... Мамуля, я вот что тут подумала: а случайно ли ты встретилась в своей жизни с Василием Ивановичем? С прадедом моим? Или дедом моего отца. Совсем не случайно! И ты это знаешь, так?
Мама пока молчит. А я начинаю вспоминать – самый первый наш с родителями приезд в деревню, точнее, на хутор Покидово, в середине шестидесятых.
Хутор – это дюжина домиков на отшибе, полого спускающихся к пойме уже давно сузившейся речки Корочки и лесистым меловым горам необычайной красоты. Внизу этих невысоких гор – заросли одичавшей сирени, смутно-таинственные намёки на бывшие подвалы и фундаменты строений. По рассказам стариков, до революции, то есть, полвека назад, тут располагался господский дом, мельница и подворье помещиков Левданских. Они и разбили сиреневые палисады. Левданские слыли просвещенными господами, крестьян сильно не обижали, живо реагировали на новинки техники. А после рокового октября так же живо утекли заграницу.
Хутор Покидово - в километре от большого села Нечаево, где средоточие всей местной цивилизации: почта, магазин, клуб, где крутят кино и выступают в праздник приезжие из областного центра самодеятельные артисты и лекторы.
Покидово – место как бы само по себе, отгороженное от прочих невидимым барьером. Как человек-интроверт. И люди в нем такие же – неразговорчивые, сдержанные, избегающие активных коммуникаций.
Когда мы прибыли знакомиться с бабушками и прадедом, мне исполнилось шесть, сестричке – три. Папа мой тайком уехал из этих родовых мест в восточную Сибирь, на ее шахты, еще шестнадцатилетним пацаном, без паспорта, стремясь вырваться на свободу. Дело в том, что…
Обоих своих дедов я не знала. Ведь твой отец, мамочка, был расстрелян в 37-м, под Иркутском. Но сейчас не об этом.
Помнишь, это чернозёмное лето 65-го? Этих упитанно-тяжелых и цепких мух, столь же цепкие, густые запахи свеженького навоза, земляные буро-зелёные полы и тусклую керосиновую лампу «в хате»? Новое слово в нашем словаре, кстати. Как и много других – на суржике и старорусском. Помнишь этот двор, где некуда ступить, чтобы не попасть в гусиные какашки, огороженный старыми акациями и ивовым плетнём? С широкими воротами – чтобы корова не промахнулась. Ядрёные запахи сочной травы с преобладанием лопухов и крапивы, а также могучей овощной ботвы пропитывали нас насквозь, кружили головы.
Но это была лишь физическая сторона той жизни, с которой нам довелось встретиться в то лето. Тебе, мамочка, предстояли смотрины. Как же, Данилка привёз жену – городскую, учительшу. Издалека – с другой стороны света. "С Сибиру"…
И ты предстала перед хуторскими родичами во всей своей красе, без каких-бы то ни было ухищрений. Тридцать два, выше среднего, прямая, как палка, живого весу килограммов пятьдесят не наберётся, пучочек негустых волос с приколкой на затылке. Заострившиеся скулы и виски, девичья угловатость. Ты страдала тогда непонятной врачам хворью, как потом выяснилось, тоской по сибирской родине. Ну, не подходила тебе эта сугубо материальная энергия, и эта речь на грубоватом суржике угнетала тебя, русского литератора в высоком смысле слова. Так сложно шла адаптация к малоросской атмосфере, к этим пышным базарам-ярмаркам и всем, что с ними связано... Хотя, конечно, белый налив по пятаку и абрикосы - по десять коп...
На крыльцо вышло человек десять: бабушка Фрося (свекровь твоя, получается), две или три ее сестры, две вдовые, а одна – старая девушка, а также их дети с женами и мужьями. Все принаряженные, как я потом поняла. А на тебе – простенький сатиновый сарафанчик, шлёпанцы… Ни тебе завивки и локонов, ни круглых бедер, ни яркости очей и щёк. Не заглядишься. И мы, такие же худосочные, сзади – прячемся.
Баба Фрося, отдать ей должное, не проронила лишнего слова. Поздоровалась степенно, приобняла всех по очереди. Зато сестра ее, румяная баба Федора и сын ее, то есть, дядя Митя, значит, двоюродный папин брат, вскоре неосторожным шепотом меж собой вынесли вердикт:
-У-у-у, ледящая какая! Ни кожи, ни рожи… Стоило за такой на край земли ехать! И уже в кишках у ней дохтора копались. С таких-то лет… Чё ж с такой-то дале буде? Не-е-е, промахнулси Данил. И дети такие же, хлипкие, волчатами глядять…
Мама, ты это услышала тогда.
И сглотнула слёзы.
Забегая вперед, скажу, что красавец дядя Митя умрёт лет через десять от сахарного диабета и его последствий. Мама переживёт его на четыре с лишним десятилетия.
Надо сказать, деревенские наши родичи отличались и статью, и разумностью, и природной красой. Родная и единственная сестра папы – тетя Катя – синеглазая, улыбчивая, пышущая здоровьем, слыла одной из первых невест в округе, и звеньевой самой активной. Она приняла нас дружелюбно, расцеловала, и от нее пахло трудовым потом, солнцем и молоком… Кажется она тогда кормила очередного младенчика. Мама, вы с ней подружитесь потом – при всей разнице в образовании и форматах жизни…
Бабушка Вера, самая младшая из сестер, работала тогда главным бухгалтером колхоза «Путь Ильича», объединявшего несколько деревень, включая Нечаево и Покидово. Хоть и жила Вера Васильевна на хуторе, она относилась к местной элите. Ее иногда возили на машине или на лошади, и одежда у нее смахивала на городскую. Пиджаки любила строгие. Правда, всегда платок на голове – по-деревенски, но платки недешевые и разные в зависимости от сезона, газовый – летом, кашемировый – осенью. Кажется, мама, ты ей тогда как раз красивый сиреневый платок в подарок привезла. Вера Васильевна подала тебе руку – сухопарая, строгая, тоже голубоглазая, как все они, но без живости, съеденной женским одиночеством. Сутулость от высокого роста, жесткие трудовые ладони… Уважение – вот что вызывала эта «бабушка», еще совсем не старая по годам. Но совсем не ягодка в свои сорок пять. Бухгалтерская должность не избавляла от труда в хозяйстве – с четырех утра, ведь корова, а то и телок, прочая скотина и птица, полгектара земли, и это в любую погоду, без поблажек.
Бабушку Фросю она звала няней. И жили они втроем с прадедом. Вот он-то и был на тот момент самой значительной фигурой из этой кучи чужеродных для нас пока что родственников. Мы будто ступили на неизвестную планету А прадед… Он заслуживает рассказа о себе, правда, мама? И не только потому что родился еще в девятнадцатом веке. Фигура масштабная. Знаковая.
Василий Иванович Демонов. Сейчас он у меня вызывает четкую ассоциацию… с Львом Толстым. И внешне (борода, брови, облик мудреца), и по значимости в нашей жизни. И то, что мне повезло встретиться, пересечься с ним, пусть ненадолго, на один миг по сравнению с веком, чрезвычайно важно. Как компенсация за невстречу с дедами…
Русый, кудрявый, имел он зоркий и светлый глаз, не бегающий суетливо, а глядящий словно из вечности. Конечно, нам он представился древним стариком, но теперь мне стоило бы удивиться его сохранившейся в восемьдесят лет осанке, работоспособности, ясной памяти и здравому рассудку. Да, у него имелось чувство юмора, душевной крепости, умение видеть больше, чем кажется. Может, это близко к прозорливости, а, мама?
Потом мы увидели: вся утварь, инструменты в доме (а часть уже на чердаке) были сделаны Василием Ивановичем: маслобойка, прялка, зыбки для внуков, корыта, миски, ложки, ухваты, центрифуги для качания меда из сот. Пасека деда Василия и ее продукт славилась далеко по области - бренд, и мы с тобой, мама, еще застали ее в то лето. И первый прозрачно-солнечный мёд попробовать. Как причаститься…
Всё, к чему этот человек прилагал руки, носило отметину доброкачественности, даже изящества, и по форме, и по цвету, по огню души и любви, вложенному в эти вещи. Прости, мама, за этот пафос. Кстати, помнишь, ты мне посоветовала книгу Алексея Ремизова «Огонь вещей»? Я прочла… И изумилась этим откровениям писателя - о божественности любовного труда. Вот и прадед мог творить такие вещи! С любовью и на века.
(Прим. Кстати, они до сих пор - до 2020 года - в малых остатках сохранились и в той хате, и у некоторых потомков, включая вашу покорную. Большой половник висит в нашем дачном доме – на видном месте. Как эстафетная палочка от Василия Ивановича).
Самое главное – он тогда признал и оценил тебя, мама, первым из всех сельчан! И полюбил. И разговоры с тобой, именно с тобой, ему были важны и желанны. Вы были на одной волне, как ни странно.
Но сначала еще немного о нем и его житии.
Родился Василий в 1876-м в крестьянской семье, хотя Демоновы, согласно историческим справкам (Примечание), относились к купеческим фамилиям, отмеченных государем за труд. Вот и Вася, крепкий и удалой, не боялся никакого труда с малолетства. И грамоту освоил сам потихоньку. Его отец и положил начало хуторскому поселку, построив просторную хату – дом, можно сказать, правда под соломой – там, где еще недавно были одни болота. Жили, благодаря многотрудию, справно: лошадь, корова, прочая живность. Всё сами делали: бочки, корыта, сани-телеги, шили понёвы, попоны, шубы, обувь.
Еще в семь лет Вася сильно заинтересовался плотницким делом, всегда пристально наблюдал, как взрослые мастерят. Мать его, заметив увлечение сына, собрала денег и отправилась на ярмарку в Курск – пешком. По тем временам непростое дело – и деньги, и сам поход. Там она купила роскошный набор инструментов – для Васи. И ребенок не выпускал их с тех пор из рук. Однажды, спустя десяток лет, к ним в хату приедет важный начальник с завода, с просьбой помочь в починке оборудования. О Василии Демонове шла молва как об уникальном мастере.
Чинил и хозяйскую, "левданскую" мельницу не раз. А для семьи и местных жителей он соорудил мини-мельничку - без неё в хозяйстве невозможно. И всё село было ему благодарно. Денег за помол не брал. В темно-прохладном сарае с хомутами по стенам и загородкой для телёнка я каждое лето потом трогала колесо и жернов этого помольного сооружения, впитавшее тепло стольких рук, стольких надежд. Да и слёз. Особенно вдовьих. Притрагивалась как к святыне...
Надо сказать, Василий отличался не только статью, но и меткостью слова и глаза. Сбить его с толку было не под силу никому. Но то ли фамилия – Демонов – то ли еще какие-то факты сделали его не коллективистом, а носителем единоличной идеологии. Работать – пожалуйста, причем всё что угодно: плести шикарные лапти и тачать ловкие сапоги, ладить хату, выхаживать животину, мастерить мебель – не хуже краснодеревщиков – это пожалуйста. А вот «слухать» трескучие речи пришлых бойких людей, зовущих в светлое, но неясное будущее, а уж тем более, самому их сыпать горохом – извиняйте. Бездельники «учать пораться» тех, кто сызмальства этому обучен, кто родился, можно сказать, в борозде, у сохи… Тьфу!
Женился Василий в первый год двадцатого века – на скромной и миловидной девушке Фёкле из соседнего села. И произвела она мужу любимому шестерых дочерей (а сколько не выжило, это мне неизвестно): Арина, Алёна, Акулина, Федора, Евфросиния.
Побывал Василий и на Первой мировой. Увы, об этом мне мало что известно. Был ранен. Но вернулся с руками-ногами. Да-да, мамочка, слышу твою подсказку. О том, что на войне в окопах, слушая агитацию большевиков, Василий Иванович глубоко осмысливал всё происходяшее своим крестьянским умом и по возвращении на хутор уронил такую загадочную фразу:
«Ну, триста лет, почитай, было иго царское – деревянное, а теперича будя столько же ига железного». Вот и расшифровывайте, потомки...
Уже в двадцать втором году у Василия родится еще одна дочка – последыш, Верой нарекли. Надеялся отец, что всё же сын будет, продолжатель рода. Ан нет, опять девка. Но все русые, голубоглазые, фигуристые – в отца.
А в начале тридцатых хрупкая, безответная Фёкла внезапно захворала и отдала Богу душу.
Горевал овдовевший в свои полста Василий, что и говорить. Но сильно страдать было не к лицу мужику, да и некогда – надо было работать, поднимать дочек. Так няней Верочке и стала Фрося (по-местному Апроська), которой в то время уже семнадцать исполнилось. Работали все, летом – по двадцать часов в сутки, зимой – чуть поменьше. Но тоже занятий масса находилась: девушки ткали, пряли, шили и вязали, перерабатывали продукт своего хозяйства. А дальше – дальше уже колхозный формат наступил. Василия всё больше раздражали партийные крикуны, мало что смыслящие в сельских делах и естественных процессах, в законах земли и природы. Но приходилось учитывать неизбежное…
Жениться Василий больше не стал. Хотя многие на него бабы заглядывались. Дочерей потихоньку разбирали: одну на Донбасс увез жених, другую – аж на Урал, третью – в соседнее Афанасово. В двадцать шестом посватали и Фросю, то есть мою бабулю. Этот черноглазый красавец, пришлый вместе с братом из южных мест, отличался любовью к музыкальным инструментам, а звали его Георгием, в деревне по-простому – Егор. По слухам, предки Георгия и старшего брата его, Афанасия, Лазаревых пришли когда-то из Ирана, через Армению. Но это непроверенные данные…
И Фрося переселилась к мужу – отделилась, как и положено. Через год появилась дочка Катя, а еще через два – Данилка, то есть, мой папа. И всё бы ничего, но грянула сплошная коллективизация и раскулачивание. Афанасий похитрее был – как почуял риск, так лавочку свою торговую, прототип сельпо, заранее свернул, кое-что из активов отдал новой власти и уехал подальше.
А Георгия (то есть, деда моего)накрыло по полной: сочли кулаком за одну лошадь, и выгребли всё подчистую, включая самошитые тулупы и другие тряпки из сундука Фросиного, приданого ее. Голосила она тогда на всю округу: «Рятуйте, люди добрые!» Но добрых людей рядом не оказалось. Тогда она еще могла кричать… Безмолвность потом к ней пришла – когда их выгнали из хаты совсем и пришлось ютиться в сарайчике. А в ноябре тридцать второго раскулаченный Георгий потерял колхозную телушку, на беду потерял, на свою несчастную голову. И искал ее, блудную скотинку, всю ночь, промёрзнув насквозь в уже начавшихся морозах, понимая, что без нее ему не сдобровать – объявят вредителем. Воспаление легких тогда в деревнях не умели лечить, и дед мой Георгий, не дожив до двадцати пяти, сгорел за три дня. Вот тогда и замолчала Фрося, как окаменела. Вдова в свои 26 с двумя малолетками, да еще из "кулаков". Кому нужна? С зори – в колхоз, а детишки оставались голодные на весь день в нетопленном сарае со студеным полом. С тех пор у папы всю жизнь болели ноги. А назад, к отцу - не принято, не смела Фрося возвращаться: там последняя дочь – Вера – наследница и хозяйка, ждет женихов.
И если бы не решение Василия Ивановича, не выжили бы. И не писала бы я эти строки памяти теперь…
В один из дней, когда Фросины дети уже не вставали из-под тощей попонки, и так и лежали, обнявшись – четырехлетка Катя да двухлетний Данилка, со своего хутора приехал прадед Василий на телеге и, схватив ребятишек в охапку, привёз их назад – в отчий дом. К великому недовольству Веры.
Няня ее вернулась. Но уже с приплодом. И фактически бесправными приживалами. И лишними ртами все трое чувствовали себя потом всю свою жизнь. Пока папа-Данилка не «сбег» в Сибирь, а Катерина замуж не вышла. Но это уже после войны. Войну и немцев пережили тоже вместе с прадедом Васей, не разгибаясь – и вместо лошади тоже. В сорок первом дед вместе с дочками срыл окопчик на заброшенных огородах – тем и спас всех детей и внуков от вошедших в село немцев. Но те вскоре ушли, и пришли финны – более безобидные. Рыжие, огромные, неповоротливые…
Война кончилась, собрав свою жатву: так, не вернулся домой муж Федоры - Сергей Хлебников, красавец, судя по большому портрету на стене, а муж Кати пришел контуженный и хворал тяжело и долго. А что же Данилка? Согнувшись,как обычно, молча, не поднимая жгуче-карих глаз, он глотал обиды от «тети Веры» да балованного Митьки и служил подмастерьем у деда Василия. То шил обувь: грубая дратва, колкая игла, то слесарничал. Да и всему, что строгий дед приказывал, подчинялся беспрекословно. Мы потом удивлялись – откуда наш папочка всё умеет? И сколько же у него терпения!...
Фрося тоже не создала новой семьи, как и ее отец. И Веру замуж так никто и не взял, в чем она пожизненно обвиняла "няню" с ее детьми. А какие женихи после войны-то? Или пьяницы, или калеки, а чаще «два в одном». Да и мерка-планка у Веры высокая была – в силу учености и демоновского происхождения.
Так что к нашему приезду роли все давно были распределены. На почетном царском месте – батя (обращались к нему "тять"), которого уважала вся деревня. Ему уже восемьдесят с гаком. И он обычно возлежит на дубовом диване, собственноручно изготовленном, на перине пуховой, закинув ногу на ногу. Отработал своё. Заслужил. На месте царского министра или визиря – баба Вера, от зоркого глаза которой ни одно зернышко, ни одна копеечка не ускользнёт, и пытаться угодить которой – бесполезно, как царевне-несмеяне. Каждый день заходит коренастая, широкая баба Федора – хата через огород, и раза три в неделю - сын ее Митька. Он - учитель труда и пения в сельской восьмилетке, улыбчивый ходок, хохмач и любитель горячительных напитков. Двоюродный брат папы, он с детства конкурировал с ним, но позиции были не сравнимы: Митька - законный хозяин в своей хате, единственный и балованный, несмотря на трудности времени. А Даня - никто и звать никак.
А баба Фрося-Апроська та прислуга за всё, права голоса не имеющая, да и плакать тоже, разве что молиться, что она и делала неукоснительно и искренне перед древними иконами. Это удивляло нас тогда безмерно. Одна из икон – Богородицы, на деревянной, выцветшей, гнутой дощечке – теперь у меня, на почётном месте. Ею бабушку Фросю благословлял на замужество Василий Иванович. А я благословила свою дочь...
Но не буду отвлекаться. Папа мой, после побега в начале пятидесятых, о котором не сказал даже матери, не то что деду, словно растворился для них. И, конечно, вызвал большую обиду. Опять Апроська оказалась виноватой – в неблагодарности сына Данилки, коего приютили и растили, кормили и учили Василий Иванович и Вера, по этой причине даже пожертвовавшая своей женской долей. А может, и Василий Иванович еще бы нашел себе подругу, если бы не эта ситуация… кто знает?
Таким образом Данилка (в паспорте у него значилось Даниил, но какой ценой достался этот серпастый и молоткастый документ бежавшему из колхоза и от сиротской доли пацану!) объявился только через десять лет. Прислал матери и тетке посылку и не одну. Повинился… И получил-таки прощение. Василий Иванович велел: «Нехай сюды едет, с семьей». И его слово, как всегда, имело законодательную силу для всех.
Папа к тому времени уже нашел свою судьбу в лице мамы Лили, влюбившись с первого взгляда в (это о тебе, слышишь, мамуля?) интеллигентную брюнетку с выразительными бровями и тонкой фигуркой, а главное, со стержнем. Из города Черемхово, где была вырыта угольная шахта, градообразующая кормилица многих и многих граждан, включая бывших зэков, ссыльных чеченцев, литовцев и разных полукитайцев-полубурят.
Но еще до женитьбы папа отслужил три года армии в Хабаровском крае, шофером полуторки, вернулся на шахту, и… тут уже берет начало и моя личная история.
Когда мне исполнилось два года, папу завалило в шахте – случилась беда. В разрезе под завалом погибло несколько десятков людей. Скорбный колокол долго звучал над Черемхово, заставляя содрогаться жителей. А папа – выжил, правда, обгорел, и кожа на лице покрылась черными оспинами. Ни бровей, ни ресниц - красоты как не бывало. А ведь многие его с Кадочниковым сравнивали. Глаз один только видящим остался.
Мама, ты с ним была постоянно, когда лежал он, закрученный в бинты как бревно, включая лицо. Ты надеялась и верила, хотя многие пророчили, что с калекой жить ты, красотка, не станешь. По твоим рассказам, когда с папы сняли бинты, и он смог что-то смутно видеть, ты принесла меня к нему на свидание, и я заорала вовсю мочь (это я могла!) – испугалась страшного обгорелого дядьку: «Нет, это не папа!!!»
И он заплакал.
А вскоре ты, мама, родила ему – инвалиду – еще одну дочку.
После нескольких писем из Курской губернии и долгих уговоров сибирячки-мамы («Пойми, там же золотые горы, тепло и вишни!») папа перевёз нас в белый от мела город – с одноимённым названием. Об этом сложном процессе, схожем с подвигом декабристских жен, только наоборот, сейчас не станем. Речь о прадеде, пред ясны очи коего мы явились тогда вчетвером – робкие, худосочные, с ножками-палочками, ни тебе фамильного румянца, ни кудрей. Дети угля, асфальта и маминой библиотеки с подвальным хранилищем – именно туда она устроилась по приезде в жирные черноземные места…
Собирали гостинцы из города: белый хлеб, селедку и мороженый хек (с учетом поста, который держали Демоновы строго), мягкие – по старческим зубам – конфеты и пряники. А еще несколько пар галош с розовой подкладкой…
Но не совсем пришлась ко двору мамочка.
Да и мы тоже – никак не могли назвать этих странных старух бабушками, а пуще - одолеть деревенскую еду. Казалось, что вся она пропахла насквозь навозом, что недомыта посуда, что слишком уж натурально-негигиенично всё: вода из колодца, не кипяченая опять же. Зелени - петрушки с салатом - бабушки не сеяли. Сестричка - что с нее взять в три года? - требовала "татитки с пуле", то есть сосиски с пюре.
Чужим было всё, включая домашний хлеб, испеченный бабой Фросей – не шёл он нам никак, сам дух его не нравился. Бабушки искренне сокрушались, качая головой, стоя над нами и накрытым столом, а мы несли назад, в кухню с огромной печью и темными иконами почти полные миски. Их старания смущали нас еще больше. Молоко казалось слишком жирным и «воняло» коровой, картошка на сале – неприятной. Ел - за всех - в основном папа, тем более, что у него хватало физической работы – поправить строения, плетень, грузить какие-то мешки и прочее – но проблемы с минорным настроением бабушек это не решало.
Мамочка, ты мужественно делала вид, что всё прекрасно и вкусно, но ты ведь и вовсе - болела, и никакой кусок не шел тебе в рот…
Не то, чтобы в нашей семье питались изысканно, нет, какое там! И деньги, и продукты экономно рассчитывались папой на месяц, на ограниченный бюджет. Но всё же, мама, ты помнишь наши знаменитые голубцы? Мы – помним…
ГОЛУБЦЫ (Врезка)
Всё вокруг нас есть символы. Они скрывают суть вещей, их настоящий смысл, скрывают глубоко – до поры, до времени. И лет сорок надо было прожить, чтобы стал приоткрываться этот просвечивающийся сквозь плотную материю и простые предметы жемчужный и золотой – драгоценный смысл…
Голубцы. Блюдо известное. Есть и позатейливее – с каперсами там, с креветками, с мускатным орехом.
Но для нас именно голубцы – слово-то какое! – означали всё самое лучшее в жизни. И вот почему.
Готовились они в нашем доме, в семье – мама-папа и трое детей с иногда приезжающей из Сибири бабушкой – не часто, по причине трудоемкости и не самой низкой стоимости. Решения такого рода принимал папа, он, будучи пенсионером по инвалидности, командовал у нас кухней и прочим бытом, мама же трудилась душой и телом с девяти до шести, а то и дольше, в своей школе, в библиотеке, да еще уроки вела. Но мечтать и планировать "голубцы" начинали за неделю, а то и две. Папа разыскивал дефицитное в то время мясо (или на худой конец копил его в морозилке, обрезая кости), подходящий кочан капусты, морально настраивался. А мама... Трудно сказать, готовилась ли она. Мысли о земном, практическом ее не волновали. Её удел - вдохновлять...
И наступал день голубцов. Он с утра носил торжественно-предвкушательный характер, ореол имел такой особенный, ни с чем не сравнимый. Даже выпечка пирогов в приезды бабушки не столь магически действовала на нас. Наверное потому, что в пирогах не участвовал папа.
А голубцы! О, это вполне можно было наречь ритуалом, священнодействием, основанием мира – нашего, единственного, домашнего. Сила которого будет потом долго питать и поддерживать птенцов этого гнезда...
Сразу после завтрака - под передачу "С добрым утром!" - папа начинал делать фарш – дважды прокручивал добытое, отборное мясо двух сортов (только сам, никакого покупного!), пропаривал его, тщательно мешая, с мелко-мелко нарезанным лучком. Затем наступала очередь риса. Папа надевал сильные очки, садился за стол, покрытый клеенкой, насыпал матовые зёрна горкой и не спеша, по одной отбирал годные рисинки в миску.
В это его двухчасовое таинство, в святую святых мы не должны были вмешиваться, не следовало нарушать тишину и сакральность этого действа. Ибо папа при этом о чем-то думал, углубясь в себя и свой космос, и это что-то, недосягаемое для нас, составляло каузальную сущность его души.
Мы только могли ощутить чуть позже неповторимый, волшебный запах, сочившийся из-под кухонной двери. Значит, фарш уже готов, и рассыпчато сваренный, белоснежный рис добавлен, и всё это еще несколько раз перемешано и осторожно посолено, и листики пряной сухой лаврушки положены, и перец черным горошком. Больше папа не признавал ничего. Хотя я вычитала, что надо еще базилик. Нет, папа не менял устои…
В процессе голубцетворения папа особенно любил, если по радио передавали хорошую музыку. Например, исполнение Юрия Гуляева, Бориса Штоколова, Николая Сличенко, ну, и классику – само собой.
Одновременно он ставил вариться огромный кочан капусты – для этого доставалась из кладовки под окном, где, кстати, хранились и овощи, кастрюля-гигант.
После этой длительной увертюры папа отворял дверь и жестом давал знать о том, что теперь наша очередь. Тут вступала скрипка мамы. И наши балалайки.
Хм, папа в это время мог как раз достать свою простушку-гитару и что-то бренькал, сидя в кресле у окна. Но не пропускал и того, что доносилось с кухни.
Надо сказать, мама наша это помещение явно недолюбливала. В отличие от библиотеки. В кухне она чувствовала себя как альбатрос или фламинго в курятнике. И избегала ее, даже несмотря на упреки папы. Редкие, правда. Но с голубцами – может, по причине их семантического намёка на птиц – мамочка совмещалась… Заворачивать голубцы – это её роль. Искусство! Мы с сестрой (а позже - еще и с братом) крутились рядом на этих шести квадратах и могли только подносить едва остывшие нежно-зеленые капустные листы и деревянным молоточком отбивать на них твердые прожилки.
Но самое главное, что весь этот кулинарный процесс мама озвучивала своим прекрасным, звучно-поставленным голосом, какое тут уже радио??? Она вдохновенно повествовала нам о героях Бородинской битвы и декабристах, таинственном перстне Веневитинова и шкатулке императора, вспоминала чудные эпизоды из детства Толстого, Аксакова и Багрова-внука, а иногда и своего, читала самые лучшие в мире стихи, и ее окрыленность поражала нас и освещала (или освящала) весь дом. Благодаря этому, аромат, сотворенный папой, усиливался еще более, он курился уже как божественный фимиам…
Теперь я понимаю, каким счастьем одаряла нас тогда жизнь… Голубиным… Которое не создадут и не обеспечат тебе ни дорогие покупки, ни фешенебельные рестораны. Только любовь – как живое и ласковое, общее и вкусное время, посвященное только тебе…
Однако продолжу. Голубцы, запелёнутые мамиными руками, мы обжаривали на масле в огромной сковороде с двух сторон: строго по две минуты – не пережечь ни одного, ни в коем случае, так как папа не простит – ведь испортится весь «компот».
И уже затем голубцы укладывались в старинную, видавшую виды алюминиевую миску габаритами полметра на полметра. Она напоминала какие-то костры и послевоенные походы, включая рассказ Аркадия Гайдара «Голубая чашка» - один из тех, что слушали мы от мамы, не всегда ловко справляясь с ингредиентами воскресного блюда-гвоздя. А больше в этот день не готовилось ничего – чтобы не смешивать вкусы. И елись голубцы дня два-три. Последние же – на дне – были самыми вкусными, вобравшими в себя все дивные голубцовские качества…
Так вот, эта подкопченная мега-миска значила для нас гораздо больше, чем мисс Вселенная. Ее ставили в духовку – это снова папа – ведь мама с облегчением уже упорхнула в этот момент прочь: «Душно, Даня, душно!! Открывай окно!» к своим высотам, в основном книжного характера.
И потом еще часа два голубцы готовились к своему триумфу в жарком чреве газовой плиты – томились. Как и мы, слонявшиеся под кухней, втягивающие носиками чудесные эманации и считающие минуты до вожделенной трапезы. «Пап, может, хватит? Нет, чуток подождите»… И мы, чтобы скоротать время, лезли в словари – узнать, что значит какое-нибудь загадочное слово из маминого сегодняшнего спектакля на кухне. Ну, к примеру, «метафора». Или "казус"... Обнаружить пред ней, богиней, свое невежество мы не могли.
Меж тем, упоительный запах голубцов распространялся уже по всему подъезду, плыл во двор. И соседи говорили: ну, Лазаревы голубцы нынче готовят. Счастливые…
И были в этом абсолютно правы.
(Конец врезки)
…… Бабушки обижались. Сдержанно, но всё же жаловались – бабе Федоре, Митьке, тете Кате: «Такие-то дробные! И не едять…»
А Василий Иванович ничего нам не говорил, только с прищуром смотрел-обласкивал нас выцветшими голубиными глазками.
«Ниче, ниче, кабы в том всё дело было» – коротко урезонивал дочерей, стряпавших для нас в печи то пышки, то блинцы. Их мы еще воспринимали. С медом – тем более. Сами бабули скребли ложкой о дно миски с пустым супом из "картох" - Петров пост … И как высшее лакомство в разрешенные дни вкушали привезенный нами вареный хек.
Зато мы с сестрой полюбили разглядывать кружевные с вышивкой накидки на подушки, подзоры – низ простыней, выглядывающий из-под одеяла на двух деревянных кроватях, яркие узоры на рушниках, обрамляющих образа в красном углу. Искусно всё! Бабы Верино приданое - так и не пригодившееся. А вот красный угол сам по себе являл нечто, нам не знакомое и недоступное. Так осторожно-благоговейно относились к нему и "тёмная" баба Фрося, и грамотная Вера Васильевна. Лучше не трогать...
По вечерам запах керосиновой лампы мешался с лампадным, дышать к ночи становилось трудно. Мама, ты так и вовсе не спала. О чем ты плакала, о чем думала ночами в той душной и не очень-то доброжелательной хате под мерно-раздражающий стук стенных ходиков с красным грибочком? О чем просила судьбу, Бога? Ведь «в деревне Бог живёт не по углам»…
Я плохо помню все подробности той первой поездки в русскую деревню. Даже не скажу, сколько вытерпели там тогда – неделю? От силы две? Но потом ты рассказывала, что, когда мы уезжали, нагруженные сумками с молодой картошкой, капустой, луком, Василий Иванович подозвал тебя к себе, и вы долго говорили. Он будто знал, что это - на прощанье. Его слова ободрили тебя, они звучали как напутствие, как благословение. Он видел, как тебе трудно в атмосфере невежества, как тяжелы испаренья крестьянской земли – в самом широком смысле этого выражения.
«Черноземье, Лиль, – черная земь, тут не всяк сдюжит» – сказал весомо, со знанием.
А потом добавил:
- Но ты поправишься, и жисть всему научит… Не боись!
И самое главное, самое сокровенное, о чем ты вспоминала позже и что стояло перед твоими глазами всегда:
Василий Иванович, полузакрыв глаза то ли утверждает, то ли спрашивает:
- Вот, Лиль, скажи… Ты ученая… И другая ты…
- Да что вы, Василий Ива…
- Ты не спорь, а слухай. Вот ищут люди Бога, ищут, уж сколько веков… По всей земле ищут…
И ведь рази нашли?
В это время над головой старика внезапно погасла лампадка. Наверное, порыв воздуха в форточку ворвался…
Ты, мама, тогда встала и зажгла ее снова.
Василий Иванович открыл блеснувшие небом глаза и благодарно взял маму за руку:
- А може, и искать его не надо, а?...
Что значили эти его последние слова? В разное время им придавалось разное значение. Диалектика, так сказать.
Мама, в конце своей жизни ты поняла их так: искать Бога не надо, ведь Он всегда тут.
А мне сейчас, знаешь ли, пришла такая мысль: середняк он был, Василий Иванович! Середняк, каких большинство среди здравомыслящих людей, делающих дело на земле. Середняк – между Христом и коммунизмом. И то, и другое, было ему не понятно, как крайность.
А серединный путь, как известно, самый мудрый. На востоке его называют царским... Чтобы без фанатизма.
Больше Василий Иванович почти не разговаривал. Через несколько месяцев его не стало. Так вышло, что мы опоздали к похоронам пращура на один день…
Нас встретили заплаканные бабушки, провели в опустевшую хату.
И уже несколько лет спустя младшая моя сестра поведала мне, что произошло с ней там. Еще до того ей сказали: «Дедушка Вася умер. Дедушки нет». Четырехлетний ребенок никак не мог понять, как это? Что такое умер? Почему его – нет. А спросить взрослых не решалась. Она мучилась этим всю дорогу до села, до крыльца прадедовой хаты. Но, войдя в неё, с порога коридора увидела: дедушка Вася полулежит на своем диване, как в прошлый раз, закинув ногу на ногу. Смотрит-улыбается ей. Живой!
И сестра моя обрадовалась, как еще никогда не радовалась. И пошла к нему, протянув ручки. Однако тут дедушка стал помаленьку исчезать, превращаться в облачко, и подойдя, девочка не нащупала ровным счетом ничего. Но ее не смутило это исчезновение, теперь она точно знала, что дедушка есть. Живой и невредимый. И любит ее…
Зачем же меня обманывали?! – возмутилась она. – Умер, умер… неправда это!
Но спросить, зачем обманывали, она тоже не решилась.
Мама, а ведь ты и правда, всему научилась – и сажать, и копать, и хату мазать, и в лесу ягоды-груши, шиповник и травы собирать и сушить, во всём свекрови и бабе Вере помогала. И в конце концов заслужила почёт и большое уважение родни, да и всего хутора. И принимала нас эта хата уже как родных, и оберегала и вскармливала - до самого конца жизни бабы Фроси и Веры Васильевны - в девяностых. И ты, мама, несла свой свет добрым людям малой родины своего мужа тк, как только ты могла это делать - со всей силой несгибаемого духа и неугасимой любви к русскому Слову.
Ну, не смущайся, родная, отдыхай там… И низкий поклон передай бабушке Фросе, Вере Васильевне и особенно Василию Ивановичу - Ною рода нашего...
Примечание.
О фамилии Демонов.
В некоторых значимых дореволюционных данных люди с этой фамилией являлись важными персонами из русского тульского купечества в XVI-XVII в., имеющих в своем распоряжении хорошую царскую привилегию. Исторические свидетельства фамилии можно обнаружить в ведомости переписи Древней Руси в пору царствования Ивана Грозного. У царя имелся определенный список привилегированных и ярких фамилий, которые даровались придворным только в случае особых заслуг или награды.
«В деревне Бог живёт не по углам» - первая строка стихотворения И.Бродского.