Вступление
Вас разыскивает Интерпол
Я шла среди сверкающих витрин, посматривая на свое отражение в них, и оно мне нравилось: скоро пятьдесят – своего возраста я совершенно не ощущала – полжизни впереди, меня переполняло чувство счастья, уверенности в себе, сознания, что все по плечу. Душа пела - жизнь удалась!
Объявили посадку: сейчас купить что-нибудь в Duty free, что-нибудь вкусненькое, пересесть на другой рейс и через час на месте. А там, в Бре-мене, ждет - не дождется любимая дочь и приятные хлопоты: совсем скоро должна появиться на свет наша малышка – уже и имя есть: Эмма-Мари. Тобиас – прекрасный человек, а то, что в загс не торопятся – это уже их дело.
«Я очень тебя люблю, я страшно счастлив, что у нас будет ребенок, но обещать тебе, что я буду с тобой всегда, так "что только смерть нас разлучит" я не могу». Серьезный молодой человек – немец – преподаватель университета: все аргументировано, все выверено, «застраховано» до конца жизни от всех форс — мажоров. Заболел – страховка, машина сломалась – страховка, чашку в магазине разбил – она же, не дай бог умер – семья получит денежку! А тут женитьба, а страховки никакой. Хотя... Может и есть… Может и есть такая: от неудачной женитьбы. Например, юридическая, она «от всего».
Мне вспомнилось, как один знакомый получил штраф за превышение скорости: его фото за рулем, день, час, место, показания скорости – все за-фиксировано. Казалось бы, не поспоришь. Но у него была юридическая страховка, которой он ни разу не пользовался (обидно!). Знакомый обратился к адвокату и тот выяснил, что полицейские использовали новый прибор измерения скорости, для которого у них еще не было разрешения. Поторопились...
Я задумалась: почему мы, русские в Германии, говоря между собой по-русски используем некоторые слова исключительно на немецком: «ферзихерунг» – страховка. Никто никогда не говорит «страховка», а только «ферзихерунг». Наверное потому, что мы его, это слово, раньше не использовали: ни слово, ни саму страховку. В Германии же это одно из первых слов, которые надо знать.
В офисе наших друзей я опрокинула чашку с кофе на телекс... и остолбенела, а хозяева даже обрадовались.
— Ничего страшного, у тебя же есть «ферзихерунг» от нанесения ущерба по неосторожности?
Тогда такого ферзихерунга у меня еще не было, но сами «пострадав-шие» предложили выход.
— Сегодня же застрахуйся, а завтра мы сообщим, что ты по неосто-рожности испортила наш телекс… А послезавтра мы купим новый!
Пограничник в окошке паспортного контроля улыбнулся:
— Гутен таг!
— Гутен таг!
Долго проверяет мой немецкий паспорт, посматривает на меня, я улыбаюсь ему в ответ, мол, давай-давай, проверяй, знаем мы вас, дотошных.
— Куда летите?
— Лечу в Бремен.
Обычно немцев, прилетающих домой из курортных стран, погранич-ники пропускали лишь бегло просматривая паспорта или удостоверения личности, приветливо улыбаясь и каждому говоря: «Добро пожаловать до-мой, хорошо отдохнули?» Мне эта неформальность очень нравилась – можно же быть приветливым даже на такой работе!
А этот уж чересчур старается.
— Билет Ваш можно посмотреть? — пограничник предельно вежлив.
Даю ему билет. Делать тебе нечего? Думаешь, я без билета собралась лететь? Пообщаться захотелось?
Пограничник посмотрел билет.
— У Вас проблемы с полицией были?
— Проблем с полицией у меня не было, — уверенно, на хорошем немецком, отвечаю я и улыбаюсь. Что-то увлекся ты, парень. Они всегда задают какой-нибудь вопрос, чтобы, возможно, проверить знания языка: вдруг ты нелегально паспорт получил? А может, просто заскучал на службе.
— Подождите минутку, — он встает, проверяет кобуру на боку и вы-ходит из своей кабинки, — пройдите, пожалуйста, со мной.
В полицейском офисе аэропорта царила рабочая атмосфера: пограничники, некоторые с оружием и в бронежилетах, входили и выходили, работали за компьютерами, говорили по телефонам. Мне предложили присесть. Тяжелая дверь надежно захлопнулась за спиной.
— Я хотела бы знать, в чем, собственно, дело.
Пограничник посмотрел внимательно.
— Вас разыскивает Интерпол, точнее, разыскивал, и сейчас мы по-смотрим по какому поводу.
Он отошел к компьютеру.
Тяжелая тревога начала зарождаться во мне. Это же ошибка. Я ничего не совершала, но, с другой стороны, разве они могут ошибаться в таких серьезных делах? Интерпол. Они меня искали... Но я ведь и не скрывалась. Выписались, уехали из Германии, прописались на Кипре. В Бремене осталась действующая фирма: дочка ею занимается, ведется бухгалтерия, платятся налоги. Нет, это просто недоразумение...
Стражи порядка посматривали на меня тайком и с интересом.
— Ну вот... Ознакомьтесь с этим документом, — он протянул мне лист бумаги.
Сердце трепыхалось, пробежалась глазами по тексту. Интерпол... Моя фамилия… Предыдущий адрес… А вот и обвинение... Аж в глазах потемнело.
— Тут какая-то ошибка... Я не пряталась... Я въезжаю в Германию, если бы я скрывалась, то зачем же мне сюда прилетать?!..
— Пройдемте со мной... Пожалуйста, — с легким нажимом произнес он.
В следующем кабинете уже стоял мой чемодан. (Значит, не лечу).
— Фрау Петров, Вы задержаны по подозрению в неуплате налогов на сумму два с половиной миллиона немецких марок.
— Этого не может быть.
— Все может быть. Хотите позвонить? Куда? Кому? Говорить только по-немецки.
— Мужу, — я замешкалась. Какой у нас номер? Не могу вспомнить... Не могу вспомнить свой домашний номер телефона!… Наверно он подумает, что я не хочу его давать, но я действительно… Не помню.
Я взяла ручку, написала код страны и, наконец, наверно чисто автома-тически, цифры выстроились в ряд.
— Кажется, такой, — неуверенно произнесла я.
Представила: сидит муж перед телевизором, просматривает свои про-граммы: спорт, Euronews, и сейчас я ему сообщу...
Гудки, долгие гулки.
— Привет, Саша, ты только не волнуйся... Слушай очень внимательно: меня арестовали во Франкфурте. Обвинение: неуплата налогов на сумму два с половиной миллиона. Тебя тоже ищут.
— Ну и шуточки у тебя, Танюшка, — дочь, наверно, уже в аэропорту, звонила.
— Саша, я не шучу, слушай внимательно: меня а-рес-то-ва-ли, — по слогам произнесла я, — ты понимаешь? Арестовали! Нас разыскивал Интерпол!.. За неуплату налогов. Срочно ищи адвоката.
— Ты серьезно? Что за ерунда?
Представляю, как трудно осознать такую новость, но тут, видимо, до него доходит. Не верит... Не понимает...
Полицейский не торопит, слушает внимательно.
— Адвоката ищи, срочно. За меня не волнуйся,— я положила трубку.
— Имя, фамилия.
-Татьяна Петров.
-Место рождения.
- Челябинск.
-Челябинск? Где это?
— Россия, Урал.
— Профессия?
— Дирижер хора, преподаватель музыки.
Посмотрел с интересом.
Подумал, наверно: «Где ж столько денег-то нагребла, дирижер»…
— У меня нет фирмы, я не занимаюсь бизнесом: фирма принадлежит моему мужу. Почему меня задержали?
— Это не в моей компетенции.
— Имя, фамилия мужа, по какому адресу он сейчас находится, его профессия.
— Александр Петров. Проживает на Кипре. Бизнесмен.
Еще несколько вопросов.
— Подождите.
Показал на стул в коридоре.
— Посидите.
— Можно мне походить? Не могу сидеть.
— Ходите.
Я стала мерить шагами длинный коридор и мысли начинали выстраиваться. Наша фирма была оформлена на мужа, я не числилась там никем, хотя, фактически, только я одна и работала на ней в Германии. Он закупал и производил товар в Казахстане. Все продажи в Европе осуществляла я – значит ли это, что я должна отвечать? Помню, что Алекс дал этот совет: не оформлять меня как совладелицу фирмы, чтобы, если что, я не несла бы ответственности. А в бизнесе всякое бывает, так что пусть хотя бы кто-то один отвечает. И вот вам пожалуйста... Подстраховались.
Пришли две женщины-полицейские: посмотрели равнодушно, надевая перчатки. Обыскали мои вещи, прощупывая каждый шов. Унизительный личный осмотр был произведен в соседней комнате. Ушли.
— Пройдемте со мной.- все тот же полицейский подхватил мой чемо-дан.
Идти было недалеко. Он привел меня в камеру, два на два:
— Если что, позвоните в этот звонок, но только если действительно очень нужно. Мне некогда тут бегать к Вам. Завтра утром будет ясно, что с Вами делать.
В комнатке все было обито мягким светло-синим кожзаменителем: стены, откидная полка-кровать, на ней тоненькая одноразовая простынка... и целая ночь впереди.
Часть первая
Первым делом – самолеты
Точка
Челябинск... Он не знал, где это находится. Еще бы…
Урал…Челябинск… Сразу же после моего рождения, а точнее через двенадцать дней, мои родители погрузились в поезд с выбитыми стеклами и отправились в Белоруссию, на новое место службы - мой папа был военным.
По дороге мама сильно простудилась, горела как в огне, все пассажиры чихали и кашляли, а я осталась здоровой, хотя пеленать меня им приходилось при минусовой температуре. Правду говорят: младенцев и пьяниц бог бережет.
Мое детство было счастливым: детство всегда счастливое, если нет голода, войны или насилия… я думаю.
Когда мне исполнилось три года, наша семья оказалась в небольшом районном городе Воронежской области – Борисоглебске. До этого я себя плохо помню, хотя некоторые эпизоды всплывают в моей памяти: родители купают меня в тазу, они очень боятся, что я простужусь – в комнате холодно. Или мама сидит на крыльце и вышивает, а я на руках у полной женщины смотрю на красивую вышивку сверху, женщина хвалит маму: на вышивке проявляется кудрявая головка девочки. Потом эта вышитая канва превратится в маленькую подушечку в моей постели, и я, засыпая, буду смотреть на нее, а еще позже, много позже, у меня родится дочка точь-в-точь похожая на эту девочку на вышивке: карие глаза, прямой носик, маленький красивый ротик и буйные кудри.
В Борисоглебске же я отчетливо помню нашу первую съемную комнату в деревянном маленьком домишке: покосившийся забор, калитка с металлической ручкой, строгая хозяйка. На мне плюшевое пальто, шаровары, шапочка, кокетливый шарфик, завязанный бантом. Из детского сада меня частенько забирала тетя Лиза и вела к себе домой, пока не приходили мама или папа. Это была худенькая невысокая, как девочка, женщина, «верная душа» – называла ее мама. Она теперь уже «баба Лиза» – будет нянчить моего братишку, а позднее и мою дочку. Помню детский сад: летом воспитатели и нянечки раскладывали деревянные раскладушки во дворе, застилали их матрасиками и белыми простынями, и мы спали на воздухе, под большими деревьями. Часто спать совсем не хотелось: я рассматривала ветки и листья, а потом все-таки засыпала.
В городе было старейшее летное военно-транспортное училище, где служил мой папа. Перед войной в этом училище учился летать сам Чкалов.
Папа уезжал на «точку», часто ночами, где с несколькими подчинен-ными следил за освещением на взлетно-посадочной полосе и за радиосвязью. Мне запомнилась линия столбов с красными огнями, над которой самолеты шли на посадку. Я там с ним частенько бывала, конечно, не ночью.
У папы в подчинении было несколько солдат-разгильдяев, с которыми всегда что-то происходило. Так как они жили на «точке», то есть где-то в поле, далеко от города, а не в казарме, им было легче нарушать дисциплину. Кажется, они выпивали, уходили в самоволку или, наоборот, приглашали к себе «гостей». Папа старался им доверять, «воспитывал», помогал в их судьбах и его, а так же и меня, солдатики любили. На фотографиях я, маленькая девчушка, на трофейном грузовике на футбольном матче, рядом папа, старший лейтенант, и его солдаты. Фотографий с мамой почти нет.
Однажды я попросилась с папиными солдатиками в городской парк – они шли в увольнительную. Мне, конечно же, не разрешили: они оставались допоздна на танцы.
— Оставь форточку открытой, — тихонько шепнул мне один из них, мой главный дружок.
Вечером я не могла заснуть – ждала. И вдруг через форточку что-то упало на подоконник: кулек шоколадных конфет! Даже мама мне таких не покупала.
Думаю сейчас, как же он добирался-то ночью до «точки»?
Да, мое детство было счастливым: папа меня очень любил.
Мы проводили много времени вместе: например, шли встречать маму с работы, видели птичек, и папа говорил:
— Смотри, вон две птички сидят на проводах, а к ним прилетела еще одна: сколько будет?
— Три! — радостно восклицала я.
Так мы решали задачки про кошек, собак, звезды на небе, и я просила: «Давай еще! Еще!»
Иногда он начинал рассказывать мне содержание «взрослой» книги, которую сам читал, и я помню, что хотела быстрей научиться читать и про-читать все эти книги. Он показывал звезды на небе и говорил, как они называются – обычно мы встречали маму поздним вечером. Все мои детские книги я знала наизусть и однажды в поезде (мы ехали в отпуск), открыв книгу и переворачивая страницы в нужных местах, я имитировала чтение.
— Такая маленькая и уже читает? изумились соседи по купе.
— Да, — с улыбкой ответил папа.
Мама с раннего детства давала мне всякие практические задания: од-нажды она послала меня за хлебом в магазин, который находился за два квартала от нашей съемной квартиры, и дала мне десять рублей (старыми), сказав:
— Купи черного хлеба.
Мне было года четыре, и это был мой первый в жизни самостоятель-ный поход в магазин – я подала продавщице десятку:
— Мне черного хлеба.
— На все?
Я не знала, что это значит, но сказала, что да, на все. (Раз она спрашивает, значит она лучше знает).
— А что ж тебе сеточку-то не дала мама?
Буханок было много: я вытянула руки и она уложила мне на них все эти буханки, сказав что-то про молодых мамаш. Четыре или пять, я думаю. Нести было тяжело: пришлось положить буханки на траву рядом с тротуаром и, маленькими перебежками, каждый раз перенося по две и оглядываясь, чтобы их не взяли, продвигаться к дому.
Папа очень смеялся и хвалил меня за сообразительность.
В следующий раз мама строго наказала:
— Сегодня в нашем магазине будут давать масло. Никуда не убегай, а как тетя Зоя скажет, что привезли, беги и купи.
За маслом выстроилась большая очередь: я стояла, смотрела на портрет Хрущева, вывешенный на стене, и радовалась: вот я куплю масло (давали какой-то маленький кусок – грамм сто, наверное, тщательно взвешивая) и мама похвалит меня и порадуется. Но когда моя очередь почти подошла, впереди стоящая женщина потихонечку попросила меня сказать, что я с ней. Я не поняла зачем, но согласилась. Получив двойную порцию, она быстро ушла, а меня просто прогнали из очереди, сказав, что я слишком умная – хочу отовариться второй раз.
— Вроде бы большая уже, а поручить ничего нельзя! — с досадой сказала мама вечером.
;
Три Коммунальных
Папа служил хорошо, получил звание капитана, нам дали отдельную жилплощадь: дом был похож на барак, но все-таки, бараком он не был, а состоял из четырех квартир с отдельными входами. Было две улицы таких домов для офицеров: Первая Коммунальная, Вторая Коммунальная, позже построили и третью.
Наша квартира состояла из комнаты в шестнадцать квадратных метров, маленькой кухоньки с печкой, холодной прихожей и прилегающим к ней сарайчиком. Водопроводная колонка недалеко – перед крыльцом, дощатый туалет – один на два дома метрах в пятидесяти, и участок земли под огород.
Параллельно нашей улице пролегала другая: с красивыми двухэтажными домиками под красными черепичными крышами и с искусно застекленными верандами – их называли «финскими». Построены они были немецкими военнопленными: я всегда мечтала побывать в одном из них, они казались какими-то сказочными среди местных домов. Удивительно, откуда взялась черепица в тех краях. Это была во всем городе только одна улица домов в пятнадцать.
Тем не менее мы были счастливы – после всех скитаний по съемным квартирам оказаться в собственном жилье!
Прямо за Второй Коммунальной начинался военный аэродром. Сама улица после дождя была непроходимой: огромные лужи, грязь – жирный чернозем прилипал к обуви, редкие машины буксовали. Зимой улица была засыпана снегом, зато летом… летом было раздолье. Мы играли на крыльце дома или уходили на кукурузное поле, там срывали початки и делали из них кукол, раскрашивая им лица и заплетая косы, пока нас не прогоняли владельцы. Вечером играли в прятки, папа часто играл с нами и всегда хорошо прятался, я тоже старалась находить новые места – однажды мы с подружкой спрятались у соседа в малиннике. Нас не могли найти, а мы сидели, рвали чужую малину и тихонечко посмеивались над теми, кто нас ищет.
Вдруг раздался грозный голос соседа (мы его боялись):
— А ну вылезай! Кто там сидит?
Он полез в свою малину – мы в ужасе рванули через колючие кусты, раздирая ноги и платья, а он гнался за нами с разводным ключом.
Папа ходил потом к нему урегулировать конфликт: они вместе служи-ли на «точке». Вскоре соседа перевели служить в Польшу с повышением на майорскую должность, а папа так и оставался капитаном на своей «точке». Такое в армии случалось постоянно: хороших офицеров удерживали на месте, плохих переводили подальше, хоть и с повышением – лишь бы убрался. С этого момента, кажется, мама и начала папу «пилить».
Папа увлекся фотографией: родители приобрели фотоаппарат ФЕД в скрипучем кожаном футляре коричневого цвета. Когда не было полетов, папа выходил на улицу и фотографировал маму, соседей или нас, детей.
На шкафу стала множиться всякая аппаратура: увеличитель, ванночки, лампы. Покупались пленки, проявители, закрепители; и вечерами, и вечера-ми, плотно завесив окна, мы с папой проявляли фотографии. Было очень интересно смотреть, как на фотобумаге постепенно появлялись то мама, то я, то Мишка с Игорешкой, которых я тащу за рубашки, чтобы они стали рядом со мной, а они, стесняясь, упираются. Папа всегда любил схватить на фото такие моменты. Потом мы все-таки стоим все вместе, обнявшись за плечи. Сильно косящая Светка, лохматая, как всегда, смирно позирует рядышком – верная подружка! Или вот: все соседи выстроились в ряд, дети впереди, я – в пижаме! Это папа привез мне ее из Москвы, из темно-синего сатина в горошек, и я бегала в ней летом на улице – так она мне нравилась! Папа осторожно поднимал пинцетом фотографии из раствора проявителя-закрепителя, следя за тем, чтобы они не были слишком темными или наоборот слишком светлыми. Иногда он разрешал и мне поорудовать пинцетом. Папины фотографии были, может быть, не всегда высокого качества (эх, передержали!), но очень мне нравились, а мама раз в год тащила нас в фотоателье, где мы чинно позировали: папа и мама сидят, я у них на коленях; папа и мама сидят, я сижу между ними; они, опять же, сидят, я – позади и т.д. Мизансцены год от года менялись незначительно.
В шесть лет мама отвела меня в музыкальную школу (девочку нужно обязательно учить игре на фортепиано) к Нине Петровне, сказав при этом мне, что я принята без экзаменов. Пианино посчастливилось купить у соседа, который выходя после футбольного матча, приобрел последний лотерейный билет и выиграл его, так что повезло всем: и ему и нам. Черное, лаковое, казавшееся очень большим в нашей единственной, небольшой комнате, пианино «Аккорд» издавало красивые звуки и мне очень хотелось поскорее научиться играть на нем. Много лет спустя я попытаюсь продать его – теперь уже антикварное, хорошо сохранившееся, но на одном из интернетовских сайтов с удивлением обнаружу, что люди предлагают хотя бы бесплатно вывезти инструмент из их жилища: иные времена, иные песни.
А тогда оно стоило баснословных денег, но у моей мамы всегда были деньги и своих целей она тоже всегда достигала.
Золотые шары
В первый класс я пошла в школу поблизости от дома: распределение по школам проходило по месту жительства, так что в нашей школе учились дети военных, работников кирпичного завода и бойни – именно эти предприятия находились на окраине города, где располагался военный аэродром и три улицы домов, недавно построенных для офицеров и их семей.
За неделю до начала занятий мама решила научить меня читать: бук-варь был уже куплен и я с интересом рассматривала в нем картинки.
— М,а-ма, м,а-ма: вместе «мама». Р,а-ра, м,а-ма: вместе «рама». По-няла? Читай! Все просто! — бойко начала она.
Я молча смотрела в букварь и мама, пока спокойно, повторила еще раз про маму и про раму.
— Читай!
Я, боясь ошибиться, повторила:
— М, а: ма, р, а: ра, «рама».
— Какая «рама»?! Где ты видишь слово «рама»?! Здесь же написано «Мара».
Мы попробовали почитать и другие слова, но если это не было слово «мама», я читала шиворот-навыворот, сидела, как парализованная, уже побаиваясь своей нетерпеливой учительницы.
— Бестолочь какая!
Мама хлопнула меня букварем по голове. Было не больно, но обидно. Слава богу, на этом мое домашнее обучение и закончилось.
Вечером я слышала, как мама жаловалась папе на мою бестолковость, а папа просил ее оставить меня в покое с подготовкой к школе.
— Она умная девочка и всему научится.
Форма была куплена, белый воротничок и манжеты пришиты, фартук – белый, с крылышками и карманами, лежал на кровати, колготки синтетические (большая невидаль!), серого цвета , привезенные папой из Москвы, лежали рядом с формой, портфель сверкал золотистым замочком. Оставался букет. Я видела, с какими богатыми букетами шли в школу дети и мечтала иметь такой же: с темными георгинами, нежными гладиолусами и яркими астрами. И мама обещала, что у меня он будет.
Но ранним утром первого сентября она нарвала в нашем палисаднике золотых шаров, добавила туда каких-то веток и сунула мне в руки: я разры-далась. У соседей на клумбах росли георгины и астры – на нашем огороде цветов не было. Нужно было купить их на базаре, но мама не любила попу-сту тратить деньги. Золотые шары на тонких стебельках склонили головки сразу же – праздник был испорчен.
— Ты обещала! — требовала я и отказывалась идти в школу с этим веником.
Заплаканная, с истрепанным вконец букетом из золотых шаров (мне дали им по заднице), я пришла на Первый звонок.
В школу мы ходили своей компанией: несколько мальчиков и я. Придирчиво осматривая своих провожатых, я выбирала одного, которому разрешалось нести мой портфель – это были Игорешка, Мишка, Вова и Саша (два брата-близнеца) и Сережка. Дорога до школы и обратно, примерно километра два, в разное время года занимала у нас разное время. Осенью мы рвали яблоки и груши с деревьев, которые в изобилии росли вдоль улиц (летом это были вишни и сливы).
Говорили, что сам Петр Первый делал планировку нашего города, когда начал рубить сосны в окрестных лесах для строительства флота в Воронеже. Основное ядро города разлиновано, как тетрадь в клеточку: улицы широкие, застроенные каменными купеческими домами в центре, а дальше от центра – деревянными, богато украшенными резными наличниками, и резными же кружевами под крышами. Это позже окраины пристраивались без всякого плана, и улочки побежали вкось и вкривь, получив соответствующие названия: Солдатская слобода, Цыганская слобода, Мукуревка, Воровское...
Мы знали дома, перед которыми не стоило задерживаться, потому что злые тетки кричали нам в окно: «Ты чего рвешь? Ты их сажал?» Но, в основном, никто не запрещал рвать придорожные фрукты, и мы грызли сладкий пепеншафран или ароматную антоновку.
Зимой катались с ледяной горки на портфелях и в любое время года подолгу крутились на железной штуковине, вертушке, которая стояла на входе в один из дворов вместо калитки. Также круглый год по пути из школы у меня было задание зайти к тете Маше, взять у нее тяжелую сумку и принести домой. Строго наказывалось не тащить всю компанию за собой, а исполнить все в одиночку, конспиративно. Как я должна была донести портфель и сумку с пятью килограммами мяса – маму не волновало. Мальчишки все равно ждали меня неподалеку, чтобы помочь, прекрасно зная, что в этой сумке.
В нашем городишке было два больших мясокомбината, но при этом ни одного мясного магазина, и многие жители промышляли тем, что продавали ворованное с мясокомбината, а в просторечии «бойни», мясо. Рассказывали, что работники бойни перебрасывали через высокий забор с колючей проволокой куски туш, а помощники с другой стороны их ловили, так что мяса хватало всему городу. Часто вечерами по нашему району несся зловонный запах – это ветер дул со стороны бойни.
Все мое детство прошло под шум взлетающих и садящихся самолетов: небольшие приземистые дома офицеров стояли рядом с аэродромом, но мы этот шум даже не слышали. Частенько военный «газик» подъезжал к нам, играющим в куклы, или собирающим грибы на взлетно-посадочной полосе, и офицер, сидящий в машине, прогонял нас, а также пасущихся тут же коз, домой: начинались полеты.
А на скрипке – недобор
Музыкальная школа располагалась в большом красивом здании – бывшем купеческом доме: высокий фундамент, резные наличники на окнах, чугунная витая калитка и высокое крыльцо, массивные двери поблескивали дорогими бронзовыми ручками, паркетный пол слегка поскрипывал, в зале с огромными, округлой формы окнами, на сцене стоял длинный рояль, а со стен из золоченых рам строго смотрели русские композиторы: Петр Ильич в центре над сценой, остальные по бокам. В кабинете директора симметрично по углам возвышались от пола до самого потолка печи, выложенные золочеными изразцами (я позже поняла, что это были печи), а в коридоре стоял большой кожаный диван с высокой спинкой, украшенной маленькими зеркалами, на котором ученики смирно ожидали своих уроков. В классах стояли небольшие (кабинетные) рояли. Уборщица и гардеробщица тетя Нюся знала всех учеников, всегда вязала пуховый платок (в городе все вязали платки) и следила, чтобы не носили грязь. По сравнению с нашим семейным жилищем площадью в шестнадцать квадратных метров, с печкой и умывальником в холодном коридоре, счастливым обладателем которого (отдельного, без соседей) была наша семья из трех, а позднее четырех человек, музыкальная школа была просто дворцом. Тогда как-то и не думалось о том, что этот дом, как впрочем и все другие красивые дома в нашем городе, принадлежал когда-то людям, которые строили его для своей семьи, а теперь вот стал общественным зданием… Я родилась уже в новой действительности.
Подруга Наташка тоже поступила в музыкальную школу и однажды спросила меня, почему я не хожу на урок сольфеджио.
— Ты не поступила в школу!
— Нет, я поступила!
— Если бы ты поступила, ты должна была бы сдавать экзамены и хо-дить на сольфеджио!
— А меня приняли без экзаменов!
— Такого не бывает!
Я решила, что мама, очевидно, забыла сказать мне про сольфеджио и на следующий же урок пошла вместе с Наташкой. Учительница очень вспо-лошилась и побежала к директору: уже конец октября, а тут, откуда ни возьмись, новая ученица и она утверждает, что с первого сентября ходит в школу. Меня повели в кабинет с золотыми печами. Директор школы, крупный мужчина с кудрявой шевелюрой и низким строгим голосом, его называли почему-то «народником» и боялись, на допросе выяснял: кто я и откуда взялась. После этого в музыкальную школу я больше не ходила, а обучение продолжала «на дому» у своей учительницы. Она была дочерью священника и проживала в большом частном доме. В то время, когда я играла, она успевала помыть полы или навести порядок на кухне (дела у нее всегда находились), громко выкрикивая мне замечания, если я делала ошибку. Позже мне стало ясно, что учительница «втихую» занималась со мной в здании школы (я ее « заложила»), хотя с самого начала я была определена к ней частным порядком для подготовки к вступительным экзаменам. Я была очень расстроена этим обманом, Наташка оказалась все-таки права, а мама раздраженно сказала:
— Ишь, самостоятельная нашлась, на сольфеджио она пошла.
На следующий год на вступительных экзаменах тот же строгий директор вынес вердикт:
— Слух хороший – пойдет на скрипку, фортепианные классы переполнены, а на скрипке – недобор.
Вообще, маме было свойственно сказать мне неправду или дать обе-щание и не выполнить его. Например, я показывала ей мой молочный зуб, который сильно качался, и она говорила:
— Дай посмотреть, — и неожиданно с силой дергала его.
В следующий раз она обещала мне, что только посмотрит сильно ли он качается:
— Не будешь дергать? Обещаешь?
Она обещала и дергала.
Учиться музыке в городе, где никогда не бывает концертов классической музыки, наверно, неправильно - понимание этого пришло позже. Девочка со скрипичным футляром в руке в нашем городе вызывала насмешки: куда с ружьем- то топаешь?
Любой начинающий далёк от совершенства, но скрипач- особенно: смычок дрожит, ведомый неуверенной рукой, пальчики ищут свои места на грифе. Результат не умиляет ни самого скрипача , ни его родителей. Первая учительница была нервная, и иногда била смычком по пальцам. Мне доставалось редко- как- то сама по себе я росла старательной и прилежной и усердно водила смычком по желтым, жильным струнам дешевой скрипочки, занимаясь каждый вечер, пока мама не приходила с работы и не говорила: так, заканчивай- мне нужно отдохнуть. Я понимала, что мама вообщем- то сильно разочарована моей музыкальной специальностью: она мечтала видеть меня преподавательницей фортепиано- ( очень хорошая специальность для женщины), папа же, напротив, просил поиграть, всегда хвалил и говорил, что у скрипки волшебный звук, сродни человеческому голосу. За время учебы у меня сменилось несколько преподавателей: скрипичная школа не приживалась в нашем городке. Довольно старый дедушка - следующий учитель, запомнился плохо, потом был ещё кто- то, пока, наконец, не появилась молодая выпускница музыкального училища, которая, поначалу всерьёз взялась за нас- свой немногочисленный класс провинциальных скрипачей, но, ее энтузиазм быстро прошёл и скоро она уехала в областной город. Так что окончив ,наконец , одновременно с девятым классом и музыкальную школу, я , кажется, больше ни разу не канифолила смычок.
Наш Никита Сергеевич
Мама работала в гастрономе продавцом конфет. Работницей она была очень старательной, если не сказать больше. Ее магазин был открыт допоздна, кажется, до десяти, она работала в разные смены: то утром то вечером, но никогда не жаловалась. Веселая, красивая, всегда приветливая с покупателями, в белоснежном, как доктор, халате, уже хорошо говорившая по-русски (только легкий акцент оставался), она украшала свою витрину резными салфеточками, часто подменяла заболевших работниц и вообще радела как за свое. Работа была у нее на первом месте. Однажды мама привезла домой на санках большой ящик – это оказался телевизор!
Тогда передачи начинались вечером, часов в семь: местные новости, кино-журнал, документальный фильм, художественный фильм. Почему-то запомнился фильм «Наш Никита Сергеевич»: колосились поля, высокая ку-куруза колыхалась на ветру, комбайны шли стройными рядами и Никита Сергеевич радостно улыбался, очищая початок.
— Догоним и перегоним Америку!
Счастье переполняло мое сердце: как хорошо, что я родилась здесь, а не в Америке. По праздникам или ко дням партийных съездов транслировались большие концерты. Всем особенно нравился романс «Соловей».
Соседи, обычно человек пять или шесть, приходили к нам каждый вечер и, развалившись на полу, просматривали всю программу от начала до конца: ни у кого на нашей улице телевизора не было. Я часто засыпала в этой же комнате, не дождавшись конца фильма.;
Наступило лето, и мама начала выставлять наш телевизор в окне: те-перь соседи со своими табуреточками сидели на тротуаре, а к осени многие уже приобрели телевизоры и наш кинозал закрылся.
Следующей мечтой моей мамы был мотоцикл, который она вскоре и приобрела – голубого цвета ИЖ. Папа учил маму ездить на мотоцикле по аэродрому, но безуспешно.
— Сбрось газ, сбрось газ! Тормози! – учеба закончилась скоро – мама не научилась водить мотоцикл.
Соседи заметно отставали в приобретении товаров народного потребления и благ цивилизации, но наша семья, живя в условиях строжайшей экономии, копила уже на машину. Вернее сказать: копила мама.
— Зачем нам машина? — папа сопротивлялся как мог, — так хорошо на мотоцикле.
Он курил папиросы Беломорканал, отдавая маме всю до копейки хо-рошую зарплату, и просил у нее двадцать две копейки на папиросы: она всячески увиливала, «не слышала» просьбу, говорила, что можно «все пустить в дым», но потом все-таки доставала кошелек и давала ему эти копейки – своего кошелька у папы я никогда не видела. Однажды она дала ему только двадцать копеек.
— Но, Раечка, они ведь стоят двадцать две!
— Ну уж как-нибудь...
В музыкальную школу я ездила на велосипеде: на руле висела папка с нотами и чехол со скрипкой. Зимой приходилось ездить на автобусе: школа была в центре, а это километров пять от нашего дома.
— Я хожу пешком, а ты почему не можешь?
Билет на автобус стоил три копейки.
Папа стал задерживаться по вечерам, мама тоже приходила поздно, я должна была каждый день мыть полы и поддерживать порядок в доме. Где-то с третьего класса на мне лежала обязанность растопить днем печку, а это значило принести охапку дров для растопки и ведро угля (или сбегать два раза и принести по полведра), а также принести в дом ведро воды из колонки.
Вечерние задержки папы объяснялись просто: он зарабатывал на папиросы. Говорили, что Дом офицеров нашего училища до революции был полковой церковью: в архитектуре здания угадывались очертания предыдущего строения. Внутри: паркетные полы, лестницы, устланные красными ковровыми дорожками, огромные окна в толстых деревянных рамах, двери, очевидно дубовые, высокие, с большими бронзовыми ручками, в вестибюле пол с орнаментом – явно творение не советских времен, большой кинозал со сценой, библиотека, много помещений для занятий, например, танцами, прекрасная биллиардная, а также замечательный буфет.
Я прибегала сюда на занятия танцевального кружка, в библиотеку, а потом заглядывала в бильярдную к папе, чтобы после игры пойти с ним в буфет к тете Наде. Там я заказывала все, что хотела: вкуснейший грушевый лимонад и пирожное, или шоколадку, или конфеты, но всегда с лимонадом. Лимонад, Дюшес, был, действительно необыкновенно вкусным, так же, как газировка – говорили, что у нас очень хорошая вода. Очень скоро папа стал чемпионом биллиардной и обыгрывал всех, а игроки были «состоятельные»: из Москвы с проверками прилетали полковники и генералы, вечером они обычно приходили в Дом офицеров (не в театр же идти), играли на деньги. Папа держался скромно (только местные знали, какой он игрок): он был невысокого роста, лысоватый (зачесывал негустые волосы на лысину), в форме капитана. Какой-нибудь заезжий высокий чин, разговаривая свысока, предлагал ему разбить шары. Маркер загадочно улыбался, натирая кии мелом, папа скромно соглашался, противник делал довольно большую ставку. Обычно партия кончалась быстро, папа всегда был хорошим спортсменом: будь то футбол, волейбол, шахматы или биллиард. Шары летели в лузы один за другим так, что противник не мог сделать ни одного удара. Кстати, он мечтал научить меня шахматам: мы пробовали несколько раз, но мне это было скучно.
У мамы появился «проект» – продвижение папы по службе. Все друзья давно майорами ходят, а наш «засиделся». Для этого нужно было высшее образование, решила она.
Папина московская родня, два двоюродных брата, оба с высшим, а наш чем хуже? Итак, Москва – военная академия.
Для поступления в такой ВУЗ нужны были не только знания, но и крепкое здоровье (зачем учить больных?). Заключения врачей и анализы были сделаны в нашей медчасти, экзамены успешно сданы (какой молодец папочка!), но уже после экзаменов слушатели должны были пройти медицинское обследование еще и в самой Академии. С диагнозом «шумы в сердце» папу в Академию все—таки не приняли. По результатам экзаменов он стал студентом-заочником Московского Энергетического института: видимо, там здоровье не требовалось.
Из Москвы он приехал с подарками: мне – туфельки, а маме очень красивую голубую комбинацию – такой я у нее не видела. Мама, развернув бумагу, сказала:
— Я голубое не ношу, неужели трудно запомнить?— и отложила подарок в сторону.