ТРИ
Всё это время Юсеф, ожидая пока утрясётся собственная жизнь, наблюдал течение жизни вокруг. Дружба с Асафом затянула рану в его сердце. А по мере того как Юсеф становился сильнее духом, и Асаф вышагивал с большей уверенностью, меньше опираясь на трость.
Юсеф разговаривал с Асафом чаще, чем когда-либо говорил со своим братом, словно пытаясь загладить взваленную на себя вину за гибель Али. Для Юсефа ни одно чувство не было слишком интимным, чтобы стесняться обнажить его перед Асафом, который жаждал слушать. Слушать Юсефа, понимать, стало для Асафа способом бегства из аллеи смерти, своего рода освобождением от ужаса, который он пережил, а многие другие не пережили.
Со временем Асаф почувствовал, что решимость Юсефа растет. По тому как менялась манера речи Асаф понял, что его друг приближается к какому-то решению; связанному с ним самим, с судьбой его народа и земли. Но Асаф видел, что его друг не воинственный — мягко говоря — и не годится на роль заговорщика. Юсеф был человеком учёным, мечтателем и мыслителем, неспособным к агрессии. Убийство вызывало у него отвращение, и он ещё никогда не испытывал ни ненависти, ни страха настолько, чтобы это отвращение отбросить. Примечательно, что заговаривая о себе и народе Палестины, Юсеф всегда сводил разговор к заботам своей деревни.
Асаф также осознал, насколько важным для Юсефа был циклоп из Иерихона. Что-то в образе жизни Белла, в его манерах, имело огромное влияние на Юсефа.
— Что именно так привлекает тебя в нём? — Спросил однажды Асаф своего друга.
Юсеф дал один ответ…, другой…, а затем признался, что и сам этого не понимает.
— Наверное, это связано с его спокойствием, — подумав ещё, сказал он, — и с тем, как он берётся за дело и добивается своего. Мне это кажется чудесной способностью. Конечно, я не верю, что он действительно святой человек, как утверждает дедушка, но, возможно, это потому, что сегодня в нас нет такой силы веры, такой мощи веры, как у деда и его поколения, или, по крайней мере, у меня её нет. Когда я был мал, я восхищался верой греческих отцов и завидовал им, завидовал их абсолютной вере в то, что они делают то, что делать нужно. У Белла никогда не было такой веры, и в этом смысле он человек нерелигиозный. Кроме того, есть ещё его пьянство и всё, что это занятие подразумевает. И всё же, несмотря на это, несмотря на его лицо, — или наоборот из-за того, что у него такое лицо, — в нём есть какое-то величие. Сам он это отрицает, но невозможно быть рядом с ним, и не почувствовать этого. Такой мудрец, как мой дед, зря не скажет; нет никого проницательнее его, когда речь заходит о людях и о том, что они замышляют. Мозес тоже признаёт особливость Белла; а он гораздо лучше разбирается в людях, чем ты может думаешь, Асаф, пообщавшись с ним всего раз или два.
Так что для меня тайна Белла — это загадка удивительная, интригующая и пока неопределимая. Даже навязчивая…
Асаф слушал, кивал и чувствовал, что почти всё понимает, как собака. Юсеф по-своему искал путь в жизни, подобный пути своего учителя нравственности, и нынешний период бездействия Юсефа был временем, необходимым для того, чтобы нащупать этот путь. Асаф сам удивился своему пониманию. Такое понимание чувств другого само по себе было шагом к самопознанию; и пожалел, что такого рода знания ему не дали ни Анна, и ни дядя Таяр, ну да всему своё время.
Зима стала ветреной и холодной. Солнце исчезло, и густые тучи неслись над холмами, принося на Масличную гору дождь, и ещё дождь, и раннюю тьму. Юсеф, возвращаясь со своих вечерних прогулок по пустошам, смеясь и топая ногами врывался в маленький аванпост Асафа, словно демон пустыни; в громоздком пастушеском плаще, тяжёлом от влаги и остро пахнущем овечьей шерстью. Асаф встречал его радостно, и они вместе толклись вокруг жаровни, где на углях кипела вода для кофе. Асаф выковыривал каштаны из углей, и друзья обжигали себе пальцы, раскалывая их. Позже ели финики и выпивали по чашке кофе со сладким сиропом. А за дверью выл ветер, дверь тряслась от страха и дребезжали ставни. Друзья рассказывали истории и шутили и смеялись, лицом к лицу греясь у огня и шляпами и шарфами и плотно запахнутыми одеждами защищаясь от проносящихся по комнате ледяных сквозняков.
Две пары раскрытых над огнём ладоней. Несмываемая хиромантическая карта линий сердца, линий разума и судьбы, чтобы прочесть и поразмыслить.
И вот, — в те дождливые ночи середины зимы, когда они спасались от темноты тёплыми словами, — сами того не зная, они здесь чтобы запомнить судьбы друг друга.
***
Первый хамсин появляется в Восточном Средиземноморье в марте, внезапное ложное лето, идущее из обширных африканских и азиатских пустынь. Невидимый песок висит в воздухе и сухая тяжёлая жара охватывает землю.
Песок заслоняет солнце, и небо, подсвеченное с изнанки, густо желтеет. Через несколько дней поднимается хамсин. К марту температура падает обратно и небо становится прохладно-голубым. А уже через неделю или даже меньше за этим следует неестественная жара, и тишина, и опять жёлтое свечение неба.
Хамсин по-арабски означает «пятьдесят», то есть число дней, которые, как считается, длится этот сезон. Сезон, когда пустыня овладевает землей и смело изображает собой весну, побеждая бурную и чуждую — зато короткую — зиму.
По весне иудейская пустыня зеленеет и целые горы пестрят полевыми цветами, дарами зимних дождей и нового солнца. Но у трав, цветов и злаков есть всего несколько недель, чтобы прожить этот цикл и успеть пролить семена, потому что очень скоро земля снова станет твёрдой, твёрдой как камень, и солнце превратит всё растущее в пыль.
Конец зимы положил конец долгим вечерам в маленьком домике Асафа на окраине Эль-Азарии.
Асаф теперь ходил без трости. Однажды вечером друзья сидели перед домом. Юсеф был одновременно безмятежен и взволнован, очевидно приняв решение о своей будущности. Но Юсеф молчал о своём, а Асаф и не видел необходимости расспрашивать. Они оба чувствовали, что лучше не говорить об этом, и вместо этого заговорили о будущем Асафа. Юсеф твёрдо решил, что Асаф должен поступить в университет. Его образование оплатит народ, — ветеран, ранение, — и Юсеф считал, что глупо упускать такую возможность.
Весной они ещё раз навестили Анну и съездили в Иерихон.
Анна этого не заметила, но Юсеф уже прощался. Абу Муса почувствовал, но поскольку смерть Али была ещё слишком недавней потерей для старого патриарха, он не заговорил об этом с Юсефом. Асаф что-то подозревал, и когда Юсеф с Беллом отправились на прогулку он, используя свою полуживую ногу в качестве оправдания, остался на крыльце Белла с двумя игроками в шеш-беш. Асаф и без того знал, что Юсеф уезжает. Вопрос был только в том, когда он уедет и зачем; за чем?
Для восточных церквей Пасха — это единственная святыня. Рождество, не упоминаемое в Евангелиях и приходящееся на зимнее солнцестояние, для них, видимо, является отражением языческого обряда приветствия рождения нового солнца. Но Пасха — этот результат прихода Иисуса в Иерусалим, как бы для празднования Пасхи, и навсегда связанная с иудейской Пасхой через лунные календари — знаменует центральную тайну христианства — воскресение к вечной жизни.
Для греческих отцов в церкви Воскрешения Лазаря, как и для их собратьев, сорок дней поста и молитвы завершаются полуночной мессой, которая предваряет Пасхальное воскресенье. Когда в глубокой ночи церковный колокол пробьёт двенадцать раз, епископ поворачивается к своей пастве с зажжёной свечой и произносит: «Христос воскресе».
В церкви темно. Каждый участник празднества держит незажжёную свечу. И от одной свечи распространяются свет и обещание.
Асаф наблюдал за происходящим из последних рядов празднующих в греческой церкви Эль-Азарии. Это был первый раз, когда он вообще присутствовал на службе в церкви; Асаф пошёл, потому что Юсеф попросил его прийти, а он почувствовал, что для Юсефа это важно. Так уж вышло, что это был и последний раз, когда он видел Юсефа.
Песнопения и курение благовоний продолжались несколько часов, затем церковь погрузилась в темноту. Колокол прозвонил, слова были сказаны, свет распространился и ярко мерцал по всей церкви. Но когда Асаф оглянулся в поисках Юсефа, то не смог его углядеть. Он подождал снаружи; церковь опустела, но Юсеф не появился.
В этот самый драгоценный для его греческих отцов момент Юсеф молча простился со своей родной деревней и скрылся в темноте. Он послушал свой внутренний голос, принял решение и, как многие до него, ушёл жить в пещеры Иудейской пустыни.
Юсеф был не из тех, кто берётся за оружие. Его целью были свобода и равенство, редкие гости на пространствах от Восточного Средиземноморья до Китайских морей, или, иначе (спасибо Черчиллю), на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоках, но от этого не менее желанные, чем где бы то ни было ещё. Юсеф стал членом Организации Освобождения Палестины и — тем самым — нарушителем спокойствия. В первые месяцы он действительно оказывал ощутимую помощь ООП к западу от Иордана, в качестве проводника для лазутчиков и других убогих. Но вскоре отошёл от этого, и стал просто символом сопротивления: Неуловимый Ю, одинокий скиталец, ушедший в добровольное изгнание в своей собственной стране.
По мере того как проходили месяцы и годы, Юсеф, живя в одиночестве в огненных пропастях и ледяных пещерах этого ландшафта, из предмета сплетен становился предметом легенд. Каким способом выживал он в этой скудости? мог постичь только Бог. Конечно, библейская «пустыня» никогда не была по-настоящему пустынной. Здесь — со своими чёрными шатрами — всю дорогу шароёбились бедуины, и деревенские пастухи приставали к козам в любую погоду, кроме самой холодной, в какую естество естественно сморщивается.
Истории о Юсефе приносили те, кто иногда видел его или думал, что видел. Рассказывали, что некто двигался со скоростью ветра, что маленькая фигурка на горизонте исчезала так быстро, что бедуины не успевали забежать в шатёр за «Лейка» или «Минолта», а пастушки не могли быть уверены, видели ли они человека или призрак или трюк света. Но по большей части его никто не видел, и его присутствие было только ощущаемо, так что для бедуинов и пастушков Юсеф был скорее духом, чем человеком, присутствие которого можно было узнать по внезапному, отдалённому взвихрению песка или необычному шёпоту ветра.
Вошло в обычай в каком-нибудь защищённом месте оставлять пищу и воду, — деля их по образу и подобию порции для пророка Илии, — чтобы напомнить Богу о себе. Благодаря этим тайным друзьям и их тайным желаниям Юсеф выжил и стал легендой для арабских жителей Палестины. Беглец, стайер, который собирал свой дух вокруг себя как плащ, сотканный из материала мифов.
Когда Асаф рассказал Анне, что случилось с Юсефом, она заплакала.
— Такой заботливый молодой человек, и такой дорогой тебе друг, милый мой мальчик. Почему всё должно быть именно так? Почему он не может жить иначе, этот твой Юсеф?
Таяр внимательно выслушал Асафа, помрачнел и устремился взглядом куда-то вдаль:
— И вот теперь Юсеф тоже бежит по пустыне, но прячась. Подождём, что он так увидит.
А в Иерихоне глубоко вздохнул и склонил голову провидец Абу Муса.
— Прощай, и ещё раз прощай, — пожаловался он мало того что эфиопу, так ещё и евнуху Мозесу. — Какой смысл быть патриархом, если тебе суждено пережить своих потомков?
А Беллу Асаф сказал, что опасался чего-то подобного. Белл согласился с ним.
— Но, возможно, это временно, — добавил Белл. — Чтобы снова зажить нормальной жизнью, Юсефу стоит только перейти реку. Его изгнание не может быть вечным.
Асаф от этих слов воспрял духом, потому что подозревал, что Юсеф видится с Беллом.
Один из привычных маршрутов прогулок Белла вёл к развалинам Зимнего дворца Ирода, туда, где потоки зимних дождей с высот Иерусалима когда-то питали бассейны и купальни. Глубокий вади мог обеспечить укрытие для человека тайком приходящего из пустыни. Там, где вади выходил на равнину, прямо рядом с развалинами, была банановая плантация, и её густая низкая листва тоже служила укрытием. В безлунные ночи Белл обязательно посещал развалины и иногда слышал зов Юсефа.
Вначале Юсеф приходил к Беллу почти каждый месяц. Позже — гораздо реже. Игроки в шеш-беш на крыльце Белла знали о тайных встречах, и Асаф подозревал о них, хотя никогда ничего не говорил об этом. Так что, возможно, это так и продолжалось бы долгие годы, если бы Юсеф не решил встретиться с куда более легендарной, чем он сам, личностью, — с великим другом Палестинского Дела и «Совестью арабской революции», — таинственным Халимом из Дамаска.
* - вади - сухое русло, периодически наполняемое влагой с небес