Глава 2. Жить!
Я снова в своем 33-ем… Нашего друга Серка нам хватило всего на три обеда, кошек уже не было, за ними охотились не только мы. По вечерам и ночам страху нагоняли сычи. Ужасные их вопли «ку-у, ку-ку-ку-вав» наполняли все ночное пространство. Теперь что-то их не слышно. Иногда им подпевали волки, и становилось еще страшнее. Мы с Мишкой теснее прижимались друг к другу и наступало облегчение: то ли дремота, то ли голодные обмороки спасали и от страха, и от голода. Думаю, что так бы длилось недолго, ведь мы с братом совершенно ослабли.
Но тут к нам заглянула тетка Санета Безроднова, чтобы убедиться, живы ли мы.
- Что-то вас давно не видно, племяннички! Как поживаете? – запела она своим протяжным голосом. Но, увидев наши торчащие в полутьме глаза, осеклась. Побродила по комнатам. Помолчала. А потом, словно ломая себя, проговорила вдруг скороговоркой:
- А, была не была! Пошли, хлопцы, со мной на свиноферму! Я там припрятала родившегося вчера поросенка, он, правда, сдох сразу, но есть можно! Еще не воняет! Хотела домой утащить, да Бог с ним, пойдемте со мной.
Вдохновленные перспективой поесть, мы сползли с печки и побрели за теткой на колхозную свиноферму. Мы еле-еле туда добрались, а это было всего метров 700 от дома. Да и не ферма это была, а кулацкий двор, и там несколько штук свиней, отобранных у хуторян. Тетка Санька положила в мешок этого дохлого поросенка и выпроводила нас за ворота. Мы не могли его уже поднять, хоть он был совсем крохотный, силы в руках не было, ноги пухлые, одетые в какие-то обрезки от дедовских сапог. Однако, каким-то чудом все-таки доволокли его домой, кое-как обмыли и целиком сварили в небольшом чугуне.
-Ты много не ешь,- сказал Мишка, когда я спешно засунул кусок поросенка целиком в рот,- живот порвется! – припугнул он. И сам ел осторожно. Ему было уже около 15-ти, и он понимал, что после нескольких голодных дней нельзя наедаться до отвала. А так хотелось! Поросенка нам удалось растянуть на целую неделю…
Вскоре умер и тот наш дядя, к которому меня посылала мать с просьбой сделать ей гроб. Теперь наша семья увеличилась на два человека, к нам перебрались дядины дети - сын Иван и дочь Вера Поповы – племянники моей матери. (Это была та самая Вера, с которой мы встретимся уже в зрелом возрасте, и о которой я вначале подумаю, что нашлась моя младшая сестренка). Иван был чуть старше Мишки, а Вера на три года младше меня.
Вот теперь-то мы уже вчетвером пошли по ночам бродяжничать, воровать. Одним словом, старались выжить изо всех сил! Один раз из чьего-то двора увели гуся, увели, потому что поднять не могли, сил не было. Взяв его за нос, мы тащили его по снегу пешим ходом, а он, бедный, не мог даже позвать на помощь – рот-то зажат в руке Ивана!
А позднее, в одну из ночей я, мой брат и Иван Попов в колхозном базу зарезали телка. Была зима. Я, как младший, стоял на часах, чтобы нас не прихватили на месте преступления. Баз, где содержались животные, а их было штук десять – двенадцать, был огорожен стеной из навоза (так называемый «завал») под открытым небом. Животные были до того истощены, что некоторые из них не могли подниматься. Вот такого телка нам и пришлось добивать. Это страшное дело делал, конечно, самый старший из нас – Иван Попов. Совершали это с большой осторожностью, так как неподалеку стоял домик, где находился ночной сторож.
Разрубив тушку телка, мы уложили его на санки и приволокли домой. В эту же ночь часть телка мы сварили. Оставшееся мясо, чтобы его не обнаружили, мы порубили прямо с кожей на большие куски и затащили на крышу. Это позволили нам еще немного протянуть без обмороков.
Вспоминаю обо всем и не могу поверить: неужели это было со мной?! Неужели нам удалось выжить? Мы все были очень ослаблены голодом, мозг почти не работал. На каком-то животном инстинкте самосохранения мы существовали, действовали, пытались жить! Через много лет, когда мы встретимся с Верой Поповой (из всех своих родных мы останемся только двое), Вера будет часто повторять: «Если бы не ты, Саня, меня бы уже давно не было, и я всю жизнь искала тебя, чтобы это сказать». У нее осталась горькая обида на своего родного дядьку, который отказался принять их с Иваном в свою семью, когда они остались одни в ту голодную пору. Вера считала, что мы с Мишкой - два голодных зверька, почуяв родство по крови в этих двух оборвышах, освободив им немного места на той многострадальной русской печи и поделившись «ватным супом», не дали им погибнуть. И она нашла меня, когда нам было уже под пятьдесят…
Зима подходила к концу, и мы стали подумывать об уходе из дома. Но в этот период на наше счастье к нам в сельсовет прибыл из Москвы уполномоченный по проведению коллективизации, некто Пархоменко (и почему я их всех помню, виделись ведь бегло). Они с председателем «комбеда», по прозвищу Создатель (странное прозвище, а может это фамилия?), стали обходить все дома хутора с тем, чтобы попробовать выкачать последнее, что было у его жителей. Подошла очередь и дома наших соседей Гуколовых, о которых я писал раньше. Пархоменко и Создатель остановились перед полуразрушенными воротами. Представьте и вы эту картину: Стоит суровая зима, снег не убирается, во дворе ветром намело огромные сугробы, а к дверям дома, как к норке суслика, тянется тропка детских следов, их там было тоже четверо. Когда Пархоменко и Создатель вошли в дом, на полу лежали дети, опухшие и полуживые. Рядом лежал самый маленький, уже мертвый.
Вот этот случай и заставил этих двух упитанных холенных представителей власти пройтись по остальным, казавшимся пустыми, подворьям, к которым относилось и наше. Мы, все четверо, испуганно смотрели на пришедших с русской печи. Пархоменко был в брюках «клёш», очень широких книзу, в кожаном полупальто, а Создатель, бывший хуторянин, бедняк от роду и лодырь по призванию, в чужом полушубке и в валенках, на которых, как мне тогда показалось, была кровь. Войдя к нам, они сразу кинулись к печи, где стоял на огне чугунок с кошачьим мясом.
Создатель, увидев мясо, заорал:
- Вот они, кулацкие остатки, которые занимаются уничтожением колхозного скота!
Опознав же кошачье мясо и увидев в нас уже не человеческих детей, а обессиленных и пойманных зверят, они ничуть не ужаснулись и даже не удивились, а продолжали вести разговор между собой, упоминая дом Гуколовых. Мясо наше они выкинули из чугунка на улицу. Правда, когда они ушли, мы всё-таки его нашли и съели.
После посещения уполномоченных на третий день нас и Гуколовых усадили на подъехавшую подводу и увезли на окраину хутора в один из бывших кулацких дворов, чьи хозяева были высланы ещё в 1929 году. Там уже было таких сирот человек пятнадцать – семнадцать. Вот так, к нашему счастью, мы оказались в организованном сиротском приюте.
Теперь мы уже кое-что ели, да и спали хоть и на голых нарах в соломе, но все-таки в тепле. Это был временный приют, поэтому никто о здоровье и питании детворы не заботился. Кормили нас отрубями с водой, отходами от овса. В общем, всё то, что плавало на воде, было нашим питанием. В этом приемнике мы пробыли до весны 1933 года, до появления молочая, калачиков, морковника, лебеды и другой, в то время съедобной, травы, которую нас выводили собирать для приготовления пищи. Мы пережили эту ужасную зиму! Мы остались живы!
Да, жизнь моя так много раз была на волоске, и в последний момент мне вдруг удавалось избежать конца, будто кто-то незримый вел меня по ней. К этой мысли мне придется еще не раз возвращаться, но это все еще впереди. А сейчас - село Барсуки Кочубеевского района, детский дом для сирот голода, кулачества и казачества периода 1933 – 1934 года, куда нас перевели весной.
Наступившая весна и лето были для работников села удивительно благоприятными. Травы и бурьян своей буйной зарослью укрыли все места, наводившие на грустные воспоминания о горестной зиме 1932 – 1933 года. Где был мой хутор, теперь стояло зеленое море, и дома, как тонущие лодки, утопали в нем, унося с собой жертвы тех ужасных лет. На крови и костях наших родных шумел ковыль, склоняя свои верхушки в знак скорби и печали. Кто был жив, ушли в Карачаево-Черкесию. Те, кто умер или замерз, лежали в этой многострадальной земле, многие - просто на ней, обнимая её руками – землю, на которой им не хватало ни еды, ни одежды, ни тепла.
Именно в то время родилась и процветала поговорка «Москва слезам не верит», и в Центре никому не было дела до наших страданий и слез. Всего в хуторе было дворов, а значит и семей, как я помню, более пятидесяти. В основном, это были зажиточные трудолюбивые семьи, многие их главы - герои войн с Турцией и Первой мировой. Из них к 1934 году оставалось лишь не более десяти казачьих дворов, да и то половина из них стояли пустыми. Из тех, кто жил в моем родном хуторе и кого я помню, были Никифоровы (семь семей), Поповы (семей пять), Чикильдины, Шеметовы, Беспаловы, Безродновы, Лимановы, Гарбузовы, Гуколовы, Рудецкие, Владычкины, Жуковы, Конорезовы, и другие, которых теперь трудно вспомнить. Эти семьи нашего хутора были связаны различными родственными или товарищескими узами, кто-то ближе, кто-то дальше. Поставленная Центром цель была достигнута. Хутор прекратил свое существование.