Она думает, я не хочу этого ребенка.
Смотрю на свои руки, лежащие передо мной на столе. Бугристые жилы тянутся по загорелым кистям. Ими так часто восхищались. Руки рок-звезды. Самому смешно... К настоящему року моя деятельность не имеет никакого отношения. Эта музыка - глянец, посыпанный сахарной пудрой. В нем все прекрасно, и самая страшная проблема – что тебе не перезвонила девушка. Не я пишу себе тексты – мне всегда было достаточно этой отговорки. Залы полные, незачем париться.
Она думает, я не хочу... Ну да, как еще ей думать. Она сказала мне о беременности сегодня в девять утра. Я вышел из ванной и ответил: «Охренеть». А потом добавил: «Вечером обсудим, опаздываю. Ок?» Она ничего не ответила, только едва кивнула, не отводя глаз. Куда я, кстати, опаздывал?
Передо мной остывший кофе. Я почти не пил его. Сижу в кофейне уже часа полтора. Взгляд застрял в моих бесчисленных браслетах. Оба запястья таскают достаточно барахла. Кожаные, из разноцветных ниток и... Вот он. Этот, с синими крупными бусинами, подарила мне сестра. Ей тогда было лет 14. А мне, наверное, семь. Размер регулируется, поэтому я ношу его до сих пор.
Мне тяжело о ней вспоминать. Тело передергивает. Псевдо-кожаное сиденье заскрипело, когда я заерзал. Прямо как тогда, в том микроавтобусе. Я смотрю перед собой – через свой стол, за которым сижу здесь в кафе, один – и вижу его. А он сидит на своем черном сиденье из настоящей кожи в полумраке автосалона.
Лицо Теодора тогда – четыре года назад - было похоже на маску. Он тупоголовый муженек моей сестры. Я не знаю, была это любовь или слепой расчет, я никогда ее не спрашивал. Мы много общались с ней, но почти не разговаривали. Я про настоящие разговоры. Мне просто нравилось ошиваться рядом с семьей чиновника.
Мне было не интересно, что они собирались праздновать в тот вечер. Я поехал, чтобы выпить бесплатного шампанского и поболтать с дочками их друзей-чиновников. Меня не спугнули даже пара часов в машине с их спиногрызами, которые редко умолкали. Всю дорогу туда я слушал плеер. Тогда я еще только мечтал стать музыкантом. Сейчас понимаю, что мне было неважно, кем становиться, главное – чтобы меня обожали.
Спустя всего полтора часа после прибытия на праздник, я снова сидел в бронированном минивэне и точно также ерзал на своем сиденье. Я смотрел на Теодора и хотел, должен был спросить его, но не решался. Спросить, как он может пойти на это. Потому что видел по его лицу, что он может. Спустя полтора часа после прибытия у меня больше не было сестры и двух племянников. А у него не было жены и детей. Но страшнее было то, что еще только могло случиться.
После я долго пытался понять, какой был мой последний разговор с Лирой, Тео и Теа (это была идея Теодора дать сыну и дочери почти одинаковые имена). Кажется, в последний раз я спросил у сестры, когда мы начнем есть и пить. Это случилось, когда мы заходили в загородный особняк, чтобы попасть на нудную церемонию награждения моего свояка. Наверное, он стал чемпионом по бесполезности, или что-то такое.
Всю дорогу туда я огрызался на Теа и Тео из-за того, что они вертелись в креслах, сотрясая весь ряд. Это сильно раздражало. Но с Теа был еще один, последний разговор – уже там, в доме. Во время фуршета я вышел из зала, чтобы отлить, а она была в холле рядом с выходом. Она сидела на полу с телефоном и переписывалась. Увидев меня, племянница позвала меня и спросила, не знаю ли я, когда мы поедем домой. Она выглядела нервной. А вот меня в ту минуту уже все устраивало. И я просто отмахнулся, сказав, чтобы поиграла с братом, если ей скучно.
Я не любил их. Не любил этих детей, хотя был их дядей. И не особо-то заботился о сестре. Мне было 23, и, наверное, это слабое утешение. Я только брал.
- Хотите еще чего-нибудь? – вопрос заставил меня вздрогнуть. Надо мной нависла официантка. Я смотрю на нее, но снова вижу что-то совсем другое.
Точно такой же вопрос задала мне стюардесса, когда я летел на другой конец страны все те же четыре года назад. Летел становиться «рок-звездой». И теперь я готов поставить кавычки к этому званию. В тот момент я был счастлив и уже ничего не помнил. Они что-то сделали со мной. Только позже все стало возвращаться. Частями. И кажется, только сейчас – вернулось полностью.
- Воды. Если можно.
Официантка явно узнала меня. Слишком уж смазливо она улыбается. Я привык к таким улыбкам. Они лживые. При виде меня люди, в основном девушки, хотят произвести наилучшее впечатление. Они натягивают льстивые маски и поправляют волосы. Все, как я и хотел раньше. Мне хватает обожания, но у меня нет любви. Мне совсем не видно людей за их фасадами, а им не видно меня – за моим.
А тогда у меня была любовь. Любовь сестры и какая-то настырная любовь племянников. Они будто не замечали, как я постоянно игнорирую их попытки что-то показать или рассказать мне. Они тянулись ко мне, как зверята. Способен ли я стать отцом собственному ребенку?
Спустя пять часов я сижу напротив своей беременной девушки. Она пытливо всматривается в меня.
- Ты не готов стать отцом? – ее голос почти не дрожит, но я чувствую, что слова даются ей не просто.
Смотрю на нее с полминуты.
- Я покажу тебе кое-что.
Вытягиваю вперед левое запястье и отодвигаю браслеты. Среди них поблескивают синие бусины. Теперь хорошо видно, что прятали эти браслеты. Ярко-бордовый рубец рваной линией пересекает запястье по диагонали. Он всегда становится ярче, когда я замерзаю. Сегодня минус десять. А я в своей брендовой курточке сделал по меньшей мере 15 кругов вокруг дома, прежде чем зайти.
- Что это?
Конечно, она видит этот шрам впервые. Мы встречаемся только три месяца. А мои руки всегда закрыты браслетами. Я и сам на долгое время забывал о нем. Забывал о том, как в отчаянии распорол себе руку в тот же вечер, когда меня отвезли домой из-за города.
- Истерика четырехлетней давности. А еще – это напоминание.
Разволновавшись, она подалась вперед и провела пальцем по грубому шраму.
- Что с тобой случилось?
- Я потерял сестру и двух племянников.
Мой ответ заставляет ее оторвать взгляд от шрама и посмотреть на меня.
- Что?
Она не знает. Никто не знает. Если я скажу, что я шурин Теодора Крейтера, люди подумают, что я обкололся. Иногда я и сам сомневаюсь. Но шрам напоминает. Когда вижу его, я понимаю, что не брежу. Что мои родные люди были на самом деле.
Тогда в маршрутке я уже все знал по лицу Теодора. Но я хотел спросить, должен был.
- Ты сможешь? Ты послушаешь их? Это же твоя жена и твои дети! Ты правда сможешь? – стоило мне решиться открыть рот, как вопросы посыпались, обгоняя друг друга. В ту минуту Теодор казался мне вершителем моей судьбы, всей моей жизни. Хотя, конечно же, я знал, что его решение мало что значит.
Он не ответил, продолжая смотреть куда-то перед собой с полуоткрытым ртом. Его взгляд совершал быстрый и хаотичный бег на месте, сосредоточившись где-то в районе соседнего от меня кресла. Лишь уголок рта дернулся от пулеметной очереди моих вопросов.
Моя девушка пытается найти ответы на моем лице, пока я мысленно прокручиваю прошлое. МОЕ прошлое.
- Лиза, их просто забыли, - ответила я. – Лира. Тео. Теа. Никто не вспомнит их сегодня. Но они были. И я хочу, чтобы ты знала, в каком мире может очутиться наш ребенок.
Я хватаю ее руки и подаюсь вперед, заглядывая ей в глаза. Я должен предупредить ее. Она должна знать, что это безумие!
- В каком мире?
- В мире, где люди могут исчезать. А другим приходится забывать их или делать вид... Здесь взрослые сами словно дети в песочнице – играются жизнями друг друга как игрушками!
- Что с ними случилось? – рука Лизы мягко выскользнула из моей и опустилась на живот.
- Они взорвались. Их взорвал кто-то. От них ничего не осталось. Это был теракт. Когда-то я был свояком Теодора Крейтера. Моя сестра была его женой.
Лиза нахмурилась. Едва ли она следила за именами политиков.
- Ты про того плешивого, который придумывает все эти абсурдные законы?
- Тогда у него было больше волос, – я слегка улыбнулся. - Но глупые законы он предлагал уже тогда.
Я рассказал ей обо всем. О том вечере, когда тела моих родных разорвало на множество частей. Как я сидел в том проклятом микроавтобусе, в котором перевернулась моя жизнь.
Они не могли допустить, чтобы общественность узнала о теракте. Чем объясняться, проще замести осколки вазы под ковер и натянуть улыбку. В наше время они умеют изменять реальность так, как им удобно. Они даже умеют менять прошлое.
Я рассказал о том, как меня сделали никем в этой истории и увезли подальше от Крейтера, сделав звездой, чтобы откупиться. О том, как моя сестра и ее дети исчезли. Это хуже смерти, потому что не осталось ничего. От них совсем ничего не осталось.
Еще я рассказал о том, как плохо обращался с ними. Даже о том, как за несколько дней до их смерти я накричал на Тео, потому что он взял мои наушники без спроса. Идиотские наушники.
Не рассказал я ей только об одном. Я решил умолчать (во всяком случае, пока), почему обратил на нее внимание три месяца назад, когда от скуки просматривал поток сообщений на своей странице. Я увидел улыбку, напомнившую мне сестру, увидел разметавшиеся на ветру светлые волосы, которые девушка пыталась придержать рукой, зажмурив один глаз. Я увидел все это на аватарке в сети, а рядом было имя, так походившее на имя сестры. Это стало причиной первого и следующих свиданий. И чем дальше, тем больше я вспоминал. И тем чаще я задавался вопросом…
- Ты любишь меня, Нико? – она вдруг встала и села на меня сверху, нежно обхватив мое лицо руками. Ее глаза раскраснелись от моего рассказа. Она очень близко. Я вижу, как бьется жилка у нее на шее. Чувствую тонкий запах ее тела. Люблю ли я ее? Ее саму, а не память о сестре.
Мои руки безжизненно лежат рядом с ее коленями. Мне кажется, я всегда был безжизненным по отношению к ней. К моей сестре. К ее детям. Я всегда был таким. Зачем впускать в себя жизнь, зачем любить, если в любой момент тебя могут выпотрошить. Я спрашиваю себя, спрашиваю только сейчас, и продолжаю молча смотреть на Лизу. Ее горячий взгляд атакует меня, как пожар - бетонную стену. И возможно, впервые моя стена не так крепка.
Лиза приближается к моему лицу и целует меня в левую щеку, прижимаясь на несколько секунд, одновременно мягко и решительно. Затем то же самое она проделывает с моей правой щекой. Голову заполняет тепло.
Она прикасается к моим ладоням, которые все так же лежат на диване - открытые и бессильные. От ощущения ее мягких пальцев на ладонях в первую секунду мне хочется сжать их в кулаки, закрыться от нежности. Но я преодолеваю порыв. Ее руки добираются до моих плеч. Рубашка не спасает меня от ее настойчивого тепла.
Через мгновения ее ладони ложатся мне на грудь. Она смотрит на меня, и я теряюсь. Затем она расстегивает несколько верхних пуговиц моей рубашки и... неохотно оторвав от меня взгляд, опускается и целует меня чуть ниже шеи. Я чувствую ее, ее горячие губы, обжигающий лоб. Поднимаю глаза к потолку в абсолютной беспомощности. Что происходит со мной?
Я не знаю, но впервые не чувствую железной брони, которая всю жизнь пролегала тонким, но прочным слоем прямо под моей кожей. Сначала мне страшно, но затем страх уходит, и я чувствую приятную обездвиженность. Мое тело не может с ней спорить.
Следом я ощущаю, как во мне разжигается мой собственный огонь. Как ответ. Мне кажется, я никогда не чувствовал такого. Вместе с тем появляется сила. И желание.
Я резко отрываюсь от спинки дивана. Это движение отталкивает Лизу - и она чуть не падает на пол. Но я тут же хватаю ее и притягиваю. Прижимаю к себе, обнимаю, как никогда никого не обнимал. Наконец делаю это честно. Не отторгая одновременно.
Она отстраняется, чтобы заглянуть мне в глаза. Наверное, я улыбаюсь. Потому что ее губы складываются в изумительную улыбку. Целую ее. А она прижимается ко мне, как никогда не прижималась, и я слышу ее сердце. В губах, в груди и... в животе.
Спустя минуту мы окончательно сливаемся. И это самый страстный момент в моей жизни. Но при этом в нем нет похоти. Это акт согласия. Соглашения. Это договор между нами, по которому я согласен больше не бояться. Отказываюсь бояться. По которому я люблю ее. Всей той любовью, которую мне удавалось отложить на потом. И по которому я хочу этого ребенка.