до спазма в горле Софья судорожно искала глазами Мартина, но беснующаяся толпа не давала ей ничего рассмотреть. Рядом громко всхлипнула немолодая женщина и ухватилась за Софьин локоть, чтобы не упасть от слабости и начавшейся истерики.
- Я знаю, теперь конец! Нас расстреляют сейчас! – сообщила она Софье треснувшим хрипом.
- Нет, мы наверняка нужны им как рабочая сила, просто перевезут в другой ла... – девушке не дал договорить приклад винтовки, тяжело вошедший в спину, и грубый окрик позади.
Всех пленных стали спешно загружать в грузовики. В давке Софья сломала в кармане маленькое зеркальце, подаренное Мартином – невероятное по тем меркам богатство. «Плохая примета», – подумала она и тут же внутренне рассмеялась своему глупому суеверию – что худшее может произойти с ней после всех пережитых ужасов? Она привстала на цыпочки и вытянула голову уже из заполненной людьми и зловонием машины в тщетном усилии увидеть-таки Мартина и уперлась взглядом в изможденное, проеденное страхом лицо какого-то мужчины. Единственной рукой он молча вытирал кровь с рассеченного лба, стараясь не запачкать сидевших рядом с ним на полу кузова женщин. Неимоверной силы волна ненависти к своим мучителям, родившаяся в шторме унизительного осознания собственной беспомощности, поднялась в Софье, и она вдруг закричала, перебивая невесть откуда взявшейся громкостью царивший вокруг гул.
- Что же вы за изверги, мать вашу! Эх, как убивать хочется!
Находившиеся внутри грузовика, словно по команде инстинктивно втянули головы в плечи, а кое-кто даже прикрыл их руками. Побои не заставили себя ждать. Высокий, хорошо сложенный солдат одним движением сдернул Софью на землю и принялся пинать ее огромными сапогами. В тот момент, когда она едва не захлебнулась от собственной крови, до нее донесся знакомый окрик.
- Hor auf!* (*нем – Прекратить!)
Мартин в два прыжка добежал до лежащей ничком Софьи, с силой отдернул солдата и, уже яростно замахнувшись на него, вдруг опомнился – отпустил и приказал затащить девушку в грузовик. Женщины в машине уложили ее, подложив под голову тряпки и принявшись стирать с нее кровь. Кто-то рядом тихо плакал, рассказывая Софье, что их повезут из Польши вглубь Восточной Германии, чтобы работать там на их заводах. Плачущий голос сообщал еще что-то важное, но Софья уже ничего не воспринимала. «Зачем этот солдат не избил меня до смерти, - думала она. – Как было бы хорошо, если бы, наконец, все это кончилось. Зачем я живу дальше?..»

***
Мартину стоило больших усилий добиться своего перевода в тот же концлагерь, куда попала Софья. Уже в Германии, встретившись с Дэнисом, демобилизованным окончательно после того, как он, едва оправившись от грудного ранения, потерял в одном из боев ногу, Мартин вынужден был объяснить другу причину такого рвения. Дэнис, казалось, даже вздохнул от облегчения.
- А я уж думал, что тебе понравилось пленных мучить. Прости, эта война уже всех с ума свела. Ты не представляешь, как я рад, что мне оторвало эту чертову ногу, и я могу не воевать больше!
- Да, Дэнис, я бы теперь тоже предпочел отдать свою ногу или даже две, чтобы Софи могла...
- Даже не думай об этом, – с запалом перебил его Дэнис, – даже не смей говорить об этом, вдруг кто узнает! Мы с тобой идиоты – вокруг все сейчас доносят! С ума сошел! Она же еврейка!
- Почему ты, с твоим неискоренимым пацифизмом, как истинный нацист ненавидишь евреев?
- Я никогда не говорил, что ненавижу их, ты знаешь, что я даже увлекался в свое время иудаизмом, когда писал в университете трактаты по теологии. Но это другое... в нашей стране, да что там – во всей Европе... это сложилось исторически... – Дэнис старался подобрать наиболее подходящие выражения, но, тут же разозлившись на себя, оборвал свои попытки, – да и не в этом дело сейчас! – он распалялся все больше и больше. – Ты подумай, что с тобой будет?! Ее же все равно расстреляют! А тебя... О матери подумай! Да что, девок тебе других мало?! Зачем, зачем тебе это? Ты точно с ума сошел! Зачем...
- Оставь, Дэнис! Остановись...
Они расстались в тот вечер поссорившимися – каждый распаленный своими эмоциями и предчувствиями.
В Германии Софью вместе с другими девушками из бараков распределили рабочей на фабрику по переработке целлюлозы. Именно там она узнала, что немцам катастрофически не хватает сырья для обеспечения армии одеждой. А поскольку практически весь хлопок и шерсть в Германию импортировались из Европы, то теперь немецким технологам приходилось в рекордные сроки заниматься разработкой каких-нибудь эрзацтканей, преимущественно из целлюлозы. Через три недели после начала работы прямо в цехе расстреляли двух молодых женщин из Софьиного барака. Одна осмелилась рассказать другой о том, как Гитлер уже однажды одел своих солдат в украденную у несчастных чехов форму. После этого ужаса на фабрике поселилась скорбная, страшная тишина.
Работать пленных женщин заставляли до изнеможения, по 18 часов в сутки. Правда, через некоторое время разрешили отдыхать по вечерам в выходные. Часто по субботам в большом холле фабрики собирались солдаты и офицеры и устраивали посиделки. Как-то один из них возмутился – чего, мол, пленные без дела в бараках лежат, раз на фабрике в субботние вечера не работают, пускай развлекают солдат великого Фюрера. Собравшиеся шумно поддержали эту идею. Мартин, пытаясь предотвратить оргии, вдруг ставшие очевидно возможными, громко и весело предложил: «Давайте для начала культурную программу организуем, – тут среди них одна актриса есть, так пусть придумает для нас представление». «Давай, давай, – радостно понеслось со всех сторон. – И песни пусть поет русские!» Веселые пьяные выкрики утонули в грянувшем хоре тяжелых голосов, и походная солдатская песня понеслась гулким диссонансом по холодному фабричному коридору...
- Что же я могу для них почитать? Я же не знаю немецкого! – Софья испуганно смотрела на Мартина, только что рассказавшего ей о предстоящем выступлении.
- Ты знать чтьо-нибудь о немецких великих Leute* (*нем – людях), Софи?
- Я... да, я знаю о Карле Великом.
- Wunderschon!* (*нем – Прекрасно!) Пишьи и дай мнье, я переводить, а ты учить.
- Х-хорошо, – Софья смутилась, – а... а если я не смогу? Мартин, что они сделают со мной?
- Чтьо такое «что зделают»?
- Что со мной будет? Я боюсь!
- Не бойся! – Он устало улыбнулся. – Я быть з тобой, aber ты должна учить.
Она покорно кивнула головой и, вдруг несмело улыбнувшись, спросила:
- Я все хочу узнать... откуда ты знаешь русский?
- Mein Vater учил изторий Russland и русский язик, он профессор изтории... и подаваль в универзитет.
- Что он подавал? В столовой что ли?
- Глупия Madchen, он бил Lehrer, verstehst du?* (*нем – Глупая девочка, он был учитель, понимаешь?)
- Учитель? – догадалась Софья, и глаза ее рассмеялись, – преподавал.
- Да-да, учитьель – Рейналд Манн, пода... преда...
- Пре-по-да-вал, – по слогам растянула слово Софья.
- Пре-по-да-вал, – подражая ее голосу, повторил Мартин и рассмеялся, – в уни русский язик. Меня тожье учить. Он иметь Freund aus Russland* (*нем – друг из России), эмигрант позле революций – Михаэль. Отличный бил чъеловек, много рассказивать о России и гражданзкий война. И о 50 миллионов марок, который наши социализты давать Ленин на революций, – усмехнулся он, – и о разтреле царский Familie... Ваша страна иметь очень грустний изторий... Да, – немного помолчав, добавил вдруг Мартин, – у Михаэль бил очен кразивий Tochter… дочь…
- Ах, вон что... – притворно нахмурилась Софья.
Мартин разулыбался – ему льстило, пусть даже наигранное, проявление ее ревности.
- Да, у ней били очень кразивый глаза – почти виолетовый. Я учить ее один кхороший песня, послушай:

Mein Herz tragt schwere Ketten,
Die Du mir angelegt.
Ich mochte mein Leben wetten,
Dass Keine schwerer tragt...*

(*нем
Мое сердце в тяжелых оковах,
которыми ты его опутал.
Клянусь жизнью, что ни у кого нет цепей тяжелей)

Мотив песенки был довольно веселый, и Софья поддалась настроению Мартина, принявшись подпевать ему словами какой-то русской детской считалочки. Так они дурачились достаточно долго, пока лицо Мартина не приняло выражения напускной строгости.
- Genug! Хватит! Надо тебье писать. Karl, Der Grosse.
На удивление Софьи очень многие немецкие солдаты и офицеры не блистали познаниями о Карле Первом, Великом. Дата его рождения поразила всех, никто из присутствовавших не знал, что Карл появился на свет столько веков назад. А когда Софья рассказала, что и французы по праву считают его своим великим королем, зал зашумел. Негодующие реплики посыпались на исполнительницу. Девушка ничего не понимала и инстинктивно пятилась назад.
Положение спас Мартин. Внезапно появившись перед Софьей, он начал говорить что-то, и постепенно все успокоились. Затем снова послышались выкрики.
Мартин повернулся к Софье и прошептал: «Они просят тебья петь по-русски. Kannst du?* (*нем – можешь?)» Она спешно кивнула и тут же, будто слова старинного романса давно просились наружу, надрывно запела. Зал затих, мгновенно очарованный Софьиным пением. Она еще никогда не старалась вложить столько силы и чувства в свой голос, иногда он даже срывался от избытка внутренних эмоций. На втором куплете девушка закрыла глаза, чтобы не видеть чужих лиц вокруг себя – эта песня была слишком проникновенной, она затянула Софью в прошлое – в Россию, в темный переулок родного московского дворика, в окутывающий аромат цветущих под окном лип. Память вернула ее к Николаю, и голос вдруг оборвался, охваченный спазмом. Софья разлепила влажные ресницы и посмотрела на молчавшую публику. Неожиданно послышались одинокие хлопки, потом их поддержал еще кто-то, и постепенно помещение наполнилось овациями. На какой-то миг отступила война, ненависть и отвращение друг к другу, и воздух вокруг наполнился простой человеческой радостью...
Поздно ночью Мартин поил Софью настоящим бренди, чтобы успокоить усилившуюся после чересчур эмоционального вечера истерику. Сделав первый глоток, девушка испытала почти невероятное блаженство – теплый тягучий дурман, действие которого Софья не ощущала уже, кажется, сто лет, сладкой истомой обволок ее изнутри. Она вдохнула полной грудью и остро почувствовала нестерпимую потребность быть обласканной и желанной.
Мартин любил ее так нежно, будто кожа девушки была тонкой прозрачной тканью, которую легко повредить. Не открывая глаз, Софья мысленно благодарила своего любовника за то, что он напоил ее и дал усыпленной истерзанной душе желанное забытье.
...Было слишком раннее утро даже для его визитов, поэтому, едва увидев Мартина, Софья сразу поняла, что случилось что-то очень серьезное. Он вывел ее подальше в холодное поле и, пряча своей курткой от ветра, горячо зашептал в самое ухо: «Софи, morgen, завтра тебья разтреливать. Бежать, бежать!» – и сунул ей в руку бумажку с планом побега и указанием места, до которого она должна была добраться. «Я найти тебья. Верь!» Приложив все свои усилия, Софья поняла, что у нее будет только две минуты, чтобы добежать до ограждения и перелезть в определенном месте под проволокой с током – именно там она натянута недостаточно низко. Только две минуты не будет на посту часового, и она должна успеть во что бы то ни стало. Он целовал ее холодные щеки и говорил ей какие-то нежные немецкие слова. Софья стояла, сотрясаемая изнуряющим ознобом. Она понимала, что этот человек жертвовал ради нее всем – долгом, честью и, возможно, даже жизнью, но не чувствовала к нему ничего, кроме уже привычного снисхождения. Да, он – ее карма и судьба, быть может, она останется с ним до конца своих дней, но не оставляло ее сердце отвращение к спасителю за то, что она уже не сможет открыто смотреть людям в глаза и уважать себя. А Мартин пытался утешить ее, даже шутил.
- Ничьего, Софи, взе кхорошо! Франзуцы говорить – Rira bien, qui rira le dernier!
- Что? – Софьин взгляд был наполнен безразличным непониманием.
- Смеяться кхорошо тот, кто смеяться позледний!
Мартин говорил что-то еще, но Софья его не слышала, она думала о своем. Ветер гонял вокруг них куски мусора и грязную воду из разлитой неподалеку лужи, и вся жизнь казалась в тот момент Софье такой же невыразимо бессмысленной.
А следующим утром случилось страшное. В указанный час, по указанной тропинке Софья добежала до нейтральной полосы к проволоке. И вдруг... Грянул окрик часового: «Stehen!»* (*нем – Стоять!)
Она словно в забытьи продолжала двигаться к проволоке, а солдат уже кричал Мартину, следившему за ее уходом, что пленная может сбежать, и ждал его команды. Повторный окрик часового заставил обезуметь их обоих – Софья нырнула под проволоку с высоким напряжением, и в этот же момент Мартин приказал стрелять.
Софья не знала, что опоздала ровно на те самые две минуты...


***
В конце 1941 года у Советского Союза формально появился союзник. Атака японцев на американскую военно-морскую базу в Перл-Харборе подтолкнула Рузвельта сделать шаг навстречу объятым уже войной Советам. Опальный когда-то в советской России, но незаменимый в сложившихся условиях еврей Литвинов был назначен специальным послом в США. И тут же, в феврале 42-го, Сталин создал в своей стране (государстве, где антисемитизм сложился исторически!) Еврейский антифашистский комитет, призванный, прежде всего, влиять на американское общественное мнение и приближать те события, что произойдут через год.
В это же самое время на Лубянке изводили допросами мать и старшую сестру Софьи, как ближайших родственниц государственной преступницы, посмевшей сдаться врагу живой. Но Николая, Софьиного мужа, не тронули и даже не сместили с высокой должности заместителя командующего армией. Он достойно воевал, сходил с ума, но не смел ничего узнавать о судьбе своей жены. Не смел, но... узнавал! Знал почти наверняка, что Софья жива и почти точно – где она находится. Это придавало ему силы жить дальше и надеяться, что однажды случится чудо. Но случилось другое...
Гигантские операции одновременного наступления тысяч советских танков и самолетов Верховный Главнокомандующий разрабатывал самолично. Одной из основных таких операций стала битва за ключ к закромам хлеба и нефти юга – город его имени. Полномасштабное контрнаступление подготавливалось сразу несколькими армиями, которые одновременно с востока, севера и юга атаковали 6-ю немецкую армию.
Вот уже несколько недель кипели ожесточенные бои в районе Калача, где всего восемь обескровленных советских дивизий пытались остановить продвижение противника. За Калачом корявая степь простиралась до самого Сталинграда. Вернувшись как-то утром из города, где полным ходом шла подготовка к обороне, заместитель командующего Юго-Восточным фронтом Николай Новинов привез с собой целую зенитную батарею из девушек-добровольцев. Эти русокосые красавицы – еще совсем молоденькие и смешливые, были настроены очень решительно, и Николай с некоторым умилением наблюдал накануне сражений за их неподдельным девичьим запалом.
Все они, до последней, погибли под чудовищным свинцовым ливнем, пролившимся над Сталинградом 23 августа 1942 года и ставшим для жителей города и его защитников настоящим Армагеддоном. Черные тени-бомбардировщики полностью скрыли небо, и клубы смертоносного дыма поглотили яркую степь – фюрер направил всю свою авиацию на истребление города-символа. 1000 тонн бомб было сброшено на город, только за первую неделю в Сталинграде погибло около 40000 человек.
В начале сентября к Новинову привели немецкого летчика – сумевшего катапультироваться из сбитого самолета и захваченного 13-ой гвардейской дивизией. На допросе пленный сообщил, что за последние недели совершил 189 вылетов, почти столько же, сколько за предыдущие два года.
Бои продолжались ожесточенные, страшная мясорубка без следа размалывала тысячи солдатских судеб, и тут на помощь русским пришли ранние морозы, ударившие уже во второй половине сентября. На неподготовленных немецких солдат они подействовали устрашающе, танки начали выходить из строя, фельдмаршал Паулюс впал в истерику…
А тем временем Поскребышев докладывал Сталину радиоперехват из Берлина: "Несокрушимые германские войска захватили Сталинград". Но реальная угроза городу уже прошла.
Вечером 20 сентября немцы атаковали зернохранилище, обороной которого командовал Новинов. Выбивающимся из сил фашистам на выручку подоспело танковое подкрепление, а у русских, отбивших уже одиннадцать атак, практически не осталось боеприпасов. Дух изможденных нескончаемым боем солдат слабел, но генерал приказал стоять насмерть. И они стояли…
Провал первого сентябрьского штурма стал очевиден 24 сентября, когда Гитлер лишил Паулюса нового обещанного уже назначения, узнав насколько сильно укрепились советские части в южной и центральной части города. Теперь немецкое командование решило нанести удар в северном районе...
Но уже спустя два месяца захваченная в кольцо 6-ая фашистская армия, медленно погибала от лютого «русского» мороза, сводя с ума беспомощного фельдмаршала Паулюса. 2 февраля 1943 года была одержана окончательная победа советских войск под Сталинградом. А за две недели до этого Николая Новинова тяжело ранило во время воздушной атаки противника. Уже в госпитале его навестил друг, недавно побывавший в Москве и привезший страшные новости – о том, что Софья пыталась бежать из плена, и ее расстреляли прямо на высоковольтном ограждении.
Говорят, последнее, чего лишается умирающий человек, – это слух. Николай умирал мучительно. Он уже понимал, что его нет в живых, но непокорный орган все еще принимал внутрь тяжелые слова, заставляя слышать и слушать. Через невозможное. Через смерть. Он никогда не боялся узнать ее силу, но ничего так не страшился он, как потерять смысл в этой, жизненной, осязаемости. Самое страшное случилось с ним. Его тело продолжало органически сосуществовать с действительностью, но душа в тот день впала в кому от чудовищного болевого шока.
Следующей ночью Николай почувствовал себя хуже, и беспамятство опрокинуло его сознание в свои лабиринты. В спутанном сне ему явилась Софья. Они стояли друг против друга, разделенные железнодорожными рельсами. Николай понимал, что нужно спросить ее, куда она едет, где ее искать, но не мог произнести ни слова. Где-то вдали послышался гул идущего поезда, через минуту он скрыл Софью из вида, и Николай, закричав, проснулся.
Медсестра, склоненная над ним, вытирала пот с его лба.
- Товарищ генерал, больно вам? Сейчас ногу вам перевяжем. Вы все зовете какую-то Софью... Жена это ваша?
- Жена... Расстреляли ее в плену.
Молоденькая медсестра судорожно качнулась в сторону и куцо, очень быстро перекрестилась.
- Да как же это?.. А вы не верьте. Вы видели сами? Откуда знаете?
- Друг рассказал... Он виделся в Москве с человеком, бывшим тогда недалеко от тех мест.
- Не верьте, точно говорю – не верьте. Мне вон, похоронка на мужа пришла, а я не верю. Я жду его, и он обязательно вернется! Не смеет не вернуться, когда я его так жду! Не может он меня одну оставить. И вы не верьте!
Николай погладил разошедшийся во всю щеку румянец разволновавшейся девушки и закрыл глаза. Не было ни сил, ни желания верить в чудеса. «Для чего я остался жив?», – думал он отстраненно и безразлично. Он не чувствовал ни боли в груди и ноге, ни желания поправиться. Все, казалось, происходило помимо его сознания и где-то в другой жизни: люди вокруг, война и он сам на этой кровати в госпитале...
Рано утром медсестра принесла Николаю свежего кваса, помогла ему напиться и распахнула настежь окно. Холодный ветер прибил к стеклу старую голую ветку. Она безучастно оттягивала кусок коры от огромного разлапистого дуба и изредка билась о потрескавшуюся оконную фрамугу. Николай усмехнулся, глядя на нее.
- Смотри, Валюша, как ветка за окном похожа на меня. Такая же старая и бесполезная.
Участливая медсестра повернула свою хорошенькую головку и смешно захлопала ресницами.
- И совсем даже не похожа. Вы вон какой молодой и красивый, не говорите глупости, вы...
- Что ж ты во мне красивого-то нашла? – еще шире заулыбался Николай.
- Вон вы и улыбаться стали. Выздоравливаете значит!
Валя подошла к его постели и стала поправлять под ним простынь.
- Да не надо, Валюша, ты и так от меня не отходишь, иди лучше поспи еще.
- Николай Владимирович... – девушка неловко замялась, словно подбирая правильные слова, и все еще сомневаясь, стоит ли говорить дальше, – я... вы... можно я приду к вам вечером?
- Валюша...
- Не перебивайте меня. Я все знаю. Вы любите свою жену. Я жду своего мужа. Но... Вы такой... Вернее, я хотела сказать... Так, может, нам обоим легче будет. Это совсем не то... Просто поддержка... Простите меня... – она закрыла пылающее лицо руками и выбежала из комнаты.
А вечером, не дождавшись Вали, Николай сам заковылял на улицу. Вечер стоял прохладный и очень темный. Густая слизь сумерек казалась осязаемой, и ее хотелось раздвинуть руками. Николай подернул ноздрями тяжелый воздух, обильно сдобренный полынным настоем, и громко чихнул. От скамейки под дубом чертыхнулась тень. Застыв в десяти шагах от него, тень не делала никаких попыток двинуться дальше.
- Валюша, ты что ли? – Николай сделал мелкий неуверенный шаг в сторону тени.
- Я, – едва слышно ответила девушка и тоже двинулась навстречу ему.
- Что ж ты сидишь здесь? Холодно! А я уж потерял тебя, ну, думаю, бросила меня моя Валюша, – Николай поравнялся с девушкой и нежно коснулся пальцами ее волос.
- Боялась я приходить к вам, Николай Владимирович. Ох, лучше не трогайте вы меня.
- Ну что ты, милая. Что с тобой?
- А полюбила я вас, вот что! – она судорожно вскинула голову и больно закусила губы.
Слезы мелкими брызгами рассыпались по ее щекам. Николай провел пальцами по лицу девушки и поднес их к своим губам.
- У-у, а слезы-то чего у тебя такие солонющие?
Валюша несмело улыбнулась одними глазами и опустила голову. Он очень бережно обнял ее за плечи и поцеловал в теплые волосы.
- Ничего, хорошая моя, ты потерпи, скоро муж твой вернется. Ты же меня сама учила – главное верить. Девочка моя, все у тебя хорошо будет – и любовь большая, и семья и детишки. Потерпи, скоро война кончится. Скоро.
Николай прижал к себе ее подергивающееся от рыданий тело и поднял глаза. Небо было усеяно звездами. Очень яркими и низкими показались они ему, никогда не видел он больше таких звезд. Слеза, скатившаяся по его щеке, казалось, прожгла кожу. Николай сильнее прижал к себе Валю и вдруг осознал, что опухоль, давившая его изнутри, начала рассасываться. Он всей грудью вдохнул в себя терпкий аромат полынного зелья и понял, что снова живет дальше.


***
...Софья очнулась от дрожи. Ее кровать ходила ходуном от дикого озноба, сотрясавшего человеческое тело. Но это не она мучилась лихорадкой – какое-то огромное пятно дрожало над ней. Девушка почувствовала, как от этого пятна отделилось что-то мокрое и скатилось на ее лицо. Софья зашевелилась, ощутив чудовищную боль в левом виске, и в то же мгновение отчетливо разглядела в нависшем пятне лицо Мартина. Он плакал и едва слышно перебирал губами, будто читая молитву. До ее слуха доносились обрывки его, казалось, бессвязной речи: «Gluck... Hoffnung... Jeder ist seines Gluckes Schmied...»* (*нем – Счастье…Надежда… Каждый кузнец своего счастья)
Откуда-то из глубин ее воспаленного сознания появилась размытая дождем дорога и грузовик, увязающий в грязи... Потом белые стены, лица людей в таких же белых повязках. И Мартин. Он все время был рядом с ней. Теплая волна нежности к склоненному над ней человеку вдруг захлестнула Софью, и она тихонько сжала его руку.
...Софья оказалась во власти какого-то немыслимого чуда. Пуля, пущенная ей в голову, не только не принесла с собой смерть, но даже не задела никаких жизненно важных центров, застряв в мягких тканях. Врачи, к которым Мартин привез Софью на том самом грязном грузовике, сказали, что не стоит вынимать пулю, со временем она обрастет соединительной тканью, превратившись в своеобразный кокон, и будет напоминать о себе только – что поделать – головными болями разной интенсивности. Во второй раз Мартин спас Софьину жизнь, вновь поставив на кон свою. Однако теперь ему не удалось скрыть от руководства свое преступное покровительство. И он снова предал любимую. Он, так тщательно скрывавший от всех Софьино еврейство, сам доложил об этом, как и о том, что жизнь еврейской девушке сохранена лишь для того, чтобы она, как показательный экземпляр обладателя отменного здоровья, приняла участие в новых опытах, намеченных самым популярным среди нацистов врачом Йозефом Менгеле, на самое ближайшее время. Мартин понимал, что, вытащив девушку с того света, он собственными руками отдал ее на растерзание тем, кто, быть может, еще быстрее покончит с ее жизнью. Но выхода у них обоих не было. Поэтому каждый день над кроватью выздоравливающей возлюбленной он читал старую бабушкину молитву, прося у Господа невозможного.

Йозеф Менгеле отличался крайней увлеченностью. Ему всегда хотелось объять необъятное и участвовать сразу во всем происходящем вокруг. Еще в юности он живо интересовался расовой теологией. А во время Гитлеровского господства часто по собственному почину предлагал высшему руководству и внедрял в жизнь самые разные исследования. Именно в его бытность Освенцим, например, превратился в своеобразный «научно-исследовательский центр», где проводились изощреннейшие и страшнейшие опыты над пленными людьми. Это было и изучение воздействия низких/высоких температур на человеческий организм, когда тела подопытных пленных с помощью больших кусков льда охлаждались до 30 градусов или же, наоборот, нагревались до закипания крови; и изучение влияния низкого атмосферного давления, от которого человека разрывало изнутри в клочья; и возможности понижения выработки женских яйцеклеток яичниками представительниц неарийской расы; и бесконечные апробации всевозможных инъекций. И сотни тысяч смертей...
Софье предстояло стать участницей нового эксперимента Херра Менгеле, состоявшего в том, что подопытным кареглазым евреям в зрачки вводилась инъекция голубого красителя, призванная приблизить «недочеловеков» к истинным арийцам. Естественно, результата эти инъекции не давали никакого – коричневый пигмент зрачка не мог превратиться в голубой, но в 90% случаев несчастные подопытные полностью теряли зрение.

...От болевого шока, последовавшего после инъекции, Софья потеряла сознание, а придя в себя, никак не могла разлепить рестницы от запекшейся крови. Две недели она лежала с тугой повязкой на глазах, а еще через одну поняла, что больше никогда ничего не увидит. Ни горя. Ни радости. Ни колючей проволоки, ни листьев на деревьях, ни солнца, ни Мартина... Ни-че-го. Казалось, утраченная жажда жизни вдруг всколыхнулась в ней с новой, поразительной силой. Она, вопреки всем законам физики и медицины, выздоравливала быстрее, чем до этого чудовищного издевательства и ежедневно умоляла Мартина помочь ей. Он обещал повезти ее после войны к лучшим офтальмологам и всячески вселял в нее надежду, что все можно поправить, и она обязательно снова будет видеть.
Мартин сам верил в это, потому что очень хотел верить. В высших эшелонах власти уже поползли разговоры о неизбежном крахе фашистской Германии и скорой развязке войны, и Мартин снова позволил себе мечтать о том, что ему удастся спасти свою Софью и бежать с ней из родной страны как только представится возможность. В это время он много рассказывал Софье о своей жизни до войны. О крушении самолета в ливийской пустыне и своем чудесном спасении. Об Испании. С особенной нежностью вспоминал он теперь о Толедо и деревушке Льорет-де-Мар, о том, какое особенное было над ней небо в лохматых и бурых облаках, какое нестерпимо красивое побережье окутывало оливковые деревенские рощицы, какое теплое и пронзительно-бирюзовое море открывалось во всю ширину на этом побережье. С неистощимым оживлением Мартин рассказывал о боях быков, которые он посещал тогда бесконечное количество раз.
- Но это же так жестоко! – пыталась спорить с его увлеченными рассказами Софья.
- Nein, Софи, это зрелише fur назтояший мушин. Подумай, сколько есть силы в этом. Природный, м-м-м... зов!
- Но ведь беззащитное животное заранее поставлено в проигрышные условия, нежели вооруженный человек!
- Что есть про...игрыжные?
- Невыгодные, неприспособленные. Плохие.
- Aber, Софи, и бык сразу больше stark, он иметь выигрыш auch, тоже.
- Stark? – Софья вытянула в сторону Мартина свое незрячее лицо, и он
вздрогнул, все еще не привыкший к этой страшной перемене в ее облике.
Она изогнула длинные брови домиком, и взмахнула рукой в воздухе в поисках сидящего рядом Мартина. Он поймал ее руку и прижал к своим щекам всеми десятью пальцами – последнее время он частенько сознательно пытался найти применение своим рукам, чтобы не поддаться бессознательному соблазну объяснять непонятные Софье немецкие слова жестами, как делал это прежде.
- Как же... – от досады, что не может вспомнить этого русского слова и придумать, как объяснить по-другому, Мартин вздохнул как-то слишком громко и раздраженно.
Неожиданно Софья дернулась в сторону, и свет плеснулся в скатившихся на щеки каплях.
- Не могу больше! Не могу больше чувствовать твою жалость! Я даже не могу увидеть, как я уродлива!
- Софи! – Мартин попытался обнять ее, но она еще сильнее дернулась и упала с кровати.
- Оставь меня! Оставь! Ты же только этого хочешь! Не знаешь, как избавиться от меня. Будьте вы все прокляты! Вся ваша война, ваши кошмарные...
Мартин не дал ей договорить, плотно закрыв ладонью ее искривленный в истерике рот. Он взял Софью на руки и принялся раскачивать из стороны в сторону как маленького ребенка.
- Ruhe, Madchen!* (*нем – Тихо, девочка) Сладкий! – шептал он ей. – Ruhe...
- Прости, прости меня, Мартин, только не оставляй меня. Я умру скоро, подожди...





ЧАСТЬ ВТОРАЯ




И мнится – голос человека
Здесь никогда не прозвучит,
Лишь ветер каменного века
В ворота черные стучит.
И мнится мне, что уцелела
Под этим небом я одна –
За то, что первая хотела
Испить смертельного вина.

Анна Ахматова


Еще мальчишкой он получил это прозвище, и уже много десятилетий никто не помнил его настоящего имени. Крез никогда не задумывался о том сходстве со своим мифическим тезкой, благодаря которому и обрел новое имя – да, быть может он также «красив», но, Бог мой! – зато как обаятелен, красноречив и удачлив! Его необычная и непривлекательная внешность являла собой, пожалуй, чрезмерное смешение кровей: бабка по материнской линии – самый любимый и уважаемый им человек из всей семьи – была русской графиней, дед происходил из древнего немецкого рода, отец одной половиной причислялся к грекам, другой – к испанцам. Родители Креза познакомились в дореволюционном Петербурге – отец по найму работал гувернером младшего брата матери. Вспыхнувшая между молодыми людьми любовь никак не входила в планы состоятельных и титулованных родителей девушки. Ей прочили в женихи одного немолодого, но знатного князя, а гувернер-иностранец без роду и племени испортил все дело. Графиня билась в истерике, граф угрожал, но любовь оказалась сильнее – молодые тайно обвенчались в церкви (причем, жених по воле невесты принял православие) и также тайно уехали из России. На деньги, вырученные от продажи драгоценностей графской дочери и книг гувернера, молодожены некоторое время жили в Пруссии, а затем перебрались к родственникам мужа в Грецию. Там им пришлось туго – образованный молодой человек, владеющий пятью языками, из-за острого дефицита рабочих мест вынужден был освоить ремесло сапожника, а его великосветская жена работала прачкой. Крез появился у них после трех неудачных попыток обзавестись детьми и с самого детства был обласкан родительским вниманием. От матери он знал все самые нежные русские слова и еще ребенком всегда удивлялся как мог он – такой безобразный и неловкий – родиться у столь прекрасной и ласковой женщины.
После революции 17-го года в России были расстреляны дед и дядя Креза, а бабке – в одночасье лишившейся на родине всего и едва избежавшей смерти – удалось добраться к дочери в Грецию. С того времени она посвятила себя Крезу и появившимся после него сестрам-близнецам, прививая внукам любовь к русской истории и литературе.
Отец Креза умер от чахотки, когда мальчику было всего десять лет, и ребенок стал торговать фруктами на улочках родных Афин, помогая матери справиться с пришедшей в их дом нуждой. Юность он провел в Саудовской Аравии, каторжно работая на нефтепромыслах, чтобы мать, бабка и сестры могли платить за дом и нормально питаться. Крез сполна вкусил нищеты, научившись различать ее убийственный запах до тончайших нюансов. Он ненавидел нищету и однажды ночью в Аравии, во время чудовищно-свирепого шемала (сильного северо-западного ветра), собравшего в огромный столп, казалось, весь пустынный песок в Персидском заливе, Крез дал себе клятву: никогда больше не нуждаться. В ту страшную ночь он уже знал что делать – ему нужны были две вещи: деньги и информация, и Крез в кратчайшие сроки намеревался добыть и то и другое. Поставщик необходимых ему сведений уже имелся – хорошенькая, молоденькая жена геолога-англичанина, совратить которую – Крез был уверен в этом на все сто – не стоило особого труда. Он заявился к Эльзе, когда ее муж был на буровой, и с порога объяснился в горячей любви, не жалея своей природной словоохотливости. Его голос с легкой хрипотцой придал объяснению некоторого шарма и... Крепость пала слишком быстро – Крез даже не успел насладиться натиском. К тому же, Эльза оказалась чересчур привязчива и ненасытна. Крез старался, без жалости расходуя свои природные резервы, а красотка все никак не могла выудить у мужа нужные ему сведения. Однажды на очередном свидании Крезу пришлось даже припугнуть сладострастную возлюбленную немедленной и жестокой разлукой, и на другой день он получил всю информацию о новом предполагаемом месторождении нефти. Земля вокруг этого места еще никому не принадлежала, и Крезу нужно было спешить.
В тот вечер он пришел к Эльзе очень печальный. Она долго пыталась развеселить его, но маска Пьеро, казалось, срослась с его лицом.
- Ну миленький, что с тобой сегодня?
- А ты сама-то, гляжу – рада-радешенька, – грубо отрезал Крез. Он с самого начала решил вести себя с ней в этот день очень резко. – Чему только радуешься? Муж скоро вернется?
- Да нет, нет, – она обвилась вокруг него и повисла на шее. – Что тебе муж этот, лучше давай...
- Нет уж! Я сыт по горло!
- Да что с тобой?
- Я не хочу так больше, Эльза. Все!
- Ты... хочешь... меня ос...тавить? – в этот момент на Эльзу стало больно смотреть – маленькие глаза утонули в хлынувшей лавине слез, рот, будто чудовищный цветок, распустился в пол-лица тягучим ревом. В первую минуту Крез даже растерялся, испугавшись, что случайно мог испортить все дело. Он растерянно подошел к ней и как-то неумело погладил по голове.
- Я... хотел только сказать, что нам надо... Гм... надо из... избавиться от твоего мужа и пожениться, чтобы все было честно и достойно твоего... доброго имени.
Эльза прекратила всхлипывать и вцепилась в его пуговицы, остерегаясь, что теперь он может убежать, испугавшись собственной смелости.
- Ты правда хочешь жениться на мне? Любимый, я... я... – она попеременно сжимала его ладони, пытаясь поцеловать их.
- Да, но для этого нам нужны деньги, Эльза. Чтобы я мог подыскать нам жилье и увезти тебя подальше. У твоего муженька есть деньги?
- Да! – радостно выпалила простушка Эльза. – Я знаю, где они лежат, там пять тысяч долларов, – вдруг она осеклась, – ты хочешь, чтобы я... украла их у него?
- Ну что ты, милая! Предоставь всю грязную работу мне, просто скажи, где деньги, остальное я сделаю сам и обо всем позабочусь.
Через неделю Крез украл у англичанина его накопленные пять тысяч и купил право на землю в округе того самого предполагаемого месторождения. В тот же день он явился к своему благодетелю-геологу с утешением, дал в долг пятьсот его же собственных долларов и «из чисто дружеских помыслов» посоветовал поскорее найти другую работу, поскольку здесь вскорости у него могут украсть еще и жену. Доводы красноречивого Креза подействовали убедительно, и англичанин быстро собрался в дорогу. Эльза была безутешна, но хитрец Крез сумел успокоить ее подозрения, клятвенно заверив, что приедет за ней через месяц, отвезет в безопасное место, и до конца дней своих они будут вместе. Полгода «жениху» пришлось придумывать в письмах всевозможные отговорки и клятвенные заверения в любви, ограждая себя от угроз обманутой женщины. Но когда спустя шесть месяцев на буровой Креза забила нефть – с Эльзой было покончено. Теперь ему нечего было бояться – словно по взмаху волшебной палочки Крез сделался миллионером.
Перед началом Второй мировой войны он вернулся в Грецию и обзавелся там собственным маленьким флотом, насчитывающим пятнадцать танкеров водоизмещением в 200 000 тонн, на которых по волнам Эгейского моря, знавшего еще корабли Одиссея, и приплыло к Крезу громадное состояние – во время войны эти танкеры доставляли нефть в стонущую от лишений Европу. В это же время он вплотную занялся образованием – своим и сестер. Помимо физики, высшей математики, химии и черчения Крез усиленно изучал русский язык (которым, благодаря, в основном, бабушке, и так владел довольно неплохо), историю России и ее литературное достояние. Кроме русского довольно скоро он овладел также английским и немецким.
Крез был удивительно суеверным человеком. Однажды на скачках, которые он обожал и в которых непременно участвовал сам, лошадь под ним споткнулась и на всем скаку рухнула на бок, подмяв под себя седока. Несколько недель Крез находился между жизнью и смертью, врачи почти потеряли надежду и пригласили ухаживать за умирающим старую монахиню, бывшую у него на содержании. Инокиня надела на шею Креза свой медальон и принялась молиться у его кровати. На исходе четвертого дня Крез почувствовал себя значительно лучше и даже попросил есть. Забывшись крепким сном, он проснулся ранним утром и понял, что так же везуч, как и прежде. Он посмотрел на спящую рядом сиделку, перекрестился и ощутил на шее какой-то предмет. Достав цепочку, Крез увидел медальон с изображением святой Софии, и с тех пор не расставался с ним, уверовав, что только София сможет защитить его от всех, даже самых страшных, превратностей судьбы.
Со своей женой, красивой и надменной гречанкой, Крез жил давно, но с той же определенностью он мог сказать о себе, что добрую половину семейной жизни был холост. Мария не только не разделяла интересов мужа, она вообще жила собственной, отдельной жизнью, в которой единственной точкой соприкосновения с Крезом были их дети. Пожалуй, Крез и сам был согласен с тем, что не соблюдал обязанностей образцового супруга, но гордыня Марии во сто крат превосходила его распущенность. Не единожды он пытался отмолить перед ней свои грешки – виллами, драгоценностями сумасшедшей стоимости, месячным безотлучным нахождением дома, наконец, – но Мария оставалась непреклонной. Обнаружив однажды, что муж изменяет ей, она уже не смогла простить. А буйный темперамент греческого мужчины, что поделать, – требовал все новых любовных побед. Однако, как истинно религиозный человек, Крез очень дорожил семьей, и ее благо было для него превыше самых безумных приключений. К тому же он – отец троих дочерей – безумно хотел иметь сына, и, возможно, его появление могло примирить-таки супругов, но Мария и слышать не хотела о близости с мужем. С годами Крез смирился с тем, что его собственная жена – абсолютно чужой ему человек, и переключил все свое внимание на дочерей, к тому же у него было полно дел и всегда готовых ублажать его красоток.
Перед самой войной в Афинах состоялся благотворительный бал, который, по установившейся традиции, давала греческая промышленная палата. Крез был одним из главных устроителей этого мероприятия, и явился в свет при полном блеске. Правила высшего света требовали соблюдения подобающих приличий, поэтому Креза сопровождала жена – лучащаяся в свете бриллиантов и специально надетой на лицо – по случаю выхода – благосклонности к своему супругу. Публика, несмотря на причастность каждого из собравшихся к определенному социальному слою, собралась разношерстная – здесь были и публичные политики, и известные актеры и ничем не примечательные, но жутко богатые промышленники. Среди присутствующих затесался даже один никому не известный литератор. Совсем недавно он выпустил в Англии и Греции сборник своих стихов и переводы неизданных трактатов Шопенгауэра. Литератор этот, по признанию многих разбирающихся в поэзии и прозе людей, не блистал особенным талантом, но обладал другим, не менее важным, качеством – он всегда оказывался в нужном месте в самое время и весьма умело набивался в собеседники, а то и в приятели, к значительным людям – на том, собственно, и стоял. Правда, отдавая ему должное, необходимо признать, что в обществе, даже и великосветском, этот литератор чувствовал себя как рыба в воде и умел иногда эпатировать публику своими остротами и странными выходками. Однажды на один из вечеров он привел с собой на поводке одетую в платье с блестками настоящую гиену, которая злобно сверкала глазами и постоянно норовила укусить своего сопроводителя. Дело кончилось тем, что, доведенная до крайности гиена, опрокинула один из столов, порвала платье какой-то даме и убежала через сад в город. Стражи порядка поймали зверя дня через два, сдали в местный зоопарк и заставили литератора заплатить штраф, а заодно – ущерб троим городским укушенным.
Ежегодно устраиваемые сборища приносили удовольствие собравшимся не только и не столько изысканными закусками и отборными винами, но каждый раз умело задаваемой темой бесед и интересно поддерживающими их занимательными участниками. На этот раз много говорили о Европе и грозящей вот-вот разразиться там буре. Один почтенного возраста ученый-историк припомнил среди разговора толкователей Апокалипсиса.
- ...Еще в двенадцатом веке один монах-католик заперся в своей келье на два года, чтобы написать явившегося ему во сне Христа. Эта картина наделала много шуму спустя сотни лет после его смерти, поскольку такой манеры написания библейского сюжета не было ни до него, ни после. Вы, наверное, слышали. Монах изобразил Христа, только что снятого с креста, – его тело было сплошь покрыто синяками и ссадинами, кожа на теле висела клочьями, а глаз практически не было видно из-за кровоподтеков. Так вот, художник, якобы, исполнил волю приснившегося ему Иисуса и показал его как обычного смертного, не выдержавшего истязаний. И этот самый монах, выйдя из своей кельи и написав картину, принялся за создание «Апокалипсиса». Ему было видение, что смерть Мессии – лишь начало человеческой трагедии, и люди, одержимые тщеславием, словно людоедством, не успокоятся, пока сами же не покончат со своим родом – точно так же, как они убили сына Божьего.
- Но, знаете, профессор, человечество во все времена нуждалось в своих истребителях, как это ни парадоксально, иначе всемирный хаос давно наступил бы, – с воодушевлением подключился к разговору молодой успешный и блестяще образованный золотопромышленник, – Содом и Гоморра были истреблены самим Богом вместе со всеми жителями. А вспомните погибшую Атлантиду! Потом люди сами взялись за своеобразный контроль, но запутались в своих грехах и пороках.
- Еще у Кафки есть рассуждения об «Апокалипсисе», – громко и быстро заговорил литератор, – что-то вроде того, что люди, действительно, имеют некоторое право на самоуничтожение. Бывали случаи, когда еще во времена инквизиции каннибалы избегали наказания, доказывая, что они съедали бесполезных и даже вредных обществу людей! Ну вот ли не дикость?! А, между тем, не к ней ли мир сейчас так стремительно несется? – Произнеся последнюю фразу, впечатлительный служитель слова тяжело раздул раскрасневшиеся щеки и стал громко выдыхать воздух через нос. Несколько дам вокруг него беспокойно заохали.
- А я, если хотите, полагаю, что такой человек как Гитлер появился не зря и, быть может, даже и вовремя, – заявил расхаживающий за спиной литератора высокий сутуловатый банкир, чья красавица жена-испанка неизменно производила фурор на каждом сборище.
- Что вы говорите! Вот уж истинные последователи Апокалипсиса! – загудели новые голоса. – А помните забастовку в Вене, когда Дольфус истреблял социал-демократов?! После последних артиллерийских залпов он пошел... помолиться! Чудовищное лицо атеизма, скрытое под маской веры. И ведь даже это неверие – так, на случай, не от сердца. Словно Фигаро – народы Фигаро, страны Фигаро!
- Верно-верно! Это страшное зарождающееся неверие в Европе может стать пострашнее того Армагеддона, что уже поглотил Советскую Россию! – взвизгнул скрюченный старичок во фраке в самое ухо стоящему рядом Крезу. Тот отшатнулся от старика и взял фужер с вином.
- А слышали, – решил вступить он в беседу, – что Советы вроде как каждый год поставляют Германии миллион тонн нефти? – вокруг охнули. – А что до таких учений, как Апокалипсис, то в России за эти слова расстреливают.
- Позвольте, как же это может быть, что Советская Россия стала поставщиком своего главного врага?
- А слышали ли вы, Крез, что русские крушат собственные церкви? – посыпались одни вопросы за другими.
- И приходы. И священников расстреливают, говорят. Недавно вот сожгли какую-то маленькую церквушку в деревне вместе с несколькими старыми прихожанами.
- А что, Крез, вы – славянофил? – спросил вдруг начавший разговор ученый.
Крез громко рассмеялся.
- Я даже на четверть русский, вы разве не знали? Это же предмет моей беспредельной гордости!
Общество заметно оживилось, и все пришли в движение, кто-то тронул Креза за плечо, с другой стороны ему подали новый бокал вина.
- Моя мать и бабушка приехали из России, они, между прочим, – графини из старинного дворянского рода! И я хорошо знаю русский.
- Вот это вы нас удивили! Каждый раз узнаешь о вас что-нибудь новенькое. Право, Крез, вы самая большая загадка здесь! – шурша нежно-лиловым шелком, медленно подошла к нему обольстительная жена банкира и, кокетливо улыбнувшись, чокнулась с ним своим бокалом.
У Креза тут же запрыгали маленькие бесята в глазах, он уже знал – с кем покинет этот раут. Просияв в самой обаятельной из своих улыбок, он добавил:
- О, я не устану удивлять вас, поверьте!
Вечер набирал обороты. После фирменного в этом собрании огромного пирога с осетриной в клюквенном соусе, начались танцы. Крез беспрестанно оказывался в паре с блистательной испанкой. Она была так хороша собой, что Крез чувствовал как теряет контроль. Ее духи, блеск черных глаз, мелкие кудри волос, оттеняющие белоснежную кожу – все это сводило с ума и смешалось в Крезе в неудержимый восторг. Он сделался необычайно комплиментарен, и его хваленое красноречие лилось из него в три ручья.
Изабель, как и многие ее предшественницы, оказалась из тех крепостей, что вывешивали белый флаг при первом же натиске Креза. Это всегда его очень расстраивало, и убивало дальнейший интерес даже к самой чудесной и желанной крепости, вернее к тому, что от нее оставалось. «Почему, – думал Крез, – эти красотки распущенны так же, как очаровательны, и почему они не знают, как можно покорить сердце мужчины?» В такие минуты он с нежностью думал о собственной жене, которую ему пришлось добиваться больше полугода, но которая, увы, не любила его больше. Потеряв интерес к Изабель как к женщине, Крез вдруг ощутил, что в его душе, весьма удачно названной одной из его подружек «системой точного наведения», появился интерес к ней, как к жене известного банкира. На том же балу, где Изабель так бесславно отдалась Крезу в одной из маленьких подсобных комнат, он узнал от нее, что через несколько дней у них дома обедает новый глава немецкого нефтяного королевства «Дженерал Шелл» – приятель мужа. Именно в этот день Крез был приглашен Изабель к обеду и представлен Генриху Вайссу.


***
Закон сохранения энергии, вероятно, останется непреложным, даже если когда-нибудь придет день, в который повсеместно перестанут действовать все основополагающие научные выводы. Как бы природа и все живое не относились к этому, но память любого произнесенного звука или родившейся мысли настолько энергоемка, что растратить в никуда такой поток энергии невозможно, а реально только трансформировать его, быть может, в иную форму. Не зря мудрецы предостерегали нас из забытых глубин времени – бойтесь своих желаний, ибо они могут исполниться. Даже камень, брошенный в воду, оставляет свою историю в виде расходящихся на поверхности кругов. Думающий человек неосознанно сам заносит себя в Лету, сохраняя в вечности энергию своих мыслей. Крез уже давно подарил своему имени бессмертие, нагромождая ворох идей во вселенский энергетический поток. Правда, предпочтение отдавал он «французским мыселькам» – как говаривала его бабушка. Французскими считались им легкие, не требующие особых измышлений, умственные упражнения. Легкие они были не в силу своей ограниченной наполненности – отнюдь, иногда они просто бушевали содержанием и выходили за рамки, – но в силу принятия действительности таковой, какая она есть, без претензий на философствование. Верят люди в Бога – значит есть кому помолиться, существует Дьявол – можно объяснить свершение всех грехов. И не нужно додумывать. Мыслить легко – потому что рождены уже готовые истины, и они лишь перемещаются в лавине человеческого сознания. Крез никогда не пытался понять непонятое до него, он лишь принимал его таким и сознавал, что должен извлекать из этого пользу. Он старался, полагаясь на свои природные качества, легко нарушая самые главные библейские заповеди. Но никогда не завидовал человеческой радости и всегда прощал людей за то, что они счастливы. А Фортуна – этот своевольный распределитель той самой свободной энергии – словно была с Крезом накоротке, и он едва успевал принимать ее подати. Свои танкеры Крез успел приобрести незадолго до Второй мировой войны по очень выгодной цене – буквально через несколько месяцев она поднялась втрое. Маленький флотовладелец с внешностью Квазимодо и амбициями Юпитера положил на свой банковский счет, доверясь рациональным расчетам, миллионы долларов. Он и здесь остался верен своей «французской мысли».
Когда началась война, Германия располагала неплохими запасами топлива, в арсенал которых входили и ресурсы Голландии, Бельгии, Норвегии. Скоро к ним добавились румынские, польские, венгерские нефтяные месторождения. Во всех подвластных гитлеровскому режиму странах в год добывалось более 345 млн. тонн угля, во Франции немцы захватили еще около 5 млн. тонн жидкого топлива и смазочных материалов. К тому же немецкие военно-воздушные силы практически не зависели от импортных поставок, поскольку самолеты заправлялись специально разработанным синтетическим бензином (и это при том, что немцы производили около 3000 боевых единиц в месяц!)
Всей этой информацией Крез владел в полном объеме благодаря опять же своим расчетам и, как следствие, – хорошо оплачиваемым осведомителям. Кроме того, он знал и то, что расход топлива почти на все невоенные цели в Германии строжайше запрещен, и люди уже начали сжигать в своих домах книги, чтобы согреть детей. Все это говорило о том, что немцы весьма неплохо подготовлены к военным нуждам.
Именно с непринужденного перечисления вышеозначенных сведений Крез начал свои бизнес-переговоры с Генрихом Вайссом – руководителем «Дженерал Шелл» – в конце 39-го года. Подытожив, Крез несколько раз пересказал свои восхищения Рейхом в стиле витиеватой оды, красноречивые сожаления по поводу своей видимой невостребованности и, между прочим, назвал – какое количество нефти он мог бы доставлять на своих танкерах. Затем, так же вскользь, было замечено, что все эти тонны могли бы приобретать у него, например, Франция и Англия. Дальше все было делом техники, которой Крез владел безупречно. Через несколько дней обсуждались цены и сметы, а спустя еще неделю договор с «Дженерал Шелл» был подписан. Как и несколько других, увидевших свет немного позже, – и в других европейских странах...
Практически всю войну Крезу, всегда обожавшему ходить по острию ножа, удавалось вести двойную игру и получать огромные прибыли. Он даже сумел войти в доверие к некоторым высшим чинам Рейха и быть у них в милости.
Как-то, в середине 42-го года, на одной из встреч в Берлине Крез познакомился с пожилым профессором истории, преподававшим когда-то в Мюнхенском университете, – Рейналдом Манном. Он оказался очень интересным собеседником, к тому же Манн изучал русскую историю, которой Крез особенно интересовался. В тот раз Крез пробыл в Германии больше месяца, и все это время он виделся с Манном каждый день.
- Как вы полагаете, Рейналд, союзники русских активизируют, наконец, свои действия или так и будут поддерживать видимость своего участия в войне?
- Я думаю, что второй фронт должен открыться, но тогда, когда это будет выгодно прежде всего американцам, они будут тянуть до последнего. К тому же, с Гитлера, как мне кажется, уже несколько сошло похмелье, хотя его наступление по России выглядит победоносно, потери немцев, по сравнению с потерями русских, минимальны. Но все это призрачно... – профессор задумался на некоторое время, потом горько усмехнулся, – знаете, Крез, еще в 40-м году, я летел в Барселону через Марсель, в самолете было много журналистов и разных чиновников, так вот один из них, глядя из иллюминатора на оккупированную Францию сказал с усмешкой: «Как мы их разделали! На триста лет хватит!» Как все это чудовищно...
- Вами никогда не интересовалось гестапо? – засмеялся было Крез, но тут же осекся, взглянув на моментально помрачневшее лицо своего собеседника...
Профессор много рассказывал не только об истории, но и своей жизни. Его очень беспокоила судьба немцев в бессмысленно, как он полагал, затеянной войне, и особенно – судьба его единственного сына Мартина, который теперь служил в гестапо. С того времени, как сына мобилизовали, они виделись всего раз, а потом Рейналд узнавал о нем через его друга Дэниса, который был тяжело ранен и долго лежал в госпитале. Крез обещал при случае непременно встретиться с Мартином, поскольку иногда бывал с некоторыми офицерами в разных подразделениях Рейха.


***
В 1943 году в Тегеране открылась конференция союзников, на которой решилась судьба открытия второго фронта, и определилось территориальное господство России. Через год, в конце 1944-го, немцы предприняли мощный контрудар против американцев и англичан в Арденнах. Блестяще начавшаяся операция была беспощадно прервана наступлением советских войск. А в феврале 1945-го союзники антигитлеровской коалиции уже принимали решения о четком разделе Европы и демилитаризации Германии. Рейх доживал свои последние месяцы.
В начале последней зимы войны Мартин пребывал в тяжелейшей депрессии. Он ясно осознавал свою дальнейшую участь. Один из его друзей покончил с собой еще в августе 1944-го, когда началось восстание в Варшаве. Второй, Дэнис, самый близкий, на Рождество 1945-го плакал второй раз за свою 30-летнюю жизнь и говорил Мартину, что Германия обречена. Дэнис всегда яростно высказывался против войны и варварской диктатуры нацистской партии, которая, как он любил подчеркивать, до этого никогда не получала большинства голосов на свободных выборах. Он был крайне подавлен, когда фашисты захватили Австрию. А 14 июня 1940 года, когда пал Париж, его любимый город, где он провел свои лучшие юношеские годы и познакомился с будущей женой, Дэнис, закрылся в своей квартире и напился до сильнейшей интоксикации. Той ночью он оплакивал свою нацию, которую, как ему казалось тогда, ловкие мошенники заманили на обманчивый путь войны, пообещав послушному и амбициозному народу мировое господство. Но при этом Дэнис, как и все немцы, не смог отказаться от него. Еще задолго до Гитлера это стремление к экспансии немец Мелер ван ден Брук описал в своем «Третьем рейхе». И в унисон ему годы спустя вся нация гордо распевала слова нацистского марша: «Сегодня нам принадлежит Германия, завтра – целый мир!» Дэнис не однажды обсуждал с Мартином причины того, почему Германия пошла за Гитлером.
- Во-первых, только ему удалось то, чего не могли достичь ни Габсбурги, ни Бисмарк – он добился нашего политического объединения и дал почувствовать немцам свою историческую миссию. А все мы подспудно хотим ощущать это еще со времен наших древних предков язычников. Кроме того, мы не можем забыть свой позор 1918 года.
- Я думаю, Дэнис, мы не то что забыть, - простить не можем. А это породило в целой нации дикий страх за возможное поражение в этой войне. Только представь, во что превратят Германию все европейцы, чьи страны мы завоевали, разрушили и подчинили своей воле, если она не одержит победы!
- Да, теперь в любом случае мы не имеем права проиграть.
...И вот когда Дэнис ясно осознал, что выиграть они уже никогда не смогут, он понял, что уничтожена ни партия, ни Гитлер, ни Геббельс с Герингом и Гиммлером, а его страна. Его народ. Он сам... Той же ночью Дэнис застрелился, не дожидаясь фактического окончания военных действий.
Порой Мартину казалось, что и для него это лучший выход, но в следующую секунду мысль о Софье возвращала его в лишенную уже иллюзий действительность. Без него она была обречена, а Мартин во что бы то ни стало хотел подарить ей жизнь. После чудовищного эксперимента Мартину разрешили забрать Софью к себе в дом – управляться по хозяйству. Никогда прежде она не была так благодарна и нежна. Неотступно ходила за ним по дому, держа за руку, – боялась выпустить ее хоть на минуту. Очень стыдилась своего изуродованного лица и постоянно твердила, что теперь Мартин бросит ее. Он, изможденно улыбаясь, выслушивал все истерики, и, обводя кончиками пальцев овал ее лица, говорил, что обязательно все устроит, и после войны заживут они очень счастливо. Никто из них не верил в это, но каждый считал, что в установленной игре принято обсуждать невозможное будущее до мельчайших деталей. Со спазмом в горле Мартин говорил Софье, что их сына обязательно будут звать Йохан Вольфганг – в честь великого Гёте. Ночами он читал ей на немецком Фихте, Трайчке, и хотя она почти ничего не понимала, эти ночные часы казались ей теперь необыкновенно счастливыми – помогающими забыть обо всем на свете. О том, что будет. Они жили ожиданием страшного, и каждый день старались до отказа наполнить испепеляющей нежностью. Софья уже не помнила выученного когда-то наизусть письма мужа и желала только одного – чтобы Мартин был рядом. Она полюбила запах его тела, успокаивалась тембром его голоса и от прикосновений его рук испытывала почти щенячью радость. Куда-то исчезли все терзания, Софья перестала мучить свою совесть и вопрошать к подлому чувству долга – весь смысл ее жизни плавно и как-то незаметно перетек в бурный судьбоносный поток мужчины, ставшего вдруг самым дорогим на свете. Никто и ничего, кроме Мартина, теперь не интересовало Софью.
- Ich liebe dich* (*нем – Я люблю тебя!) – как-то вечером Мартин впервые обратил свои чувства в словесную форму, – aber ich sehe voraus...* (*нем – но я предвижу…)
- Не надо, – Софья закрыла его рот ладонью, – не надо, не говори ничего, – пусть все будет здесь и сейчас, только бы нам было хорошо, а там... – она неопределенно махнула рукой в сторону воображаемого будущего.
Мартин грустно улыбнулся.
- Знаешь, французы как гофорить: «Apres moi le deluge!» Позле менья хоть потоп!
Софья подвинулась к нему вплотную, обняла за шею, и они долго сидели молча. Она думала о том, что совсем не знала себя прежде, как не знал ее Николай и как не знает ее даже Мартин. Словно тоннель в подземелье открылся ей вдруг путь в собственную душу. Девушка отыскала там осколки своей прежней внутренней наполненности, и ужаснулась произошедшей метаморфозе. Она пренебрегла тем, что составляло смысл всей жизни, и отчаянно полюбила то, что презирала и ненавидела всей душой. По щекам ее поползли огромные слезы, кончик языка задергался от сдерживаемых рыданий.
- Чтьо ты? – Мартин приподнял Софьин подбородок и тихонько подул в мокрые незрячие глаза. – Ты такая есть кразивая. Tu es belle!.. Я ещъо хочу гофорить тебье это по-французски – Je t’aime!.. Ne me quitte pas, - прошептал он едва слышно.
- Что?
- Не озтавляй меня... Никогда...
- Мартин, что ты?..
- Знаешь, мнье нагадали тебья. Я недавно думать об этом.
- Как это? – Софья вытянула лицо в его сторону.
- Дафно, ещьо до война. Старый гадалка сказать мнье, чтьо у менья будет огромний любовь. Все встало так, как она гофорить – появилась ты… - Мартин задумался, – а все остальной неправда, – сказал он уже совсем тихо, будто только для себя.
- Что неправда?
- Правда толко про любовь. Люблю тебя! – Он нежно потерся о нос девушки, поцеловал ее и вдруг весело предложил:
- Mochtest du das Marchen?* (*нем – Хочешь сказку?)
- Хочу, – Софья радостно закивала головой и свернулась удобным клубочком у него на коленях. – Prinzessin auf der Erbe?* (*нем – Принцесса на горошине?)
- Nein!
Мартин улыбнулся так нежно, как только умел – ему так нравилось, когда Софья – прилежная ученица – говорила на его родном языке.
– Anderes , другой. Я переводить, езли ты не будещь понимайть, кхорошо? Ein junger Konig, der von seinem bosen Bruder vertrieben worden war, kam eines Tages zu einem Feigenbaum... * (*нем – Один молодой король…)
Софья вдруг прервала его, прижавшись к ласкающей ее руке запылавшей щекой.
- Мартин, скажи, мы действительно когда-нибудь будем счастливы?
Он долго молчал, не зная, какими словами правильно выразить свою мысль. Она терпеливо ждала, понимая причину этой затянувшейся паузы, – ей так нужно было услышать то, что он сказал через несколько минут. И смысл сказанного Софья поняла не разумом, а сердцем – и потому абсолютно.
- Wahre Liebe kennt kein Happy End... denn wahre Liebe geht nie zu Ende.* (*нем – Настоящая любовь не знает счастливого конца… потому что настоящая любовь никогда не заканчивается)

На следующий день необычайно ярко светило солнце. И на фоне безоблачно-синего высокого неба эскадрильи бомбардировщиков вырисовывались особенно отчетливо. Софья не могла их видеть, но по громкому окрику вбегающего в дом Мартина, поняла, что сейчас будет. Когда они выбежали во двор, грохот стоял невообразимый. Захлебнувшись от пыли, Софья не могла произнести ни слова. Мартин тащил ее, больно сжав руки. Несколько раз она запиналась обо что-то и падала, но, поднятая снова на ноги его сильными рывками, продолжала бежать. Все вокруг грохотало и сотрясалось с чудовищной силой, казалось, что барабанные перепонки вот-вот полопаются от мощности дробящих голову звуков. Тело Софьи содрогалось от страха. Воображение рисовало ей апокалиптические картины происходящего вокруг. От каждого нового взрыва сыпавшихся на землю бомб, она на бегу припадала к спине Мартина, ощущая, что это единственная ее защита от всего мира.
- Das ist amerikan... – голос Мартина, громко зазвеневший было ей в самое ухо, вдруг оборвался, и Софья различила какое-то бульканье. В следующее мгновение она поняла, что падает, увлекаемая тяжестью его тела. Оглушительный свист разорвавшейся рядом бомбы стер все последующие ощущения, повергнув девушку в состояние спасительного забытья. Последнее, что она успела почувствовать, – как безвольно обмякла рука Мартина, сжимавшая ее кисть.


***
В конце войны Еврейский антифашистский комитет Советского Союза развернул особенно бурную политическую активность. К тому времени в него входили многие знаменитые евреи: академики, врачи, поэты. Начальник Совинформбюро Соломон Лозовский самолично предложил принять в члены комитета Николая Новинова – мол, должность у него подходящая, недавно вернулся с фронта, да и жена покойная еврейка.
Николай согласился с верховного позволения и от желания взгромоздить на себя как можно больше дел. Он еще не знал – какая затевалась Игра! Его загруженность отнимала практически все время, так что не оставалось даже возможности предаваться безжалостным воспоминаниям.
Однажды поздно вечером, когда Николай возвращался в свою квартиру в Столешниковом переулке, он увидел возле подъезда знакомую фигуру. При виде его фигура решительно двинулась навстречу и даже попыталась обнять за шею. Николай увернулся.
- Вот это встреча! Что ты тут делаешь?
- Я очень замерзла. Может, пригласишь зайти?
- Как Коля, он здоров?
- Я говорю – замерзла очень, ты не слышишь?
Николай нерешительно повел плечами и распахнул перед дамой дверь парадной.
- Вот уж никогда бы не подумал, что моя бывшая жена станет подкарауливать меня возле подъезда! – усмехнулся он.
- Я бы и сама не подумала, что когда-нибудь снова захочу подкарауливать тебя! – И она, решительно шагнув вперед, цепко схватила Николая за шею и поцеловала...
Утро сделало беспорядок в большой комнате явным и будто усиленным. Солнечные блики на стене причудливо сложились в странной сюрреалистичной картине, а ветер, не утихавший всю ночь, наполнил пространство запахом мокрой листвы. Николай вдохнул его полной грудью и повернулся на кровати. Рядом с ним лежала женщина, с которой когда-то он делил не только постель. Она была все также божественно красива, и все также созерцание ее доставляло эстетическое наслаждение, но осознание обладания ею не приносило никакой радости – Николай даже поморщился от этого неприятного понимания. И в ту же минуту открылся ее глаз и уставился на него в упор.
- Я думаю, нам надо бы жить вместе теперь. Твоя жена мертва, мой муж тоже погиб на фронте, а Коленька так по тебе скучает, – женщина на постели открыла второй глаз, изящно потянулась и томно зевнула.
- А я и не знал, Марина, что ты снова была замужем.
- Никак не хотела отставать от тебя.
- Ну уж! – Николай рассмеялся. – Твой муж был богат?
- Фи! – Она натянула одеяло до переносицы, скрыв смешок. – Как ты вульгарен! При чем тут деньги?
- А при чем тут я, ненаглядная моя? И с чего ты взяла, что я захочу снова жить с тобой?
Марина привстала на постели, оголив свои прелести, и очаровательно поведя соблазнительным плечом. Николай расхохотался еще громче.
- О, радость моя, я уже получил все, что мне так навязчиво предлагали. К чему это обворожительное продолжение?
- Да что ты... что ты возомнил о себе? Я пришла к тебе не потому что...
- А потому что кончились деньги, верно? – Николай погладил ее по руке. – Ну, сколько тебе надо?
- Ты отвратителен! В конце концов, я воспитываю твоего сына, и ты должен содержать нас, а не швырять мне подачки!
Николай перестал смеяться и дернул желваками.
- Сколько?
- Я же сказала – я хочу жить с тобой. С тобой и нашим сыном.
- Но я не хочу! Я не люблю тебя, Марина! У меня давно своя жизнь, ты словно сумасшедшая.
- Интересно, а что ты делал сегодня ночью, если не любил меня?
Николай рывком поднялся с кровати и начал спешно одеваться. Марина наблюдала за ним как сытая ленивая кошка.
- Куда ты, милый?
- На службу. Вернусь к десяти, чтобы к этому времени здесь тобой даже не пахло.
Она лишь усмехнулась. Вечером дома с писком и смехом Николая встречал сын.
Ночью, лежа на груди засыпающего Николая, Марина вдруг поднялась на локте, приблизила к нему свое лицо и уперлась пристальным взглядом.
- Скажи, а ты действительно до сих пор помнишь ее?
Он молчал.
- Ответь, я хочу знать.
- Я действительно... – Николай остановился, словно ему не хватило воздуха, – действительно помню и... люблю ее.
Марина рывком села на кровати. Голос ее зазвучал так, будто она обожглась.
- Как же ты можешь? Она ведь... мертвая... а я живая... Живая! Почему ты живую-то не можешь любить?
Лицо Николая искривилось в оскомине, словно он услышал фальшивую ноту.
- Марина, я давно не люблю тебя, не из-за Софьи. Не начинай все сначала.
Но она уже ревела в голос, бросая слова ему в лицо и давясь слезами.
- Ты не любил меня... никогда! Ты оставил меня при первом же удобном случае! Ну... ну посмотри на меня, ведь... ее уже нет, Коля, нет! Она умерла!!! А я здесь... ну обними меня!
- Никто не доказал, что она погибла! – его голос зазвучал порывисто и зло. – Она в плену, и никто не видел, как она тогда... как ее расстреляли, никто не видел ее мертвой!
- Ты обезумел! Обезумел! Как... как ты любишь ее! Неужели... Ты будешь ее ждать?
Николай молча поднялся, подошел к окну и закурил. Марина постанывала на кровати.
- Как же ты мог, как мог спать со мной, когда так...
Он нервно дернул зубами, и папироса раскрошилась у него во рту. Он долго отплевывался, пока Марина осыпала его обвинениями.
- В конце концов, – сказал он устало, – вы с Колей можете жить здесь, если хочешь, но на меня не рассчитывай. Между нами все кончено, Марина. Все.


***
У Креза все было готово к немедленному отплытию – паспорт на чужое имя лежал в кармане, корабль ждал в Барселоне. Только бы добраться до Испании! Вокруг слишком быстро рушилась жизнь. Война, на которой Крез так хорошо зарабатывал, похоже, проиграна немцами – это стало очевидным для многих почти полгода назад, в середине 44-го, а он так много планов связывал с этой страной. А тут еще раскрылись его махинации с англичанами! И как нарочно вот уже две недели под мощным обстрелом американцев с воздуха он никак не может выбраться из охваченной паникой и ужасом Германии, а ведь еще два месяца назад он должен был быть в Афинах! Каждый день Крез все откладывал свой отъезд из-за денег, которых со дня на день он ждал от людей Генриха Вайсса. И поняв, наконец, что с этими деньгами можно проститься, Крез тронулся в путь. Его шофер на чудом и за громадные деньги раздобытой машине мчал по каким-то одному ему известным дорогам. Днем они останавливались в каких-нибудь лесочках, чтобы поспать хоть несколько часов. Время от времени небо застилали бомбардировщики, и воздух сотрясался от огненного ливня, сплошь покрывавшего землю. Ночами, которыми большей частью они и передвигались, было спокойнее.
Одним солнечным утром водитель сообщил Крезу, что скоро они проедут недалеко от концлагеря, где содержались советские пленные, и Крез на всякий случай переложил свой кольт поближе во внутренний карман пальто. Внезапно недалеко снова послышались гулкие взрывы. Они остановились и свернули в небольшую рощицу рядом с дорогой, где часа три пережидали налет и немного поспали. Крез открыл глаза, когда вокруг все было уже совсем тихо, он даже различил тоненький, дрожащий голос какой-то птички и обрадовался этому звуку как ребенок – столько в нем было живого и радостного, и такой резкой гранью он был очерчен от происходившего вокруг ужаса, что глаза Креза внезапно стали влажными. «Ну, пожалуй, сентиментальность все же не мой конек», - тут же решил он и нетерпеливо разбудил шофера. Они проехали всего минут двадцать, как вдруг раздался какой-то звук, что-то зашипело, и машина обмякла.
- Колесо прокололи, - сообщил водитель, - слава Богу, запаска в этом драндулете сохранилась, уж не знаю, каким чудом. Сейчас поменяю.
И он споро принялся за дело. Крез вылез из машины и пошел вперед по дороге. Пройдя несколько метров, он увидел страшную картину: на раскинувшемся, изъеденном воронками от бомб поле, окруженном несколькими полуразрушенными домами, в беспорядке лежали трупы, одетые в военную немецкую форму, в самых неестественных позах – видно было, что люди метались, а посреди этого ужаса на коленях ползала девушка, вся измазанная кровью. Она ощупывала руками землю и лежавшие вокруг тела, повторяя все время какое-то слово. На время Крез оцепенел от ужаса, а потом, медленно и немного пугливо пошел вперед. Сделав пару шагов, он остановился, пытаясь собраться с мыслями. На доли секунды в голове даже мелькнуло, что лучше развернуться и скорее бежать от этого страшного места, но тут же ноги будто сами понесли его, и он уже мчался по полю. Остановившись от ползающей девушки в нескольких шагах, он негромко окликнул ее по-немецки. Она молниеносно повернула голову на звук его голоса, и замахала перед собой вытянутыми руками. Крик, вылетевший из ее груди, содрогнул Креза до кишок.
- Нет! Нет! Не трогайте!.. Нет! Мартин! Мартин!..Ма... – ей не хватило сил договорить и девушка упала на спину, широко раскинув руки.
Этот, так поразивший Креза крик на русском языке, перекатывался в его сознании еще минут пять, прежде чем он смог прийти в себя и подойти к лежавшей без чувств девушке. С ее груди свисал выбившийся из-под кофты медальон. Крез увидел его сразу, и почувствовал, как кровь фонтанами забила в обоих висках. Медальон был почти такой же, какой висел на его собственной шее – с ликом святой Софии. Не отдавая отчета в своих действиях, Крез поднял девушку на руки и быстро пошел назад к машине...

***
Рыжую лисицу, ставшую какого-то грязно-невероятного цвета, она самостоятельно выкрасила в чернилах. Затем, еще не просохшую, надела поверх нового розового платья и обернулась к зеркалу. Оттуда на нее испуганно глядело довольно красивое потерянное лицо с прилипшими к вискам светлыми прядями. Она долго и внимательно рассматривала его – ей не понравились две глубокие складки, перечеркнувшие лоб, покрытый мелкими каплями пота, и коричневато-синяя кожа вокруг глаз. Что-то странное было в этом рассматривании. Что-то ненастоящее. Непривычное. Она повертела грязную лисицу вокруг шеи, отняла руки и провела ими по отраженному в зеркале лицу. Щеки и нос оказались выпачканными в чернилах – при виде их какая-то смутная картина мозаикой начала складываться в ее голове: ясно-синее небо в черных точках-самолетах, зеленое поле, по которому она бежит, и... эта грязь на лице... Глаза защипало от слез, смывающих со щек краску, но в этот момент она уже не чувствовала их и ничего о них не знала.
Не знала, что в комнату вошли какие-то люди, что один из них – в странных очках – подошел к ней совсем близко, мягко взял за руку и, усадив в кресло, сначала заглядывал в ее зрачки и щупал пульс, потом говорил что-то некрасивому мужчине, стоявшему рядом, а еще позже всыпал ей в рот какие-то пилюли и сделал укол. Некоторое время она одеревенело глядела перед собой, затем – как-то разом – рухнула в образовавшуюся вдруг в голове прореху памяти. Там, в этой дыре, она различила огромное звездное пространство. Темной лентой сгущалось оно в черную точку и медленно исчезало прочь. Утро, в котором девушка разглядела себя, принесло облегчение. В то утро она въехала на синей машине – на заднем сидении и без чувств. Долгое время лежала там неподвижно, потом тихонько застонала и, придя в себя, приподнялась на локте. За окном прыгали деревья, почему-то окутанные тяжелым серым дымом...
Но... всего этого она не видела тогда, а лишь рисовала в своем воображении по чьим-то чужим рассказам. Чьим? Там же, в этой дыре своей памяти она отыскала голос. Знакомый голос с легкой хрипотцой...
Когда девушка заснула, и все вышли из комнаты, плотный некрасивый мужчина взял под локоть высокого брюнета в очках с толстыми линзами и отвел в сторону от присутствовавших.
- Что, Сидиропулос? Что скажете?
- К сожалению, ничего утешительного. За две недели, что я ее наблюдаю, никаких позитивных сдвигов. Сознание возвращается, но настолько медленно и бесконтрольно, что я боюсь, как бы этот процесс не остановился совсем. Речь все так же заторможена?
- Да, хотя она почти ничего не говорит и перестала узнавать меня. Мне кажется, что она стала воспринимать себя за какую-то другую женщину.
- Да, Крез, это то, чего я боялся. Деперсонализация. Крайне редкое явление, сопровождающее психическое расстройство.
- Что за депер... со-на-ли-зация еще?
- Это своего рода раскол самосознания – отчуждение собственных мыслей, эмоций, мучительная утрата собственного «Я». У нее тяжелая психосоматика.
- Пояснее, доктор, пожалуйста, ни черта не понимаю! – дернулся Крез и вытер платком вспотевшие ладони.
Сидиропулос раскраснелся, как это всегда бывало с ним в случаях ощущения собственной значимости, и начал перекачиваться с ноги на ногу, важно откашливаясь.
- Я попробую... хе-хе... изменить способ лечения. Полагаю, что лучше мне забрать ее в клинику.
- Но объясните мне, что вообще произошло, что стало толчком к ее болезни? Когда мы только приехали в Афины, она была в ужасной депрессии, и я тогда действительно думал, что она может сойти с ума от всего пережитого, но...м-м-м... некоторое время спустя она пришла в себя... Да и врачи тогда подтвердили, что психически девушка здорова... И потом, когда ей делали операцию на глаза... Мой друг – офтальмолог, вы знаете – Аридос Мегани – он ведь собирал консилиум перед этим, где был и психиатр... у нее не нашли никаких отклонений! Операция прошла блестяще, и София...
- Простите, как вы сказали – София?
- Ее так зовут, по-русски – Софья.
- Ах, да-да... да. Так что же было с ее глазами?
- Она ослепла, доктор, я же рассказывал вам – после немыслимого опыта в немецком концлагере! Ей ввели в роговицу глаз краситель. Аридос сказал, что я еще вовремя привез ее.
- Да-да, – Сидиропулос удрученно кивал головой, – да...
- София очень быстро поправлялась после операции, и я думал, все уже позади, как вдруг... Не могу вспоминать ту ночь...
Крез поморщился словно от боли – все произошедшее тогда отчетливо представилось ему: ...Софья проснулась посреди ночи от собственного оглушительного крика. Она села на постели и, крепко обняв себя руками, попыталась успокоить дрожь, бившую ее тело так, что в темной комнате слышно было полязгивание зубов друг о друга. В коридоре дернулся выключатель, под дверь пробилась узкая полоска света, и в следующую секунду эта дверь распахнулась руками Креза. Он быстро подошел к кровати.
- Что случилось, София? Ты так страшно кричала – весь дом проснулся. Опять приснились твои кошмары?
Крез сел рядом с девушкой и тут же увидел, что бывшие ночные сны-чудовища по сравнению с тем, что теперь происходило с Софьей, ничего не стоили. Она тряслась все сильнее и сильнее. Взгляд ее блуждал, и было отчетливо ясно, что она не понимает, о чем с ней говорят.
- София! – Крез с силой схватил ее выше локтя, – скажи хоть слово! Девочка моя! Ну что... что с тобой?!
Она устремила в никуда взгляд, полный безумного отчаяния, и в следующую секунду, закричав страшным, неестественно-громким голосом, упала с кровати и забилась в диких конвульсиях.
Доктор Сидиропулос – один из самых известных в Афинах психиатров – был в огромном доме Креза уже через час. Он констатировал сильнейший припадок эпилептического свойства, ввел порядочную дозу успокоительного и обезболивающего и после того, как больная, наконец, заснула, постарался приободрить Креза. Проводив доктора, Крез поднялся в свой кабинет, сел в глубокое кресло у стола и взял в руки четки, пытаясь справиться с волнением в пальцах. Прямо перед ним на стене висела фотография Софьи, сделанная в тот день, когда с ее прооперированных глаз сняли повязку. Даже не сошедшая еще тогда опухоль и краснота не могли испортить красоты ее лица. Крез вспомнил тот ужасный день, когда впервые увидел ее – ползающую среди трупов. Несколько дней в машине, уносящей их из полыхающей Германии, он приводил девушку в чувства, а она, приходя в себя лишь на короткое время, беспрестанно твердила чье-то имя. На исходе вторых суток Крез понял, что несчастная, которую он подобрал на том поле смерти не только близка к помешательству, но и абсолютно слепа. Благодаря какому непостижимому чуду смогли они тогда проехать через всю Германию и еще действующие кое-где посты по подложным документам со спрятанной в эти моменты пленной в багажнике?! Какая магическая сила была на их стороне, когда они добрались-таки до ждавшего судна и сумели доплыть до Афин почти беспрепятственно?! Крез был уверен, что все это произошло только благодаря покровительству его святой и каждый день дважды молился своей Софии.
Еще на корабле Крез понял, как в одночасье стала близка ему спасенная. Она была русская! Она носила на шее его медальон! Ее звали Софьей! И она была так красива, наконец! Крез проводил с ней все время, пока они плыли. Из сбивчивых – от неунявшегося еще душевного смятения – рассказов девушки он узнал о ее трагичной судьбе. Софья бесконечно говорила о Мартине, каждый раз срываясь в истерику. Она не находила себе места, не зная о нем ничего, и хотя Крез уверял ее, что видел на поле только трупы, она не хотела и не могла верить, что погибла ее единственная связь с жизнью. Ее настоящая любовь. Когда Крез узнал фамилию Мартина, он был почти уверен, что парень – сын старика Райнолда, того самого почтенного историка, с которым он столько времени провел в Берлине. Но разговаривать о Мартине с Софьей было невозможно – она начинала рыдать и бесконечно умолять Креза вернуться в Германию найти его. Успокаивалась она только ночами, после снотворного. Как и еще долгое время спустя – уже в Афинах, в его доме...
Крез тряхнул головой. Теперь так было всегда – как только он начинал вспоминать о той страшной ночи, когда Софья впала в прострацию, – вся его жизнь за последние полгода, которые эта женщина провела рядом, вереницей событий навязчиво выстраивалась в памяти. Доктор Сидиропулос окончательно вывел Креза из лабиринтов прошлого, похлопав его по плечу.
- Ничего, Крез, надейтесь. Значит, завтра я перевожу ее в свою клинику.

...Мария отбросила на столе фотографию, которую вертела в руках вот уже битый час. Давно хлопнула дверь за ушедшим Сидиропулосом, и Крез отправился спать, а она все никак не могла оторваться от снимка. С него ей улыбались Крез и дочери. Марии стало грустно. Она никогда не была по-настоящему счастлива с мужем, все время лишь поддерживая видимость благополучия их союза для окружающих. Но ее брак, пусть даже и напоминавший развалины, являлся для Марии святыней, посягнуть на которую никто не имел права! Она была так воспитана – супруг дан ей Богом и другого не будет. К тому же Крез обожал их дочерей и делал все на благо семьи. Мария давно привыкла смотреть на бесконечные любовные увлечения мужа сквозь пальцы, но последняя его выходка была уже верхом предела – вот уже полгода Крез возился с привезенной им из Германии слепой русской: ухаживал за ней, сделал ей операцию за свои деньги и вот недавно, в довершение ко всему, перевез ее в их дом, где эта ненормальная окончательно свихнулась. К тому же теперешняя его привязанность совсем не походила на прежние любовные вылазки из семьи. Крез был отчаянно влюблен – Мария ясно видела это! И ее терпению пришел конец! Она решительно поднялась и, звонко стуча каблуками, пошла в спальню мужа.
Крез спал, развалившись, как обычно, на спине и громко храпел. Мария презрительно дернула нижней губой – она не переносила его храпа, и, подойдя к кровати, плеснула на грудь Креза стоящий рядом в высоком графине апельсиновый сок. Он перестал издавать сиплые звуки и неохотно открыл глаза.
- Мария? Так рано? Что за страсти? Уж и не помню, когда в последний раз ты поливала меня соком, – сонливо растягивая слова, заулыбался Крез.
- Долго это будет продолжаться? – начала она, сразу повысив голос до неприятной тональности.
- О чем ты, милая? Выражайся яснее, что у нас такое продолжается, еще как следует не начавшись? – он, по своей давней привычке, старался все выяснения с женой сразу переводить в шутку.
- Прекрати кривляться! Вечный клоун! Ты переходишь уже всякие границы приличия, пусть даже и видимого! Я долго не обращала внимания на твои похождения, но это уже просто невыносимо! – Мария подошла к столу и в смятении схватила попавшийся в руки карандаш. – Как долго эта... твоя... будет находиться в нашем доме? Здесь, между прочим, живут твои жена и дети, о достоинстве которых ты уже давно забыл! Но до этого ты хотя бы что-то соображал и не тащил своих подстилок в семью! – злость женщины достигла апогея, и, произнося последнюю фразу, она переломила пальцами взятый карандаш.
- Мария! – голос Креза стал вполне серьезным. – Она не эта... моя, как ты выражаешься, не заставляй меня грубить! Сколько можно повторять – она больна, ей необходима помощь и...
- Зачем ты притащил ее в дом, великий альтруист? Помогать больше негде? Раньше ты был более изобретательным!
- Я устал замаливать перед тобой свои грехи, Мария! Это совсем не то, что ты думаешь!
- За свои грехи отчитывайся перед духовником, мне нет до тебя никакого дела! Но я не позволю тебе устраивать своих девиц в доме, где находятся мои дети!
- Завтра Сидиропулос заберет ее в свою клинику, поэтому ты...
- Вот и прекрасно! – и Мария быстро вышла, не дослушав.


***
Русский человек так устроен. Страх – главное составляющее его души. Бесстрашной русской души. Страх быть последним. И первым. Безумный страх проиграть. И выиграть не по тем правилам. Страх господ и холопов – каждому по статусу.
История сохранила в своих анналах страшную легенду о том, как один московский купец, угощая в своем доме самого Ивана Грозного, подал царю испорченной рыбы. Великий Вседержитель вдруг начал рассуждать за столом – отчего эта рыбина могла пропасть. А хозяин – не будь дурак – решил проявить перед Государем способность мыслить самостоятельно и высказал свое предположение порчи. Августейшему монарху такое своеволие пришлось не по душе, и он обвинил нерадивого купчика в самом страшном на Руси злодеянии – намеренной попытке отравить своего царя. С дикого перепуга купец тот изъявил желание самолично засадить себя на кол. И... засадил, доставив своими неимоверными муками удовольствие наблюдавшим за страшной картиной Государю и его свите, больно охочих до подобных развлечений. Или еще из истории – после победы над Наполеоном русские офицеры боялись, что не смогут внедрить в своей отчизне вдруг открывшуюся на войне истину и, в то же время, уже поняв ее, не смогут жить по-старому. Правящая же монархия опасалась как раз того, что офицеры привезут с войны этот дух вольности и начнут создавать тайные общества, призванные изменить существующий строй. Управляющий орган, по сути, всегда наделен преобладающим количеством поводов для боязни.
Вторая мировая война принесла России славу победителя. Советский народ и армия, встретившаяся с союзниками на легендарной Эльбе, ликовали! Страна лежала в руинах, пол-мира было усеяно десятками миллионов трупов, а правящий режим уже начал парализовывать страх. Извечный страх вольнодумия! И стали спешно готовиться списки НКВД – предателей и врагов народа. В особый перечень переметнувшихся на сторону фашистской Германии и поступивших на службу к «проклятым империалистам», вошло имя Софьи Новиновой, «добровольно сдавшейся в немецкий плен и ставшей информатором гестапо», – как значилось в ее личном деле.
В три часа ночи черная машина пронеслась по пустынным московским улицам и скользнула в Столешников переулок, остановившись возле одного из домов. Из нее вышли трое и быстро скрылись в темном подъезде. В нужную квартиру пришлось звонить долго. Наконец, дверь открыла заспанная красивая женщина в прозрачном пеньюаре.
- Что, не слышите, что ли? – прогремел зычным басом тот, что был ближе всего к двери, и вся троица шумно ввалились внутрь.
- Потрудитесь, гражданка, одеться, – слишком уж высокий фальцет второго из ночных гостей резал слух, – и кто вы такая?
- Я? – женщина высоко вскинула брови и возмущенно повысила тон, – это вы кто такие? Что за наглость – вы знаете, который час?!
Первый из вошедших молча оттолкнул ее и пошел по коридору в комнаты, а второй запищал прямо в ухо.
- Вы, гражданка, с органами ведите себя прилично. Покажите-ка ваш паспорт!
- Где Николай Новинов? – заговорил вдруг и третий.
- В чем дело, ничего не понимаю! – уже настороженно спросила женщина.
Из комнаты раздался мужской голос.
- Марина!
В тот же момент послышался плач ребенка.
- Паспорт, паспорт! – одновременно звенел в коридоре приторный фальцет, – оглохла, что ли?
Женщина беспомощно взмахнула руками и побежала в комнату. Там, натягивая гимнастерку, стоял разбуженный Николай, над ним гремел бас:
- Самые необходимые вещи с собой возьмите, товарищ Новинов. И быстрее, быстрее...
- Коля, что это? Что происходит? – обхватила его руками женщина.
- Это НКВД, Марина, успокойся. Они разберутся, все будет нормально.
- Зачем? За что? Ты же... ничего не сделал... ты же... – рыдания уже охватили ее. Рядом плакал вбежавший мальчик в пижаме.
- Мама! Что это? Папа!
- Марина, уведи Коленьку.
- Но...
- Я прошу тебя!
- Нет, ей тоже придется проехать с нами, – захихикал фальцет.
Николай обернулся на него и дернул желваками.
- Зачем еще?
- А кем она вам вообще приходится? Ваша жена Софья Новинова – враг народа, и вас с ней никто не разводил. А эта, с позволения сказать, гражданка будет отвечать за свое аморальное поведение!
- Во-первых, перед вами старший по званию! Я – генерал-лейтенант и потрудитесь вести себя согласно уставу! Во-вторых, это моя бывшая жена, а это наш сын, – кивнул Николай в сторону плачущего мальчика.
- Бля... ты, а не генерал! – смачно сплюнул фальцет прямо на ковер и, не обращая никакого внимания на побледневшее от ярости лицо того, к кому относилась эта фраза, ядовито добавил: – На каком вообще основании вы с ней сожительствуете?
- Да ты язык придержи! – зло отозвался Николай, сжав кулаки с такой силой, что костяшки пальцев стали совсем белыми.
- Ну-ну, ты у меня знаешь, что за такие штучки! Пригревает шалав этих! Одна, понимаешь, с немцами свалялась, дру... – ему не дал договорить удар Николая, сбивший с ног. Кровь хлынула из носа и рта, и фальцет заорал во всю мощь:
- Ну, сука, ты у меня... ты...
- Успокойся, Валентин! – рявкнул бас, – Разберемся потом. Побыстрее, товарищ Новинов. А вы, гражданка, пока можете оставаться. И уведите ребенка!
Марина, всхлипывая, забрала сына. После этого Николай быстро собрался, и они вчетвером спешно вышли в ночь...


***
Кабинет полковника НКВД Василия Литаева напоминал Третьяковскую галерею в уменьшенном формате – тускло-серые стены были сплошь увешаны картинами. Здесь имелись и наброски никому неизвестных авторов (в том числе, и самого гражданина Литаева) и полотна великих мастеров, вроде Тициана, доставшиеся доблестному полковнику от солдат, захвативших с собой из Германии всемирно известную Бременскую коллекцию. Главным украшением этого кабинета была «Зеленая волна», написанная самим Клодом Моне в 1865 году и напоминающая японские эстампы (позже она была продана на одном из западных аукционов неизвестным лицом за очень круглую сумму). Тонкий ценитель искусства был столь же большим ценителем человеческих душ, потому на всех допросах старался вести себя с высоты этой позиции, и когда допрашиваемые особо упорствовали, товарищ полковник всегда с трагическим сожалением на лице отправлял их в «особую комнату» капитана Егорова, после посещения которой, языки развязывались порой и у немых от рождения.
Полковник Литаев вполне мог быть выше званием, если бы в его блестящей карьере не случился один досадный промах. Еще в 1930г. Литаев отличился при захвате в Париже руководителя РОВС генерала Кутепова. В машине он собственноручно сделал похищенному руководителю всей военной эмиграции укол морфия. Все шло гладко до тех пор, пока Кутепова не доставили на корабль – уже на подходе к Новороссийску генерал умер от инфаркта (хотя разговоры в спецслужбах ходили разные – предполагали даже, что смертельной была передозировка). Ежов тогда отыгрался на всех участниках операции сполна, и на Литаеве – прежде всего. С тех пор Василий Игнатьевич относился ко всем заданиям с особой тщательностью. Самый последний приказ он получил от Абакумова относительно Николая Новинова – этого отличившегося во время войны и ставшего чрезмерно популярным в армии генерала надлежало «обработать» по особой разнарядке. Он был человеком из окружения Жукова, Жуков стал неугоден, а Новинов… не нужен. Разработок по Новинову получалось несколько, а над причинами, по которым следовало приводить их в действие, Литаев не рассуждал – он выполнял приказ. Одной ошибки ему было достаточно.
Николай Новинов, попав в художественно оформленный кабинет полковника, поначалу испытал некоторое облегчение. Общение с Литаевым усилило в нем иллюзорное ощущение того, что, возможно, еще удастся отделаться малой кровью.
- У вас много наград, товарищ Новинов, – хорошо воевали! Отлично владеете стратегией боевых операций, даже разработали под командованием товарища Жукова концепцию одновременных действий целых групп фронтов. Сражались под Сталинградом. Были тяжело ранены. В вашем личном деле много положительных отзывов, – полковник говорил медленно, спокойно и даже предупредительно, – курить хотите?
- Очень хочу!
Литаев протянул Николаю свою пачку «Казбека» и медленно прошелся по длинному кабинету до окна, смачно скрипя новенькими сапогами.
- Вы знаете, что товарищ Жуков привез с собой из Германии некоторые старинные вещи, а командующий…
- Нет, – тут же крикнул в запале Николай, – это все неправда, эти разговоры специально распространяют, чтобы…
- Ладно, ладно, – нетерпеливо передернул плечами Литаев, – оставим это. Давайте поговорим о вас. Вы – член Еврейского антифашистского комитета? – полковник резко повернулся от окна, отчего его сапоги издали пронзительный свист, но нисколько не изменил манеры разговора.
- Д-да, – запнувшись, ответил Николай, затягиваясь в этот момент папиросой.
Он с наслаждением вдохнул дым поглубже и постарался сосредоточиться на подтексте вопроса. Помолчал с полминуты, но так и не решил, что нужно говорить дальше. Литаев тем временем внимательно изучал его лицо.
- Ваша подпись стояла на письме комитета с предложением о создании Еврейской социалистической республики. Вы предлагали выселить из Крыма татар...
Николай не слышал того, что продолжал говорить Литаев, его мысли беспорядочным потоком струились из одного предположения в другое. Естественно, он отлично знал, что никакой его подписи на этом письме не было и быть не могло, но возможно ли это доказать? И чего от него хотят?
- ...о чем говорит ваша связь с ней, – все так же размеренно продолжал тем временем полковник. Николай думал о своем, переспросив чисто автоматически.
- С кем?
Литаев негромко вздохнул и устало передернул плечами.
- Послушайте, товарищ Новинов, мы ведь разговариваем с вами здесь только из уважения к вашим былым заслугам, есть ведь совсем другие кабинеты... По-моему, вы не понимаете, насколько все для вас серьезно! Когда вы получили от нее последнее письмо?
- Простите, товарищ полковник, я действительно не совсем понял – какое письмо, от кого?
- От вашей жены, черт возьми! – Литаев начал выходить из себя. – Софьи Новиновой, которая работала на фашистское гестапо!
Николай почувствовал вдруг невероятную сухость во рту, и едва смог разлепить ссохшиеся губы. Рука сама собой оттянула тугой воротник. Все происходящее приняло уже совершенно непонятный оборот.
- Но она погибла в плену, товарищ полковник, почти два года назад, вы же это не хуже меня знаете и можете...
- Да ты... – Литаев неприятно зашипел Николаю в лицо, – я смотрю, не поймешь никак! Ну, хорошо!
Полковник одернул на себе форму, подошел к столу и крикнул находящегося за дверью сержанта.
- К Егорову его! – приказал он вошедшему тотчас солдату своим прежним спокойно-мягким тоном. И привычная гримаса сострадания появилась на его лице, когда Новинова вывели из кабинета.


***
Софье снилась маленькая девочка, играющая с зеленым мячом. Она весело бегала по парку и беззаботно смеялась. Неожиданно, запнувшись о какую-то ветку, девочка упала и выронила из рук свой красивый мяч. Он неловко шмякнулся о землю и разлетелся на мелкие куски, словно стеклянный. Девочка поднялась и заплакала. Слезы были почему-то горячими – от них шел пар, и на лице оставались ожоги...
Внезапно Софья пришла в себя и поняла, что давно не спит, а полыхающий вокруг огонь уже опалил ее ресницы и волосы. Она глядела, как пламя слизывает со стен картины, и в этот момент неожиданная мысль ошеломила ее, лишив на миг даже испуга – она видела объятую огнем комнату со множеством вещей!.. Видела!!! – но ведь она была слепа! И в ту же секунду она вспомнила все! Абсолютно!..
Телефонный звонок поднял Креза с постели. Он не любил, когда его будили подобным образом, но, едва сняв трубку, позабыл о своем раздражении и обомлел от услышанного. Через полчаса Крез уже был в клинике Сидиропулоса, где его несчастная София, пройдя двухмесячный курс лечения, пыталась сжечь себя и была спасена едва подоспевшей медицинской сестрой. Доктор сообщил Крезу, что больная уже вне опасности, серьезных ожогов нет, ей сделали инъекцию сильного успокоительного, и теперь она спит. Крез остался до утра в ее палате, просидев в кресле почти без сна и забывшись тревожной дремотой только перед самым рассветом.
Софья проснулась от того, что вкус от лекарств во рту стал нестерпимым. В комнате еще было довольно темно. Она поднялась и, покачиваясь от головокружения, подошла к столику, где стоял кувшин с водой. Позади стола, в низком кресле спал мужчина. Увидев его, Софья подошла ближе.
- Крез! – вырвалось у нее. И спящий тут же вскинул голову.
- С-София! – он даже икнул от неожиданного пробуждения и неловко вскочил на ноги. – Ты... Как, ты... узнала меня? Боже мой, Боже мой!
Он схватил девушку за руки и подвел к окну, пытаясь лучше разглядеть ее лицо в утренних сумерках.
- Тебе лучше? Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо, – она как-то неуверенно качнула головой и устало улыбнулась.
Крез молча смотрел на Софью несколько минут, и глаза его наливались радостью. Он перебирал ее пальцы, поправлял волосы и беспрестанно касался щеки, будто не смея поверить в то, что это она, и она – настоящая.
- Ты помнишь – кто я?
- Да, Крез, я помню, как ты спас меня и помню твои рассказы о том, как мы бежали из Германии. И...
Она сглотнула и не стала продолжать то, что мучило больше всего в ее реанимированном памятью прошлом.
- Этот пожар, – снова начала разговор девушка через какое-то время, – сегодня ночью... я вдруг вспомнила все. Но... – она запнулась и нахмурила лоб, – я... была слепа...
- Тебе делали операцию. Мой друг, Аридос Мегани – офтальмолог, он вернул тебе зрение, ты не помнишь этого? – Крез говорил так тихо и мягко, словно Софья могла рассыпаться от громкого звука.
- Я... не знаю... у меня какой-то туман в голове... Я не понимаю ничего... Меня так поразило это ощущение... что я вижу, понимаешь... это было просто шоком...
Она путалась в словах. И вдруг испуганно спросила:
- Сколько времени прошло с тех пор, как мы... здесь?.. У меня все смешалось...
- Больше полугода... Почти восемь месяцев назад мы приехали в Афины.
Софья опустила глаза. Высвободив руки, которые все еще сжимал Крез, она вернулась к столу и, наконец, налила себе воды. Попив, долго молчала, расхаживая по комнате в крайней задумчивости. Потом обернулась к Крезу. По его лицу легко было понять, что все это время он любовался ею.
- А почему случился пожар? – тихо спросила Софья.
- Это... несчастная случайность, не беспокойся больше, теперь все будет хорошо.
Он подошел к ней и с восхищением несколько раз оглядел ее лицо, потом погладил опаленные волосы и понял, что не сможет терпеть дольше.
- София... – он медлил, все еще обдумывая слова, – ты...
Она выжидающе наклонила голову, и нить его мысли оборвалась окончательно. Крез обнял девушку сильными руками и, мягко притянув к себе, поцеловал ее плечо. Потом, отодвинув волосы, долго покрывал поцелуями шею, а когда коснулся губами ее рта, Софья вскрикнула.
- Нет! Н-не надо! Я... люблю Мартина.


***
Нет, это была не любовь. Это было безграничное обожание, затмившее собою самое великое и светлое чувство, известное Крезу ранее. Ни одна женщина в его жизни не была так ослепительна – именно ослепительна, и дело тут заключалось вовсе не в красоте (хотя Софья обладала ею в полной мере), – от нее исходило некое сияние: от всего ее облика, жестов, улыбки, слов и молчания! Крез готов был поклясться, что этот свет он различает так же отчетливо, как видит по ночам рожок луны, путающийся в верхушках деревьев его огромного сада. Впервые Крез осознал, что способен на отвратительные в его прежнем понимании сентиментальные переживания вроде тех, когда всю ночь проводят с какой-нибудь вещью, сохранившей запах желанной и единственной, или представляют себя пуговицей ее любимого платья. Софья удивительно походила на женщину, которой ему всегда мечталось обладать! Чего бы только он не сделал теперь для этого! Но она принадлежала мертвецу, память о котором из нее невозможно было вытравить, казалось, даже каленым железом.
После выздоровления Софьи, окончательного осмотра и подтверждения врачей о ее вполне удовлетворительном состоянии, Крез поместил девушку на специально снятом им бунгало неподалеку от побережья. Софья постепенно приходила в себя, вспоминая с каждым днем все больше и больше подробностей своей прошлой жизни. Спустя месяц она окончательно окрепла на свежем морском воздухе, в ее черных глазах снова появились признаки жизни, а на щеках даже заиграл нежный румянец. Крез почти все свое время проводил с Софьей, лишь ненадолго отлучаясь по неотложным делам. Они много разговаривали обо всем, купались, загорали, строили песочные замки и смотрели фильмы в близлежащем кинотеатре. Вечерами Крез удивлял Софью кулинарными способностями, рассказывал о своей интересной судьбе, поил чудным греческим вином, но она ни разу не подпустила его к себе, и он, не смея давить, вынужден был безропотно ждать своего часа, ежедневно выслушивая ее рассказы о Мартине. Как-то он спросил Софью о ее муже в России, о котором она однажды обмолвилась.
- Он, наверное, думает, что я умерла. Я и сама о нем ничего не знаю.
- И что же, ты ни разу не хотела увидеться с ним? Дать знать о себе?
- Почему же, – Софья помедлила, – очень долгое время я только им и жила, но потом... все это непонятно как произошло, но в один день я поняла, что кроме Мартина мне в этой жизни ничего не важно. Все отошло само собой... Хотя сейчас, – она сморщила нос и задумалась, – может быть, мне и надо было бы его увидеть... Это все очень сложно, ведь я не смогу жить здесь все время... Война закончилась, мне нужно будет возвращаться домой, потому что...
Крез не дал ей закончить.
- Тебе совсем не нужно никуда возвращаться, ты можешь жить здесь, я дам тебе все, что только будет нужно.
- Ты не понимаешь, – улыбнулась Софья, – это невозможно! Как же я могу остаться здесь?
- Ты... ты будешь моей женой, – выпалил Крез на одном дыхании, – если захочешь, конечно, – прибавил он, опустив глаза.
- Ты ведь женат!
- Я разведусь с Марией, она уже давно не любит меня! Я оставлю ей с детьми половину моего состояния – это очень много, София!
- Но... – девушка несколько раз дернула губами, – я очень благодарна тебе, Крез, ты вернул меня к жизни, ты сделал для меня так много, что... – волнение сбивало ее с ритма, – но... я не люблю тебя, я не хочу быть твоей женой.
Крез взглянул в ее увлажнившиеся глаза и, не выдержав, сорвался на крик.
- София! Ну нельзя же теперь похоронить себя рядом с ним!
Она, сквозь блестевшие слезы, улыбнулась этой мысли.
- Это было бы самое лучшее, – различил Крез ее шепот, – почему мы не вернулись тогда, ведь он мог быть еще жив?! – крупные соленые капли поползли по щекам.
- Милая моя, – Крез схватил ее руки и покрыл спешными поцелуями, – Я миллион раз говорил тебе. Это было невозможно, ты же знаешь! И уверяю тебя, все лежавшие там были мертвы! И... и он тоже.
Софья зарыдала в голос. Ее истерика не унималась долго, хотя Крез и прикладывал все возможные усилия. Спустя несколько часов она закрылась наверху в спальне и не выходила оттуда почти двое суток. Крез несколько раз подходил к дверям и прислушивался к ее всхлипам. Он готов был все время простоять на коленях у этой двери, если бы только Софья захотела этого. Он был готов на все! И ненавидел себя за это!
На исходе второго дня Крез решился на крайние меры, опасаясь за еще нестабильное психическое состояние Софьи. Безрезультатно проговорив с ней из-за закрытой двери, он выбил косяк плечом и ворвался в комнату. Софья в испуге приподнялась на кровати. Глаза ее были красными, волосы растрепанными, но в тот миг она показалась Крезу столь желанной, что он больше не мог собой управлять...
Сначала она сопротивлялась яростно, но потом, будто выдохнув, уступила и безучастно дожидалась конца, не отвечая на поцелуи, не реагируя на ласки, позволив насильнику распоряжаться своим телом, как ему вздумается.
Утром, проснувшись рядом с Софьей, Крез ужаснулся. Он добился своего – да, но какой ценой! Он ясно понимал, что теперь все его мечты разбиты вдребезги – не успев полюбить, Софья станет... нет, даже не ненавидеть – презирать его! Крез ощутил, как она зашевелилась на постели. Ее рука сзади дотронулась до его спины.
- Не зря говорят – Бог троицу любит, – едва слышно прозвучал Софьин голос.
- Что? – переспросил Крез, не смея обернуться к ней.
- Ты – третий мужчина в моей жизни, – так же тихо проговорила она и тяжело вздохнула, – сделай мне, пожалуйста, паспорт на другое имя. Я хочу вернуться в Россию.
- Это невозможно, – пробормотал про себя Крез, – совершенно невозможно!

***

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ



Все, в чем отраду сердце находило,
Сочту по пальцам. Плаванью конец:
Ладье не пересилить злого шквала.

Над бухтой буря. Порваны ветрила,
Сломалась мачта, изнурен гребец
И путеводных звезд как не бывало.

Франческо Петрарка



В моменты истинного блаженства Вере Даниловне казалось, что лепные человечки на потолке оживают и скатывают в центр маленькие шарики. Окружающее пространство распадалось цветными искрами, и, по законам несуществующего счастья, время должно было остановиться. Но оно мчалось дальше, Вера Даниловна возвращалась на грешную землю и покрывала благодарно-восторженными поцелуями своего любовника. Этот худенький, прыщавый студентик – виртуоз любовных утех – годился пламенной женщине в сыновья и был ее единственной слабостью.
Когда-то Вера Даниловна Сутлецкая была примерной женой, любящей матерью и талантливой художницей, выставлявшейся в московском Доме искусства. Потом, открыв для себя картины Хуана Гриса, она сожгла все свои полотна, развелась с мужем и отдала дочь в интернат. Долгие годы самоотверженно служила в советской милиции и после войны стала работать надзирательницей в Лубянской тюрьме. Среди осужденных Вера Даниловна слыла дамой жесткой и неприступной. О ней ходило множество слухов: будто бы во время революции на ее глазах расстреляли отца-миллионщика и она, дворянская дочь – блестяще образованная художница – тут же приняла сторону красных, а в доказательство своей преданности сама стреляла в младшую сестру. Потом будто бы стала любовницей генерала Корнилова и лучшей подругой второй жены адмирала Колчака Анны. Затем, после окончания гражданской войны, вроде снова была прощена коммунистами и сожительствовала с Бухариным.
Много всякого говорили о Вере Даниловне. Доподлинно же было известно только то, что она едва не умерла на Украине от голода в 31-м году и ходила по церквям менять у попов свои картины на хлеб. Один иеромонах вместе с провизией подарил художнице репродукции картин Хуана Гриса, ставшего для нее кумиром. Какое-то время Вера пыталась выработать стиль его письма, манеру наложения мазков, и когда она в скором времени перебралась в Москву, ее картины даже были представлены на выставке как открытие сезона. Однако скоро Вера узрела в полотнах Гриса упадничество и вообще отказалась от живописи (на самом деле, это упадничество талантливой художнице вбили в голову своими сапогами красноармейцы, имеющие такое же представление о том, кто такой Хуан Грис, какое у самого синьора художника могло быть о Вере Сутлецкой). Потом Вера вышла замуж за яростного партийца, родила дочь и угодила в психиатрическую лечебницу. Там несколько раз она пыталась вернуться к рисованию, но очень скоро сожгла все блокноты, запретив своим пальцам когда-либо снова вспоминать о карандаше и кистях. Выйдя из больницы, так же решительно, как вступала в брак – Вера разорвала его и, отдав дочь в чужие руки, посвятила себя служению интересам родного государства. Службу в органах несла ответственно и была представлена к нескольким наградам.
Павлика – 19-летнего студента – Вера Даниловна узнала через его мать – политзаключенную, умирающую от туберкулеза. Мальчик носил Вере Даниловне письма и продукты для больной матери, которая когда-то работала главным инженером на московской фабрике, а теперь отбывала срок за «антисоветчину» и «вредительство». Сутлецкой нравилось разговаривать с начитанной и весьма остроумной заключенной, они были очень схожи, да и судьбы у обеих женщин перемешали менявшиеся политические строи – у каждой по-своему, но одинаково кардинально. Вера Даниловна как могла помогала несчастной облегчить ее страдания от душившей болезни, иногда даже доставала какие-то лекарства, устраивала по возможности частые свидания с сыном. Павлик еще при жизни матери проникся к Вере Даниловне большим уважением, а уж после того, как несчастная родительница скончалась в мучениях, и вовсе почитал тетю Веру за родного человека. Со временем благодарность Павла разрослась до более глобальных масштабов, а тетя Вера стала для него Верочкой, Веруней, Феерией. Они частенько так перешучивались.
- Ты настоящая Феерия!
- А ты самый фееричный любовник!
Любовником Павлик и в самом деле был хорошим. Вера Даниловна даже не могла предположить, что ее маленький Пашка, существование которого она тщательно от всех скрывала, специально брал приватные уроки у сестры своего приятеля, тайно подрабатывавшей в известном московском доме свиданий, чтобы сводить свою Феерию с ума от блаженства. Что и говорить, Павлик был благодарным малым.

***
...Шел 1946 год. Почти год назад закончилась Софьина прежняя жизнь и началась эта, в которую ее занесло шемалом бескрылой бабочкой. Каждое утро она просыпалась и вновь привыкала ко всему, что теперь окружало ее. К тому, что отступили ужасы, и все так почти нереально хорошо сложилось. Но произошедшие перемены коснулись и внутреннего устройства Софьи – она так изменилась, и совершенно непонятно, как жить дальше. Как справиться с этим чувством душевной придавленности, которое уже столько времени гнетет ее...
Как-то утром, проснувшись около пяти, Софья вышла на большой овальный балкон бельэтажа. Холодный воздух тут же проступил на ее открытых руках мелкими пупырышками. Уже светало, но рассвет был неясным, едва высвеченным сквозь тугую облачную завесу. Косматые тучи, будто зловещие тени, подернутые снизу темно-розовой окантовкой, медленно тащились по низкому небу и уплывали куда-то в темное море, слившееся вдалеке с горизонтом. Сквозь одно разорванное облако Софье удалось разглядеть в бездне неба утреннюю звезду, и она подумала, глядя на нее сквозь слезы, что возвращаться в Россию нужно немедленно, каким угодно способом. Холодные капли от вдруг плеснувшейся совсем рядом с бунгало волны, брызнули девушке в лицо. Софья обхватила перила и, склонившись ниже, задышала влажным воздухом полной грудью. Ничто так не поддерживало в ней силы последнее время, как эти ранние утренние часы. Не обращая внимания на весьма ощутимую прохладу, она пробыла на балконе больше часа. Вернувшись в спальню, обнаружила, что Крез уже не только проснулся, но и оказался полностью собравшимся.
- Мне сегодня нужно пораньше появиться в банке, так что я уже ухожу, – он подошел к Софье и поцеловал ее в ресницы, – что тебе привезти на ужин?
- Виски. Все закончилось, – ответила она, не глядя на Креза.
Он тяжело вздохнул и развернул ее лицом к себе.
- Ну, посмотри на меня, – просительно выдавил он, – пожалуйста, София, нужно перестать пить, ты, по-моему слишком увлеклась. Я понимаю, конечно...
- Ни черта ты не понимаешь! – выкрикнула Софья и с силой вырвалась из его рук.
- Пожалуйста, милая моя, только не сейчас, мне нужно...
Но Софья вновь перебила, не дослушав.
- И п-прекрати делать мне замечания! Я благодарна тебе по гроб жизни, но я не твоя пленница и не... на-ложница! – голос девушки сорвался на всхлип, и она умолкла.
Крез молча оглядел ее подрагивающую от плача фигуру и вышел. Через какое-то время в холле зазвонил колокольчик. Софья не сразу услышала его, увлекшись рыданиями, а потом еще долго спускалась по лестнице, размазывая по щекам слезы. Она собиралась сказать вернувшемуся Крезу, что нет никакой нужды извиняться, и он может спокойно ехать по своим делам. Однако, распахнув дверь и уже приоткрыв рот, Софья застыла от неожиданности. Перед ней стоял вовсе не Крез!
Довольно молодая женщина с яркой восточной внешностью в большом белом шарфе, покрывающем ее смоляные волосы, произнесла что-то грудным низким голосом на непонятном Софье греческом языке и, отодвинув ее, быстро вошла внутрь бунгало. Направившись в большую синюю гостиную пружинистым шагом, незнакомка на ходу говорила еще какие-то фразы. Софья следовала за ней, одурманенная резким, но в то же время изысканным ароматом духов гостьи. Дойдя до огромного окна, задрапированного лазурным бархатом, женщина в белом шарфе села на овальную софу и, снова произнеся несколько непонятных слов, заговорила по-английски.
- Do you speak English?* (*англ – Вы говорите по-английски?)
- So little,* (*англ – Немного) – робко проговорила Софья, стараясь выжать из своей памяти хоть какие-то обрывки школьного английского.
- I am Mariya – Krez‘s wife, i want that you get out of here! I am sick and tired of it! Are you undestand me?* (*англ – Я Мария, жена Креза. Я хочу, чтобы вы убрались отсюда. Я устала от всего этого. Вы понимаете?)
Напуганная резким тоном гостьи, тем, что не все из сказанного было понятно и тем, что, в то же время, стало совершенно ясно, кто перед ней, Софья зашлась пятнами и, заломив руки, не смогла сказать ничего лучше, чем эту дурацкую фразу, после которой Мария зло рассмеялась прямо Софье в лицо.
- May be drinken?* (*англ – Может быть, выпить?)
Просмеявшись, дама в белом поднялась с софы, подошла к Софье совсем близко, посмотрела ей в глаза таким взглядом, каким знающие люди глядят в самую душу, и снова проговорила нечто невнятное. Затем отошла, достала из сумочки тонкую сигару, неспешно и грациозно закурила, позволив заиграть желтым бриллиантам на своих пальцах, и вновь заговорила. На этот раз слова из ее уст прозвучали для Софьиного слуха божественной музыкой, хоть и изрядно фальшиво исполненной.
- Крез немьноги учить меня русский. Я смотреть vocabulary, думать, что ви может не знать и english, – Мария сделала глубокий вздох и спешно продолжила, – i want, что ви уехать и оставить мой hasbend! Если ви и так дальшие...
- Нет! – вскричала Софья так громко, что от неожиданности Мария стряхнула пепел от сигары прямо на пол. – Я... вы не так поняли, я... совсем не хоте..., я говори... Кре... – Софья начала так торопливо объяснять, что слова наскакивали одно на другое, и окончания пропадали. Мария дернула бровями, и складки мягкими волнами заволновались на ее лбу.
- Не бистро, не так... i not understood!
Софья нервно куснула заусенца и начала медленно объяснять, стараясь подбирать слова попроще. Она пересказала вкратце свою историю с момента пленения еще в Советском Союзе и как смогла, дала Марии понять, что ее муж вовсе не является целью захвата. Жалобный, рассчитывающий на сострадание и дружелюбие, голос Софьи подействовал на жену Креза удручающе. К окончанию рассказа она растратила весь свой прежний пыл и впала в крайнюю задумчивость после того, как Софья попросила у нее помощи.
- Я при... приходить in three days в... два час, – не глядя, сказала Мария напоследок и вышла, не прощаясь.

Крез вернулся около восьми вечера и нашел Софью на берегу. Она сидела возле маленькой заводи, образовавшейся среди больших белых гладких камней, похожих на гигантские яйца. Софья обернулась на звук его шагов. Крез широко улыбнулся.
- Ты такая чуткая, я старался идти осторожно. Здравствуй! – дойдя до девушки, он нагнулся поцеловать ее.
- У меня было время научиться воспринимать все на слух, – Софья едва заметно дернулась от прикосновения Креза.
- Все, все, прости, я не хотел напоминать... А у меня есть для тебя подарок!
С этими словами он вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую коробочку, обитую вишневым атласом. Когда Крез открыл ее, Софья ахнула в голос. Такой красоты она никогда не видела! Драгоценность, находящаяся внутри – как это называлось и куда надевалось, Софья не имела ни малейшего представления – была выполнена так изящно, что могла претендовать на звание лучшего украшения любой фамильной coffret.
- Это опаловый аграф, он принадлежал еще моей прабабке. Бабка привезла его с собой из России, когда бежала от революции – почти единственное, что удалось сохранить из всех фамильных драгоценностей. Теперь он твой!
- Я... не могу взять, Крез – протянула Софья, не отрывая взгляда от ослепительных искр, которыми переливались разноцветные грани опалов.
- Нет, не говори ерунды! Я хочу, чтобы он принадлежал тебе!
- Но... я даже не знаю, как это носить, да и с чем...
Крез нежно улыбнулся.
- Ну это поправить легче всего. Я хочу, чтобы ты носила этот аграф в знак нашей... ну, скажем, помолвки.
- Крез...
Он не дал ей говорить, дотронувшись до ее губ двумя пальцами.
- Я знаю, что наделал много глупостей, но ты даже не представляешь, как я буду стараться, чтобы их исправить. Я никогда... никогда больше не притронусь к тебе, пока ты сама не захочешь этого. Поверь мне, я слишком сильно дорожу тобой!
Крез наклонился и поцеловал Софьину руку.
- Ты снова, Крез! А Мартин...
- О-о! – простонал он, – Только не это!
Софья напряженно дернула ресницами, и ее скулы приподнялись в приступе раздражения.
- А твоя жена?
- Я говорил уже об этом, София! Не думай! Между нами задолго до тебя не было сердечных отношений, мы давно чужие люди!
- А если она так не считает? – Софья внимательно следила за реакцией Креза на этот вопрос, она все еще не решила – говорить ли ему об утреннем визите Марии.
- Милая ты моя, – устало выдохнул Крез, – позволь мне самому с этим разобраться, давай не будем больше об этом. Хорошо?
- Тогда давай о другом – ты узнавал что-нибудь о возможности моего возвращения домой?
Лицо Креза вдруг заметно осунулось, и кончик носа неприятно сморщился.
- Сейчас нет никакой возможности, София... да и... необходимости.
- Но мне нужно! Как ты не понимаешь, я столько лет... – спазм сдавил ей горло, и последовавшие слова получились словно сжеванными, – мечтала вернуться в Москву, там мама, сестра. Николай обо мне ничего не знает. Там... моя родина!
- Но зачем, зачем? У тебя будет другая жизнь! Тебе никогда ни за что не надо будет бояться! Что у тебя отнимут дом, детей или собственную жизнь! Да из вашей страны убежали все, кто имел хоть малейшую возможность! Разве можно там жить? Что ты видела там? Я дам тебе все, что только захочешь, ты будешь жить в радости! Потом, когда-нибудь, когда все там уляжется, мы поедем вместе. А сейчас, София!.. Только что закончилась война, ты даже не представляешь, что там творится! Там же жрать нечего! Полнейшая разруха! Да и небезопасно тебе сейчас там появляться, как ты не понимаешь?! Ты же была в плену! Неужели же ты полагаешь, что ваш НКВД не интересуется бывшими пленными и тем, как они попали к немцам?! Тем более, у тебя была…м-м… связь с немецким офицером. Знаешь, что будет с тобой, если они узнают об этом?! Да наверняка уже знают! По меньшей мере, глупо не думать о таких вещах! Может ты надеешься, что тебе еще орден мужества дадут и от... – звук громкой пощечины заглушил окончание, и Крез осекся, инстинктивно приложив руку к ударенной щеке. Софьины глаза полыхали, лицо залила краска гнева.
- Как ты смеешь?! Как... – ее губы дрожали от злости.
Он кивнул и, глубоко вздохнув, тихо произнес:
- Я постоянно делаю все не так! Прости меня! Но... я очень беспокоюсь за тебя! Я не хочу... не могу тебя потерять! Ты не должна туда ехать!
Софья отвернулась от него и, скинув легкое парео, пошла в воду. Крез долго сидел на песке один, бессмысленно глядя на проплывающих мимо зеленых стрекоз и темных шершавых жуков, попавших в мокрую западню. Два раза какие-то маленькие рыбки, легко подплывающие к самому берегу, заглатывали эту плавучую снедь. Крез смотрел на них и пытался понять – когда, в какой именно момент он потерял рассудок.


***
Англичанин Джеймс Стоун, владелец крупной продовольственной компании в Лондоне и активный участник всевозможных благотворительных акций «Красного Креста», был хорошим знакомым Креза и большим поклонником красоты его жены. Во время последних прилетов Джеймса в Афины Крез почти всегда был слишком занят, и Мария стала основным его собеседником и сопроводителем. С присущей всем англичанам деликатностью сэр Стоун ненавязчиво оказывал Марии всевозможные знаки внимания, дарил цветы, небольшие украшения и даже специально привез из Америки так понравившиеся ей сочинения Скотта Фицжеральда: «По эту сторону рая», «Ночь нежна» и последний его роман, опубликованный уже после смерти писателя, в 41-м, «Последний магнат». Собственно, именно этот сборник и был истинной причиной последнего появления Джеймса Стоуна в Афинах, поскольку никаких дел в Греции у него не намечалось. Более того, он возглавлял очередную благотворительную миссию Красного Креста, призванную на этот раз оказать продовольственную помощь Советскому Союзу. Уже два дня назад эта миссия должна была быть в Москве, но сэр Стоун самолично изменил маршрут и прилетел из Лондона в Афины. С новеньким собранием сочинений Фицжеральда. И твердым намерением объясниться.
Мария приняла поклонника и его презент как всегда спокойно и с некоторым равнодушием. За ужином Джеймс сообщил ей о том, что его визит незапланированный, и на этот раз он пробудет в Афинах недолго, поскольку на днях должен лететь в Москву.
- Срок моего пребывания здесь, – говорил он на своем изысканном английском, – будет зависеть только от вас, прекрасная Мария, вернее, от вашей благосклонности. Я давно уже хотел сказать вам о том, что все мои последние визиты сопряжены большей частью не с делами моей компании, которые мы ведем с вашим мужем, а исключительно с потребностью видеть вас как можно чаще.
- О, Джеймс! – слегка улыбнулась Мария, со свойственной ей грациозностью откинула с высокого оливкового лба черный локон и подняла бокал с вином. – Давайте выпьем за вашу миссию! Русские такие голодные, что лучше их кормить хорошенько. Сытые не так опасны, не правда ли?
- У вас тонкое чувство юмора, Мария. Но если позволите, я бы хотел произнести этот тост за вас. За вашу несравненную красоту и бесспорную женскую мудрость! Я... люблю вас, Мария!
Она изогнула одну бровь высокой дугой и взглянула на того, кто только что признался ей в любви с явным любопытством.
- Я только для того и приехал, чтобы сказать вам это. Я не мог больше носить этого в себе. Вы так прекрасны, Мария! Вы даже не представляете, насколько вы прекрасны!
- Вы опасно увлеченный человек, мистер Стоун! Я все еще замужем за вашим приятелем и у меня трое его дочерей.
- Вы любите его? – с явной тревогой в голосе спросил Джеймс.
- Это, конечно, самый невозможный из неприличных вопросов, но ради нашей дружбы я вам отвечу. И да и нет. Я не люблю его как преданного и единственного мужчину, но я должна любить его как своего супруга и отца моих детей. Другого Бог мне не даст.
- Но... ведь вы так молоды и красивы, почему вы так странно рассуждаете? Вы можете еще дать счастье человеку, которого станете любить всей душой, без этих вот экивоков – и да и нет!
- Нет, Джеймс, не могу. Хотя... и для обратного есть преграда.
- Что вы имеете в виду, я не понял?!
Мария чуть качнула головой.
- Нет-нет, это так, разные мысли. Но раз уж мы заговорили об этом... У меня к вам есть просьба, Джеймс.
- Все, что угодно!
- Когда вы хотите лететь в Россию?
- Я же сказал, что это будет зависеть от вас, хотя уже три дня назад должен был улететь!
- Да-да, – нетерпеливо взмахнула Мария руками, – но в случае... м-м, того исхода, который вас устроит?
- Когда угодно.
- Вы могли бы взять с собой одну русскую? С документами у нее будет все в порядке.
- Русскую?! Помилуйте, Мария, что за загадки?
- Я расскажу вам все подробно позже. Ей нужно вернуться на родину. Вы возьмете ее с собой в составе вашей миссии, в аэропорту к трапу вашего самолета подойдет посольская машина. Вы неприкосновенны, никто проверять вас не станет, а когда выедете в город – высадите ее где угодно и все, дальше уже ее проблемы.
- Но это немыслимо, Мария! Во-первых, русские оповещены о количестве человек, прибывающих с миссией, во-вторых, они могут проверить документы где угодно, и если они фальшивые... И потом, русская в нашей делегации!
- Мне это очень нужно, Джеймс! – голос Марии прозвучал мягко, но в нем отчетливо проступили угрожающие нотки. – У вас ведь тоже свои цели. Каждый платит за достижение желаемого тем, чем может. Подумайте хорошенько, Джеймс, вы наверняка придумаете, как все лучше устроить.


***
15 марта 1946г. Наркомат государственной безопасности СССР был преобразован в одноименное Министерство, и полковник НКВД Василий Литаев сделался служащим МГБ. К тому же он возглавил еще одно подразделение, и работы прибавилось.
Василий Игнатьевич нечасто испытывал чувство недоумения. В эти редкие моменты он любил рассматривать один маленький набросок, который висел прямо над его рабочим столом. Известный своей слабостью к искусству, товарищ полковник называл этот набросок «Бегущая по волнам» – созвучно одноименному литературному произведению. На неоконченной работе неизвестного автора карандашом была изображена обнаженная девушка, бегущая по кромке очевидно взволнованного моря. Лицо девушки было растушевано, и его выражение осталось неразличимым, но руки заламывались в явной скорби. Почему-то именно этот рисунок помогал Литаеву сосредоточиться в нужные моменты. На сей раз, глядя на «Бегущую», товарищ полковник пытался ответить себе сразу на два вопроса. Первый, как и следовало, был риторическим – что делать? Второй не уступал по важности – что делать прежде всего?
Десять минут назад полковнику Литаеву доложили, что в Москву в составе благотворительной миссии Красного Креста, которую возглавляет англичанин Джеймс Стоун, под чужим именем прибыла Софья Новинова. Литаев уже распорядился, чтобы к нему из Лубянки доставили Николая Новинова, но теперь размышлял - как бы получше сработать в такой выигрышной для него ситуации. Прежде всего, он недоумевал, зачем эта женщина, объявленная на родине врагом народа и, согласно агентурным данным, почти год прожившая в Греции на содержании известного богача-мошенника, решила вдруг вернуться, затягивая тем самым узел на шее собственной рукой? Неужели же простая человеческая глупость? Или свой, какой-то особенный расчет, неведомый ему, Литаеву? Не могла же она, жена бывшего замнаркома, генерал-лейтенанта, не знать, что может ждать ее на родине после плена?! Не мог же не предупредить ее покровитель-миллионер, которого разыскивают английские спецслужбы за его авантюры с нефтью во время войны и шпионаж?! И тем не менее... Оторвав, наконец, взгляд от «Бегущей», полковник решил отложить допрос Новинова и отдал приказание о задержании его жены.
...Приземлившись в Москве, на военном аэродроме, Софья испытала щемящее чувство крайнего умственного возбуждения и душевной растерянности. Не хватало воздуха, и она никак не могла собраться с мыслями. Все, что происходило с ней в эту минуту: самолет, узкая взлетная полоса за стеклом иллюминатора, жухлая листва тут же, на голом поле, – все казалось призрачным и неестественным. Софья боялась пошевелиться, чтобы растревоживший дурман не исчез вдруг от неловкого движения. Мелкая, противная дрожь тронула изнутри ее органы, и Софья до боли вонзила ногти в ладонь, чтобы внезапный озноб не выбрался наружу. Она прикрыла глаза и представила себе лицо Креза в ту минуту, когда он узнает о ее побеге и найдет записку. Мария, о, эта чудная, умная Мария все продумала и устроила за нее, вот только эту прощальную записку Крезу Софье пришлось сочинять самой. Что могла она написать человеку, слепо обожавшему и не понимавшему ее?!
«Прости меня, но я вынуждена была тебя обмануть. Я не вернусь. Я возвращаюсь в Россию! Будь счастлив! Всегда буду помнить о том, как много ты сделал для меня!
Твоя София»
Софья могла, да может быть, и должна была дописать еще одну фразу. Но зачем, рассудила она, зачем Крезу знать о ее беременности? Он может тогда начать искать... А он принадлежит Марии и их детям...
Софья почувствовала, как затекла рука от впившихся в нее пальцев, и дернула ресницы наверх. Миссионеры уже начали спускаться по трапу. Она поднялась с кресла и быстрым шагом устремилась к выходу. С улицы подуло холодным и спертым. Где-то вдалеке горели голубые фонари, едва различимые на сером утреннем фоне. Совсем рядом с самолетом, будто врытое в землю, кособочилось какое-то разрушающееся строение. Софья ступила на трап и, захлебнувшись родным воздухом, закашлялась. Наконец, она была дома!
Дотронувшись носком туфли до взлетной полосы, Софья едва удержала равновесие от чудовищной судороги, парализовавшей ноги. Словно зажатые в тугой железный обруч, конечности отказывались двигаться. Озноб уже было совершенно невозможно сдерживать, и девушку заколотило изнутри с бешеной силой. Кто-то сбоку поддержал ее за локоть и мягко увлекал за собой. Софья повернулась и, чуть улыбнувшись помогающему ей Стоуну, двинулась вперед на онемевших ногах. Уже возле посольской машины, ждавшей миссию на взлетном поле, она не справилась с собой и разрыдалась в голос. Стоун быстро оглянулся вокруг себя и молниеносно затолкнул Софью в салон. Он был напряжен не меньше этой истеризирующей русской – сколько раз ему уже пришлось пожалеть о своей безумной уступке Марии! Только бы беспрепятственно удалось выехать в город и скорее избавиться от опасной попутчицы!
В машине Стоун несколько раз с силой встряхнул Софью, приводя в чувства. Она только высморкалась в предложенный англичанином платок, как их едва успевший тронуться автомобиль, остановился при выезде с аэродрома. Несколько мужчин в черных плащах тут же сгрудились возле него. Один, самый широкоплечий, начал громко говорить что-то вышедшему водителю, почесывая тяжелой пятерней тугую красную шею. Стоун почувствовал, как его сердце застучало по барабанным перепонкам. Софья непонимающе уставилась через окно на красношеего, и в следующую секунду он уже дернул заднюю дверцу машины.
- Выходите все, товарищи господа, и давайте показывайте документы.
- But who are you and what do you want?
Стоун первым вылез наружу и жестом приказал Софье оставаться на месте. Не дав опомниться развязному крепышу, он начал нервно выкрикивать, что их миссия неприкосновенна. Однако тот, к кому были обращены все эти возгласы, оставался непоколебим в своем непонимании.
- Ну, че ты орешь? Ни хрена не поймешь! Паспорта говорю, показывай!
Стоун в этот момент уже начал подскакивать и повизгивать от напряжения.
- Вань, – рявкнул красношеий, – иди-ка сюда, ни бельмеса не пойму, чего этот петух тут разкукарекался!
Через секунду к ним подошел худощавый низкорослый мужчина с явными уже залысинами и рыжеватой бородкой. Поправив тонкие очки, он вежливо объяснил Стоуну по-английски, что они – из МГБ, очень рады приветствовать миссию Красного Креста на советской земле и всего лишь должны проверить их документы. Так же дружелюбно он заглянул через дверь машины и протянул руку застывшей в замешательстве Софье. Она быстро перевела взгляд с обходительного МГБэшника на Стоуна и никак не отреагировала на приглашение выйти. Англичанин попытался отвлечь внимание, снова обрушив на рыжебородого поток своего изысканно-истеричного английского, но тот уже полностью сконцентрировался на девушке и настойчиво продолжал тянуть руку. Софье пришлось выбираться наружу. При ее появлении красношеий крепыш бестактно присвистнул и принялся обшаривать карманы девушки.

…Анализируя все случившееся потом, Софья, не переставая винила в провале спланированной операции себя. Она даже не подозревала, что ее роковая ошибка была вовсе не в том, что тогда, на этом аэродроме, она побежала от офицера, пристально рассматривавшего ее поддельный паспорт и спросившего что-то по-английски. Ее совсем по-детски нелепая, как ей самой после казалось, выходка на самом деле уже никак не могла повлиять на дальнейшую судьбу. Даже если бы Софья в совершенстве владела собой и этим пресловутым английским! Откуда ей было знать, что все произошедшее с ней, было распланировано советской спецслужбой заранее и с особой тщательностью?! Еще на первом допросе у полковника Литаева Софья искренне полагала, что после того, как она честно расскажет все, что произошло с ней за эти годы, чекисты сочувственно простят глупую аферу с паспортом, поняв, что это была единственная возможность вернуться на родину.

***
Камера во внутренней тюрьме на Лубянке обескуражила Софью: аккуратно застеленные кровати, забитое щитом, но все же большое окно и самое странное – натертый паркет! Однако приятные неожиданности закончились, едва успев начаться. Женщины на соседних кроватях зашикали, едва Софья вошла и успела сесть на отведенную ей койку.
- У, шлюха немецкая!
- Сучка, и чего сразу ее не расстреляли?
Софья оглянулась, судорожно поджав руки.
- За что вы так? Вы ведь сами здесь оказались, а про меня… вы же ничего не знаете…
- А что там знать, – громко и неприятно зашлась кашляющим смехом толстая неопрятная женщина на самой дальней кровати, – никто здесь с фашистами не валялся!
Остальные заговорили наперебой.
- Гляньте, платьице на ней какое – фриц, поди, за ночь заплатил.
- А еще бельишко поглядеть надо – тоже, наверное, ихнее. Что ж ты, сука такая, пока наши мужики с фашистами воюют, да головы свои складывают, ты… с ними…
- Нет!!! – Софья закричала что было мочи и тут же упала, сбитая с ног сильным ударом в голову соседки по кровати.
Тут же заскрипела дверь, и в проеме показалась немолодая миловидная надзирательница с выразительным взглядом.
- Шидловская, опять ты?
- Нет-нет, Вера Даниловна, она сама упала. Новенькая, неуклюжая.
- Я вам устрою, смотрите у меня.
Софья поднялась с пола и, вытирая кровь вокруг рта, взглянула на женщину в форме. Отчего-то ее твердый овал лица показался девушке знакомым. Надзирательница подошла к ней.
- Ничего. Они тут одичали немного, пойми – у всех нервы, в тюрьме все-таки, – и чуть погладив Софьино плечо, Вера Даниловна вышла.
Через час в камере появилась еще одна женщина, бывшая до этого на допросе. Анна – единственная из восьми Софьиных сокамерниц отнеслась к ней с участием. Именно она научила Софью главному тюремному правилу – умению терпеть. Спокойно ждать, когда вызовут на допрос, соизволят дать хоть какие-то объяснения; переносить незаслуженные обвинения; и не вступать в пространственные диалоги на очных ставках.
Сама Анна стала жертвой красноречия, поэтому учила Софью говорить как можно меньше. Первый ее муж – Матвей – был когда-то близок с сестрой Ленина, и потому вхож в их дом. Потом, уже женившись на Анне, он рассказывал ей – как не любили в Горках Сталина. Большого ученого, вопреки ожиданиям, из Матвея не вышло, и он быстро пристрастился к алкоголю. Анна развелась с ним, но то и дело становилась невольной свидетельницей пьяных и уже преувеличенных рассказов бывшего мужа о нелюбви Ленина к великому Вождю. Благодаря необъяснимому стечению обстоятельств Матвею удавалось оставаться на свободе. Потом он ушел на фронт, вернулся и продолжил пить, а заодно и травить свои байки. Однажды, зажигая дома у Анны спички, он изрек сакраментальную фразу, обращенную в полнейшую насмешку: «Вот и докатились до царских лучин – нам же ясно обещали, что жить будет лучше и веселее. Чего же мы не смеемся?» Тут Анна, как истинный поборник правды и настоящий советский гражданин, не вынесла и донесла на бывшего мужа, а после его ареста и сама оказалась на Лубянке.
Допрашивали Анну каждый день, она стоически держалась и не прекращала писать письма Сталину, рассказывая, как искажается следствие по ее делу. Однажды Анна вернулась в камеру вся в слезах. Лицо ее было сплошь покрыто пунцовыми пятнами, и начал западать один зрачок. Она не обмолвилась ни с кем ни единым словом, всю ночь простонала, а рано утром ее снова вызвали на очную ставку. Больше в камеру Анна не вернулась. Софья с ужасом ждала своей очереди. Своего второго допроса.
На месте Анны в тот же день появилась немолодая, сломленная бедами женщина с потухшим взглядом. Она уже пять лет пробыла в лагере и теперь должна была дожидаться в тюрьме переследствия по своему делу. С ежедневных допросов эта женщина возвращалась заплаканная и говорила:
- Вот тридцать второй человек, на которого я дала ложное показание, но я ничего не могла поделать. Ничего...
Софью снова вызвали к полковнику Литаеву только через две недели, в течение которых она мучительно сходила с ума от ожидания.


***
«Железный Феликс» - этот «рыцарь революции» и первый председатель ВЧК, сирота в восьмидетной семье и причина трагедии собственного брака, человек-подвиг, сгоревший на костре революции, - связал свое имя с Лубянкой прочными узами. В мрачных тюремных стенах оно произносилось с особым благоговением. Еще бы – именно остроги взрастили самого Феликса Дзержинского: 5 раз его ютили бетонные бастионы Варшавской цитадели и несметное количество – камеры московской Бутырки, каторжной Таганки, Орловского и Мценского централов. Треть жизни этого поборника народной правды прошла в тюрьмах, ссылках, на каторге. Он умел жертвовать всем, даже самым дорогим. Сын Дзержинского, Ясик, родился в варшавской тюрьме «Сербия» и с младенчества оказался на скамье подсудимых – на руках своей матери, которая кормила ребенка грудью прямо на судебных процессах.
В тот день, когда полковник Литаев допрашивал Софью Новинову в Лубянской тюрьме, ему припомнился один эпизод его случайной встречи с Феликсом Эдмундовичем двадцатилетней давности. Тогда он стал свидетелем весьма странной сцены – на площадке третьего этажа здания ГПУ Дзержинский встречал даму, явно иностранку. Здороваясь, «Железный Феликс» наклонился и поцеловал ей руку. В этот самый момент дама подняла глаза и встретилась взглядом с застывшим на лестнице Василием Литаевым. Синяя поволока невероятно глубокого взора незнакомки ошеломила его тогда основательно, и он еще несколько минут простоял, словно пригвожденный к ступеньке. Потом Василий узнал, что прекрасная дама – польская аристократка Семполовская, общественная деятельница из Красного Креста. Теперь, спустя годы, полковник вспомнил этот случай оттого, что почувствовал нечто сходное в ощущении. И хотя на этот раз миссионерка перед ним была «липовая», но взгляд с такой же поволокой и вся прелесть ее наружности вызывали неподдельное восхищение. К тому же, во время первого допроса она играла в полное искреннее недоумение и наивное непонимание, так шедшее всему ее трогательному облику. Однако при втором «свидании» (Литаев сам усмехнулся подобранному словечку), полковник начал выходить из себя от слезливых рассказов арестованной его людьми Софьи Новиновой о немецком плене, побоях, опыте, лишившем ее зрения и остальных ужасах, которые ей пришлось вынести.
- Хватит мне этих баек, хватит! Помните, что, если вы советский человек, вы должны помочь следствию раскрыть ужасный заговор. Часто то, что кажется незначительным, дает в руки следствия нить. Вы должны говорить всю правду. Ясно?
Софья быстро закивала головой.
- Хорошо. Итак, я задал вам вопрос, на который все же хотел бы получить ответ – фашистское гестапо завербовало вас…
- Нет же, нет! – Софьин крик заставил полковника побледнеть. – Я ведь говорила вам, это все неправда! Я никогда не работала на гестапо, и… меня не принуждали к этому. Я же рассказывала вам, как выбралась из плена. Я была ранена и… слепа. Долго не понимала ничего, не знала, что со мной случилось. Я… так хотела вернуться домой! Меня столько мучили, но я… я…
- Хватит мне тут!
Литаеву пришлось даже стукнуть кулаком по столу, после чего допрашиваемая снова сорвалась в бурную истерику. Полковник поморщился. Ему докладывали, что Софью лечили в Греции от психического расстройства, и он все время боялся, что с ней может случиться какой-нибудь припадок.
«Ну, неужели она просто дура? – думал Литаев – или настолько наивна? А может, и в самом деле игра… В любом случае, она – враг народа, ей не отвертеться от своей связи с немецким офицером, к тому же, она не представляет такой важности, как ее муженек. А вот с ним… – Василий Игнатьевич надкусил ноготь – воспоминание о последней встрече с Новиновым было крайне неприятным – бывшего лихого генерала его ребята отделали так, что тот больше не походил на человека. Литаев вздохнул и потянулся за папиросой. – Из этого стойкого оловянного солдатика выбили почти все, ему осталось только расписаться в своих связях с иностранными разведками, и работа будет выполнена досконально. И чего уперся, ведь и так в чем только не признался, знает ведь, что в любом случае расстреляют! Ну ладно, и так удобно все сложилось, нечего сказать, эта его жена чуть не с того света очень вовремя пожаловала. Теперь вам, товарищ Новинов некуда деваться!»
Литаев закурил замусоленную уже папиросу и вызвал дежурного.
- Привести Новинова! – приказал он вошедшему лейтенанту и тут же обернулся к Софье.
Услышав фамилию мужа, она прекратила рыдать и подняла на Литаева глаза, до краев наполненные беспредельным страхом.


***
Человек, которого Софья увидела в следующую минуту, не мог быть ее мужем. Скрюченный, худой старик со слипшимися седыми волосами, запавшими веками лилового цвета не имел ничего общего с Николаем. Она не видела его шесть лет, но разве возможно за это время превратиться в такую страшную развалину?! На какие-то доли секунды память вернула Софью в день их прощания – высокий, статный Николай в военной форме, с гладко выбритым лицом, ухоженной черной копной волос уходил на фронт… Сколько ночей провела она потом без сна, вспоминая этот образ мужа. Она не надеялась уже когда-нибудь снова увидеть Николая. Того, прежнего. Но то, что предстало перед ней теперь в его обличии, было столь невероятно чудовищным, что просто не могло быть правдой!
Вошедший, прижимая высоко к груди тонкие кисти в наручниках, прошел мимо Литаева, и молча сел на свободный стул, не глядя на Софью. Полковник внимательно наблюдал за их лицами, озадаченно перебирая желваками.
- Ну, что-то вы не очень похожи на примерных супругов. Могли бы хоть поздороваться после долгой разлуки! – Литаев неприятно дернул верхней губой. – А вы не верили, товарищ Новинов, что мы найдем вашу жену, я же обещал вам сюрприз, а я свое слово держу!
Софья почувствовала, как задергалось левое веко. Человек, сидевший напротив нее, не проронил ни звука, только безвольно опустил руки в железных браслетах, которые глухо звякнули о ножку стула. Она поймала взглядом это движение и… вдруг узнала ладони мужа! Ей стало неимоверно страшно оторвать глаза от этих пальцев с длинными выпуклыми ногтями и посмотреть наверх. Узкая бледно-голубая полоска вен набухла под сморщенной кожей рук, со всех сторон на ней проступали кровоподтеки. Софья видела выломанный безымянный палец и бурые пятна крови на запястье.
- Так мы не закончили с вами, гражданка Новинова, – Литаев почесал переносицу, – теперь мне хотелось бы услышать о вашей связи с гестаповцем Мартином Манном, или это тоже неправда?
Полковник громко причмокнул, и Софья, дернувшись, инстинктивно поджала плечи и уперлась подбородком в грудь. Вот оно, самое страшное! – подумалось ей. – Они знают про Мартина! Неужели же Крез действительно был прав?! Но ведь она не совершила фактического предательства, она просто полюбила! Она изменила мужу – да, но не родине! – Девушка никак не могла оторвать взгляда от рук Николая и увидела, как заметно стали вздрагивать его пальцы. – Боже, что они с ним сделали?! – пронзила Софью страшная мысль. – Неужели все из-за меня?! Что теперь будет? С ним? Со мной?
- Да вы оглохли, голубушка? Или столь радостная встреча лишила вас способности говорить? – Литаев криво усмехнулся, и тут же злобной тенью искривилось его лицо. – А ну, отвечать, сука!
Софья склонилась еще ниже, ожидая удара. Она не знала, что применение силы не в правилах полковника, для этого были совсем другие люди. Сквозь густую пелену слез девушка увидела, как руки Николая затряслись крупной дрожью. Ей так захотелось в этот момент, чтобы он сказал ей что-нибудь, хоть слово, но Николай по-прежнему молчал. Тишину вновь разрезал раздраженный голос полковника.
- Ну что, Новинов, может, тогда ты не будешь больше упорствовать? Расскажешь о своих связях с иностранными контрразведками, которые осуществлялись через твою жену и ее любовника?
Софье показалось, что она ослышалась. Неужели же это очередной сон-кошмар, пройдет какое-то время – ее разбудит хриплый голос Креза, успокоит и скажет, что все только приснилось?! Но даже в самых чудовищных снах не бывает так страшно! Словно через треснувшее стекло Софья услышала, наконец, родной голос. Раздавленный, безразлично уставший.
- Да, я подпишу все, что вы скажете. Только не трогайте жену.
Шестым чувством Софья поняла, что Николай смотрит на нее, и подняла, наконец, ресницы. На его измученном, впалом лице в сетке спутавшихся морщин дрожал нависшей слезой сломавшийся взгляд. Сквозь расплющенную гематому Софья рассмотрела глаза Николая, что-то едва уловимо-нежное на короткий миг задержалось в них. «Я думал, что ты мертвая, но умер я. Прости» – сказал он одними губами, и Софья вдруг отчетливо поняла, что попала в западню, из которой нельзя выбраться. Какой-то звук навязчиво забулькал в ухе, девушка повернулась и взглянула на кашляющего полковника. Он собирал на столе бумаги.
- Давно бы так. Вот, подписывайте здесь, – Литаев ткнул пальцем в первую бумагу.
Николай поднялся и, шаркая, дошел до стола. Софья следила за мужем, но его жалкая фигура то и дело рассыпалась во взгляде тяжелыми каплями. - И здесь, – продолжал шуршать бумагами полковник. – Все, можете попрощаться с женой.
Николай медленно обернулся от стола. Софья вскочила, уронив стул, и бросилась ему в ноги. Беззвучный плач сотрясал ее тело. Она уже поняла все. Не имело смысла говорить какие-то слова. Все стало ненужным. Все было кончено. Беспомощными руками Николай пытался поднять жену, а она целовала его брюки. Литаев передернул плечами, отчего-то ему стало не по себе при виде этой немой надрывной сцены, и он громко позвал дежурного.
- Увести! – приказал полковник и отвернулся.
Николаю удалось, наконец, оторвать от себя Софью.
- Прощай, Софьюшка, – тихо сказал он, не глядя на нее, сорвавшимся голосом.
Софья не увидела, как вывели Николая – дурнота, охватившая грудь и горло, скрутила девушку и свалила на бетонный пол. Маленькое существо внутри нее бесновалось. Отдышавшись, она будто издалека услышала голос Литаева:
- С вами мы продолжим потом.
Всю ночь в холодной камере Софья простояла на коленях. Она уже забыла, как нужно молиться, поэтому просто перебирала губами свои просьбы в никуда. Она умоляла все сущее помочь Николаю. И понимала, что помочь ему невозможно…
Ранним утром Николая Новинова расстреляли в грязном тюремном дворике. Там же, где следующей ночью разряженный свинец оборвал жизни Героя Советского Союза генерал-полковника Гордова и его жены. «Награждать их царь волен и казнить их волен тоже» - запомнила русская история слова Ивана Грозного…


***
Две толстые папки допросов и очных ставок Софьи Новиновой лежали на столе у Василия Игнатьевича Литаева. Он без интереса пролистывал одну страницу за другой. Капитан Егоров и его люди как всегда хорошо поработали. Софья подписалась под всем: активным участием в Еврейском Антифашистском Комитете; любовной связью с Мартином Манном и Джеймсом Стоуном; работой на фашистское гестапо; помощью своему греческому любовнику в реализации попытки объединения в конфедерацию под руководством Тито Болгарии, Греции, Польши и Чехословакии; подделкой документов и даже под враждебными советской партии и правительству высказываниями Николая Новинова.
Литаев просмотрел последний лист и усмехнулся – Софья оболгала себя и уже покойного мужа в лучшем виде: подтвердила, что сама украла конфискованный у нее при задержании опаловый аграф огромной стоимости, а Николай во время войны вывез из Германии три трофейные машины с коврами, мебелью и всевозможным антиквариатом. «Она даже могла подписаться под тем, что готовила вместе со своим немцем покушение на Вождя или тем, что она чистокровная японка, – насупился сам себе полковник, – бедная чокнутая еврейка». Он потер лоб и, потянув спину, расправил затекшие плечи. Работы в последнее время было невпроворот – два дня назад они арестовали генерал-лейтенанта Крюкова и его жену – популярную певицу Лидию Русланову, и теперь Литаеву предстояло заняться еще ими. Он поднялся со скрипящего стула и подошел к окну – за ним буйствовала осень. Этот сентябрь походил на палитру запасливого художника – причудливых цветов всевозможные краски широкой кистью были размазаны повсюду без жалости. «Яхонтовой порой» назвал бы это художник Брюллов, а полковник Литаев подумал, что очень давно не случалось в Москве такой красоты…

Решения своей участи Софья ждала несколько месяцев. Временами ей казалось, что она окончательно сошла с ума в этой камере – часами девушка лежала молча на своей кровати и в бессилии обкусывала кожу на руках. Ей часто вспоминался Мартин, его заботливые руки и ласковые глаза. Бессонными ночами Софья мучительно пыталась задремать хоть на час, чтобы увидеть его лицо. Но Мартин не приходил в ее тяжелые сны, где безраздельно царил Николай. Истерзанное подсознание Софьи рисовало в этих сумбурных минутах забвения конец мужа – он всегда был разный, но одинаково страшный: то голова Николая катилась с эшафота к ногам Софьи; то она перерезала веревку, на которой висело его обмякшее и посиневшее тело; то он сам приставлял дуло пистолета к своему виску, и после громкого выстрела кровь обжигающей струей заливала Софьино лицо. Она вскакивала после таких кошмаров с тяжелым стоном и долго переводила дыхание, вытирая со лба испарину. Креза девушка вспоминала только тогда, когда уже подросший ребенок внутри нее начинал беспокойно напоминать о себе. В такие моменты Софья сжималась в комочек и пыталась представить, что она не беременна. После того, как расстреляли Николая, девушка почти не сомневалась, что ее постигнет та же участь. Она уже ни на что не надеялась и даже жаждала смерти, которая могла помочь избавиться, наконец, от всех страданий и навсегда соединить ее с Мартином. С ужасом Софья думала только о казни вместе с ней еще неродившегося младенца в утробе. Иногда навязчивые мысли о том, что тогда должен будет почувствовать ребенок, обдавали ее ледяным холодом изнутри, но Софья тут же приказывала себе прекратить думать об этом. «Ради памяти Николая я должна выдержать, – уговаривала себя девушка, – я должна принять смерть достойно. Когда там мы встретимся с Мартином, он утешит меня…» Однако приближавшееся время родов начало сказываться на Софье все чаще, и тюремной надзирательнице Вере Даниловне Сутлецкой, проникшейся к новой арестантке особым сочувствием и какой-то материнской заботой, приходилось ухаживать за Софьей и поддерживать ее слабое психическое здоровье. Иногда Вера Даниловна даже читала Софье вслух, и не раз девушка засыпала на плече заботливой женщины. Однажды во время разговора Софья назвала Веру Даниловну мамой, та неожиданно нахмурилась и отвернулась, пряча подступившие вдруг слезы.
- Что ты, милая, что ты, не говори так.
- Вы так добры ко мне, Вера Даниловна, без вас я с моим ребенком давно пропала бы.
- Знаешь, – вздохнув, вновь повернулась Сутлецкая, – у меня ведь есть дочка. Сейчас она уже почти такая же, как ты. Я вот и привязалась к тебе, вспомнив о ней. Может кто-нибудь вот так же позаботится о моей бедной девочке, если ей плохо. Я же ничего не знаю – где она и что с ней. Может именно так мне суждено вину свою загладить…
- Как ничего не знаете?
- Вот так, милая. Это грустная и давняя история, лучше не будем об этом…

Как-то ночью отворилась тяжелая дверь в камеру, и Вера Даниловна тихо подошла к борющейся с очередной бессонницей Софье. Выведя ее в коридор, надзирательница сбивающимся шепотом сообщила арестантке, что поможет ей бежать из тюрьмы. Софья не слышала того, что Вера Даниловна продолжала говорить, горячо дыша ей в самое ухо. Тюремный коридор собрался вдруг перед глазами в узкую ленту и быстро свернулся в маленькие точки…
Очнулась Софья в полнейшем мраке. Тело ее болело, а во рту пересохло так, что невозможно было пошевелить распухшим языком. Насилу разлепив губы, Софья осторожно спросила в темноту:
- Здесь есть кто-нибудь?
- Тихо-тихо. Пришла, наконец, в себя? – узнала девушка спокойный голос Веры Даниловны. – Как ты, милая?
- Я… н-не знаю, – запнулась Софья и попыталась вытянуть впереди себя руки.
- Ну, ничего, девонька, терпи, – едва слышно говорила Вера Даниловна. Она пыталась подбодрить Софью. – Как там ребеночек?
- Нормально, только страшно хочется пить и болит все тело. А где мы? Почему так темно?
- Мы в тюремном подвале. Ночью попробую тебя отсюда вывести, времени у нас в обрез.
- Почему в подвале и что случилось?
- Что случилось – я тебе потом объясню, а в подвале пересидим некоторое время, здесь не должны найти. Потом выберемся из тюрьмы.
- Но что происходит? Зачем… вы здесь со мной, вы же… вам же за это…
Вера Даниловна не дала Софье договорить.
- У тебя в Москве есть у кого спрятаться на несколько дней?
- Вера Даниловна, миленькая, что вы с собой-то делаете?! Не надо ничего! Я не хочу жить! Пусть меня расстреляют! Я не смогу больше! Вы не знаете, что со мной делали!.. Я заслужила! – У Софьи начиналась истерика. – Вы же думаете… а я… люблю Мартина до сих пор, – хлынувшие слезы уже мешали ей говорить, – он же… он… немец, понимаете?! Не надо меня спасать, миленькая, не рискуйте из-за меня… я… не стою…
Звук приглушенной пощечины заставил Софью замолчать. Она закрыла вспыхнувший от удара рот рукой и начала судорожно икать.
- Прекрати истерику! – попыталась вложить как можно больше силы в свой шепот Вера Даниловна. – О ребенке сейчас думай! Смотри-ка – сколько тут у нас благородства гнилого. Заслужила она! Только я вот не заслужила такое выслушивать! Хватит сопли распускать! Береги ребенка – сейчас это самая главная твоя задача, ясно?! Так есть у кого спрятаться?
Софья снова икнула и задумалась. Дома у нее больше не было, к матери идти нельзя, друзей уже не осталось.
- Нет, – тихо ответила девушка и прижала руки к своему высокому животу.
Вера Даниловна тяжело вздохнула.
- Хорошо, есть у меня один знакомый студент, квартира ему от матери осталась. Мальчику можно доверять. Спрячешься сначала у него, а потом надо что-то думать. Денег я тебе дам немного, билет нужно купить. Уезжать тебе надо отсюда побыстрее.
- Куда? – испуганно спросила Софья, нащупав, наконец, руку Веры Даниловны.
- Подальше куда-нибудь, дочка. Не знаю! Тебе рожать-то когда?
- Через два месяца.
- Ну, может и получится, успеешь уехать, там родишь...

Однако ничему этому не суждено было случиться. Той же ночью, при попытке устроить побег заключенной, Вера Даниловна Сутлецкая была смертельно ранена, а Софья Новинова в бессознательном состоянии доставлена обратно в камеру. На следующий день в карцере у Софьи начались схватки, а за ними – преждевременные роды. Потеряв много крови, она родила маленькую, худенькую девочку со смуглой кожей и необычайно яркими зелеными глазами. Собрав последние силы после родов, Софья приподнялась на локте взглянуть на ребенка.
- Доченька моя, – прошептала она, – София! – И лишилась чувств.
Две недели пробыла она между жизнью и смертью, а когда пошла-таки на поправку, узнала, что ее смертный приговор изменен.


***
…Это место называлось приемным пунктом – полуразрушенная изба в таежном мраке, отделенная от раскроившего землю глубокого оврага с водой ветхим виадуком. Всех пленных, которых везли по железной дороге в лагеря на Колыму, пересаживали здесь в грузовики, доставлявшие арестантов непосредственно до зоны.
Софья, вернее «объект №25», как она теперь именовалась, выбиралась из вагона одной из последних вместе со своей «попутчицей» – красивой волевой женой расстрелянного военного командира и ее 17-летней дочерью. Уже возле пункта, огороженного проволокой, эта женщина вдруг схватила за руку дочь и, ударив солдата, кинулась к виадуку. Все последующее случилось за считанные секунды – никто даже не успел опомниться. Сначала обезумевшая женщина столкнула в овраг дочь, а потом прыгнула сама…
Эта страшная сцена стояла у Софьи перед глазами еще долгие месяцы. «Если бы меня не разлучили с дочкой, – думала она, – я сделала бы тоже самое». Теперь в ее чудовищное существование, от которого еще не так давно Софья хотела быстрее избавиться, вплелось мучительное переживание за судьбу ребенка. Ради дочери она продолжала терпеть и цепляться за жизнь в колымском аду. В жутчайших грязных бараках, каждый из которых вмещал по полтысячи заключенных, больных дистрофией, пеллагрой, цингой или туберкулезом.
Немыслимый, убийственный голод стал самым сильным из всех колымских ощущений Софьи. Она научилась есть очень быстро, боясь лишиться и без того скудного пайка, есть без ложки – через край тарелки, дочиста вылизывая языком дно. При этом голод все равно не оставлял ее. Ни на минуту. Ей не оставалось сил и энергии даже на презрение к себе самой. Софья знала только одно – где-то там, в Москве, осталась ее дочь. Ради нее она должна выжить. Любым способом. И Софья каторжно работала на лютом морозе без рукавиц и теплых валенок, отдыхая только один день в месяц; покорно сносила побои дневальных, старост, конвоиров, бригадиров. Ее, «объект №25», безнаказанно могла избить любая «блатная» деваха, отбывавшая срок за грабеж или убийство, потому что «враги народа», осужденные по 58-ой, «политической», статье, в лагере были самым бесправным элементом.
Однажды, работая на лесоповале, Софья обморозила руки и ноги. Попав к лагерному врачу, она на мгновение забыла о боли и едва устояла от увиденного – прямо перед ней, в трех шагах, на матрасе, набитом сухими ветками, лежала Марина – первая жена Николая…
Левую Софьину руку вернуть к жизни не удалось – кисть потемнела и скрючилась в форму черенка от лопаты. Однако Софья уже не обращала никакого внимания на такие, как ей казалось, мелочи. Теперь она думала только о том, как бы улучить любой момент и бежать ухаживать за больной Мариной. Бывшая когда-то соперница стала для Софьи самым близким человеком. Здесь, в этом страшном лагере, у них все сделалось общим: боль утраты, воспоминания и стремление выжить ради своих детей. После ареста Марины и расстрела Николая маленького Коленьку отправили в детский дом. Рассказывать о том дне, когда они с сыном в последний раз видели друг друга, Марина не могла – несколько раз пробовала начать снова, но слова застревали в горле, придавленные спазмом, и она надолго умолкала.
Туберкулез душил Марину медленно: она то оживала, то снова проваливалась в бездну болезни. Как-то, во время одного из приступов, Марина взяла с Софьи слово, что если девушке удастся вернуться из этого лагеря, она разыщет Коленьку и позаботится о нем.
- Ну что ты, Марина, – всколыхнулась тогда Софья, – ты сама обязательно поправишься, и мы вместе выберемся отсюда. Найдем твоего Колю и мою Соню!
Марина лишь слабо дернула головой.
- Нет, я уже отсюда только на тот свет.
- Не смей! Не смей ради сына! Ты поправишься!
И спустя несколько дней Марина, действительно, пошла на поправку.
А еще через месяц произошло страшное – вместе с Софьей их отправили на работу в золотой забой. Все на Колыме хорошо знали, что золото и смерть давно стали в этих местах синонимами. Рабский, губительный для здоровья труд на приисках практически не оставлял шансов выжить…
Марина умерла прямо в шахте. Сначала кровь пошла горлом, потом женщина потеряла сознание. Подбежавшая к ней Софья долго пыталась привести подругу в чувства. Когда Марина, наконец, открыла глаза, в запавших зрачках стал ясно виден конец. Она несколько минут пыталась сказать что-то держащей ее голову Софье, но только кряхтела и захлебывалась булькающей в горле кровью. От сильной внутренней боли Софья не могла плакать. В ее сознании все смешалось – память вдруг вернула девушку в страшную ночь, когда вот так же, хрипя и захлебываясь кровью, умирала застреленная фашистами Зина…
Похоронив Марину, Софья беспомощно упала на ледяную землю, засыпавшую могилу, и тихо лежала, постанывая. Потом, резко вскочив вдруг на ноги, она закричала прямо в расцвеченное лиловой зарей северное небо:
- Марина! Марина…
Всю неделю повторяла она это слово – то шепча, то вскрикивая, и… не понимая его значения. Пугая всех вокруг себя, Софья требовала объяснения, и через восемь дней лагерный врач констатировал у нее сильный психический припадок.


***
Она беспрестанно просила разгадки. Умоляла, даже плакала. Ей казалось, что значение этого все время произносимого слова, очень важно для нее, и что как только придет осознание – исчезнут все ее страхи... Она поняла его через месяц – как-то внезапно и неожиданно. И содрогнулась от дикого страха возврата в тот ад, очутиться в котором снова казалось невозможным.
Как ни чудовищно, но именно благодаря своему очередному нервному срыву Софья осталась в живых. Ее забрали с прииска и снова отправили на прежние работы в тайгу. Она перестала замечать, как один день сменяет другой, думая только о том, чтобы хватило сил работать дальше.
Однажды утром на лесоповале к Софье подошел бригадир и осторожно сунул в руки смятый клочок бумаги.
- В бараке прочтешь, – тихо сказал он и быстро отошел.
Поздно ночью, трясущимися руками Софья развернула странный розовый листок. Едва она успела увидеть первое слово, как буквы запрыгали перед глазами, принимая причудливые очертания. В двух местах строчки тут же расплылись в огромные кляксы. Софья размазала слезы по щекам и снова начала читать.
«София! Любимая! Сколько времени мне понадобилось, чтобы узнать, наконец, - где ты! Я все устрою, милая, только не бойся ничего. Человек, который передаст тебе эту записку, сообщит день, когда он сможет вывести тебя далеко в лес. Там будут ждать подкупленные мною люди. Они довезут тебя до места, откуда уже мои друзья переправят тебя на мой корабль. Ты снова будешь в Греции, со мной, и больше никогда и ничто не сможет угрожать моей Софии.
Вечно твой Крез».

Дочитав, Софья спрятала записку и больно закусила пальцы, чтобы рвущийся крик не выскочил случайно наружу. О, как она мечтала выбраться из этого колымского кошмара! Крез, милый, чудный Крез все еще продолжает любить ее и готов сделать для нее совершенно немыслимые вещи! Как чудовищно будет отказать ему! Но она не может поступить иначе, не может теперь бежать из страны, в которой находятся ее дочь и сын Марины! В которой жива память о безвинно расстрелянном и оклеветанном Николае! Она обязана остаться и вытерпеть все до конца. Она обречена! Она – человек-приговор этой страны. Страшной, родной страны. К тому же, из-за нее снова могут пострадать безвинные люди, как добрая Вера Даниловна. А если побег не удастся (в чем Софья уже не сомневалась) – снова нечеловеческие побои? Нет, нет...
В назначенный день тот же бригадир уловил момент, чтобы известить Софью о подробностях побега, но она, к его бесконечному изумлению, тихо сказала, что остается в лагере, и попросила сообщить ожидавшим ее людям, что она погибла. «Пусть Крез успокоится, – думала она, – узнав, что я мертва, он перестанет рисковать собой и другими».

…Весной 1953 года амнистия, проведенная Берией, пришла на Колыму, но освободила и восстановила во всех правах только уголовников. Ни один человек, осужденный по «политической» статье, не вышел тогда на свободу. Еще почти год провела Софья в лагере, прежде чем ее, переболевшую за это время дизентерией и получившую тяжелую форму пиелонефрита, амнистировали.


***
Московский детский дом №31 больше напоминал утопленный в темноте и ветхости склеп. По всему было видно, что здание давно не ремонтировалось: облупившаяся краска свисала со стен длинными серыми гирляндами, в нескольких пустых глазницах разбитых окон сквозняк гонял пыль, заглушая своим свистом окрики воспитателей.
В тот день, когда Софья добралась до ограды этого дома, с утра моросил дождь, но, несмотря на него, двор был заполнен играющими детьми.
Осторожно заглянув через низкий забор, Софья вошла в открытые ворота и медленно двинулась к зданию. По обе стороны от нее с писком и криками носились дети. Худенькая девочка лет шести-семи бойко раскачивалась на скрипучей качели и, увидев боязливо оглядывающуюся женщину, громко спросила:
- А вы за кем?
Услышав этот детский возглас, Софья остановилась и, переведя дыхание, подошла к качающемуся ребенку.
- Как тебя зовут? – несмело спросила она, разглядывая девочку.
Ее София должна быть уже примерно такого же возраста. Сколько раз Софья представляла себе свою дочь – рисовала в голове ее личико, волосы, манеру разговора. Она бесконечно возвращала свое сознание в день рождения дочери, пытаясь вспомнить черты, которые тогда, всего за несколько минут, успела рассмотреть в крохотном синем младенце…
Девочка вдруг остановилась и, спрыгнув с качели, близко подошла к Софье.
- Меня зовут Маша. А вы не моя мама?
Своей скрюченной рукой Софья погладила волосы девочки и, удержав вздох, попробовала улыбнуться.
- Не знаю. Понимаешь, Маша, я не видела свою дочку много лет… то есть, я ее вообще не видела. Я только узнала, что она должна была попасть в этот детский дом. Мне нужно узнать…
- Я понимаю, – кивнула головой девочка, – наш директор на втором этаже, вы идите, а я вас здесь подожду.
Софья достала из сумки яблоко и, протянув его Маше, пошла к входу.
Директор детдома встретила ее неприветливо.
- А вы сами откуда приехали?
- С севера… с Колымы.
- Заключенная, значит.
- Бывшая. Я амнистирована, у меня все бумаги есть. Вот, – и Софья начала выкладывать на стол кипу своих бумаг из сумки.
Директриса долго их рассматривала, хмурилась и покусывала губы. Потом, отложив, молча вышла из комнаты и вернулась минут через двадцать с толстой красной папкой.
- Сейчас посмотрим, гражданка Новинова. Так, в каком, говорите, году ваша дочь должна была попасть к нам?
- В сорок седьмом.
- А вас по какой статье осудили? – спросила через надетые только что очки хозяйка детского дома.
Софья неловко повела плечом и почувствовала, как задергалось левое веко.
- А вам-то зачем? – Тик на ее лице становился все более заметным.
Директриса недовольно хмыкнула и углубилась в свою папку.
- Месяц какой? День рождения? Место рождения? Вес, рост?
- Вот, здесь все необходимые данные, – протянула Софья свою самую важную бумагу. В глубине ее влажных глаз с полопавшимися сосудами затаилась тревожная надежда.
Прошло больше часа, прежде чем директриса устало изрекла:
- Вот, нашла. Софья Новинова – враг народа… - это, я так понимаю, вы?
Софья часто задышала, ей не хватало воздуха. Тик оттянул веко, скрыв левый глаз почти наполовину.
- Умоляю вас, дальше! Где она? Здесь?
- Нет, – отчеканила женщина, глядя за окно, – ваша дочь умерла через два месяца после рождения в нашем отделении для грудных детей. Воспаление легких.
Еще никогда слова не доставляли Софье такой боли. Жгучей, нестерпимой. Ее хотелось вырвать из себя вместе с мясом.
- Н-не может б-быть. Вы ошиблись, посмо…трите, – Софья рванула тугой воротник рубашки, оторвав несколько пуговиц, – дышать не могу, откройте окно.
Директриса устало взглянула на свою посетительницу и потянулась к шпингалету. Ворвавшийся в комнату прохладный воздух закружил Софье голову.
- Посмотрите, это не может быть правдой, – задыхаясь, шептала она.
- Да нет, все верно, можете сами посмотреть – вот все ваши данные, вот данные вашего ребенка, а вот свидетельство о смерти. Простудилась, воспаление легких. В таком возрасте они часто…
- Не-ееет! Не верю! – нечеловеческий крик, вырвавшийся из Софьи, прокатился гулким эхом по коридорам, задребезжал по стеклам, вылетел на улицу и раскололся на стонущие отзвуки.
Через несколько минут комната директора была заполнена. Взрослые и дети сгрудились возле бьющейся в страшных конвульсиях женщины. Она металась по полу и рвала на себе волосы. Все попытки поднять ее или успокоить оборачивались крахом. Женщина никого не подпускала к себе близко, кричала что-то нечленораздельное и пугающе закатывала глаза. Воспитатели единодушно решили, что несчастная сошла с ума, и начали пугливо выводить сбежавшихся на крик детей. Одна худенькая девочка уже в дверях снова обернулась и спросила непонятно кого:
- Значит, это не моя мама?..




***



ЭПИЛОГ

Николай проснулся в тот день раньше обычного. Жена сопела на его плече, причмокивая. Он осторожно переложил ее голову на подушку и поднялся. Включил на кухне радио, закурил сигарету и, одернув шторы, приоткрыл форточку. За окном дождь лил как из ведра. Эта осень пришла в Москву слишком рано и уже залила столицу. Николай поежился. «Надо же было этому дождю и сегодня пойти, – думал он, затягиваясь дымом, – такая важная делегация и такая неважная погодка. Подмочим эту делегацию сходу», – улыбнулся он собственному каламбуру. Крупные капли, попадавшие через открытую форточку, залили подоконник и лежащие на нем бумаги.
- Вот, черт! – вскрикнул Николай, увидев лужицу на своей папке. – И кто додумался бумаги на подоконник складывать.
Он выбросил окурок, закрыл створку и, стряхнув воду с листов, пошел одеваться. Когда, уже одетый в темно-серый с отливом костюм, Николай пытался завязать галстук, заскрипела дверь. В зеркале он взглянул на открывшийся проем.
- А, Софья Андреевна, доброе утро! Как спали?
- Бессонница совсем замучила. Опять всю ночь промаялась.
- Наверняка снова фотографии рассматривали. Вы на них скоро дырку протрете. Надо уже успокоиться.
- А ты, Коленька, уходишь?
- Да, Софья Андреевна, пора. Сегодня мне нужно пораньше быть на работе – посмотреть, все ли готово.
- А делегация твоя во сколько прилетает?
- В десять уже нужно встречать.
- Коленька, может, все-таки возьмешь меня с собой? Вдруг это, действительно, он? Я не стану тебе мешать, издалека только посмотрю.
- Софья Андреевна, миленькая, я же вам уже говорил… Да и не может это быть он, ведь вы рассказывали – он погиб тогда.
- Я… я не знаю точно, просто все тогда так думали… Пожалуйста, сынок, – женщина просительно заломила руки, и глаза ее увлажнились.
Николай никогда не мог видеть, как она плачет. Он подошел к ней, обнял и подул на ресницы.
- Только не плачьте, ладно? Вы же знаете, я все для вас сделаю. Я ведь думаю только о том, чтобы вы не волновались – врач строго настрого запретил, вы ведь не хотите снова в больницу?! И я не хочу. Может, не надо?
- Нет-нет, сынок, так только хуже будет. Я не буду волноваться, обещаю тебе, только посмотрю. Может, в самом деле, не он.
- Да, конечно, не он! – Николай поцеловал ее в лоб. – Ну все, побегу.
- Может, я тебе хоть кофе приготовлю?
- Нет, я уже опаздываю. На работе перекушу. Все, позвоню, будьте готовы часика через полтора.
Закрыв за Николаем дверь, Софья Андреевна вернулась на кухню. Радио вовсю распевало утренние песни. Женщина налила себе чаю и, сев за стол, посмотрела за окно. В тот день, одиннадцать лет назад, также лил дождь. Она уже почти отчаялась найти сына Марины и Николая. Пробыв в психиатрической больнице больше пяти лет, ей все-таки удалось реанимировать свою сломленную волю, чтобы продолжать поиски… Коля, которому в том, 60-ом году, должно было исполниться уже 23 года, оставался для Софьи последней зацепкой за жизнь. И она нашла его!.. Теперь Николай Новинов стал красивым, темноволосым мужчиной, удачливым дипломатом, служащим в Министерстве иностранных дел.
- Доброе утро!
От неожиданности Софья Андреевна едва не пролила чай. Через дверной проем в кухню заглянула Даша – жена Николая.
- Доброе утро, Дашенька. Напугала ты меня. Чего ты-то поднялась так рано?
- А у нас сегодня занятия раньше начинаются.
- А не тяжело тебе уже на занятия ходить? Ведь всего месяц до родов. Что врач говорит?
- Да нет, Софья Андреевна, не тяжело, не переживайте. Я умоюсь быстренько, – и девушка скрылась в коридоре.
Софья Андреевна принялась готовить яичницу. «Неужели же я доживу до внуков? – счастливо думала она. – Вот если бы еще эту немецкую делегацию, действительно, возглавлял он! Хотя бы увидеть его, и я была бы самым счастливым человеком!»
Через час Николай прислал за ней машину. Сердце Софьи Андреевны билось так отчаянно и громко, что, казалось, могло разорвать грудную клетку. Уже в аэропорту ей стало нечем дышать. Встретивший ее Николай достал таблетки и усадил женщину на скамейку.
- Ну вот, говорил ведь вам не ездить.
- Нечего, сейчас пройдет. А самолет еще не прилетел?
- Задерживается. У нас есть время, вы как раз пока успокоитесь. Значит, Софья Андреевна, я пойду к коллегам, мы будем возле вон той стойки, там они и должны выйти, так что вам и отсюда все видно. Ну все, встретимся потом возле машины. После того, как мы их выведем на улицу, выходите минут через пятнадцать.
Как только Николай отошел, Софья Андреевна не сдержалась – достала платок и минут пять тихо плакала в него. Она никак не могла осмыслить то, чем жила вот уже два месяца – с тех пор, как Николай рассказал ей о том, что в Москву прибывает делегация немецких промышленников во главе с Мартином Манном. Николаю удалось узнать, что этот импозантный пожилой человек, действительно, служил в фашистской армии и был очень тяжело ранен во время бомбардировки американцев. С того дня Софья Андреевна думала только об этой встрече и уговорила Николая взять ее с собой. Но теперь, сидя в аэропорту, быть может, за несколько минут до прилета, она уже не могла поверить в то, что, действительно, увидит своего Мартина…
Неожиданно возле стойки, на которую показал Николай, сделалось слишком оживленно. Разные люди в костюмах сгрудились в этом месте и мешали Софье Андреевне что-либо рассмотреть. Она поднялась со скамейки, сделала несколько шагов вперед и вдруг… Увидела его лицо! Это был Мартин! Он был таким же, как много лет назад, только седина закрасила черноту его волос. Судорога подступала к горлу, Софья Андреевна знала, что ей нельзя волноваться и до боли вонзила пальцы сжатых кулаков в ладони. Ноги сами несли женщину туда, к этой стойке, где ее Мартин добродушно улыбался всем вокруг. Ей оставалось сделать несколько шагов, когда чьи-то руки схватили ее за локоть.
- Софья Андреевна, что вы делаете?
Она перевела затуманенный взгляд на удерживающего ее Николая и попыталась высвободиться.
- Стойте, стойте, куда вы? Софья Андреевна, пожалейте мою репутацию, мы с вами так не договаривались.
- Пусти меня, Коля, это он. Он…
И в этот момент красивый седовласый мужчина сам обратился к Николаю по-немецки. Софья Андреевна вонзила ногти еще глубже – это был его голос! Такой родной голос! Она смотрела на него, не отрываясь. Тем временем Николай, видимо, представил ее, потому что немец протянул ей руку и сказал на ломаном русском:
- Очъень приятно! Ви есть Никольина мама? Можено називать вас Софи?
Она стояла, будто пригвожденная к месту, не смея вымолвить ни единого звука. Мартин не узнал ее! Ей показалось, что сердце внутри крошится мелкими кусочками. Не дождавшись ответа, седовласый красавец дружелюбно улыбнулся.
- Буду радостный фидеть вас ещъо, – и зашагал к выходу.
Николай все еще держал Софью Андреевну под локоть.
- Идите, садитесь в машину, я скоро приду. Вам плохо? Софья Андреевна, вы меня слышите?
- В-все хорошо, Коля, иди, я сама дойду.
Уже на заднем сидении машины она закрыла глаза. Ее переломанная жизнь мелькала в памяти отрывными листами. «Liebe macht blind», - прошептала Софья сказанные когда-то Мартином слова. Он не узнал ее... Не увидел… Liebe macht blind…
Когда через несколько минут к машине подошел Николай, Софья Андреевна казалась спящей. Уставшее лицо ее побледнело и успокоилось…