Закрываю глаза и сразу вспоминаю тот день, когда жизнь преподала мне простой и в то же время очень важный урок.
Снова метёт метель, и не видно ни зги, как я не стараюсь хоть что-то разглядеть сквозь замёрзшее оконное стекло. Рядом стоит мой сын семи лет от роду и канючит:
– Пап, ну включи мультики. Я уже и математику сделал, и по русскому упражнение написал. Скучно ведь просто так в окно смотреть. Да и не видно там ничего.
Дабы не приучать своего ребёнка к бесполезным занятиям и не растить из него полного идиота, в нашей семье стало традицией каждый вечер смотреть в окно, даже если было темно, и горел один единственный на всю улицу фонарь. Глядя в окно, Сева описывал всё, что там происходило, стараясь использовать сложные по смыслу и составу предложения. Это проделывалось только после того, когда наш единственный сын сделает все уроки и продемонстрирует свои дневные достижения. Под достижениями я подразумеваю количество набранных им баллов в течение всего дня, начиная от двух баллов за утреннее проветривание своей комнаты и до десяти баллов за помощь матери в приготовлении ужина. Иногда Севе удавалось добавить себе несколько лишних призовых баллов, выклянчив их за прогулку с собакой или решение сложной арифметической задачи без посторонней помощи. Все баллы записывались в специальную тетрадь, подсчитывались самым тщательным образом и принималось совместное решение, сколько времени будет затрачено на бесполезное просматривание мультиков, компьютерные игры и все остальные житейские мелочи.
Не подумайте только, что мы с женой были деспотами. Мы не лишали его простых детских радостей и не заставляли мыть зубной щёткой унитаз. Наш ребёнок рос вполне осознанно и имел достаточно высокий рейтинг среди своих одноклассников и друзей.
Всякий раз по возвращению из школы он забегал с криком: «Ура, мы снова победили!!!» Это означало, что его команда, сформированная ещё в детском садике, и на этот раз обыграла своих «врагов» в незамысловатую стрелялку. Мать никогда не шикала на него и не заставляла заходить в дом по-стариковски правильно, понимая, что Сева всего лишь ребёнок, и его энергия должна куда-то выливаться. Пусть уж лучше кричит и бегает по дому, чем болтается без дела по улице.
Сегодня наш сын вошёл в дверь как-то по-особенному тихо, без привычных победных криков и размахиваний руками. Неужели его непобедимая команда проиграла в первый раз за весь последний месяц? Тут явно крылось что-то другое. Но поскольку я сам учил его не лезть в чужие дела с неуместными вопросами, то и мне пришлось поднапрячь свою силу воли и попытаться дождаться, когда сын сам расскажет, что же с ним произошло.
Раз пять или десять я заводил с Севой беседу ни о чём, надеясь, что он разговорится и поделится со мной всем, что произошло в школе. Ведь так обычно происходило каждый день. Правда, матери он доверял немного больше, потому что по укоренившейся в нашей семье традиции именно она заходила к нему в спальню перед сном и потихоньку, пока никто не видит, чмокнуть его в щёчку. А дремлющий человек частенько начинает говорить в полусне то, что в нормальном состоянии никогда бы не решился рассказать даже самому близкому другу, не то что родителям. Оставалось только дождаться прихода ночи, заслать к Севе мою жену и узнать его страшную тайну. По-настоящему страшной она вряд ли была, ведь не мог же наш ребёнок ни убить кого-то, ни обчистить карманы в школьной раздевалке, ни ударить свою одноклассницу. А всё остальное можно как-то пережить.
Настало время подсчёта баллов. Взяв в руки общую тетрадь, я призывно глянул на Севу. Обычно в таких случаях он бежал ко мне со всех ног и кричал во всё горло:
– Чур, я буду считать. И не забудь добавить семь баллов. Я помог маме почистить картошку и вынес мусор.
В этот раз Сева словно не видел заветной тетради. Сидя за столом, он перелистывал орфографический словарь и тоскливо шептал:
– Нет, снова не то. И зачем только их выпускают, эти словари.
Не оглянувшись на меня и не пожелав нам с женой спокойной ночи, как это было в нашей семье испокон веков, Сева тяжело вздохнул, встал и пошёл в свою комнату. Скорее, не пошёл, а даже побрёл, по-старчески шаркая ногами и шмыгая носом. Если бы я не знал своего сын, как облупленного, я бы мог подумать, что он шмыгает неспроста. Видимо, таким образом расстроенный мальчик старается скрыть набегающие на глаза слёзы.
Переглянувшись с женой и недоумённо пожав плечами, мы дружно пошли совещаться. Как обычно, совещательной комнатой служила наша спальня, находившаяся в самом отдалённом месте нашего дома. Едва закрылась за мной дверь, Тоня начала шептать, словно Сева мог её услышать на таком расстоянии или подкрасться тайком под дверь. Всего этого можно было не опасаться, ведь подслушивать в нашей семье считалось позорным, и наш сын ни при каких обстоятельствах не шпионил ни дома, ни в школе, даже если точно знал, что таким образом можно получить преимущество над своими домочадцами или одноклассниками.
Посидев рядышком на кровати и наскоро обсудив происходящее с нашим Севой, мы приняли решение: не вмешиваться в его личную жизнь. Но всё же провести разведку боем с использованием тяжёлой артиллерии в виде моей тёщи Елизаветы Аркадьевны. Мы всегда прибегали к её мудрым советам и активной помощи, когда не могли прийти к общему согласию в сложном воспитательном процессе.
Елизавета Аркадьевна, не раздумывая ни минуты, отправилась в комнату внука, выпив на всякий случай двадцать капель корвалола и положив под язык таблетку валидола. Она всегда так поступала, если предстояло решить какую-то сложную проблему. Дверь за бабулей (так её называл Сева) мягко щёлкнула, и воцарилась гробовая тишина. Минут десять ничего не было слышно, а потом раздался гомерический хохот.
Хохотали два голоса. Женский смех звучал как-то проникновенно и ободряюще, а мальчишеский – просто захлёбывался от переполнявших его эмоций. Минуту спустя из комнаты вышла раскрасневшаяся бабуля, а за ней прямо-таки выскочил Сева.
– Бабуля, можно я сам всё расскажу. А то ты, как всегда, можешь напутать, – он быстро произнёс сквозь смех.
Торжественным голосом наш сын начал своё повествование. Глядя на него, мы нисколько не сомневались, что он говорит полную правду.
– Уважаемые родители, можете не волноваться, – продолжил он, – ничего страшного ни со мной, ни с моими друзьями не произошло. И школа не сгорела, и собака наша не попала под машину, и попугая я не забыл накормить.
Начну по порядку. На уроке русского языка наша учительница решила обсудить с классом вчерашнее домашнее задание. Она брала по очереди наши тетрадки и читала вслух отрывки из сочинения на тему «Если бы я был волшебником». Когда дошла очередь до моей тетради, прозвенел звонок. Наина Семёновна только и успела сказать:
– Надо же, какой почерк каллиграфический. Урок окончен, можете идти домой. Не забудьте – завтра мы идём с самого утра в музей.
– Из-за общего шума я не расслышал всего, что произнесла учительница. Но слово «кал» там точно было. Мне очень хотелось подойти к ней и попросить повторить ещё раз то, что она сказала про мою тетрадь. А в голове только и крутилось «кал, кал, кал…». Неужели Каспер успел нагадить в мою тетрадь, а я и не заметил? А Наина Семёновна это увидела и при всём классе меня опозорила. Тут и мои друзья подошли и давай смеяться, откуда у меня в тетради какой-то там кал? Увидев ехидную улыбочку Кристины, я сразу понял, что не только Жека и Костик услышали учительницу. Схватив портфель, я побежал домой. И, представляете, заорал на самую красивую девочку в классе: «Сама ты дура и уродка! И кал у тебя не только в заднице, но и в голове.» Не знаю теперь, как просить у неё прощения. Может цветы купить или шоколадку какую? – голос сына заметно погрустнел, и он уже не смеялся.
– Бабуля, если бы не ты, я бы, наверное, сбежал из дома, чтобы больше никогда не ходить в эту школу. Зато теперь я знаю, что такое «каллический почерк». Жека и Костик, конечно же, меня простят, а вот Кристя… Мам, можно я подарю ей свою новую машинку? Она хоть и девчонка, но с ней интересно и поговорить, и поиграть. И не ябеда, и не плакса. И почерк у неё тоже «каллический». Так ей и скажу завтра.
С чувством выполненного долга Сева пошёл спать, не забыв в этот раз поцеловать мать и бабушку и пожелать всем нам хорошего сна. Какой уж там хороший сон. Он ушёл, а мы ещё долго смеялись, представляя, как вытянется лицо у девочки, когда она узнает тайну про свой почерк. Огромную точку, как всегда, поставила тёща. Вырвав листок из своего ежедневника, она что-то на нём написала и положила прямо на Севину любимую тарелку, которую он, непременно, увидит утром.
Я, конечно же, полюбопытствовал (хотя в нашей семье это не приветствовалось), что же там такое она могла написать. Развернув листок, я увидел там всего два слова: каллиграфический почерк, написанные печатными буквами. И всё. Никогда нам с женой не было так стыдно за свой смех. Мы ведь даже не подумали, как будет выглядеть наш сын в глазах Кристины с этой красной машинкой в руках, и что почувствует девочка, услышав от него про свой «каллический» почерк после того, что он уже успел ей наговорить. Я готов был сквозь землю провалиться от стыда и руки целовать Елизавете Аркадьевне за её дальновидность.
С тех пор минуло лет двадцать, но я никогда не забуду глаза своего сына, прибежавшего домой из школы. Ещё с порога он дал знать, что у него всё хорошо, прокричав своё привычное «Ура, мы снова победили!!!» А дальше уже было что-то новенькое:
– Папа, представляешь, Кристя не сердится. И машинку не взяла. Она даже не расслышала, что я ей наговорил вчера. «А слово «каллиграфический», – по слогам произнёс он, – она, оказывается знает».
Тут я посмотрел в сторону тёщи, сидевшей за кухонным столом. Её взгляд выражал вселенскую любовь и ангельскую невинность. А меня вдруг осенило, что бабушка Кристины и Елизавета Аркадьевна были закадычными подругами, и им ничего не стоило созвониться вчера на сон грядущий и поболтать о том, о сём. Вот откуда взялась и неожиданная глухота Кристины, и знание очень сложного и для произношения, и для написания слова.
Поймав смущённый взгляд жены, я понял, что и она была в курсе происходящего. Явно попахивало круговой порукой.
Поразмышляв всего минуту, я взял Севину тетрадь, в которой мы оценивали его прошедший день. Пора было приобщать сына к реальной жизни. Сев за стол рядом с Елизаветой Аркадьевной, я открыл тетрадь на чистой странице и написал каллиграфическим почерком – Женское коварство. В следующей графе я проставил оценочные баллы, и они были самые высокие. С чувством выполненного мужского и отцовского долга я пошёл к отцу Кристины играть в домино, предварительно отправив Севу погулять с собакой.
Проходя мимо жены, я прошептал одними губами:
– О, женщины, коварство – ваше имя… Хоть и почерк у вас каллиграфический.