"Чтобы никогда больше..."
Так получилось, что мне пришлось переехать из Минска на новое место жительства в Москву. В Минске остались друзья, привычки, увлечения. Мы были молоды, учились и путешествовали, все свободное и не очень время проводили в походах. На праздники мы уезжали на поезде куда-нибудь, чтобы походить по новым местам. В Москве я не сразу нашла себе таких же друзей, поэтому, ближе к праздникам, созванивалась со старыми друзьями и уезжала к ним. Так было и на эти майские праздники, но я немного опоздала, и друзья уже уехали. Мне оставили кусочек карты из атласа миры с точкой, которая обозначала, что они будут примерно там. Я решила их догнать. Ближайший поезд в нужную мне сторону уходил вечером, поэтому я отставала от них на сутки. Поезд привез меня на маленькую станцию, где даже не было помещения, чтобы дождаться рассвета. Было 2 часа ночи. Поезд в обратный путь должен поехать только утром, поэтому, забравшись обратно в вагон, я улеглась спать. Утром нашла нужный автобус и проехала еще часа 2-3 на нем в сторону обозначенной точки. Дальше общественный транспорт не ходил, тем более весной. Я прибыла в край болот Полесье. Надела рюкзак и отправилась по лесной дороге в сторону манящей меня точки. Была весна, было довольно тепло, я очень надеялась, что через сутки-двое друзей догоню. Идти можно было только по дороге, потому что в лесу стояла вода. На деревьях уже появились листики, поэтому лес стоял в светло-зеленой дымке. Воздух опьянял свежестью.
Вот и прошло двое суток. Я прошла почти 90 километров, ноги гудели. Я перестаралась, оказалось, что я перегнала своих друзей километров на 20. Я уже не шла, а плелась по дороге, потому что ноги не хотели идти, требовали отдыха. Когда я узнала, что надо возвращаться, думала, что хватит сил дойти, но через час поняла, что надо останавливаться на ночлег, поэтому тащилась по дороге и высматривала сухое место, где можно было бы разжечь костер, постелить спальник и отдохнуть, чтобы утром быстренько пройти оставшийся путь. Как не медленно я тащилась, я все-таки догнала пожилого человека, который шел в том же направлении. Это был невысокого роста очень худой мужчина, чисто одетый, но было видно, что вещи ему служат уже давно. На голове у него была маленькая шапочка-кипа, из-под которой торчали редкие седые волосы. Он не был похож на жителя Полесья, судя по его внешности, это был старый еврей. Ну, скорее всего, он был не такой и старый, просто, в 20 лет, человек, старше лет на тридцать, казался древним стариком. Слово за слово, мы начали разговор. Не могу сказать, что это был очень разговорчивый человек, но мне за два дня фактического безмолвия хотелось поговорить. Я рассказала, куда я бреду в вечерний час. Дед поведал, что зовут его Давид и ходил он по делам в деревню, а живет он на хуторе. Так мы шли, переговариваясь, я попросила совета, где мне лучше остановиться на ночлег. Дед пригласил меня к себе на хутор, сказал, что смогу переночевать в доме или в сарае на сене. Я не стала отказываться, так как было ощущение, что ночью пойдет дождь.
Так потихоньку мы дошли до хутора. Это был маленький домик с русской печкой и одной комнатой. В комнате стоял стол, лавка и комод. От кухни комната была отделена занавеской. Давид пригласил меня попить чай, затопил печку и поставил чайник. Электричества в доме не было, Давид зажег керосиновую лампу и подвесил ее на крюк над столом. В доме стало тепло, чайник закипел, Давид заварил травяной чай, поставил на стол мед и хлеб. Я по молодости задавала ему вопросы, которые я бы назвала не очень тактичными, но, что сделаешь, это приходит с возрастом, но Давид отвечал на них, не обрывая меня, чтобы я не лезла в чужую жизнь. Он рассказал, что живет здесь один, что семьи у него нет, с жителями окрестных деревень общается редко, да и жители к нему не лезут с расспросами. Так мы пили чай, неяркий свет от керосиновой лампы располагал к беседе. Я что-то рассказывала про себя и свою семью, расспрашивала Давида о жизни на хуторе. Рассказала, что мои дед и отец во время войны были в партизанском отряде. При упоминании о войне Давид как-то вдруг затих и сник. Я сначала на это не обратила особого внимания и продолжала рассказывать про мой родной город Новогрудок, что в окрестностях города много могил расстрелянных евреев и про гетто. Вдруг я увидела, что Давид плачет, и замолчала. Мы молча сидели какое-то время, потом Давид начал говорить. Голос звучал глухо, было понятно, что ему тяжело дается каждое слово. Давид сказал, что он не может жить с людьми и иметь семью, потому что на нем лежит великий грех, который ему не замолить до конца жизни. Я устала, но мне было интересно, и я слушала медленный рассказ.
«Я был молодым и веселым, у меня были мама, папа, бабушка, дедушка, братья и сестры. Жили мы на западе Польши в большом доме, как мне казалось, жили мы хорошо и не бедно. Все дети моих родителей учились в школе, дома у нас был рояль, к нам приходил учитель и учил детей игре на рояле и нотной грамоте. Но, самым большим увлечением детства у меня были шахматы. Я мог проводить за ними дни и ночи. Отец поощрял мое увлечение, выписывал мне книги по шахматам, возил меня на турниры, на которых я играл довольно хорошо. На турнирах моим соперником часто был немецкий мальчик Ганс. Мы с ним вели негласное состязание, кто больше партий выиграет. Мы были почти ровесники, Ганс был немного старше. На улице, где стоял наш дом, были тоже большие дома, в которых жили наши соседи-евреи. У всех семьи были большие. Соседскую дочку звали Соней, это была красавица, от имени которой у меня замирало сердце. Сонечка моя, я любил ее всем сердцем, и она меня тоже. Родители были не против, чтобы мы поженились, мы не могли дождаться, время свадьбы уже было назначено. Но, мечты мечтами, а жизнь, увы, повернулась совсем другим боком. В Польше начались еврейские погромы. Наши семьи решили бежать на восток, так как западнее была агрессивная Германия. Собрав все, что можно было увезти, мы уехали из своего дома, из своего города. Наши соседи тоже отправились с нами на восток. Это был 1939 год. Осенью Германия напала на Польшу, но мы уже были далеко от войны. Однако мирной жизни не получилось, вскоре с востока пришли красноармейцы, но нас вроде не трогали, так как мы были беженцами от немцев. Мы остановились в небольшом городе, купили дом, справили свадьбу с моей Сонечкой. Обе семьи жили в большой доме, мы были молоды и счастливы, политика нас не касалась. Через год у нас с Сонечкой родилась дочка, назвали мы ее Дина. Красавица, вся в маму. Дина делала первые шаги, лепетала первые слова. Но недолго длилось наше счастье. Началась война. Уже через две недели немцы дошли до нашего городка. В первые же дни они выгнали на площадь 100 евреев и каждого второго расстреляли. На следующий день расстрелы повторились. Мы выкопали яму и прятались в ней во время облав. Новые хозяева города обязали всех евреев нашить на одежду шестиконечную звезду. На улице было опасно появляться, расстрелять могли без всякого повода. Почти каждый день проходили облавы на евреев, их грузили в машины, вывозили за город и расстреливали. Оканчивалось лето, на стенах по городу немцы вывесили приказ всем евреям с вещами явиться на распределительный пункт. Нас всех загнали в гетто, тех, кто посильнее, увозили на полевые работы, возвращались оттуда не все. Отец договорился с кем-то, заплатил, скорее всего, и Сонечку с Диной не трогали. Нас каждый день возили строить дорогу.
Однажды вечером, когда мы возвращались с работы, в гетто приехали молодые немецкие офицеры, они сидели в открытой машине, смотрели на нашу колону, что-то обсуждали и смеялись. Мы шли, опустив головы, стараясь не встречаться с ними на всякий случай взглядом. Вдруг один из офицеров указал хлыстом на меня и велел подойти. Я поднял на него глаза и, мне показалось, что его я уже где-то видел. Ну, конечно, это был мой бывший соперник по шахматам Ганс. Ганс узнал меня, представил своим друзьям и сказал, на последнем турнире он проиграл мне и хотел бы отыграться, поэтому он придумал устроить прямо здесь в гетто шахматный турнир. Он велел мне, чтобы завтра я собрал команду, которая построит на плаце шахматную доску. Так же сказал мне, чтобы я собрал из людей команды шахматных фигур, что играть будут людьми, поэтому одеты фигуры должны быть так, чтобы их можно было различать на доске. Затем он нагнулся к своим друзьям, что-то сказал им, они весело засмеялись. Потом, глядя на меня, сказал, что, поскольку мы оба сильные шахматисты, то, он обещает, что в случае моей победы, разрешит мне с оставшимися на шахматной доске фигурами по окончанию игры уйти беспрепятственно из гетто. На завтра мы готовились к предстоящей партии, часть людей выкладывали шахматную доску, одни клетки посыпали светлым песком, другие темной землей. К моему отцу подходили люди и просили взять их детей шахматными фигурами, чтобы была хоть какая-то возможность уйти из гетто и остаться живыми. К сожалению, взять всех не могли, потому что мы были ограничены количеством шахмат на доске. Кто будет шахматными фигурами решал совет из отцов семейств. Это был очень тяжелый выбор. Всего было отобрано 30 дети разных возрастов и две молодых женщины, моя Сонечка и моя сестра Хася. Среди детей была также моя дочка Диночка. Женщины делали костюмы для шахматных фигур из белых и черных предметов одежды, которые выбирали со склада, где немцы сложили отобранные у нас вещи. Моя Сонечка нашла чемодан, в котором лежало ее свадебное платье. Оно как раз подходило, чтобы она в этом наряде была на доске Белой Королевой. Хасе тоже нашли платьице, в котором она была на нашей свадьбе. Потом на совет старейшин позвали меня. Все очень надеялись, что я выиграю эту партию, давали советы, куда уходить потом с детьми.
Настал день игры. Приехали офицеры, накрыли у шахматной доски стол, поставили бутылки со шнапсом и закуску. Всех обитателей гетто построили в отдалении, чтобы они могли видеть игру, однако рядом поставили автоматчиков. Все дети-фигуры были поставлены на «доску», и партия началась. Мне нужна была победа, потому что я надеялся так спасти своих девочек Диночку, Сонечку и Хасю, да и еще как можно больше детей. Все мои соотечественники молча стояли, не отводя глаз от игры. Ганс же со своими друзьями веселился и смеялся, было ощущение, что он не боится проиграть. Наконец мне удалось сделать ход, при котором я выигрывал у него сильную фигуру. Я радостно сказал о своем ходе, и один из детей покинул игровую доску. Ганс рассмеялся и сказал, что он забыл меня предупредить, что фигуры, которые будут выбывать с шахматной доски уже не нужны, поэтому их можно пускать в «расход», они будут просто застрелены им или его друзьями. Я не сразу понял, что он имеет в виду, но Ганс бросил монетку и сказал одному из друзей о его выигрыше. Тот достал пистолет и прицелился в ребенка. Из толпы зрителей раздался крик, и к ребенку рванулась женщина. Ганс сделал знак автоматчикам не задерживать ее. Женщина схватила ребенка на руки и хотела вернуться в толпу, но немец стрелял из пистолета ей под ноги, не давая двинуться с места. Ганс рассмеялся и сказал, что она сама сделала выбор, и они застрелили сначала женщину, а потом и ребенка. Я понял, почему так смеялись эти нелюди. У меня потемнело в глазах, я хотел убить Ганса прямо здесь, голыми руками, однако меня уже держали двое здоровых солдат. Ганс засмеялся и сказал, что я могу прямо сейчас признать себя проигравшим, тогда они с друзьями могут начать уничтожать ненужные фигуры. Из толпы стоящих моих соплеменников раздавались плач и стоны. Люди поняли, что они сами выбрали самых лучших, самых любимых, самых красивых и почти своими руками отправили их на смерть. Потом я услышал голос отца «Сынок, держись, выхода нет, постарайся спасти хотя бы кого-нибудь». Дальше играть мне было очень тяжело, потому что каждый выигранный или проигранный ход – это была чья-то жизнь. В голове стоял гул, в глазах – темнота. Я понимал, что и у моих девочек остаться в живых, шансов почти нет. Одним из следующих ходов Ганс снял с доски мою Диночку. Сонечка метнулась к ней, схватила на руки, прижала к себе и встала опять на свое место на доске. Ганс ждал, он знал, что это моя девочка. Я сел на землю, обхватил голову, не зная, что дальше делать. Вдруг я услышал тихий голос Сонечки, я прислушался, она пела. Я посмотрел на Соню. Она стояла, высоко подняв голову и пела, пела «Хава Нагила». Тихий тоненький голосок крепчал, к ней присоединилась Хася, за ней постепенно все дети на доске. В толпе стихли стоны и плач. Была слышна только песня. Постепенно все мои соплеменники не только пели, они еще и плясали, взявшись за руки. По их лицам текли слезы, но песня звучала гордо, как надежда.
хава нагила ;;; ;;;;; Давайте будем радоваться
хава нагила ;;; ;;;;; Давайте будем радоваться
хава нагила вэнисмэха ;;; ;;;;; ;;;;;; Давайте будем радоваться и будем ликовать
хава нэранэна ;;; ;;;;; Давайте будем петь
хава нэранэна ;;; ;;;;; Давайте будем петь
хава нэранэна вэнисмэха ;;; ;;;;; ;;;;;; Давайте будем петь и будем ликовать
Уру, уру ахим! !;;;;, ;;;; ;;;; Пробудитесь, пробудитесь, братья!
Уру ахим бэлев самэх ;;;; ;;;; ;;; ;;; Пробудитесь братья с радостным сердцем
Уру ахим, уру ахим! !;;;; ;;;;, ;;;; ;;;; Пробудитесь, братья, пробудитесь, братья!
Бэлев самэх ;;; ;;; С радостным сердцем нагила
Ганс и его друзья перестали смеяться. Я встал, я знал уже, что я выиграю у него эту партию, я стал играть, а люди пели, пели и танцевали. Безразлично, кто выигрывал фигуру, я или Ганс, все равно в них стреляли эти нелюди. Они уже не смеялись, а старались выстрелить так, чтобы на их счету было больше убитых. И они злились, что, несмотря на это, люди поют песню радости. Уже рядом с доской лежали все мои девочки, на их белых платьях слишком хорошо были видны капли красной крови. Я их проиграл. Когда я выиграл эту партию, на доске осталось лишь шесть детей, но среди них уже не было моих любимых девочек Дины, Сони и Хаси. Я не хотел больше жить. Я хотел, чтобы меня убили прямо здесь, чтобы лежать рядом с моими девочками. Я сел на землю и пытался подловить момент, чтобы вцепиться в горло Гансу и перегрызть его. И опять я услышал голос отца: «Сынок, держись, уводи детей. Держись, ты не должен умереть, пока эти ублюдки живут». Я встал, взял детей за руки и пошел к воротам. Вслед нам звучала «Хава нагила».
Мы ушли в лес, шли, пока дети могли идти, потом я садился на землю, а детки ложились мне на колени и мгновенно засыпали, устав от длительного перехода. Через день я с детьми попал на хутор, который стоял в лесу. Сюда немцы не заходили, хутор стоял на острове, и мы с детьми случайно попали на единственную тропу, которая туда вела. На хуторе жили три женщины, которые взяли заботу о детях. Женщины обращались ко мне Дед. Когда я посмотрел в зеркало, то не узнал себя, я был весь седой и в морщинах, как будто мне лет на 30 больше. Я, передохнув, отправился в обратный путь. Мне надо было найти и уничтожить убийц моих девочек. Когда я вернулся в город, мне передали, что всех моих и Сониных родственников в гетто уже нет, их вывезли и расстреляли. Я долго охотился за теми ублюдками, но я нашел и Ганса, и его друзей, все они получили по заслугам. Потом я попал в еврейский партизанский отряд, Я мстил и искал смерть, я мстил и не мог остановиться. После освобождения Беларуси от немцев, я решил найти тот хутор, где оставил детей. Хутор нашел, но, ни детей, ни женщин тех там не было. Что с ними стало, мне никто не мог сказать. Я так и не узнал, удалось ли мне спасти хоть одного ребенка после той шахматной партии. Потом я уехал сюда, на Полесье, поселился вдали от людей. Мне тяжело жить среди людей, потому что это я виноват в смерти тех, кто погиб в той шахматной партии. Я виноват перед людьми, которые доверили мне своих детей, а я их погубил. Я больше никогда не играл в шахматы, та партия была последней.
Давид замолчал, по щекам его катились слезы. Я тоже не выдержала и потихоньку всхлипывала. Было очень тяжело, захотелось выйти на воздух. Я вышла на крыльцо, светила луна, перед домом цвели три вишни. Вышел Давид. Мы стояли молча, потом он тихо сказал: «Эти вишни - Сонечка, Дина и Хася. Они такие красивые весной, цветущие, потом на них появляются ягоды, как капельки крови на их одеждах в тот день, и я понимаю, что мне нет прощения. Это я их загубил».
Я не знала, что сказать. Мы постояли молча, запел соловей. Я сказала: «Давид, они слышат тебя, послушай, они тебе песню поют. Это твои девочки посылают тебе слова любви».
Утром я ушла от Давида и часа через три нашла своих друзей. Пробыла с ними целый день и двинулась в обратный путь. Назад мне не пришлось идти пешком так далеко. В лесу у узкоколейки стояла будка. Я зашла в нее, на стене висел телефон, такой странный, как в фильмах о революции. Я покрутила ручку и сняла трубку и услышала женский голос, на вопрос, когда будет поезд, голос сказал «Через полчаса». Через полчаса приехала открытая дрезина, остановилась, я села и поехала. К вечеру я была уже в Минске и уехала в Москву. К сожалению, больше к Давиду я ни разу не попала и не знаю его дальнейшую судьбу.