История одной маленькой-маленькой, но очень огромной любви...
Ещё совсем недавно, кажется, и года не прошло с тех пор, снежинки той доброй зимой были иные. Мягкие и тёплые, как тополиный пух, они приземлялись и таяли прямо на носу. Сегодня, колючие и острые, пронзающие грудь, безжалостные и ледяные, они, как мелкие гвозди, пригвождали моё тело к остывшей земле, а мысли - к потерянному в ней.
Погост чернотно выхмурило... Наползшие с низин закутные сумерки воровато прятали кресты. Только набрякшая Луна по-над лесом, отражалась серебристыми бликами на буковках потёртых надгробных табличек.
Больно дрожали колкие сосульки на ветхих коряжках глухо го, окрестного леса. Кровь деревенела и скукоживалась от горечи, морозила стянутые жилы, гнала полчищами мёрзлых мурашек.
Снежные заверти с заунывными пришёптываниями крутил и наматывал, бросал и баюкал бродяжий ветер по ещё не засеянному костями, пустынному белому полю, напоминающее сиротскую скатёрку с поминального стола... Пустырь, словно безликая пустыня вечности, разносил эхом протяжные стенания и завывания погостного ветра...
Чёрная бездна земли была неумолима, она беспристрастно-холодно поглощала любые кости, и больше не отдавала мне моего Гришу. Морозные челюсти пожирали моё убогое немеющее тело, похрустывая то ли снегом, то ли мёрзлыми костями, трескучий "хирург" резал осколками слёз, так глубоко и остро, как скальпелем, вскрывая все мучительные раны болючей сердечной разлуки.
А ведь словно ещё вчера, вспоминаю я, назло всему вороху окаянных снежинок, прямо на остановке, я встретила его. Кажется, впервые, за всю свою жизнь, сразу и с первого взгляда почувствовав своего человека.
Зима в тот год выдалась мягкая, как мятные ледешки-сосульки, едва прохладная, уютная, как детские махровые рукавички. На остановке -
предрождественская толчея, густо, как на рынке. Вкусное тепло пирожкового ларёчка с доброй пышкой-продавщицей и нежная шаль от снежных облачных прях, предвещали что-то доброе и такое волшебное, что даже не верилось. Но рождественское чудо, всё же произошло...
В тот самый миг, когда целый хоровод зефирных снежинок сел на мой нос, ко мне приблизился он и смахнул тающих мокруш, заглядывая в глаза так, как космонавт в иллюминаторы неизведанного звёздного Неба... Его глаза были огромные и чистые, как уранические прозрачные голубые озёра...
Потом ещё целый месяц мы просто встречались там же, на автобусной остановке. Он всегда был пунктуален, подходил ровно к шести, после работы и обязательно приносил какой-нибудь гостинец. Это было так галантно и мило, по-рыцарски что ли, в наше непростое и циничное время.
Потом жила у него, не могла противостоять его нежному "Бэлла, родная, пойдём домой..." Так, так никто и никогда ранее меня не называл, и слёзы мои были в то время тёплыми волнами благодарности.
Медовый месяц быстро закончился. В очередной вечер ждала его с работы, в нетерпении прислушивалась к шагам на лестничной клетке, жалась к дверям. Семь, восемь, девять на часах, а родного человека всё нет... Тревожная Луна залила уже весь подоконник и наш старенький выцветший паркет, а я всё не теряла надежды, пока с утра что-то неприятно не лязгнуло в замочной скважине.
Аж резануло, это явилась Лана, его бывшая. Надушенная и фильдеперсовая, как с московской недели моды, в нашем провинциальном Закопейске. Разукрашенная, как ожереловый попугай, фифа, одним словом.
У нас портрет её холёной до сих пор полсерванта занимает, какой-то заезжий художник писал акварели. На него-то Гришу она и променяла. А он, дурачок, до сих пор убивается по змеюке стервозной, по-тихому вечерочками, а то и на работе из-под полы пригубляя. Сосёт сердце его и любовь кручинная, и тоска лютая, и обида неизбывная: всё понимаю, оттого жалею его и жмусь, чтоб отогреть горемыку.
- Ну, чё , лупишься Бэлка, грякнулся, Гришка твой, допился, пьянь. Ну его к чертям собачьим, скотину, весь отпуск мне с Владленом Иммануиловичем испортил своим инсультом. Боже, да за что ж, этот нищий упыряка до сих пор с меня кровь мою пьёт. Всё ему помогай, сколько раз говорила: хватит пить, Гриша. Ан нет, пока не долбанет, не прочухается.
Слёзы застилают глаза, а тараторка Ланка всё не уймётся. Талдычит и талдычит, мочи нет слушать.
- Не, теперь и сиделку этому забулдыге обеспечь, массаж реабилитационный, капельницы, укольчики, памперсы значит, пелёнки. Да дурдом, а не заботы, вот, старый хрыч, даже до пенсии дотянуть не мог.
Через полчаса подскочил Владленчик с каким-то мутным типком, как из лихих девяностых. Хватким риэлтором шалый оказался.
Закопейскую трёшку разменяли быстро под шумок, отправив нас с Гришенькой на окраину в ветхую хрущевку.
Деньги с размена, правда, исправно выплачивали сиделке. Спасительница наша, мастерица на все руки, бывшая медсестра из районной больницы, сейчас на пенсии. Сына непутевого из вечных передряг выручает, вот и гнёт спину радикулитную свою до сих пор на болезных.
Гриша лежит на диване, я мечусь из угла в угол, ничего не могу, ощущение бессилия при такой недюжинной физической внутренней силе, самое убийственное сейчас и ужасное для меня, что просто выть хочется.
Гриша пришепётывает после инсульта, но Бэлла - его коронное, до сих пор, так нежно и ласково, улыбаясь одной стороной смотрит на меня, с трудом приобнимая одной рукой, а я рыдаю, разрывая в клочья сердце.
Ланка-змеюшка больше не появляется, запах мочи и все эти виды старого "овощного" паралитика, как она теперь его называет, её не вдохновляют.
Преставился, отмучившись, раб Божий Григорий. Пусть земля ему будет пухом.
Хоронили скромно, под причитания Ланы Всеволодовны о расходах на похороны и дороговизну похоронных услуг, от косметических приготовлений в морге до катафалка, копки могилы, которая по морозу ажно в двойной тариф обходится, отпевание, плюс поминальный обед и прочие нюансы. Ещё и вступление в наследство, нотариусы, куча другой бумажной волокиты, вобщем, опять сплошная головная боль, а это - нервы и морщины, такая вот, печаль, даже с того Света от Гришки-пьянчужки бедной Лане покоя нет.
Земля стылая всё стерпит, любую соль и боль. Грише с погоста - в Царствие Небесное, а мне дороги обратно нет, дома-то нет больше, Ланина теперь квартира. Куда брести на старости лет? Скорузло кукожусь у креста надгробного, вжимаюсь всем телом в ссутуленный холмик, быстрей бы уже смертушка и меня к Гришеньке родимому прибрала.
P.S. Очередное утро гламурной коти Кристины начинается с ленты Вк и инстамира. О, боги, какие там красоты, вот последние новости с миланского показа моды, вот распродажа сумочек от армянского Armani, вот рецепт скрабика, смузи, капкейков и прочая белиберда. И тут, неожиданно так, в какой-то группе зооволонтеров мелькнула новость о найденной утром дворниками на кладбище старой собаке. Получившей обморожение задних лап. Бездомной псине, как всегда, требовались деньги на лечение и передержку.
Через пару дней найденная под тяжёлым мартовским снегом собака была наречена Мартой, и забрана домой новоиспеченной хозяйкой Крысечкой.
P. P. S. Самыми большими страданиями на Земле и на Небе являются страдания за наших любимых, если они действительно любимы.
Душа раба Божьего Григория уже уходила лёгкой поступью от пределов бренного мира... Невероятная воздушность после оставления разбитого болезнью тела так вдохновляла душу Григория, что казалось, - за спиной его вырастали огромные крылья-парусники.
Звёздное Небо раскинуло свои пределы и тянуло ввысь. Душа летела и трепетала в неимоверной лёгкости Бытия, после смены остовов бытия...
Всё стиралось, и времени больше не существовало впредь, границ не было, только бездонность синевы космического океана звёздных Небес, абсолютный вакуум и бесконечность...
Всё выше и выше, но только странный и усиливающийся звук с Земли, всё нарастающий и такой пронзительный, как сотни боевых сирен, в какой-то миг заставил оглянуться парящую душу.
- Господи, да это Бэллочка, собака моя любимая, на могиле воет на разрыв аорты, что и свет лунный меркнет, и Луна свечным поминальным воском истекает.
Стремглав, в самую вьюжную заверть бросаюсь к любимой девочке.
- Бэллочка, дружочек мой, вставай, беги, умоляю, беги отсюда, спрячься на теплотрассе или в подворотне какой. Вот, увидишь город проснётся кто-нибудь да накормит сиротку.
Страшно, а она ведь теперь меня не слышит. Коченеет моя малышка, даже выть перестала.
Ложусь рядом, как она когда-то, так же преданно и верно. Стараюсь укрыть её своими крыльями, они белые, как и снег, и мы тонем до утра в снежном сугробе из белого оперения.
Едва проснувшись, чувствую - жёсткие прутья прошкрябывают и режут крылья, шорк-шорк, шорк-шорк... То кладбищенская дворничиха Верка разметает наш тёплый перьевой сугроб-лежанку, своей погостной метлой.
- Матерь Божья, тю, псина, сколько ж этих приблудышей, всех не нажалеешься, пошла, пошла отсюда, собачака.
Но Бэлла не шелохнется, и я бросаюсь Верке в ноги.
- Верусь, ну, сжалься, помоги, ты ж, добрая баба, наша русская женщина, хорошая, такая же, детдомовская горемыка, не хуже Бэллы моей.
Сердце Веры, кажется, ёкает, слезинка выступает...
- Неужто, скочурилась, ан нет, шелохается ещё, дышит псина. Что ж делать-то?..
Есть у Веры заветный новый телефончик, сын на Новый год подарил. "Позвони, позвони ему, Вера, умоляю тебя".
- Сынуля, ну, дело тут такое, собака ни жива, ни мертва, ума не приложу, как быть, жалко бедолагу.
Лечу стрелой к сыну Веры. Но он, молодец, гуманист, и без меня оперативен. Компьютерщик заядлый. Каюсь, стар был, вечно ворчал на этих айтилодырей раньше, а он уже за полчаса все группы волонтёрские поднял, оказывается. Ну, не совсем зло, конечно, все эти их гаджеты и компьютеры.
Молодец, парень, справляется, надо дальше лететь, искать душу добрую и сердце лучистое, чтобы хватало в нём света и любви для приюта сиротинушки моей.
Такие сердца -
особенные, их даже крыши домов и холодные бетонные стены земных муравейников скрыть не могут, они светятся неотмирно.
Лечу-лечу, как самолёт по-над городом, все храмы и церкви городские облетел, думал, там больше шансов.
Да, есть сердца добрые, но некогда пока им, кто просит, кто кается. Только женщину одну заметил, о вразумлении дочки молится слёзно так, ну, всё, как всегда, связалась с дурной компанией. Покуривает, коктейльчики втихаря глушит, травкой уже побаловаться успела да и от любви безответной по местному рок-музыканту сгорает. Такие дела.
Жалко так её стало и дочурку тоже. Глянул, а дочь-то вены вскрыть хочет в прямом эфире инстамира, надеясь, что рокер тот, смотреть будет. А она с драматургично-пафосным заламыванием рук, готично истекая кровушкой, выпрыгнет эффектно с балкона в сердце из лепестков роз.
- Фу-ты ну-ты, какая романтика, слов нет. Что ж, у них в голове-то творится? Чё неймётся то? На всём готовом живут.
Пулей лечу к Кристе, запыхавшись, бужу, тереблю её изо всех сил.
- Ну, вставай, вставай, сердешная, давай, листай своего гада, гаджета то бишь.
- Ну, Слава Богу, аж уморился, нашла, увидела.
- Алло, ма, слушай, ну это блин, кароч... Тут дело такое, собачка одна лапки обморозила, давай возьмём, а? Ну, давай, плиз, буду с ней новые сторисы писать, лечить, ну? Ну? Ну, пожалуйста, мамочка. Ну, вспомни, ты же хотела, чтобы я в мед пошла, так вот, буду как раз готовиться, лечить бедняжку.
Так прониклась трогательно Крыся историей Бэллочкиной, так отстаивала её. Да уж, неожиданно. Помню всё бурчал раньше на всю эту шелупонь подворотную, с их пирсингами, страшными разрисовками, как у индейцев, а в сердце-то им даже и не подумывал заглянуть. А сердца их, как и души, не гнилые и не чёрные, какими с виду кажутся, то всё наносное, оказывается, просто краска. Добрая у Кристинки душа, нараспашку, как створки балкона, рвущаяся на свободу и мятежная, но ведь и сострадательная такая, что всё отдать готова, лишь бы только собаке бездомной помочь. Благо, без оболочки телесной, оно многое становится по-иному виднее...
Маман у Крыси, как она выражается, просто космос. Сейчас это и я осознал. Жертвенная и всепрощающая, как и большинство мам на свете. В скромной ипотечной однушке и моей Бэллочке нашлось у них место.
Двери балкона плотно запираю напоследок, чтобы девочки были дома и снимали сторисы без драматургии. Крыся уже вовсю тискает новоиспеченную Марту и красится к выходу в эфир, а я, наконец-то, расправляю крылья и улетаю, растворяясь в бесконечном эфире...
25.01.20 - 21.04.22