Грушенька была женщиной за мужем. Воспитанная в аккуратности и благонравии, их с мужем дом, она содержала в чистоте, а мужа, в уважении и почитании.
А вот, любила или нет?... Да кто ж об этом знает! Порой казалось, очень любила, а порой… жалела себя, его - рыдая в подушку. Но жизни без него уже не представляла. Так что, думать об этом, было и незачем.
Да и дел куча, не до стенаний! Рано утром, с первыми петухами, встанет, покормит, подоит живность, а её уже с годами и не так уж мало прижилось в их совместном хозяйстве: куры, гуси, поросята… От семьи мужа им досталась лошадь, а от её семьи, корова и коза. Опосля, из свежепринесённых продуктов она готовила мужу завтрак, обед с собой, а дождавшись его пробуждения, кормила и провожала на работу.
Ссорилась Грушенька с мужем редко, может потому, что редко виделись, или потому, что Грушенька знала, как ей обойти острые углы, или хотя бы их сгладить.
Но была у Грушеньки одна большая обида на мужа. Старая, давно уже затянутая паутиной, поросшая мхом, скрипучая от ржавчины, трухлявая от влаги и времени, лежащая под толстым-толстым слоем пыли… но никак и ничем не забываемая.
Бывало поссорятся они с ним, из-за пустяка какого-нибудь, и Грушеньке, так хочется открыть тот старый, давно стоящий в углу, заваленный чем ни поподя, обшарпанный сундук, достать из него свою обиду, повесить её в саду меж яблонями на верёвку, смести паутину, хорошенечко выбить от пыли, прожарить на ярком, горячем солнце весь день, а вечером, к приходу мужа, постелить её у порога.
Да чтоб не прошёл, не заметивши!
Но, времени немного проходит, нахлынут на Грушеньку воспоминания, как женихались они в пору своих юных годков, как красиво и по-умному он за ней ухаживал, как подбирал нужные, правильные, бередящие душу слова, как тосковала она по ним, сидя, по указу матери, дома…
И ждала, вновь и вновь новых встреч, новых свиданий, новых чувств, которых раньше не испытывала. Вспоминала она и о том, как сидя на лавочке у её дома (чтобы мать их видела), под звёздами и растущей луной (о которых он много ей чего рассказывал), он пообещал ей, что пересчитает все горошинки на её сарафане, распутает все узелки на её шали…
И Грушенька, иссушив последнюю слезу, принималась вновь убирать дом, готовить вкусный ужин, и надев «к обеднишнее» платье, ждать возвращения мужа. Он, конечно же, уже и не замечал ни горошин, ни цветочков на её обновках, но она не обижалась, находя оправдание этого (да и многого другого), в его уставших глазах.
Но всё равно, время от времени, обида не давала Грушеньке забыть о себе. Занозой в душе сидела и ждала она своего часа. Как только они с мужем побранятся, так та, тут как тут, змеёй заляжет в груди, жабой задушит в горле, разум тиной покроет.
И вновь у Грушеньки возникает непреодолимое желание открыть тот сундук, достать из него всё необходимое, и на этот раз, замесить, наконец, долгожданное тесто, поставить его у теплой печки, чтобы оно поднялось пышным, сдобным, тянущимся длинным, нежным и воздушным шлейфом в её трудолюбивых и огрубевших, от заботы, руках. И начинив их ароматной начинкой, ягодами, грибочками, картошечкой с мясом, капустой с яичком и луком,… сунуть в печь, до румяной, хрустящей корочки. А вечером, подогрев их в печке, пышные, дымящиеся, горочкой на блюде, вынести все их мужу, и не дав сказать ни слова, всё скормить.
Под чистую!
А воспоминания, как уже ангел – хранитель их совместной жизни, выждав, вновь покрывают Грушенькину головку всёпрощающей мантией и окунают в то далёкое сладкое время, как кислую вишенку в мёд. В то, как он ревновал её к соседу – гармонисту, рвавший своими песнями ей сердце и душу. Да не только ей. За что, парни злились на него, а девки, страдали. Да и не по гармонисту вовсе, а по той красивой любви, о которой он так жалостливо доводил их всех до слёз. И в то, окунала память Грушеньку, как вытянув руку вперёд, своей огромной, дышащей теплом ладонью, он загораживал ей весь обзор на проходящих поодаль, мимо них, симпатичных парней, на которых, как и на всех прохожих, из-за простого любопытства, она обращала внимание, и был при этом, ну так похож на Ленина в кепке, стоящего возле их деревенского клуба.
И сколько бы это единоборство в Грушенькиной душе продлилось, известно было только Богу. Пока ей не вспомнились слова матери - что мол, клин клином вышибают, когда другого способа не знают. И решила Грушенька, что не знает она другого способа, а слова эти стали молоточками биться об её измученный разум. Собрала она тогда свои вещи в чемодан, завязала в узелок съестного, посидела на дорожку… И вышла из дома, оставив мужу на столе прикрытый полотенцем ужин и записку.
«Уехала в Клин.»