Чайная роза
Родители собирались в отпуск, конечно, на Украину, а, незадолго до этого, с воспалением легких я попала в детскую больницу. В большом помещении стояло два ряда белых металлических кроватей, щели в окнах были заклеены белыми бумажными лентами, пол –цементный – холодный даже на вид. В палате лежали дети разных возрастов. Нам делали уколы, давали таблетки и водили на рентген, а мы ждали своих родителей: посещения их были не частыми. Мои родители очень за меня переживали, приносили всякие фрукты с базара и пирожные, но аппетита у меня не было и все гостинцы лежали на тумбочке, пока их не уносили нянечки. Однажды мама принесла мне большую розу, я никогда таких не видела: она была персикового, с розовато-желтым, цвета и пахла на всю палату, даже не просто пахла, а благоухала.
_ Какая красивая!
— Это чайная роза, выздоравливай скорей,— сказала мама, у нее были очень грустные глаза.
Розу поставили на мою тумбочку в банку с водой и я часто на нее смотрела и думала, почему она «чайная». Роза долго не вяла.
Каждый вечер к нам в палату заходила дежурная медсестра, раздавала таблетки , мерила температуру и выключала свет.
— Так, всем спать. По кроватям не бегать: пол ледяной. Спокойной ночи, — больше медсестра в палате не появлялась, но тут-то как раз и начиналось все самое интересное. Старшие девочки бегали по палате, залезали друг к другу в постели, шептались, потихоньку смеялись. В один из вечеров я, показывая им свою смелость, носилась без тапочек по действительно очень холодному полу и на следующий день мне стало хуже.
— У вашей девочки началось двухстороннее воспаление легких,— констатировал врач, — так что выписка откладывается.
Лечили меня около двух месяцев, а потом отправили в санаторно-курортный детский сад (который находился почему – то не на курорте, а в нашем же городе), где мне запомнилось, как однажды вечером, когда мы лежали в кроватях, и нянечка рассказывала нам очередную страшную историю, мне передали какую—то солено-кислую корочку.
— Что это?
— Моченый арбуз, — ответила соседка.
Я облизывала и грызла эту корку, пока соседка с другой стороны не попросила ее у меня.
— Дай мне, я тоже хочу.
Выписали меня под расписку родителей, снабдив необходимыми порошками и таблетками, и мы, наконец, отправились в отпуск.
Помню Борисоглебской вокзал, ожидание поезда, гундосый голос дежурной по громкоговорителю.
— Внимание, внимание, граждане пассажиры, поезд Волгоград-Москва прибывает на первый путь: нумерация вагонов с хвоста поезда. После чего все пришло в движение: люди, нагруженные тяжелыми вещами, бежали по перрону, сталкиваясь и на ходу спрашивая друг у друга, в каком месте перрона может остановиться их вагон. Ответа никто не знал. Поезд на нашей станции стоит всего ничего – две минуты: это и до сих пор так, и точно так же люди мечутся по перрону, задевая друг друга чемоданами, лезут по высоким ступеням в вагон, торопливо прощаясь с провожающими.
Наш первый вагон вообще остановился там, где перрона нет. Первая ступенька очень высоко – папа подсаживает маму, передает меня и забрасывает наши вещи, поезд трогается, сердце подпрыгивает от счастья. Так здорово ехать в поезде с родителями: мы в купейном вагоне, папе даже положен бесплатный проезд к месту отдыха и обратно. Проводница принесла чай в красивых подстаканниках, я смотрю в окно, и тут мама обнаруживает, что два больших бумажных кулька с порошками для меня, которые нужно было давать строго по времени, одни до, а другие после еды, забыты дома. С ними носились, чтобы положить поближе, чтобы уже в поезде начинать давать их мне и... забыли на столе. Слезы, причитания – хоть возвращайся. Но все же доехали до бабушки, в бабушкином доме вся родня рассматривает, расспрашивают, я плохо понимаю – все говорят на украинском и мама тоже.
— Облить маслом – коты съедят, — бабушка посматривает на меня.
— Что ж, воно таке худе та бледнютко? — идет рассказ про мою болезнь, про забытые лекарства, тетя Люда, медсестра, обещает найти их. А пока бабушка берет мое лечение в свои руки: меня будят на заре и дают пить противное теплое козье молоко, у него очень неприятный запах и вкус. Папа, в качестве примера, пьет это молоко и нахваливает, но я ревела :
— Не буду, не хочу-у-у.
В общем, питание было усиленное. Необходимых лекарств найти не удалось, родители очень переживали. Однажды мама с бабушкой вместе что-то шили, меня выставили во двор – дышать свежим воздухом.
— Посмотри, какие у курочки цыплятки!
Цыплята были действительно славненькие: желтые пушистые комочки, совсем-совсем крошечные, с красными клювиками, они суетились возле своей мамочки в специально отгороженном для них местечке, но... их брюшки были очень грязными. Первого цыпленка я брала с опаской, но потом дело пошло: я носила их по одному к бочке с дождевой водой, мыла и укладывала сушиться на крыльцо. Когда дело было сделано, я пошла в дом.
— А они спют и спют... и не просыпаются, — развела я руками перед портнихами.
Бабушке пришлось покупать других цыплят. Приехав через месяц домой, первым делом мы побежали на проверку: врач меня не могла узнать и я думаю, это было искренне: перед ней стояла розовощекая, пухленькая, изрядно подросшая за месяц девочка – какие хорошие лекарства она мне прописала!
Москвич 401
В разговорах все чаще стало звучать слово «машина».
— На что мы купим машину? И зачем она нам?
Но мама уже знала ответы на эти вопросы. Однажды вечером к дому подъехал Москвич 401, он был облезлого серого цвета, внутри как-то плохо пахло. Соседи, побросав шланги (по вечерам все поливали свои огороды), и ребятня окружили Москвич.
Продавец ходил вокруг машины и бил ногой по колесам.
— Подкрасите, подмажете, новые покрышки поставите, и будет как игрушка. Побегает еще, ого-го! А сейчас что, стояла долго в сарае... Куры там... и все такое.
— Чехольчики новые сошьем, — вторила мама.
Машина была куплена: времени на биллиард теперь не оставалось. Новые самолетные покрышки, вернее сказать, использованные, списанные, но для нашей машины – новые, встали на место старых. До сих пор удивляюсь, как они смогли подойти? Или я что-то не так поняла?
Встал вопрос о покраске: автосервисов тогда не существовало, так что папа договорился с умельцами, чтобы покрасили в гараже. Мама пыталась выбрать цвет, но у мастеров нашелся только один – «морской волны». «Пусть будет морской волны», – мечтательно сказала мама.
— Машину покрасили: сохнет, — вскоре доложил папа.
Мама суетилась насчет чехлов.
Через несколько дней он подъехал на ней к дому: вид у него был виноватый. Матовый бирюзовый кузов выглядел странно: казалось, что если провести по нему рукой, то оцарапаешься. У мамы брызнули слезы. Соседи сочувственно осматривали машину, а папа объяснил:
— Ветер был, а мастера оставили ее на улице сушиться…
В первое же лето после покупки Москвича мы отправились на нашей новой, опять перекрашенной машине, в отпуск – конечно на Украину. Дорога предстояла дальняя, аж шестьсот километров: Воронеж, Курск, Сумская область. Мама приготовила подарки всей родне: галоши глубокие и вязаный платок из козьей шерсти – для бабушки, отрез на платье – для тети Оли, теплый свитер – брату Владимиру, одежду и конфеты – племянницам.
Ранним утром отправились в путь: до Воронежа доехали без приключений, миновали стоящую у дороги белоснежную, с золотыми звездами на темно-синих куполах, церковь в селе Анна. Заночевать попросились в крайней избе в деревушке Крысиные дворики, избы в ней и правда чем-то их напоминали: маленькие, скособоченные, бедные, но хозяева гостеприимно пустили нас в хату, а сами пошли на сеновал. Указателей почти не было, дорожных знаков тоже было немного, тем не менее при въезде в Воронеж, папа вдруг засомневался.
— Посмотри побыстрее в конце атласа, что это за знак, — попросил он маму, она стала листать страницы.
— Это знак «стоянка запрещена».
— Нет, тот на синем фоне, а этот – на фиолетовом.
— Но такого фиолетового здесь нет!
Папа стал смотреть в атлас и мы угодили в большую яму посреди дороги, головами стукнулись о потолок, я прикусила язык. Машина заглохла, папа листал атлас.
— Да нет такого... Наверно, у них синей краски не было…
Воронеж – большой город: троллейбусы, светофоры, постовые в будках на перекрестках.
— Куда ехать?
— А я откуда знаю?
— Смотри на указатели!
— Нет никаких указателей!
— Езжай за автобусом пока.
Папа старательно следует за автобусом на большом перекрестке, вдруг – свисток, милиционер в белом кителе машет нам полосатой палкой – остановиться.
Волнение страшное, как будто сейчас нас всех арестуют. Милиционер берет у папы права, внимательно смотрит, достает маленькую металлическую штуку из кармана.
— Проезд на красный свет светофора!— важно сообщает он и дырявит папины права.
— Но я ехал прямо за автобусом,— пытается добиться справедливости папа.
— Автобусу – можно,— был ответ.
Все ужасно расстроены.
Асфальтированных дорог очень мало, в основном грунтовые. Подъемы на горки наш тяжело нагруженный Москвич едва сдюживал, после дождей мы часто буксовали в грязи, кончался бензин –бензоколонок было немного, постоянно прокалывались покрышки, и папе нужно было вулканизировать их, то есть ставить заплатку из резины. Но путешествие всем нам нравилось! Мы останавливались в красивых местах для пикника, купались в речках и озерах: добирались двое суток!
В родном селе мама чувствовала себя счастливой: городская, модно одетая, с мужем-летчиком (мама представляла, по возможности, папу как летчика, не как техника), прикатила на своей машине! Подруги приходили в гости, рассматривали и расспрашивали.
Папа ездил с дядей Володей на рыбалку: они, побродив с бреднем на озере, привозили кучу рыбы. Бабушка пекла пироги. Закалывали свинью – для этого приглашали специального человека, для меня было испытанием слышать жуткий визг животного, я убегала в сад, но этот визг был слышен далеко. Мои сестренки же, наоборот, очень радовались этому событию, крутились возбужденные рядом со взрослыми, их ожидало лакомство – подкопченный свиной хвостик, свиной пятачок и уши.
— Нет-нет, я пробовать не буду!
А они грызли это, бегая по двору.
Дядя Володя выпивал огромную, литра на два, кружку горячей свиной крови:
— Пей, Валентин, здоровым будешь! — не отступал он от зятя.
Но папа отказывался от живительного эликсира. В общем, все радовались, огромный лохматый черный «волкодав» получал свою порцию свиных деликатесов, хотя и немного, все шло в дело: внутренности промывались, кишки тщательно развешивались на веревке для просушки.
Волкодав внушал мне ужас: днем, привязанный на цепь в углу двора, он яростно лаял и рычал, показывая острые клыки, пытался сорваться с цепи всякий раз, когда мы проходили по двору. Ночью его спускали и он двигался на цепи, которая скользила по проволоке, натянутой по диагонали, я все боялась, что он забежит к нам в дом. Приблизиться к нему, чтобы, например, покормить или спустить с цепи мог только дядя Володя, но когда мы приехали первый раз и вошли во двор, папа пошел к кобелю , который просто бесновался на своей толстенной цепи, ласково говоря ему:
— Ну привет, друг, мы свои, давай знакомиться.
— Валентин, не подходи!
— Валя, не надо, разорвет, не подходи!
Но папа спокойно подошел, и пес успокоился.
Потом эта жуткая псина ласково виляла хвостом, как дворняга, завидев папу.
Дядя Володя был даже разочарован:
— А мне казалось, он разорвет любого...
Папа никогда не боялся собак, говорил мне: «Они чувствуют твой страх – нельзя им этого показать».
Когда свиная туша была разделана, к делу приступали женщины: мясо перекручивалось на фарш, сало засаливалось и уносилось в погреб, кровь варилась для кровяной колбасы: колбасу эту папа очень любил – с чесночком, какими-то приправами и травками.
Нафаршированные тугие кишки сворачивались в спирали и уносились в погреб.
Про погреб следует сказать отдельно. Самостоятельное строение рядом с домом, он выглядел как высокая насыпь с дверью. За дверью - длинная земляная лестница, ведущая вглубь (чем ниже, тем холоднее), и там, в прохладных недрах, заботливо, по-хозяйски разложенные и расставленные, хранились внушительные запасы продовольствия. На полках, бережно завернутые в марлю, лежали засоленные пласты сала: желтоватые прошлогодние и бело-розовые свежие. Большие бочки с самыми разными соленьями, от моченных яблок и арбузов до грибов, огурцов, помидоров, капусты, стояли вдоль стен. А еще колбасы, подвешенные на крючках, пучки засушенного укропа и трав, сухофрукты, мешки муки, соли и сахара, бочки с квасом, самогонка в прозрачных пузатых бутылях. Семья бабушки была зажиточной и трудолюбивой: происхождение сказалось.
Кормилец
Мой братишка появился на свет, когда я училась в четвертом классе. Назвали его Евгением: маме очень нравился киноактер Евгений Урбанский. Пеленая сыночка или держа на руках, мама всегда приговаривала:
— Кормилец мой, что с девчонок толку: вырастут, выскочат замуж и «прощай, мама», а сын – кормилец, всегда позаботится.
Через две недели после родов она вышла на работу, хотя послеродовой отпуск тогда был, кажется, два, а то и три месяца. Работа и деньги стояли у мамы всегда на первом месте. Она уходила к семи утра и возвращалась в три часа дня, а с младенцем оставляла меня. Уроки в школе начинались в два, так что на первый урок я не успевала.
— Ничего, — сказала мама, — будешь приходить ко второму уроку,— и договорилась в школе.
Мне показали, как пеленать, давать молоко, а позднее – как варить манку и оставили двухнедельного младенца. По утрам, три раза в неделю, у меня была музыкальная школа: следовало покормить братика, перепеленать, уложить в коляску и отвезти тете Зое, соседке, которая сидела дома с двумя детьми. Передавая ей братика, я назидательно говорила:
— Тетя Зоя, будете пеленать – головку держите.
Она вспоминала об этом всю оставшуюся жизнь.
На школьной фотографии по окончании четвертого класса меня нет.
Началось лето, «няня» освободилась от школы и теперь ей надлежало заниматься воспитанием братика с раннего утра и до позднего вечера: мама отдалась работе полностью. Приходя домой после трудового дня, она распевала, играя с сыночком.
— Кормилец ты мой, счастье ты мое ненаглядное, радость ты моя...
Пребывание в пионерском лагере, в котором раньше я проводила по две - три смены, стало для меня невозможным, причем на несколько дальнейших лет. Оставалась детская площадка, где достигались высокие результаты в упражнениях на турнике или «выбивалах», со страшной скоростью крутилась скакалка, на всех частях тела вращался обруч, бита точно посылалась в классиках, выполнялись шпагаты и мостики.
Первое свое лето, пока не начал ходить, братишка в основном мирно спал в коляске под вишней, иногда изрядно покусанный комарами, за что мне попадало от мамы. Но позднее, естественно, я, а вместе со мной и все мои подружки, были привязаны к нему, начинающему ползать или ходить. Пару раз, заигравшись, мы теряли его из виду, и тогда начинался аврал: все разбегались в разные стороны, чтобы найти самостоятельного малыша.
На свои дни рождения я в основном приглашала мальчиков, не специально, просто в классе как-то не было закадычных подруг, а мои подруги с улицы были помладше. В четвертом классе ожидались шесть мальчиков и косоглазая Света, я задолго начала обсуждать с мамой этот день: она обещала приготовить вкусное угощение, испечь торт.
— А подарок? Ты купишь мне подарок?
— Конечно!
— А что?
— Ну, это секрет.
Сейчас я хотела бы вспомнить: а чего бы я хотела в подарок? Были ли у меня желания? Нет, вспомнить не могу: не учили меня желать и мечтать, как кажется.
Волнение мое было велико, я очень ждала этого своего дня, просто очень! Мне даже снился сон, как от мамы я получаю какой- то волшебный подарок. Один из приглашенных, Славик, мне особенно нравился. Он учился в нашем классе: крупные кудри, большие выразительные карие глаза и несколько смешных веснушек на лице – он был довольно молчаливым и сдержанным, хорошо рисовал; наверное, я даже была в него уже влюблена. Братья-близнецы, Вова и Саша, много читали и мастерили всякие поделки из конструктора. Долговязый двоечник Мишка -сын нашей соседки. Его мама часто жаловалась, что Мишка все время хочет есть, а она – мать-одиночка, и денег у нее нет. Тут приходит она с работы, а из кухни в комнату пролегла дорожка из сахарного песка – это Мишка учил уроки и ходил в кухню за сахаром, рассыпая его по дороге. Ему влетело тогда: килограмм сахара съел, а двойку все равно принес. Серега – невысокий соседский мальчик. Однажды он нашел на улице заграничный складной ножичек. Мальчишки, а они играли «в войну», окружили Серегу и стали этот с красной эмалью ножичек рассматривать, побросав свои «автоматы», но тут подошел Косой, он всегда был главным командиром в играх, и протянул руку.
— Дай сюда!
Серега (младше на два года):
— Отдам, но теперь я буду командиром! За мно-о-о-ой!
И мальчишки бросились за ним.
А также Игорешка и Светка из дома по соседству.
Приглашенные пришли и вручили подарки, которые были сложены на пианино и ждали, когда после ухода гостей их можно будет рассмотреть. А Славика все не было: я выскакивала на крыльцо, на холодный декабрьский мороз, и всматривалась в конец улицы. Начать без него было нельзя. Помню, как стояла на холоде и думала: неужели не придет? Наконец он пришел. Мы все были слегка смущены: одно дело встречаться в школе, другое – за праздничным столом у первой девочки класса: отличницы, активистки, спортсменки, говорили, что одной из самых красивых девочек в школе. Разговор не клеился.
(Жалко папы нет дома – с ним всегда так легко и хорошо). Он умел разговаривать с моим одноклассникам , искренне интересовался ими, шутил, мог разрядить любую обстановку. Возвращаясь с работы и подходя к женщинам, сидящим на скамейке около нашего дома, он мог сказать:
— Вот прошел по всей улице, а на нашей скамейке самые красивые женщины!
Он уходил, а женщины еще долго счастливо улыбались.
— Я вообще губы крашу только для Валентина Степановича, — признавалась Нина Васильевна, наша соседка, а также моя учительница по истории и домоводству. Или, услышав от мамы, что Нина Васильевна не умеет готовить (что где-то было правдой), а надо идти к ней на день рождения, папа, сидя за столом, нахваливал ее стряпню и просил добавки:
— Какой вкусный салат! Это Вы сами готовили? — именинница светилась!
Итак, мама выставила на стол свое нехитрое угощение: мне было неловко – оно было довольно скудным и обыденным. И тут она преподнесла мне свой подарок: в ее пластмассовой плетенной сумке было килограмма два дешевых карамелек и какой- то газовый шарфик… Мои глаза наполнились слезами.
— Не нравится подарок?
— Нет! — еле сдерживалась я, чтобы не разрыдаться.
— Ну и не надо! — мама унесла свою сумку.
Ссоры и конфликты с моей мамой у меня возникали частенько: она давала обещания и не выполняла их, хитрила, что-то выгадывала и торговалась, а часто и просто обманывала. Неожиданно строго отчитывала за, как мне казалось, невольные ошибки и мелочи. Зато была необыкновенно приветлива, дружелюбна и услужлива с некоторыми людьми. Людьми, имевшими какое-то положение – это я стала замечать позже.
Одежда для меня часто перешивалась или перелицовывалась из старого до тех пор, пока я не начала ходить на танцы в Дом Офицеров. Понятно, надо дочку замуж побыстрей. А так, папины (бостоновые!) брюки превращались в мою юбку, ее старое пальто перелицовывалось в мое.
Много лет спустя, когда мама начала частенько вспоминать свое детство в оккупированной Украине, она рассказывала, что при отступлении немцев сельчане находили трупы немецких солдат, снимали с них серые шинели и кипятили их в воде с кусками ржавого железа. Ткань приобретала черный цвет, из нее шили пальто. Немецкое сукно было очень качественным. Может, это шло оттуда: переделать, перешить и «пустить в ход».
Гораздо позже я поняла, что мама никогда не спрашивала меня, чего я хочу, она решала все и за меня, и за папу. Я бунтовала – пыталась убегать из дома. Брала какую-то еду и укатывала на велосипеде в дальние дали, аж за аэродром. Но наступал вечер, я пробиралась к дому, пряталась на нашем огороде и слушала, как папа ходил по улице и звал меня. В конце концов я сдавалась и выходила из укрытия: папа обнимал меня и пытался примирить с мамой, мама же посмеивалась: «Ну что, недалеко убежала?»
Однажды я раскапризничалась, требовала чего-то от папы, случайно смахнула чайник для заварки со стола, он разбился, а папа шлепнул меня по попе. На минуту мы оба замерли.
— Прости меня, пожалуйста! Как я мог! Моя дорогая, моя любимая, прости меня!
«Мелодия»
Папа учился в институте: ему было нелегко, после ужина, когда мы ложились спать, он располагался за кухонном столом, включал настольную лампу и занимался. Из института ему приходили задания, их надо было выполнять и отправлять в Москву. Дважды в год папа ездил на сессию, откуда привозил нам подарки и много рассказов об экзаменах, преподавателях и студентах. Останавливался он у своей тети Анны на Шаболовке. Поначалу все шло вроде бы хорошо: первый курс он закончил, но дальше стало сложнее, я видела на столе «простыни» чертежей, стопки учебников и тетрадей. Стали появляться «хвосты», несданные экзамены, отложенные на потом. Хотя вечерами, если не было ночных полетов, и особенно перед сессиями, папа садился за стол и включал настольную лампу. Иногда мы просыпались от характерного треска – это он, заснув и вытянув ноги, давил грампластинки фирмы «Мелодия», лежавшие в картонной коробке под столом (другого места в доме для них не находилось). Мама его «пилила».
— Или спи, или занимайся! — ей было жалко пластинки и мечты о папином высшем образовании.
— А ты убери их оттуда!
— Куда убрать? Покажи куда убрать? У всех уже новые квартиры, а мы так и будем сидеть тут на головах друг у друга! Вечный студент, лучше бы я пошла учиться – закончила бы уже давно.
Эти перепалки я слышала все чаще и чаще. Но он засыпал все равно, просыпался часа в три ночи и тогда мог продуктивно учиться.
Однажды, когда мы лежали уже в постелях: я на раскладушке между столом и пианино, а братик в своей деревянной кроватке, стоявшей в изголовье родительской неширокой кровати, мама позвала меня на кухню. Тихонько потрескивала печка и папа, разомлев после рабочего дня, уже похрапывал, сидя на неудобном стуле.
Мама взяла большой гвоздь (откуда он появился – был уже ею заготовлен?), нагрела его на металлической поверхности печки и, чем-то обмотав, чтобы не обжечь себе пальцы, стала накручивать на него папины волосы, прядочку за прядочкой. Над лысиной появилось облачко из мелких-мелких кудряшек, запахло паленым. Папа даже не проснулся. Мне затея не нравилась, но мама едва сдерживала смех, озорно поглядывала, и я ей подыгрывала. Надо сказать, что папа ревностно относился к своей прическе: рано начав лысеть, он зачесывал негустую поросль с одной стороны на другую, прикрывая лысину. Летом обязательно носил шляпу или форменную фуражку.
Проснувшись, я даже и не вспомнила про нашу проделку, но скандал получился большой: умываясь, папа, как всегда, взял свою маленькую расчесочку, чтобы сделать себе укладку под названием «внутренний займ», и увидел кудряшки: за ночь они ни на чуточку не развились – горячая завивка! Он застонал: как идти на работу?! Мама виновато засуетилась вокруг: давай намочим, давай расчешем, я не думала, я не хотела… А потом опять про то, что институт он никогда не закончит и т.д.
Мама моя была не из тех, кто смиряется с трудностями, а из тех, кто их преодолевает.
Был найден некто, кто за деньги выполнил за папу все чертежные работы и еще какие-то сложные задания, кажется, это была тригонометрия, и они в срок были отправлены в институт.
— Ну хорошо, может, ты найдешь кого-нибудь, кто за меня и сессию будет сдавать?
Даешь дорогу!
Под Новый год мы обычно ездили в Москву к нашим родственникам: поездки в метро, вкуснейшее мороженое – эскимо, посещение Красной площади, ГУМа. Даже просто в квартире тети Ани было очень хорошо: например, она часто говорила нам: «Чайку попьем?» Мама бежала на кухню ставить чайник, а мы выставляли на большой круглый стол несчетное количество банок с различным вареньем, малиновым, клубничным и даже из райских яблочек, вкусное печенье и шоколадные конфеты.
— Мы – московские водохлебы, — говорила тетя Аня и пила несколько стаканов.
Дома у нас было совсем по-другому. Принеся, например, коробку конфет, мама прятала их куда-нибудь подальше. Однажды случайно обнаружив конфеты, я не удержалась, открыла коробку и съела несколько: они лежали россыпью и «недостача» (слово часто употреблялось на маминой работе) обнаружена не была. Позже мы с братом частенько пускались на поиски конфет, мы делили комнату на квадраты и рылись кто в книжном шкафу, а кто в шкафу для одежды. Однажды мама вышла с полупустой коробкой из спальни.
— Ну что вы делаете, мне нужно было на «магарыч» отдать…
Но, странное дело, не стала нас ругать, а даже засмеялась, кажется, это ей даже понравилось. Так что мы продолжали в том же духе: она прятала, а мы находили и ели. Но открыто, где-нибудь в серванте или в вазочке, конфеты у нас никогда не лежали, и меня удивляло, если я видела что-то подобное у других.
По телевизору (у тети Ани он был малюсенький, один из первых, с линзой) шли новости и читал их известный всей стране диктор.
— Игорек, ( имелся в виду Игорь Кириллов) что-то сегодня плохо выглядит, — говорила тетя Аня про диктора – это был ее школьный товарищ.
Повидаться с нами приходили ее сыновья, студенты московских институтов. Однажды они оба привели своих девушек – знакомиться. Девушки были необыкновенно модными и красивыми – столичные штучки. В нашем городе таких встретить было нельзя. Они смело болтали и смеялись. Мы робели. Потом тетя Аня спрашивала маму, кто ей больше понравился.
Папина тетя жила на шестом этаже в доме с лифтом в общей квартире на троих соседей. Меня поражал длинный туалет с высоким окном, в котором была видна Останкинская телебашня: вечером она светилась огнями так же, как по телевизору на Голубом огоньке. Я часто задерживалась в туалете, чтобы посмотреть на нее. Мама носилась по магазинам: покупались красивые платья и костюмы, пальто и обувь, очень яркие китайского производства платьица для меня, что-нибудь для Нины Васильевны, подружки и соседки, – она была большая модница. Однажды мне была куплена белая цигейковая шуба: черных не было. Эта шуба была мне велика, куплена «на вырост», и сопровождала меня лет с шести и до шестого класса! Пока не превратилась в куртку.
Шуба эта, надо сказать, была очень теплая и прочная: она выдерживала катание с горок «на попе» и много чего еще. Однажды, ранней весной, когда по дорогам растеклись огромные лужи, проходящая мимо машина окатила меня с ног до головы грязной жижей. Придя домой, боясь маминого крика, я пригласила Таню, соседку на год старше, за советом. Решили шубу подстричь: грязные пятна остались, но теперь появились еще и проплешины. Диверсию мама долго не замечала.
Вообще Танька была настоящим другом: в первом классе (она , соответственно, во втором) я сидела за нашим кухонным столом и старательно, перьевой ручкой, выписывала двойки: единицы получились хорошо, а вот двойки плыли по строке, как гадкие утята с кривыми шеями. Причем, каждая следующая увеличивалась в размере так, что к концу строки последняя двойка была раза в два больше первой. К тому же ручка иногда делала кляксы. Танька с улицы позвала гулять: погода отличная, солнышко светит, гулять очень хочется.
— Уроки учу, не могу, — высунулась я в форточку.
Танька залетела, посмотрела на мои мучения:
— Давай покажу как надо.
Села за стол и бойко выписала две строчки двоек, а также троек и еще четверок.
Мне результат понравился, помню, что у меня даже не было угрызений совести: задание сделано – гулять!
Вечером мама попросила показать тетрадку: это была, кажется, вторая неделя в школе.
— Это ты сама писала? — строго спросила она.
— Да.
— А ну-ка, напиши вот здесь, — и подала мне листок бумаги.
Преступление было раскрыто, Таньку я выдавать не хотела.
Меня посадили за стол и заставили писать две полные страницы двоек, и троек, а потом и четверок: день закончился рыданиями в углу за дверью, пока не пришел папа.
Я подслушивала их спор, где папа говорил:
— Ну и что, подумаешь какое дело, завтра сама напишет.
А мама шипела, что я обманщица и лентяйка.
В один из наших приездов, тетя Аня пожаловалась, что квартиру пора белить и красить, а домоуправление не дозовешься. Утром она ушла на работу, а мама, отправив папу за мелом и краской (он, как всегда, попробовал возразить), стала готовить комнату для ремонта. Вернувшись с работы, тетя Аня обомлела: комната сияла новой побелкой, а оконные рамы и подоконники – новой краской.
— Пришли все-таки! — радостно осматривалась она.
Поверить, что это сделала моя мама, она просто отказывалась. Для мамы же доставляло удовольствие что-то сделать своими руками, показать, как это просто – побелить, например, стены, и порадовать родственницу.
Конечно же, сказывалось воспитание бабушки: с самого детства все деревенские дети трудились, помогали родителям, пасли скот, носили воду из колодца, готовили корм для скота, нянчили младших детей. По такой же «системе» воспитывалась мамой и я.
Много лет позже, моя мама закажет несколько машин шлака с нашего чугунно-литейного завода, чтобы засыпать дорогу от дома (где мы получили новую квартиру) к гаражам: дорога была вся в ухабах и рытвинах, к тому же непролазной после дождей. Первая машина приехала, выгрузила шлак: мама взяла совковую лопату и вышла на дорогу. Наверное, она ожидала, что все мужчины-владельцы гаражей встанут в ряд с такими же совковыми лопатами, но не пришел никто. Она начала раскидывать шлак одна. Работала каждый день, раскидала – заказала вторую, но оказалось, что этого шлака тоже недостаточно – нужно еще. Она заказала еще. Каждый день выходила «на шлак», будучи в пенсионном возрасте. Двое решились помочь, но быстро «сломались». Папа был страшно зол, но его не слушали. Между тем жители обсуждали этот «трудовой героизм», совсем им не восхищаясь. К нам стали приходить «представители от народа»: шлак радиоактивный, он порежет все покрышки, весной вода пойдет в подвалы, вместо того, чтобы оставаться на дороге. Доводов против было много, и они были весомыми. Мама принесла справку с завода, что шлак не радиоактивен. Покрышки пока оставались целыми. А машины все привозили шлак и платила за него сама активистка. Уже женщины стали гнать и стыдить своих мужей: иди, помоги же, невозможно на это смотреть! Некоторые помогали. Наконец дорога была засыпана: для этого потребовалось четырнадцать грузовиков шлака.
В театры, на концерты или в музеи мы не ходили, зато однажды мы пошли в Мавзолей Ленина и Сталина. «Увидеть Ленина и Сталина!» – все трепетало во мне. Очередь протянулась на многие сотни метров, проходя вдоль Кремлевской Стены, огибая ее куда-то за угол. Была зима, небольшой мороз, но мы стояли, а с нами и остальные «счастливчики» – увидеть Ленина и Сталина! Событие запечатлено на профессиональной фотографии: молодой лейтенант в парадной шинели серо-голубого цвета, в белом шарфе, черных кожаных перчатках и парадной же, с золотой веточкой, летной фуражке счастливо улыбаясь, обнимает красавицу-жену в фиолетовом импортном пальто. Ее черные густые кудри выбиваются из-под ангорового китайского платка, черные же цыганские глаза радостно горят, между ними я: платочек съехал на бок – на фоне одной из башен Кремля. Мама, наверное, присела – она была выше папы ростом.
Вошли в здание Мавзолея.
— Руки из карманов! Проходите, проходите, не задерживайтесь!
Торжественная минута. Людской поток медленно движется по прохо-ду: головы посетителей повернуты в сторону двух открытых гробов, стоя-щих за стеклом…в мягком свете выделяются лица вождей.
Мне страшно.
А через десять лет на выпускном экзамене по русскому и литературе я буду писать сочинение на тему: «Ленин и теперь живее всех живых» и полу-чу золотую медаль.
Часть вторая
Школьные годы чудесные
«Гинекология»
На Первой Коммунальной нам, детям, было раздолье, особенно летом, сады выросли, огороды у всех были полны овощей: малина, смородина, крыжовник растут прямо на улице. Родители на работе, а мы, без всякого надзора, занимаемся всем, чем хотим. Речка была, правда, далеко, и автобус ходил редко и без расписания, так что топали мы километров восемь в один конец, постоянно оглядываясь, вдруг увидим автобус, тогда может быть добежим до остановки. Собиралась команда, с собой брали что-нибудь поесть и проводили там целый день, чтобы к возвращению родителей с работы быть дома. Учились плавать, загорали, играли.
Большое крыльцо нашего домика было местом сбора девчонок: мы читали, шили маленьким куколкам – пупсикам – одежду, делали друг другу прически, хотя вариантов причесок было немного – модных журналов у нас не было.
Однажды Светка, добрая, сговорчивая, неконфликтная, (глаза у нее сильно косили, она носила специальные очки и была вечно лохматой – волосы лезли на лицо) с разбегу заскочила на крыльцо: шлепанцы в воздухе слетели с ее ног и встали около крыльца. Только она могла так разуваться – в полете. «Что я вам покажу (косые глазенки прям встали на место), айда ко мне!» Дома она выложила на стол толстенную книгу под названием «Гинекология»: старшая светкина сестра училась в медучилище и в данный момент отсутствовала, а учебное пособие было спрятано в тумбочке. Ключ Светка нашла, конечно же, и мы приступили к просмотру. Цветные картинки были высокого качества, но мы не сразу смогли понять, что же все-таки на них изображено. Светка, более просвещенная, чем мы (видимо она предварительно «поработала» с этим учебником) объяснила нам «что есть что». Помню, мной овладели удивление и испуг.
— Смотрите, никому ни слова – мне влетит! — ошарашенные, мы вернулись на крыльцо.
Вопросы роились в голове, но спросить было некого. Когда-то мама рассказывала, что «дети берутся из животика» – на этой стадии моего сексуального просвещения мы и остановились. Теперь я знала, что это не совсем так.
Несколько позднее долговязая Наташка, которая была старше нас на два года, но водилась с нами, потому что ее сверстницы с ней не дружили, рассказала также о том, как дети к «маме в животик» и попадают. Моя мама никогда не говорила со мной на эти «скользкие» темы.
А еще, много-много лет позднее, я нашла Светку на Одноклассниках и мы встретились с ней – директором Санкт-Петербургской гимназии: глаза у нее не косили, но она осталась такой же доброй и озорной.
На нашей детской площадке, на большом белом полотне, стали пока-зывать фильмы: очевидно, военное училище организовало этот летний кинотеатр. Мы приходили со своими табуретками и семечками, запомнился фильм про летчика, которого в море укусила акула и его маленькому сыну, спасая отца, пришлось взлететь на небольшом самолете, а потом посадить его. До сих пор помню испуганное и растерянное лицо мальчика. Этот фильм смотрели несколько раз. Там все было интересно и незнакомо: сама история – дело происходило в какой-то заморской стране, на берегу синего океана или моря, иностранные лица актеров, музыка...
Мы готовили концерты для родителей: это было, пожалуй, самым интересным. Ставились наивные сценки, исполнялись танцы, читались стихи. Родителей просили покупать билеты, конечно, не за деньги, а символически. Тут я, кажется, была первой: и пела, и танцевала, и декламировала, и объявляла номера.
Еще мы играли в классики и прыгалки: сандалии снашивались за неделю, но мы достигали мастерских результатов в этих играх.
Мы собирали фантики и марки: папа привозил мне марки из Москвы и у меня были некоторые редкие (на нашей улице) экземпляры. Мальчишки, а это они увлекались марками, собирались, чтобы посмотреть и поменяться ими. Приглашали и меня, и тогда соседский Вовка, старше меня года на три, попросил поменяться с ним. Его марки были действительно красивыми и я поменялась, но когда дома папе показала свои новые – он перевернул их другой стороной и показал мне, что это были не марки, а картинки марок, вырезанные из журнала. Я была, помню, потрясена обманом и подлостью Вовки.
Mein Garten, Mein Garten…
Село Быстрик, где родилась моя мама раскинулось в черноземной полосе: обрамленное лесом, с рекой и озером. Дед ее был фабрикантом, владел колбасным заводом в районном городе, но пришли большевики и завод отобрали, а из зажиточного двухэтажного дома вынесли все «на нужды революции». Колбаса у новых хозяев не получалась и «бывшего» пригласили работать мастером на его же заводе. Он пошел и однажды увидел у одного из «революционеров» вещи, изъятые из его дома. Заявил на него…вора посадили, а когда тот вышел, пустил «красного петуха». Дом деда был подожжен со знанием дела, с четырех углов: все сгорели, только одна дочь, моя бабушка, успела выпрыгнуть из окна и осталась в живых.
У бабушки было два мужа: оба погибли в войнах. В последней войне немцы пришли в село и расположились по хатам. Первые «постояльцы», два офицера, выгнали хозяев в хлев. Они требовали яиц, молока, чистую постель. «Матка, яйки, яйки» – кричали они и гоготали. Муж и старшие дети, сын и дочь, были на фронте, моя мама, тогда одиннадцатилетний ребенок, ходила в школу, где единственная учительница обучала их письму, чтению и арифметике на немецком языке. Одно из стихотворений врезалось в ее память на всю жизнь: «Mein Garten, Mein Garten, da bin ich so gern»… «Я так люблю бывать в моем саду»…
Офицеры частенько посылали маму в центр села на полевую кухню, принести им еды. Для полуголодной девчонки было испытанием нести два тяжелых котелка, из которых доносился одуряющий запах тушенки. Кормили немецких солдат хорошо. Однажды она споткнулась и часть обеда вывалилась на дорогу. Увидев неполные котелки, один из офицеров ударил маму, бабушка в это время доставала железным ухватом горшки из печи. Она подняла ухват и встала перед офицером, ругаясь русским матом. В этот же день они съехали.
Следующим постояльцем был военный врач. Любящая жена присылала ему из Германии банки с вареньем, кексы или торты. Однажды она с подружкой открыла банку и пальцем зачерпнула варенье, вроде и попробовали немного, но банка заметно опустела. Решили разбавить водой. Торт отрезали тонюсенькими «скибочками», но он заметно уменьшился. Стояло лето и варенье прокисло и вспенилось. Немец недовольно, но без слов, выбросил его в помойку, которой служила большая воронка от бомбы. Туда же полетели несколько кусочков сахара: девчонки полезли за ним и мама битым стеклом порезала ногу. Через несколько дней рана начала гноиться, увидев это, постоялец обработал и забинтовал рану.
В лесах прятались партизаны, однажды посреди села они повесили девушку за то, что она гуляла с немцами. Маминого брата, моего дядю, четырнадцатилетнего мальчишку, забрали полицаи. Они готовили молодежь для отправки в Германию. Бабушке сообщили, что ее сын находится в лагере под Киевом и его можно выкупить. Вдвоем с односельчанкой она отправилась на поиски сына. Выкупать было за что: припрятанные на черный день золотые монеты (бутылка с ними, очевидно оставшаяся от дедушки-колбасника, была выкопана из земли) были отданы полицаям. Когда бабушка вернулась, на нее было страшно смотреть: осунувшаяся, еле живая, со стертыми в кровь ногами, она чуть не замертво упала на пол – сына спрятала у партизан.
Мой папа остался сиротой в семь лет: его отец пропал без вести (много позднее, правда, объявился в другой семье), а мама рано умерла. Родственники – в основном все проживали в Москве – доверили воспитание сироты дяде отца – Эдуарду, директору школы в Брянске, холостяку. Жили они душа в душу: в доме было много книг, у папы был даже велосипед! Но потом дядя женился, началась война, и он ушел на фронт. Папа – пятнадцатилетний подросток, вывез новую дядину семью из Брянска в эвакуацию. Работать ему пришлось на шахте, чтобы кормить мачеху с ребенком и ее маму, а когда дядя вернулся, племянника отправили «на свои хлеба». В последний год войны, когда ему исполнилось восемнадцать, папа попал в стройбат: они шли впереди Советской армии, наводили мосты и переправы, работали часто под бомбежками, днем и ночью. Наша армия гнала врага, а враг яростно сопро-тивлялся.
После войны возвращаться ему было некуда и он пошел в летно-техническое военное училище: там кормили, одевали и давали профессию. На послевоенной фотографии на Красной площади стоят молоденькие счастливые солдатики: на груди у папы редкая медаль – «За оборону Москвы».
Есть несколько фотографий его друзей из училища, которые убористо исписаны на обратной стороне: «Помни, если с тобой приключится беда – только позови».
Мама и папа познакомились здесь же, в селе, куда молодой лейтенант, приехал на недельку со своим другом после окончания летно-технического военного училища. В клубе на танцах – одни девушки. В общем-то застенчивый и очень деликатный человек, папа спросил друга.
— Петро, ну кто тут у вас самая красивая?
Друг показал глазами на Раю:
— Вот та, но це – моя!
Черноглазая, с двумя толстенными косами, уложенными на затылке «корзиночкой», высокая, стройная, похожая на цыганку, девушка озорно поглядывала на симпатичного летчика, «вот только ростом маловат»-сожалела она..
Через неделю они расписались. Жаль, я никогда не спрашивала, что стало с другом. Но уверена: папа не смог бы предать дружбу. Как-то разо-брались. Свадебных фотографий и свадебного платья не было: сразу же уехали к месту службы – в холодный Челябинск.
Проездом в Москве остановились у папиной тети, ей молодая жена племянника очень понравилась: шустрая, работящая, красивая. Тогда-то и были даны указания, которым мама следовала всю жизнь: родить детей, обязательно дать им образование, если будет дочка – учить ее игре на фортепиано.