Она уже там, Платеро, черненькая и резвая, в своём сером гнезде, будто с образа Богородицы Монтемайор, гнездо, что всегда уважают. Она кроткая, словно напугана. Мне кажется, что бедные ласточки ошибаются на этот раз, как ошибались курицы на прошлой неделе, собираясь в свом убежище, когда, в два часа, солнце исчезло. Весна игриво появилась раньше в этом году; но потом она опять дожна была, дрожа, прятать свою нежную наготу в туманном молоке марта. Печально видеть увядание, в бутоне, девственных роз апельсинового дерева!
Они уже здесь, Платеро, эти ласточки, их еле слышно, тогда как в другие годы, в первый же день прилёта, они приветствовали всех и заглядывали везде, щебеча без умолку своими кучерявыми трелями. Они пели о цветах, что видели в Африке, о двух путешествиях за море, о бросках на воде и крыльях вместо парусов, или о корабельном такелаже; об иных закатах, иных рассветах, иных звёздных ночах...
Они не знают, что делать. Они летят безмолвные, сбитые с толку, словно идут муравьи, когда мальчик топчет их путь . Они не осмеливаются подниматься и спускаться на Новую улицу по настойчивой прямой с завершающим виражом, ни войти в свои гнезда-колодцы, ни расположиться на телеграфных проводах, что гудят на севере, в своей классической картине гнезд, вместе на белых электроизоляторах... Они умрут от холода, Платеро!