Гений смеха и песняр бедноты.
В начале Первой мировой войны на железнодорожной станции Барановичи функционировал госпиталь на 20 коек, открытый ещё в 1889 году. Данный госпиталь интересен тем, что в 1908 году в нём лечился Шолом-Алейхем, по меткому выражению А. Луначарского – «гений смеха и песняр бедноты».
Вот как описывает обстоятельства пребывания писателя в городе в предисловии к изданию 1992 года повести «Тевье-молочник» переводчик некоторых произведений Шолом-Алейхема Юлия Конэ.
«В мае 1908 года Шолом-Алейхем получил приглашение выступать в Варшаве, Одессе, Вильно и других городах и местечках. Годы странствий и тяжёлые материальные условия этого времени тяжело отразились на его здоровье, однако отказаться от выступлений, от встреч с людьми, которых так давно не видел, он не мог.
В конце июля по пути из Варшавы в Минск Шолом-Алейхем остановился в Барановичах, куда был приглашён на открытие местного товарищества любителей еврейской литературы и искусства. Губернатор запретил ему говорить вступительную речь на идиш, и он сказал её на русском, а потом читал, как всегда мастерски, свои произведения. Публика приветствовала писателя бурными аплодисментами и возгласами, не отпускала с эстрады. Когда Шолом-Алейхем возвратился в гостиницу, у него поднялась высокая температура, хлынула горлом кровь. Врачи констатировали острую форму туберкулёза. Позже Шолом-Алейхем говорил, что это было первое свидание с ангелом смерти.
Сохранились воспоминания писателя А. Льва, в которых рассказываются интересные и малоизвестные подробности этого печального эпизода в биографии Шолом-Алейхема. Известие о его болезни быстро разнеслось по ближайшим городам и местечкам. В некоторых из них религиозные люди обратились к «испытанным» старым средствам: читали псалмы, апеллировали к Богу, к умершим родственникам. Шолом-Алейхем не вставал с постели 2 месяца».
Специально для того, чтобы шум проезжающих мимо госпиталя телег не беспокоил почитаемого писателя, дорога была выслана соломой. Около дверей всё время толпились люди; студенческая и рабочая молодёжь дежурила у его постели. Профсоюзы рабочих пригласили на консилиум врачей из Вильно и Минска; те посоветовали везти больного в Италию.
«В адрес Барановичского культурного товарищества стали приходить телеграммы и письма с вопросами о состоянии здоровья любимого писателя, а вскоре и деньги – от белостокских ткачей, кожевников Сморгони, рабочих и учителей Волковыска и Слонима. Многие пассажиры поездов, проходивших через Барановичи, задерживались в городе, чтобы справиться о здоровье Шолом-Алейхема. Состоянием больного писателя интересовались не только его соплеменники. Железнодорожный обер-кондуктор Антон Степанович Лебедев сообщил пассажирам на своей линии: «Хороший писатель пан Шолом-Алейхем болен». Когда писателю стало лучше, Лебедев сообщил и об этом: «Уже поправился великий человек Шолом-Алейхем». А другой кондуктор передал в это время по своей линии: «Еврейский пересмешник великий писатель Шолом-Алейхем поправляется».
Еврейское население в городе было преобладающим и сведения о состоянии здоровья любимого писателя вызывали неподдельный интерес у жителей всего Барановичского края.
Возможно, читателю покажется, что слишком много внимания уделено здесь великому еврейскому писателю, не имевшему прямого отношения к медицине. Не соглашусь, ведь именно перу Шолом-Алейхема принадлежат бесценные жемчужины своеобразного национального юмора, в том числе и медицинского толка. В названной выше повести «Тевье-молочник» главный герой жалуется своему собеседнику на тяжёлую долю своей любимой дочери Голд, уехавшей в ссылку с мужем-революционером. Выговорившись, прерывает себя небольшим отступлением: «Знаете что, пан Шолом-Алейхем? Давайте поговорим о более весёлых вещах. Что там слышно насчёт холеры в Одессе?».
Пастырь санитарного поезда.
В начале 1915 года по инициативе Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны (будущей мученицы, канонизированной церковью) был организован поезд №234 имени Черниговского дворянства, который был снаряжён на фронт. В походной церкви при поезде пастырские обязанности исполнял известный русский священник Павел Флоренский. Во время поездки отец Павел, который к тому же работал в поезде санитаром, вёл особую дневниковую тетрадь. Среди записей, а также его писем домой есть и впечатления о Барановичах.
Письмо семье, датируемое 27 января 1915 года (орфография и стилистика сохранены). «Станция Смоленск. Дорогая мамулечка! Здоровы ли вы? Вчера по ходу поезда служили в нашей походной церкви всенощную и молебен, причём пели все присутствовавшие. Служба, конечно, была ужасно напутана: то не нашлось тропаря, то Владимир Николаевич Тихомиров забывал что-нибудь, то кому-нибудь в голову приходила какая-нибудь неожиданная фантазия. Но, в общем, сошло ничего, хотя я и совсем было охрип от крика. В наших товарных вагонах такой стук и грохот, что перекричать их мудрено. Хотели сегодня служить литургию; но, по распоряжению главнокомандующего поезд идёт ускоренным темпом, и в Смоленске вместо 2-х часов мы простояли лишь 40 минут. Сначала решили отложить литургию до Минска, где мы будем в 2 часа ночи. Начало не слишком с хорошим предзнаменованием: первую литургию в черте оседлости и в самом обиталище евреев. Едим и спим мы все вместе. Хозяйка поезда Прасковья Анатольевна Рачинская столь любезна, что распорядилась готовить мне постель; вы можете быть спокойны в том, что я сыт и здоров.
Понемногу жизнь налаживается, но, вопреки ожиданиям всех, мы вступили в дело гораздо раньше, чем предполагали. Завтра в 9 часов в Барановичах нас будет ревизовать Великий Князь Николай Николаевич. Сейчас будет прививаться всем нам оспа, так говорят, что дано распоряжение в поезде. Пишу на ходу поезда, в нашей столовой. Очень трясёт. Становится жарковато в вагоне. Солнце припекает. На Брест не пишите, мы там, вероятно, не будем вовсе, по крайней мере, в ближайшее время. Сегодня ночью будем в Минске, и я там отслужу литургию, чтобы заготовить Святых Даров. Целую вас, мои деточки, крепко, крепко. Господь и его Пресвятая Матерь да сохранят вас. Будьте здоровы и радостны. Привет Вале, Лиле, Лизе тёте, солдатикам и всем. Не забудьте поклониться от меня Нат. Алекс. Ваш папа».
Выдержки из дневниковой тетради.
«29 января 1915 года. Станция Жодня. Вчера служили в поезде первую обедню на станции Барановичи. Конечно, в первый раз все путались. То пропадала книга, то нельзя было с чашей пройти из алтаря из-за завесы, то что-нибудь пели невпопад. К тому же времени было очень мало, и надо было торопиться, читал молитвы почти скороговоркой. Только что закончилась обедня, как поезд тронулся. Заготовление запасных Даров пришлось производить на ходу. Но вагон-церковь образован из теплушки, и притом предпоследней. На ходу она раскачивается, сухие толчки подбрасывают вещи, и сам стоишь очень нетвёрдо. Пол холодный, прохладный и стоять на нём долго довольно трудно. Одним словом, я закончил приготовление Святых Даров с великим трудом. А так, как обедню мы начали в первом часу, то кончилось к 5 ; или 6. Но, по крайней мере, теперь я не буду с пустыми руками, если вдруг окажется надобность причастить кого-либо».
«8 февраля 1915 года. Вчера стояли в Барановичах, как говорят одни, или в Баранувичах, как говорят другие. Тут ставка (штаб) главнокомандующего. Ночь, бесчисленные электрические фонари. Множество поездов, большей частью воинских, дожидающихся дальнейшего назначения. Доносится со всех сторон пение. Солдатам весело. Спроси одного, спроси другого – не грустно ли ему? «Нет, всё порешено. Ко всему приготовились». А в тоне слышится глубоко забитая грусть. Видно, им скучновато. Ходят с места на место или сидят в вагонах. Стоит заговорить с одним, чтобы сбежалось со всех сторон несколько десятков; жадно прислушиваются ко всякому разговору. Особенно охотно сбегаются, завидев разговаривающей кого-нибудь из сестёр».
Трагически сложилась судьба Павла Флоренского. Он издал ряд религиозно-философских работ. После революции возвратился к занятиям физикой и математикой, в 1921 году выпустил в свет большую монографию о диэлектриках. Его научную деятельность поддерживал Лев Троцкий, что, возможно, в будущем сыграло в судьбе Флоренского роковую роль. Другое направление его деятельности в этот период – искусствоведение и музейная работа; им написан ряд работ по древнерусскому искусству. В 1928 году П.Флоренского сослали в Нижний Новгород, в 1933 году – по этапу в Восточную Сибирь, затем – на Соловки. В ноябре 1937 года особой тройкой НКВД Ленинградской области был приговорён к высшей мере наказания и расстрелян.
«Повесть о жизни».
Первая мировая война связала с барановичской землёй Константина Георгиевича Паустовского, советского писателя, классика отечественной литературы. В своём автобиографическом произведении «Повесть о жизни» он в деталях описывает события тех лет.
В начале войны Константин Георгиевич оставил учёбу в Московском университете и служил в санитарных поездах и отрядах санитаром. Летом 1915 года с полевым санитарным отрядом отступал вместе с русской армией от Люблина в Польше до Несвижа. Именно в этот период Паустовский и находился на барановичской земле и первоначально только проездом в поездах.
В своей повести Паустовский К.Г. описал случай, который мог доставить ему неприятности, но, по словам очевидцев, закончился благополучно. Произошёл этот случай во время следования поезда из Москвы в Брест, куда ехал Паустовский к новому месту службы – прифронтовому санитарному отряду.
«…Я пошёл пообедать в вагон-ресторан.
Все столики были заняты. Я заметил свободное место только за столиком, где сидел толстый седоусый генерал. Я подошёл, слегка поклонился и сказал:
– Разрешите?
Генерал пережёвывал ростбиф. Он что-то промычал в ответ. Рот у него был набит мясом, и потому я не мог разобрать, что он сказал. Мне послышалось, что он сказал «пожалуйста».
Я сел. Генерал, дожевав ростбиф, долго смотрел на меня круглыми яростными глазами. Потом он спросил:
– Что это на Вас за одеяние, молодой человек? Что за форма?
– Такую выдали, ваше превосходительство, – ответил я.
– Кто выдал? – страшным голосом прокричал генерал.
В вагоне сразу стало тихо.
– Союз городов, ваше превосходительство.
– Мать пресвятая Богородица! – прогремел генерал. – Я имею честь состоять при ставке главнокомандующего, но ничего подобного не подозревал. Анархия в русской армии! Анархия, развал и разврат!
Он встал и, шумно фыркая, вышел из вагона. Только тогда я заметил его аксельбанты и императорские вензеля на погонах.
Сразу же ко мне обернулись десятки смеющихся офицерских лиц.
– Ну и подвезло вам! – сказал из-за соседнего столика высокий ротмистр. – Вы знаете, кто это был?
– Нет.
– Генерал Янушкевич, состоящий при Главнокомандующем Великом Князе Николае Николаевиче. Его правая рука. Советую Вам идти в вагон и не высовывать носа до самого Бреста. Второй раз это может Вам не пройти».
Вероятнее всего, этот случай произошёл уже после Баранович, где и сел в поезд генерал Янушкевич, отправлявшийся в прифронтовую зону с инспекцией войск. По свидетельствам современников, Янушкевич был довольно строгих правил, и такая фамильярность младшего чина, да к тому же ещё и не офицера, могла дорого стоить молодому Паустовскому. Но, как видно, судьба была к нему благосклонна.
И ещё один эпизод из биографии Паустовского описан в его повести. Что же произошло с К. Г. Паустовским в августе 1915 года?
Когда санитарный отряд, в котором служил Паустовский, отправлялся из Слонима в Барановичи, произошел следующий случай:
«Я видел, как из леса вышел молодой крестьянин-белорус в постолах. Он снял шапку, схватил Романина (друг и сослуживец Паустовского – Н.Ф.) за стремя, пошёл рядом с лошадью и о чём-то начал униженно просить. Слёзы блестели у него на глазах.
Романин остановился и подозвал меня.
– Тут в лесу, – сказал он, не глядя на меня, – рожает беженка. Жена этого человека. Все ушли, он остался с ней один. Роды вроде тяжёлые.
– Она вельми мучится, пан мой, – певуче сказал крестьянин и вытер шапкой глаза.
Романин помолчал.
– Примите ребёнка! – сказал он, все так же не глядя на меня, и поправил уздечку у лошади. – Никто из нас этого не умеет. Так же как и вы. Но все-таки в таком деле лучше интеллигентные руки.
В голосе его мне послышалась насмешка. Я почувствовал, как кровь отливает у меня от лица.
– Хорошо, – сказал я, сдерживаясь.
– Мы будем ждать в Барановичах. – Романин протянул мне мокрую руку. – Дать вам санитара?
– Не нужен мне никакой санитар.
Я взял сумку с медикаментами и самым простым хирургическим инструментом – другого у нас не было – и свернул по просеке в лес».
Далее идет описание, как проходили роды, которые окончились успешно. Паустовский вспомнил, что в нескольких километрах располагался старый лагерь для гарнизона Барановичей. Надеясь, что там будут находиться медики, Паустовский с роженицей и ребенком отправился туда. Лагерь находился недалеко от станции Лесная и назывался Скобелевским. Кстати, и сейчас эти места принадлежат военным - там находится Обуз-Лесновский военный полигон.
Надеясь, что в гарнизоне будут находиться медики, Паустовский с родильницей и ребёнком отправились туда.
Во время передачи родильницы и ребёнка медикам произошла встреча Паустовского со знакомой Лелей, которая была влюблена в него. Что бы как- то задержать будущего писателя, Леля обратилась за помощью к главному врачу с просьбой оставить Паустовского при госпитале, так как лишние руки не помешают. Главврач попытался выполнить просьбу девушки, прекрасно поняв истинную её причину. Однако Паустовский был намерен догнать в Барановичах свой отряд, и не хотел оставаться, но согласился подождать несколько часов и отправится вместе с госпиталем, который тоже эвакуировался в Барановичи.
По пути в Барановичи произошел случай, запечатлевшийся в памяти Паустовского на всю оставшуюся жизнь.
«Вёрстах в двадцати, не доезжая Барановичей, на шоссе стояло несколько вооруженных солдат и около них офицер на забрызганной грязью лошади.
Офицер поднял руку. Обоз остановился.
Офицер подъехал к главному врачу и, отдавая честь, начал о чем-то докладывать. Главный врач хмуро смотрел на него, покусывая усы.
Что-то тревожное было в этом разговоре врача с офицером. Все насторожились.
Но вскоре выяснилось, что в соседней деревне – её было видно с шоссе – много больных беженцев и офицер просит, по распоряжению начальника штаба корпуса, отправить в деревню часть медицинского персонала, чтобы оказать им первую помощь.
Врач согласился. От обоза отделилось три повозки.
– Вы с нами, – сказала мне Леля. – Ваше прямое дело помогать беженцам. К вечеру догоним лазарет в Барановичах.
– Поедем.
Мы свернули на боковую дорогу. Госпитальный обоз тронулся дальше».
Как оказалась, медикам не сказали всей правды – в этой деревне была эпидемия чёрной оспы, особо опасной инфекции с высоким риском смертельного исхода. Деревня была оцеплена солдатами и никого из неё не выпускали. Таким образом, медики оказались в западне, не имея препаратов для борьбы с чёрной оспой.
Через несколько дней пребывания в деревне заболела Леля. Будучи всё время у её постели, Паустовский понял, как сильно она его любит, а он - её. Предчувствуя скорую смерть, Леля попросила Паустовского принести попить ей клюквенного морса. Пользуясь отсутствием любимого, приняла большую дозу морфия и в эту же ночь скончалась.
На следующий день оцепление вокруг деревни было снято - можно было двигаться дальше на запад. В Барановичах Паустовский своего отряда не застал, он уже ушёл дальше, на Несвиж. Переночевав в путевой железнодорожной будке, утром Паустовский выехал в Несвиж.
Вот такая получилась невесёлая история. Казалось бы, что всё это вполне могло произойти, если бы не одно «но».
В своей повести Паустовский описывает долгие душевные мучения по случаю кончины Лели. Вместе с тем, нет ни одного слова упоминания о его любимой Екатерине Загорской, будущей жене. С Екатериной Паустовский встретился, отправившись санитаром на фронт, где она служила медицинской сестрой. А ведь чувства у них были серьёзные и летом 1916 года они обвенчались. К тому же имеется письмо Паустовского к Екатерине Загорской, написанное в деревне Гинцевичи близ Барановичей и датированное 29 августа 1915 года.
«Уже больше месяца нет писем. Склад стоит теперь в Минске, но у нас со складом нет никаких сношений. Склад в 300 верстах от нас. Наш точный адрес — Действующая Армия, Штаб Армии, Врачебно-питательный Пункт № 4. Уполномоченному Вронскому, для меня. Пишу сейчас в избе. Ревут дети, плачут бабы, боятся,— близко «герман», за окном тысячные обозы беженцев — всё костры и костры,— грязь, вонь, дожди, холодный, сырой ветер с окрестных болот. И единственная острая мысль — уйти поскорее. Осталось 25 дней.
Каждый день, каждый час, в избах, в сараях, где мы часто ночуем, в дикие, чёрные ночи, которые у меня теперь почти все без сна,— бессонница,— в пути по ночам, так как мы всегда передвигаемся ночью,— всё время думаю о тебе, Катя. По временам, словно в каком-то забытьи, я слышу шум моря, так ясно, внятно, словно оно шумит здесь, за окном, слышу твой смех, вижу тебя так явственно, словно ты только что была здесь. Порой это достигает силы галлюцинации.
Я много думал о том, стоит ли тебе приезжать сюда, на позиции. Здесь скверно, противно, здесь, наконец, опасно, не потому, что могут убить или искалечить, а потому, что так легко погубить свою душу, растоптать её, загрязнить тем морем злобы и грубости, которые хлещут вокруг.
Нет, счастлив, по-моему, тот, кто не видел, кто не знает, что такое война вблизи. А раз увидишь — уже жутко думать о ней. Я понимаю те сотни «пальчиковых» (так называли солдат, совершивших самострел, чтобы уехать с фронта – Н.Ф.), которых мы возили в поезде, единственный исход для солдат — быть раненым.
Условия жизни — отвратительные. Если они тяжелы Романину и мне, то они невозможны для тебя, невозможны для каждой девушки. Чтобы выдержать здесь, нужно отупеть, закрыть глаза, перестать думать, видеть, чувствовать. Чуткий человек легко сойдёт с ума — а процент сумасшедших очень велик. Романин и я изнервничались, издергались, стали почти, как это ни гадко, неврастениками.
Волнуют беженцы, в большинстве озлобленная, косная, небывало дикая масса. Из-за хлеба дерутся до крови друг с другом. Работают все на пункте вооружёнными. Иначе, если не хватит пищи или возникнет какое-либо недоразумение, могут убить. Вчера едва не зарезали одного из наших солдат, к счастью, он очень ловко увернулся от ножа. Всюду грабежи, поджоги. Когда тысячи беженцев смешиваются с отступающей армией, во время перехода по дорогам, запруженным на десятки вёрст, когда каждый стремится спасти свою жизнь, единственная защита для каждого — револьвер и нагайка. И их пускают в ход слишком часто. Каждое утро мы находим около своей избы брошенные трупы холерных. Холера растёт. Нет ни одной беженской фурманки не заражённой. Все дороги — кладбища. Трупы слегка лишь присыпаются песком. Вонь нестерпимая. Вот условия, в которых мы живём. И потому, несмотря на мою тоску, я не хочу, чтобы ты была здесь. Не только для тебя, но и для меня — так лучше. А я скоро вырвусь. И день, когда я отсюда уеду, будет самым радостным и озарённым днём за эти два глухих, чутких месяца.
Напиши мне хоть несколько строчек, немного, совсем немного, и я буду так счастлив. Ведь я люблю тебя так ярко, нежно, так исключительно, моя радостная Хатидже (вольный перевод Паустовским на крымско-татарский язык имени Екатерина - Н.Ф.). Пиши. Я буду ждать. Твой Константин.
С утра так тупо и глухо ноет голова; трудно о чём-нибудь думать, хочется лежать и лежать».
Как видно из письма, никаких душевных переживаний по поводу смерти Лели. Хотя, конечно, может и не писал о ней Паустовский Екатерине, дабы не возникло чувство ревности. Тогда возникает вопрос, почему в повести не описывается работа в Барановичском лагере беженцев. Да и в повести написано, что в Барановичах он не задерживался, а отправился в Несвиж догонять свой отряд. Поэтому и возникает вопрос, а были ли те события, описанные в книге Паустовского. Была ли смерть Лели и была ли такая девушка? Или это собирательный образ сестёр милосердия, погибших на войне? Хотя упоминание о Леле, погибшей от оспы под Барановичами, встречается и в другом литературном произведении. У Ксении Драгунской в «Ощущение бороды» старый князь рассказывает о Леле, как о своей погибшей дочери. Взят ли за основу исторический факт или это эпизод из книги Паустовского?
Вот и остаётся догадываться, где здесь правда, а где художественный вымысел.
Но неопровержим тот факт, что в августе 1915 года Константин Георгиевич Паустовский – будущий признанный классик советской литературы - помогал беженцам в окрестностях города Барановичи.
Другой именитый писатель - Михаил Афанасьевич Булгаков – в годы Первой мировой войны также служил в госпитале на территории нынешнего Барановичского района. Будучи по образованию врачом, он в 1916 году был отправлен на фронт и работал хирургом под Барановичами. Его первая жена Татьяна Лаппа ассистировала мужу на операциях. Нет достоверных сведений, в каком из прифронтовых госпиталей под Барановичами супруги проходили службу. Кроме описанного выше Полонечковского госпиталя, большой госпиталь находился также в деревне Подлесейки.