Она вскочила на подножку автобуса, запыхавшись, плюхнулась на сиденье и подумала «Ну, все! Жизнь не удалась!» В который раз она обрывала эту фразу в уме на полуслове, пытаясь улыбаться, натягнуто и неестественно, казаться весёлой и компанейской, нравиться всем. Но всё равно убежать от себя никогда, никогда ей не удавалось. « Жизнь не удалась,» - вертелось в голове!
«Жизнь не удалась!» - кричали со всех сторон кривляющиеся рожи, которые, как ей казалось, прячутся за безучасными взглядами пассажиров.
« Жизнь не удалась!»-дразнили её яркие фонари за окном, покачиваясь вслед трясущемуся старенькому «аквариуму», как называли в городе их разболтанный городской автобус, который давно пора было списать по выслуге лет.
Канареечного цвета бирет её вызывал любопытные взгляды женщин, одетых со вкусом в симпатичные шляпки. Она нагло посмотрела им в глаза и резко отвернулась. «Нет, не удалась,» - тоскливо подумала она.
И посмотрела за окно. Сумерки быстро подкрались и, напитавшись её тоской, сгустились в яркую черноту, отсвечивающую сотнями огней удалявшегося города. Длинные золотые столбы света дрожали в воде, перекидываясь через речку яркими цветными лоскутами. Дальний город танцевал и ликовал, отражаясь в воде, она засморелась на эту неожиданную красоту.
И вдруг её захватили воспоминания детства. Дальние –дальние годы, на сотни километров отстоящие от неё молодой, энергичной, взбалмошной, у которой «Жизнь не удалась» . Тогда-то ещё всё было как будто иначе. Эти же огни этого же города она видела теперь своими же детскими глазами. Какие это были золотые, вожделенные огни, как они притягивали её детский ум, тревожили, будоражили, будили яркие честолюбивые устремления. Как много обещали тогда, тридцать, нет, пожалуй все сорок лет назад. Тогда на легком белом теплоходе, отплывая с пахнущей мазутом и,почему-то, свежим хлебом, и речной болотистой водой пристани, она не могла оторвать восхищенного взгляда от этих манящих, зовущих, обещающих счастье огней. Что же случилось?
«Ах, белый теплоход…» -всплыла в памяти далёкая песня из давно позабытой жизни. Да, да, именно белый теплоход, речной трамвайчик, или пароход, как называли попросту люди, был главным в том мире, который теперь выступил из темноты и не отпускал её встревоженного сердца. «А-а-а-а-а-а….»- громагласными гудками первых пароходов на рассвете начинался каждый день в той эпохе детских ожиданий. «А-а-а-а-а» - перекликались гудками встречные пароходы на речных поворотах, разбивая моторами в весёлую белую пену маслянистые массы отливающей сталью речной воды. Этот звук был привычным, как биение собственного сердца, замирающего над перекинутым мостиком между причалом и шатким бортом теплохода, по котрому, ступая два-три шага над пропастью реки, ещё совсем девчонкой запрыгивала на скользкую палубу между корзинами, чтоб скорей спустися в трюм, пропахший неповторимым запахом затхлых старых вокзалов, дермантиновых затертых кресел, дальних путешествий. Круглые окошки-иллюминаторы почти касались волны, быстрой, пенящейся, серебристой в лучах отчаянного южного солнца.
Куда всё унеслось? Ни пароходов, ни того детского ощущения счастья от этих мятущихся береговых огней, отражающих неведомую жизнь ночного города, опрокидывающих в Днепр все мечты и все представления вместе с несбывшимися ожиданиями вполне благополучного детства.
Ночь навалилась, как борец сумо невероятной тяжестью, и пронеслась в каких-то скачущих пёстрых кошмарах. Давно в полинялую от рассвета комнату вливался пропитанный туманом безучасный свет. Она вскочила с опухшей физиономией, будто от перепоя, с отвращением взглянула в зеркало и быстро отвернулась. Маленькие опухшие чужие глазки из зазеркалья напугали её. Она зло оскалилась сама на себя, сожалея о вчерашнем рвении стать писательницей, во что бы то ни стало наконец начать или покончить с этой терзавшей её с детства неуёмной идеей – выплеснуть на бумагу все свои переживания и стремления. «Всё, напрасно, всё это никому не надо,» -ругала она себя. Столько лет отдала этим бесплотным мечтам, променяла на них реальные отношения, реальных людей и возможности, не разменивая своего, как ей казалось, уникального дара сочинительства. Но какой ценой давалось ей каждый раз это глупое упрямство – написать свои опусы, над которыми в глубине души она сама смеялась. «Что, что можешь ты сказать, глупая, жалкая пустая девчонка? Хорошо бы еще девчонка, почти уже старушка!» Зло ругала она себя. Она быстро оделась, кое-как справилась с замком, вечно заедавшим в самый неподходящий момент и выскочила на улицу. Свежий воздух резкой волной захлестнул её и взбудоражил. «Хорошо, хоть день ещё ничего, тёплый», - подумала она, поёживаясь в своей курточке. Навстречу шли люди, озабоченные своими ежедневными хлопотами. Молодые и старые, суетливые и не очень. Машины сигналили и обдавали прохожих мелкими брызгами желтой воды из привычных луж. Солнце вымывало себе окошко в тумане, чтобы показаться хоть белым пятном над суетой дня. Она шла быстро, не обращая внимания на прохожих, но постепенно ей становилось спокойнее. Городская суета имела над ней планительную власть.
Вдруг откуда-то сзади раздался как будто знакомый голос: «Люська!Люська!» Она обернулась. На неё бежала грузная дама, растрепавшиеся волосы выбились из-под вязаной тёмной шапочки.
-Люська! Это ты? Ты это или не ты?
-Женька! –обрадовалась она. – Я, а то кто ж!
Женщина приблизилась вплотную, запыхавшись и не церемонясь, и, рассматривая друг дружку поближе, они ткунусь носами куда-то повыше воротников прямо в растрепавшиеся косы.
-Ой, прямо не могу поверить! Вот уж не думала тебя встретить!»
-Женька-а-а!- повторяла она. – А ты откуда? Ой, что я говорю! Привет!
-Это я откуда? Лучше расскажи откуда ты? Пропала на двадцять лет, и вот тебе – здрасьте!- подруга громогласно рассмеялась.
-Ладно тебе, ты всё такая ж! – смутилась она.
-Какая-такая? Как всегда. Да брось, ты то как? Вон нос задрала, никого не замечаешь. Ты надолго приехала?- не унималась разговорчивая одноклассница.
-Навсегда, - сказала она и осеклась. «Неужели и правда навсегда?»-, подумала она, испугавшись своих мыслей.
-А чё, умница! Хватит по заграницам шастать, унитазы польские мыть. Небось и дома не пропадём!Прорвёмся!- опять блеснула белыми зубами подруга.
-Точно, прорвёмся!- и они, условившись о встрече, разбежались по своим делам.
Долго –долго не была она дома. Вон и Женьку узнала с трудом. Глаза те же, серые, насмешливые, а так – вполне импозантная дама. Какая там дама, это же Женька, та же милая подружка детства. Вспомнила школу, юность, улыбнулась и загустила. Как всё это туманно и неуловимо!
Она шла, почти подпрыгивая, как девочка, и тёплая волна радости поднималась внутри. Вот вечером договорились встретиться в кафе. «Ах, белый пароход!»- куда умчалось всё – скажи –куда?
Девчонки давно уже стали солидными матерями своих семейств, а хлопцы – тех, уже и не узнать! Ну, вечерком, наговоримся всласть! Мысли плескались, как волны за кормой.
На улице толпился народ, и она подошла рассмотреть, за чем очередь. Кажется, бананы, мандарины, и прочие новогодние вкусняшки. Пока толкалась, подумалаа что можно купить в подарок Женьке к вечеру чего-нибудь вкусненького. Ящики с мандаринами так и притягивали и гипнотизировали её взгляд. Тут на улице прямо перед ней вдруг появился клоун. Настоящий клоун – в разноцветном цилиндре, с размазанной красками физиономией, в карнавальном костюме. Весь обвешанный серпантином и шарами, он протянул ей воздушный шарик, длинный, завязанный в смешную собачку. Она удивилась, широко раскрыв глаза. Но шарик почему-то взяла, а клоун помахал ей пальцем, шутливо погрозил, будто она была непослушная девочка. Тогда ей это показалось смешным. И она засмеялась, вырываясь из очереди, в которой оказалась, рассматривая, что там за толпа за мандаринами, и держа желтый шарик-собачку за длинную тонкую ленточку, и отправилась бегом на работу. Она весело бежала по лужам, собачка-шарик взлетала вслед за её прыгающими движениями, и оттого ли что солнце высветило себе уголок – и просочилось молочным светом, словно сквозь трубочку молочного коктейля, то ли от этой воздушной жёлтой собачки ей было так легко и хорошо на душе.
Она ощутила эту легкость, как тогда, когда на огромном воздушном шаре, поднималась с ним, единственным, любимым, несравненным своим мужчиной, бывшим мужем, над речкой, замирающей сквозными лучами света. Был какой-то весенний выходной. Уличные музыканты собирали толпы поклонников, они вдвоём, не выпуская сомкнутых рук, подходили к каждому кружку и ненадолго останавливались, наслаждаясь мороженым и звуками знакомых песен.
Её лицо не знало ещё этих грустных складок и морщин, а улыбка доверчиво открывала душу людям, которых она принимала так же широко и открыто, всей душой.
Она наблюдала жизнь, как бы со стороны, запоминая всё, что с ней происходит, будто накапливая материал для будущей жизни. Будущая жизнь у неё почему-то складывалась в непременное условие – она станет настоящей писательницей. Она не знала, о чём будет эта книжка, будет ли она вообще, но так уж была устроена она – по-своему удивительно, ничто не проходило бесследно, порой долго мучая её какими-то тревожными раздумьями и предположениями. Рефлексия по любому поводу заставляла тратить добрую половину жизни на пустые мысли, словно пар, улетучивающиеся при трезвом размышлении, так от ярких лучей солнца испаряется ночной туман.
То вдруг она решила заработать кучу денег и рванула за границу, мыть унитазы, как сказала её подруга. «Но, конечно, это временно»,- думала она,- Конечно, я не для этой работы родилась на свет. Вот еще годик-другой – и вернусь». Но время шло, деньги как приходили, так и уходили, а она всё не могла вырваться из этой жесткой карусели. Постепенно она начинала понимать, что жизнь уходит, как вода сквозь пальцы. А она всё готовится начать что-то самое главное. Жить. Готовится начать жить.
«Смешно, не для этой работы я родилась на свет», - снова словила она себя на случайной мысли.- « А разве люди рождаются для работы? То есть, только ли для работы? Для чего вообще? Неужели, только есть, пить, зарабатывать и веселиться? В этом ли была цель и смысл?»
Весь день пролетел в обрывках воспоминаний, в размышленях над утренними вопросами. Но всё её отвлекало, тревожило, не давало сконцентрироваться на своём. На вопросы коллег она отвечала невпопад. Перекладывая сто раз бумаги на столе, суетилась, и начинала снова. Наконец, коллеги стали собираться. И она почувствовала облегчение.
Вечером после работы, как она и предполагала, Женька не смогла прийти, как договорились. Она услышала по телефону бессвязный поток объяснений и, успокаивая подругу, что, мол, ничего страшного, ну, конечно, в другой раз непременно встретимся, вышла из душного офиса на улицу. Пройдя пару кварталов, всё же решила зайти в кафе, немного сомневаясь, и всё-таки потянула за ручку двери, откуда раздавалась ритмичная музика. На неё пахнуло беззаботной теплотой и весельем. По периметру помещения мерцали огоньки и в полуинтимной темноте подвальчика она подошла к стойке бара. Девушка-официантка, разговаривая с яркой блондинкой в белом передничке, посмотрела в её сторону, ожидая заказа. «Капучино и заварное, пожалуйста!» - заказала она, пьянея от вкусного запаха крепкого кофе. Блики светомузыки кружились над девушкой и кофемашиной, и когда, расплатившись, она пошла к крайнему свободному столику, то улыбнулась тому, что именно на этом столике играли огоньки гирлянд, весело подмигивая ей. По бокам стояли четыре искуственные ёлки, увитые дождиком и гирляндами. Силуэты людей впереди вырисовывались, отбрасывая длинные тени.
В толпе, среди людей, среди ярких огней и шума она легче переносила своё одиночество. На какое-то время ей казалось, что все эти чужие люди, сытые, довольные, вполне состоявшиеся, которым до неё дела нет, и составляют её семью. И она неторопливо отпила глоточек горячего напитка. Поёживаясь, словно забиваясь внутрь самой себя, начала рассматривать сидящих за столиками посетителей. До неё долетали обрывки фраз, смех, громкие возгласы и веселые ритмы. И она расстегнула курточку, повела плечами, смахивая усталость, и на минуту прикрила глаза, словно захотелось вздремнуть в тепле и покое. Спохватившись, оглянулась вокруг. Никто не обращал на неё никакого внимания.
На столе кто-то забыл томик самого грустного поэта на свете – её любимого Сергея Есенина. Она потянулась к нему и погладила рукой обложку, словно приласкала любимую собаку. Открыла наугад – и о…на удивление «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег!» Перечитавыя знакомые с детства строки, опять окунулась в далёкое, неисчерпаемое воспоминание. Когда-то рыдала над ними, над судьбой самого поэта. Да что там поэта, над каждой бездомной собачкой и кошкой, таскала их к себе домой, кормила, выхаживала. Всех ей вечно было жалко, за всех душа разрывалась. Потом это качество или привычка к жалости с собак и кошек перешла равномерно на людей, на мужчин. Сколько себя помнит, всех её мужчин, с которыми сводила её судьба, всегда ей было почему-нибудь жалко. То ли встечались ей всё такие же, как она сама, неудачники, то ли она выбирала таких, кого можно согреть своей жалетельной любовью. Некоторые не соглашались, бежали от неё, как от огня, оскорбляясь, что она в них видит не того, кого бы они хотели. От других она уходила сама, когда вдруг понимала, что они подсели на её жалость, как на наркотик, и «ездят» на ней, используя её, дуру, со всеми её сентиментальними чувствами. А разве любовь не начинается с жалости? Разве не самое естественное для женщины это чувство?Почти материнское. Но её бывший муж говорил, что жалость оскорбляет того, кого жалеют. И конечно, он не захотел оставаться оскорблённым. Она долго не могла оправиться от этой своей потери. Пусть он не верил в её мечты и таланты. Пусть она не нашла в нём безусловной любви, на которую надеялась, но всё же им было хорошо вместе. Сильный-сильный, он был рядом. И ей было спокойно. А почему же она его жалела? Она уже не помнит, как же так случилось, что они встретились. После того, как они расстались, она резко всё вычеркнула из своей памяти. Но вот теперь, под звуки этой грустной мелодии, ей вдруг вспомнилось все до мельчайших подробностей. Его не было за что жалеть. Он был первый, кто пожалел её.
Тогда она работала вот почти что в таком же кафе. Стояла за стойкой. Он часто заходил к ним, усаживался за первый столик и много читал. То, что он всегда читает, обратило её внимание на этого ничем не примечательного среднего роста, спортивного телосложения человека, немногословного и, как ей казалось, сурового. Она даже не обращала внимания на то, что он обычно берёт. Хотя почти всех клиентов знала достаточно хорошо, даже их предпочтения.
В тот вечер вразвалочку зашел незнакомый горластый чернявый парень, ростом под потолок. Он потолкался возле прилавка, выбрал самые дорогие блюда, развязно и с вызовом заказал бутылку вина. Чёрные глаза его так и жгли её своим горячим южным огнём, а почти правильный римский профиль и манеры патриция выдавали в нём человека, привыкшего ко вниманию слабого пола и подчинённых. Она знала, что такие субьекты не для неё. Обслуживая клиента, почему-то волновалась, тарелка в руках дрожала, а когда наливала чай, пролила на стол, немного конфузясь, извинилась. Но парень заметил смущение и зацепился взглядом дольше, чем позволяли приличия, на её раскрасневшемся лице. Он несколько раз возвращался, наклонялся к ней и доверительно сообщал о себе, что едет в командировку, а куда, сказать не может. Он говорил, что у него важное дело.
-Но я приеду, и заберу тебя из этой дыры…- убедительно обещал он.
И к ней подходили другие девушки из её смены, окружали их, заглядывали ему в глаза, смеялись, шутили, а он, вдохновлённый вниманием, отмачивал анекдот, от которого, у неё начинали огнём гореть щёки и потели ладошки.
Раза два или три приходил он, и подруги, уже заранее прихорашиваясь, торопились к витрине, а она уходила на кухню, подменить повара. Он громогласно требовал её, она выходила, машинально обслуживала, стараясь не смотреть в эти соблазняющие, зовущие, бесстыдные чёрные глаза, от которых она потеряла сон и покой, и хотела забыть их поскорее. Но что-то толкало его к ней, тихой, спокойной, застенчивой.
Он слишком явно хотел одержать победу над этой неприступной крепостью. Видно, парень не привык к отказам. Она убегала, пряталась. Но ему это только добавляло куражу. И решив, взять быка за рога, он выпил слишком в тот вечер.
-Я тебя провожу, - подступал он, протягивая руки и пытаясь её обнять.
-Нет, не надо, - слабо сопротивлялась она.
-Иди сюда, вот…я ..сейчас, - он вытянул бумажник и оттуда посыпались банкноты.- Он стал собирать, оступился, зашатался, стал ругаться.
-Сейчас, сейчас, - она быстро собирала и заталкивала ему в кошелек его деньги, отдавая ему в руки.
-Успокойтесь!- говорила она, горячо волнуясь.
-Что там такое?- повскакивали с мест посетители.
-Ой, смотрите, он пьян!- раздавалось брезгливо вокруг.
-Иди сюда, я сказал!- закричал он, хватая её за руки.
На него стали оборачиваться люди. Шумно и грузно топчась на месте, он рванул на себя столик, стараясь, добраться до неё.
-Ой, успокойтесь, что вы! – закричали со всех сторон.
-Надо вызвать милицию!
-Охрана!
-Стой, я в порядке! – шатаясь, рявкнул джентльмен.
Он явно не хотел отступать, и тут вступился тот, кто привык читать книжки и обычно не бращал внимания на то, что происходило в зале. Он подскочил к донжуану и дёрнул его за руку. Но тот был выше на целую голову, и насмешливо посмотрел сверху вниз.
-Не надо ругаться, дядя, -сказал её тихий защитник. –Выйдем, поговорим!
-Чего? А ты кто тут? – он резко толкнул невысокого парня, но тот удержался на ногах и крепко взял его за руку. В долю секунды он скрутил руку ему за спиной каким-то особым приёмом, отчего тот неожиданно вскрикнул.
- Я муж её, -спокойно сказал спортсмен.
-Чё-ё-ё? Му-уж? Какой такой муж?
-Законный!
-А…Так бы и сказал. Я б тебя…Скажи спасибо, что мне на автобус, вот билет у меня, а то б я с тобой поговорил серьёзно, - и он заплетаясь языком и ногами,ругаясь и опрокидывая деревянные стулья, поплёлся к выходу.
-Безобразие!
-Хулиганьё!
-А, стыдно, нажрался!- раздавались вслед ему возмущенные возгласы посетителей.
Люди быстро засобирались и кафе почти опустело.
-Спасибо, - тихо сказала она.
-Ничего особенного…А вам лучше найти другую работу, - сказал тихий парень, поправляя свой пиджак.
-Да, вы правы. Но не всегда же такие клиенты, - пошутила она.
-Я вас провожу.
-Я не против.
Они шли по вечерней улице, фонари дрожали, разгоняя сумерки, и ей становилось так легко и спокойно рядом с ним. Хоть он был невысок, с виду неприметен, но какая-то внутренняя сила чувствовалась в нём.
Отодвинув томик Есенина, который растревожил все эти воспоминания, она встала и засобиралась. На улице уже смеркалось. Горели яркие витрины магазинов, ночные фонари. Чем дальше она продвигалась к окраине, на которой жила, тем пустыннее становились улицы. Доносился лай собак, взвизги машин.
«Ещё один день бесплодных воспоминаний бесследно исчез в ночной тьме,» - подумала она. «Вот что опять помешает мне сесть и написать начало моей книжки?» Эти бессчетные монологи истощали её силы, когда-то может быть и задуманные для того, чтоб воплотиться на бумаге. Она пришла домой, включила свет, сбросила куртку, и не раздумывая, прошла в комнату. Включила магнитофон и нашла свою любимую музыку. «Царица моя Преблагая, зриша мою беду, зриша мою скорбь…» - полились звуки долгожданного и многообещающего покоя и вслед за ними полились слёзы, долго-долго слушала она церковный хор, и так, склонившись на кресле, она уснула.