В жизни Марины Ивановны Цветаевой было много увлечений и романов. Возникает такое ощущение, что она, влюбляясь, каждый раз как бы с напряжением всех сил поднималась на крутую гору, пытаясь познать истинную суть человека. Но обычно приходилось спускаться, то кубарем, то тихим шагом. Настигали разочарования: как ее, так и в ней.
Пётр Юркевич был полудетским увлечением Марины Цветаевой. Ей в то время не исполнилось еще шестнадцати лет. В дарственной надписи на книге «Волшебный фонарь» Цветаева назвала его «другом моих 15-ти лет». Юноша был на три года старше, уже студент, брат гимназической подруги Цветаевой Сони Юркевич.
Известно, что летом 1908 года, с разрешения отца, Марина Цветаева поехала погостить в имении, принадлежащем семьи Юркевичей, Орловке, которое находилось в Чернском уезде Тульской губернии. Был трудный период в ее жизни. Недавно скончалась мать, дом осиротел. Марина тяжело переживала период одиночества и своей ненужности. Перед глазами Марины предстала жизнь с иным укладом и отношениями, которых никогда не было в ее семье. В Орловке она “оттаяла” и, по ее признанию, “приручилась” к Пете Юркевичу.
Позднее Цветаева посвятила другу молодости несколько стихотворений: «На 18 июля» («Когда твердишь: „Жизнь — скука, надо с ней…“»), «Месяц высокий над городом лёг…», «Если слышишь ты в сердце малиновый звон…» и «Прежнему Понтику» («Понтик» — домашнее имя Пети Юркевича).
Письма и стихи Марины Цветаевой к Петру Юркевичу можно назвать типично цветаевским эпистолярным романом, для которого характерны надуманность чувств и возникающая из-за этого напористость, тем более, что адресат находился за пределами ежедневной досягаемости. Они переписывались с 1908 по 1916 годы. Однако до нас дошла лишь часть этого наследия.
Поразительно, что из всех ответов Юркевича судьба сохранила черновик единственного письма, при том того самого, которое и требовалось прочитать, дабы убедиться, что роман завершился также, как и некоторые последующие:
«Марина, Вы с Вашим самолюбием пошли на риск первого признания, для меня совершенно неожиданного, возможность которого не приходила мне и в голову. Поэтому отвечать искренне и просто на Ваш ребром поставленный вопрос если бы Вы знали, как мне трудно. Что я Вам отвечу? Что я Вас не люблю? Это будет неверно. Чем же я жил эти два месяца, как не Вами, не Вашими письмами, не известиями о Вас? Но и сказать: да, Марина, люблю… Не думаю, что имел бы на это право. Люблю как милую, славную девушку, словесный и письменный обмен мыслями с которой как бы возвышает мою душу, дает духовную пищу уму и чувству. Если бы я чувствовал, что люблю сильно, глубоко и страстно, я бы Вам сказал: люблю, люблю любовью, не знающей преград, границ и препятствий, ты мое счастье, моя радость, жизнь мою превратишь в царство любви. Но чувствую: сказал бы сейчас это фразой, а не делом, и в скором времени сплоховал бы каким-нибудь позорным образом. Вот Вам мой ответ правдивый, честный, искренний (но не страстный).
Любящий Вас, преклоняющийся перед Вашей сложной, почти гениальной натурой и от души желающий Вам возможного счастья на земле.
Ваш П. Ю.»
Позднее он решит возобновить отношения, но оказалось, что уже поздно. Цветаева перегорела и унеслась далеко вперед, ее стали интересовать люди совершенно иного склада.
Думается, что следует привести одно письмо Цветаевой к Петру Юркевичу полностью. Написано оно уже в годы ее замужества. И что, пожалуй, важно - после пятилетнего перерыва в переписке. Как обычно - многословно, ибо в ней пылала жажда высказаться. Затрагивает оно одновременно несколько важных для ее души моментов. Доверяя другу, Марина предпринимает попытку изложить свои взгляды на личное видение дружбы и любви. Да, любви, которой ей так не хватало всю жизнь, начиная с детства. Петр был хорошим собеседником и научился понимать все сложности характера подруги. Его не раздражала, как многих, обезоруживающая прямота Марины.
«Москва, 21-го июля 1916 г.
Милый Петя,
Я очень рада, что Вы меня вспомнили. Человеческая беседа — одно из самых глубоких и тонких наслаждений в жизни: отдаешь самое лучшее — душу, берешь то же взамен, и все это легко, без трудности и требовательности любви.
Долго, долго, — с самого моего детства, с тех пор, как я себя помню — мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили.
Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это — любовь. А то, что Вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, — мне этого не нужно. Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу. — Это моя формула.
Никогда не забуду, в какую ярость меня однажды этой весной привел один человек — поэт [Речь идет об О. Мандельштаме], прелестное существо, я его очень любила! — проходивший со мной по Кремлю и, не глядя на Москву-реку и соборы, безостановочно говоривший со мной обо мне же. Я сказала: “Неужели Вы не понимаете, что небо — поднимите голову и посмотрите! — в тысячу раз больше меня, неужели Вы думаете, что я в такой день могу думать о Вашей любви, о чьей бы то ни было. Я даже о себе не думаю, а, кажется, себя люблю!”
Есть у меня еще другие горести с собеседниками. Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, “пожалеть”, что он пугается — или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь.
Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть:
“Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться — мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!”
Люди ко мне влекутся: одним кажется, что я еще не умею любить, другим — что великолепно и что непременно их полюблю, третьим нравятся мои короткие волосы, четвертым, что я их для них отпущу, всем что-то мерещится, все чего-то требуют — непременно другого — забывая, что все-то началось с меня же, и не подойди я к ним близко, им бы и в голову ничего не пришло, глядя на мою молодость.
А я хочу легкости, свободы, понимания, — никого не держать и чтобы никто не держал! Вся моя жизнь — роман с собственной душою, с городом, где живу, с деревом на краю дороги, — с воздухом. И я бесконечно счастлива.
Стихов у меня очень много, после войны издам сразу две книги. Вот стихи из последней:
Настанет день — печальный, говорят:
Отцарствуют, отплачут, отгорят —
Остужены чужими пятаками —
Мои глаза, подвижные, как пламя.
И — двойника нащупавший двойник —
Сквозь легкое лицо проступит — лик.
О, наконец, тебя я удостоюсь,
Благообразия прекрасный пояс!
А издали — завижу ли я вас? —
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке черной
К моей руке, которой не отдерну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о живые,
Я ничего не возражу — впервые:
Меня окутал с головы до пят
Благоразумия прекрасный плат.
Ничто уже меня не вгонит в краску,
Святая у меня сегодня Пасха.
По улицам оставленной Москвы
Поеду — я и побредете — вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, —
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон!
— Прости, Господь, погибшей от гордыни
Новопреставленной болярине Марине!
Это лето вышло раздробленное. Сначала Сережа был в Коктебеле, я у Аси (у нее теперь новый мальчик — Алексей), теперь мы съехались. Он все ждет назначения, вышла какая-то путаница. Я рада Москве, хожу с Алей в Кремль, она чудный ходок и товарищ. Смотрим на соборы, на башни, на царей в галерее Александра II, на французские пушки. Недавно Аля сказала, что непременно познакомится с царем. — “Что же ты ему скажешь?” — “Я ему сделаю вот какое лицо!” (И сдвинула брови). — Живу, совсем не зная, где буду через неделю, — если Сережу куда-нибудь ушлют, поеду за ним. Но в общем все хорошо.
Буду рада, если еще напишете, милый Петя, я иногда с умилением вспоминаю нашу с Вами полудетскую встречу: верховую езду и сушеную клубнику в мезонине Вашей бабушки, и поездку за холстинами, и чудную звездную ночь.
Как мне тогда было грустно! Трагическое отрочество и блаженная юность.
Я уже наверное никуда не уеду, пишите в Москву. И если у Вас сейчас курчавые волосы, наклоните голову, и я Вас поцелую.
МЭ».
Выше приведенное стихотворение было написано 11 апреля 1916 года, в первый день Пасхи. Впоследствии вошло оно в цикл «Стихи о Москве», городе, который так любила и которым, несомненно, гордилась Цветаева.
-------------
Несколько слов об адресате писем. Петр Иванович Юркевич (1889 — 1968) родился в семье известного московского педагога и ученого-географа И. В. Юркевича. Будучи младшим сыном в семье, он рос как бы в тени своих старших братьев, находясь под их постоянной опекой. В 1907 году — серебряный медалист 4-й московской мужской гимназии, поступает на медицинский факультет Московского университета, который оканчивает в 1913 году со степенью лекаря. В 1914 — 1915 годах в качестве корабельного врача совершает длительное путешествие на борту торгового судна. По возвращении в Москву попадает на фронт первой мировой войны. Затем принимает участие в гражданской войне. Демобилизовавшись из Красной Армии в 1920 году, поступает на работу в Благушинскую городскую больницу (ныне городская больница № 36), где работает всю оставшуюся жизнь, пройдя путь от ординатора до главного врача. В годы второй мировой войны служит на Южном и Карельском фронтах; награжден орденами и медалями. В 1947 году удостоен звания заслуженного врача РСФСР.
-------------
В заключении приведу одно из стихотворений, посвященных Юркевичу:
Стало холодно вдруг и горели виски
И казалась вся жизнь мне — тюрьма.
Но скажите: прорвалась хоть нотка тоски
В ироническом тоне письма?
Был ли грустной мольбы в нем малейший намек,
Боль о том, что навек отнято,
И читался ли там, меж презрительных строк
Горький оклик: “За что? О, за что?” —
Кто-то тихо сказал: “Ты не можешь простить,
Плачь в душе, но упреков не шли.
Это гордость в себе свое горе носить!” —
И сожгла я свои корабли…
Кто-то дальше шептал — “В сердце был огонек2,
Огонькам ты красивым не верь!” —
И за этот за горький, тяжелый урок
Я скажу Вам — спасибо теперь.
Только грустно порою брести сквозь туман,
От людей свое горе тая, —
Может быть, это был лишь красивый обман,
И не знаю, любила ли я…
Их письма Цветаевой, отправленного между 18 и 27 августа 1908 г., Москва
«…Стихи эти написаны под впечатлением обиды и живым воспоминанием о Вас, каким я знала Вас в Орловке. Теперь всё изменилось. Не то чтобы ссора наша отдалила нас друг от друга, а всё-таки есть что-то. Вы и сам, верно, это чувствуете».