Река

Пролог

Тишина. Ночь скользит к своему исходу. На угольно-черных стенах домов, не затронутых зыбкой плесенью фонарного света, уже начинает проступать серый оттенок. В обретающем цвет небе звезды мерцают неуверенно, предчувствуя скорое наступление утра, которое затмит их хрупкий блеск океаном света. Но пока — темно.
В сонном беззвучии узкой улочки, зажатой между каменными великанами, возникает, преодолев порог слышимости, отчетливое медлительное шарканье многих шагов. Из низкой подворотни вытягивается похоронная процессия. Впереди шесть сгорбленных фигур несут гроб, за ними следуют еще несколько; лица их неразличимы, стерты в вялых электрических лучах. Ни шепота, ни дыхания, ни блеска глаз, ни одного лишнего движения не исходит от этих людей. Они идут, словно внутренне замерев в своей недоступной скорби, видимо сливающиеся с темнотой ночи, но в действительности совершенно ей чуждые. Эхо осторожных шагов маленькой болезненной птицей мечется от стены к стене.
Процессия сворачивает за угол, и шаги растворяются в пространстве. Вновь — тишина, но улица теперь не спит, словно человек, разбуженный кошмаром и вглядывающийся, не смея пошевелиться, в темную неподвижность своей спальни. Какое-то беспокойство появилось в свежем воздухе, в древней брусчатке, даже в ленивом электричестве, но, так и не сумев ни за что зацепиться, нехотя утекло вниз, в разинутые пасти полуподвальных окон, в жабры канализации. Как вздох облегчения, повеял утренний ветерок, и застенчиво скрипнул старый, навеки погасший керосиновый фонарь.
Тем временем люди подходят к устью короткого проспекта. Перед ними в обе стороны протянулся сплошной забор с маленькой дверью — преграда для праздного любопытства. Обилие ярких светильников чернит несмелый небесный фиолет, невольно продлевая жизнь ночи.
Дальше — Перрон.
Через вход траурное шествие втягивается в это отделившееся от Города пространство. Бестолковое сияние улицы сюда не доходит, тьму вежливо отстраняют три тусклых склонивших головы фонаря. Их смиренный свет стелется по асфальтированной платформе, робко касается струн единственного пути, отзывающихся печальным блеском, ложится бесплотным покрывалом на дикую траву, заселившую узкую полоску земли, и наконец, достигает гигантской Стены, в непроглядную высоту и черноту которой безгласно срывается и исчезает навсегда. Здесь граница Города, край этого мира.
Тишина на Перроне кажется особенной, мягкой, еще более приглушающей негромкие шаги. Процессия заканчивает путь в середине платформы, и гроб ставят на стол из серого гранита. Между людьми пробегает зябкая волна неуловимых движений, шепотов, вздохов; и опять все замирает, люди стоят теперь неподвижно, словно забыв что делать дальше. Они ждут.
Тишина воцаряется на Перроне единовластно.
Небо просыпается. Со стороны Города, где восходит солнце, уже высвечивается слабое голубое сияние. Предутренний фиолет медленно отступает за Стену, не зная, что и там не найдет убежища.
Проходят минуты.
В материнском тепле тишины, отрицая ее, зарождается новый звук. Вначале это только далекий бесформенный шум, но, усиливаясь, он обретает четкость, ритм, превращается в частое богатырское дыхание мощной машины, и став на самом краю платформы, можно увидеть, что справа, из тумана, укрывающего рельсовую бесконечность, появились три слепящих ока. Их лучи пронизывают пространство над колеей, образуя высокий сводчатый коридор света, который стремительно наливается яркостью, заставляя блекнуть перронные фонари. И апофеозом расплавленного в воздухе янтарного потока, телесным воплощением приблизившейся механической скороговорки на платфому выдвигается Черный Поезд. Огромный паровоз, влекущий под стать ему высокий и длинный вагон, замедляет движение, и достигнув ожидающих людей, останавливается с глубоким выдохом, высвобождая новые, неуместно легкие облачка.
Когда пар рассеивается, гроб уже подносят к распахнутым посредине вагона широким дверям, за которыми ничего нет, кроме сплошной тьмы. Беззвучные черные руки, протянутые навстречу, мягко принимают бремя чужой смерти на себя и скрываются внутри. Спокойно и неотвратимо двери закрываются. Люди отходят. И в тот момент, когда цинично клацают сомкнувшиеся створки, навсегда отделяя человека от его мира, тихий женский плач нарушает гнетущую сдержанность похорон. Но его прерывает его стук ожившего сердца паровоза, который, став лишним, торопится поскорее увезти с собой и свет своих прожекторов, и невозможную тяжесть вагона; Черный Поезд уходит, волоча длинный хвост собственного эха.
Остается лишь чье-то сдавленное рыдание и чей-то утешительный шепот.
Последние звезды обреченно догорают в голубизне неба, на которую уже отбрасывает призрачно-розовую тень пробудившееся солнце…



1.

Наступил полдень. Тщедушные ходики, висевшие прямо над дверью, механически зевнув, отсчитали двенадцать неубедительных ударов и опять погрузили в дремоту.
- Когда-нибудь они все-таки упадут, - сказал Игнат. - На кого-нибудь…
Его слова остались без ответа.
Старческое тиканье ходиков накладывалось на электронно-желудочные звуки, исходящие от стены, где выстроились в шеренгу четыре кубические рисующие машины (или просто «художника»). У правого фланга этого небольшого отряда пялилась в пустоту глазами-индикаторами толстая колонна энергоблока. Еще правее располагалось окно, одна половина которого показывала сквозь немытое стекло противоположный дом, а вторая была полностью закрыта фантастической яркой занавеской — с сотней золотых, вложенных друг в друга звезд и многоугольников на глубоком синем фоне, окруженных со всех сторон блесткими серебристыми галочками. Подобные же занавески были и на всех окнах в Городе — в офисах, цехах и обычных квартирах, а делали их в том числе и здесь, в этой самой лаборатории, с помощью этих самых «художников». У каждой машины был свой оператор, силой фантазии которого и создавались разнообразные узоры и картины.
Игнат вздохнул и посмотрел на Нику. Та сидела, по обыкновению забравшись в кресло с ногами и завязавшись неким замысловатым узлом. Изумрудно-зеленый комбинезон четко выделялся на фоне мебельной обивки. Дымчатый поток светло-ржавых распущенных волос обрамлял узкое под стать фигуре лицо, на котором царствовали огромные голубые глаза, безуспешно прикрываемые пушистыми ресницами.
- Ника, ты похожа на собственный узор, - сказал Игнат.
Ника вопросительно взглянула в ответ. Игнат, подтверждая, покачал головой и повернулся к Бруно.
Бруно примостился на самом краешке кресла возле стола и задумчиво поглаживал подбородок. На нем как всегда был безукоризненный армейский френч, застегнутый до последней пуговицы, с ослепительным кантом воротничка вокруг шеи. Слегка раскосые глаза на обветренном лице имели привычку замирать, глядя в некую неопределенную точку. Возможно, Бруно думал сейчас о своем «художнике», которые подводил хозяина все чаще: что не ладилось в контакте, и узор тогда выходил искаженным, и то и вообще рваным. Впрочем, похожие проблемы были и у Ники, и у самого Игната. Пока избегать ошибок получалось лишь у Мартина. Правда, с воображением дела у него обстояли плоховато, узор на занавесках выходил довольно простенький, зато ровный и без дыр.
Игнат посмотрел на Мартина. Закинув ногу на ногу, тот развалился в кресле с аристократической вальяжностью, облаченный в белый костюм и белые же туфли, цвет которых ему удавалось сохранять неведомо как в вечной серости Города. Белизне костюма эффектно противоречили черные усы и большие затемненные очки.
Игнат перевел взгляд на собственную штанину, лоснящуюся от затасканности. «Романтика, - подумал он. - В них есть романтика. А что есть во мне?»
Он вспомнил, каким последний раз видел себя в зеркале. Редкие спутанные волосы, сбегающие к плечам от рано облысевшей макушки, короткая беспризорная растительность, занимающая всю нижнюю часть красноватого лица, престарелый, кое-где драный кожаный пиджак, а под ним — благоденствующее брюхо, опоясанное вялым джинсовым ремешком.
«Страшило, - подумал Игнат. - Как есть страшило...»
Едва возникнув, фонтан самобичевания был заткнут требовательным звонком: один из «художников» извещал, что очередной цикл закончен. За ним запоздало просигналили остальные, а энергоблок утробно гукнул, переводясь на режим минимального питания.
Игнат подошел к своему аппарату и открыл смотровую крышку. Ну вот, опять…
Замысловатые нервные иероглифы, переплетаясь друг с другом в медлительном церемонном танце, двигались через  ровное поле занавески. Но почти в самом центре в их однообразном порядке что-то нарушалось, рвались прежние связи и возникали новые, и весь рисунок начинал закручиваться в стремительном вихре, все более сплющиваясь под гнетом ускорения, пока не сливался в одну жирную линию, замкнутую в кольцо. Внутри кольца не было ничего.
Игнат смотрел на занавеску и чувствовал в себе ленивое и незлобное желание тяпнуть по «художнику» топором. Хотя, быть может, дело и не в «художнике»…
- Ну как, все в порядке? - это неслышно подошел Мартин.
- Воронка, - сказал Игнат.
Мартин глянул в аппарат, некоторое время изучал готовую занавеску.
- Ерунда, - сказал он и махнул рукой. - Ты слишком усложняешь рисунок, вот он и не справляется. Машина все-таки.
- Фигня какая-то,.. - сказала Ника.
Игнат вслед за Мартином подошел к ней. Занавеска Ники почти удалась. Изящное невесомое кружево, волнами расходящееся от нескольких источников, в общем, не содержало изъянов. Только вот портили его два амебообразных серых пятна сверху и снизу.
- Та-ак,.. - задумчиво проговорил Мартин.
У соседнего «художника» возился Бруно.
- У тебя что? - спросил Мартин.
- Посмотри…
В занавеске Бруно дефекты были еще более очевидны. Густая запутанная вязь в нескольких местах треснула, словно от пересыщения, образовав короткие разломы.
- Мне тоже не повезло, - сказал Игнат. - Воронка вышла.
- Этот агрегат напрашивается на репрессии, - сумрачно откликнулся Бруно, не поднимая головы. - Надо его под Черный Поезд положить…
- У тебя, конечно все в порядке? - повернулся Игнат к Мартину.
- А что я, рыжий? - вдруг ответил Мартин. - У меня то же самое.
Его занавеску почему-то никто не пошел смотреть. Все смотрели друг на друга.
- Полный абзац, - сказал Бруно. - С пробелом.
- Но почему?.. - вопросила Ника. - Что случилось? Почему все это?
- Заработались, - усмехнулся Мартин. - Творческий кризис.
- У всех сразу? - сказал Игнат.
Ему вдруг показалось, что кто-то пристально смотрит в спину. Он обернулся. Конечно, никого и ничего. Только дряблая серая стена квадратными глазками занавешенных окошек таращилась с другой стороны дороги. Возле окна притих обширный железный стол. Четыре кресла-близнеца расползлись по углам. Книжный шкафчик с уютными томиками, несколько чуждый всей обстановке…
- Ты чего? - прозвучал голос Ники.
Игнат вздрогнул.
- А… Нет, ничего…
- У тебя сейчас было такое лицо…
- Случается,.. - объяснил Игнат
Он прошел мимо коллег, взял свою неудавшуюся занавеску и бросил в мусорное ведро.



2.

Три руки одновременно схватили по бутерброду и поднесли добычу к трем раскрытым в нетерпении ртам. Зубы удовлетворенно сомкнулись на тщедушных двухслойных тельцах, отсекая от них первый, самый желанный кусок.
- Неужели так проголодались? - сказал Бруно.
Демонстративно не торопясь он опустился в кресло и тоже взял свою порцию. На какое-то время в единственной комнате Никиной квартиры воцарилось неслышное, но сосредоточенное жевание.
На маленьком резном столике томно благоухали кофейным ароматом четыре чашки, тонкие и хрупкие до голубизны. В их  кругу на глянцево-белом лоне не менее породистой изящной тарелки жались друг к другу оставшиеся бутерброды. Все это приготовил Бруно, взявший на себя по просьбе Ники хозяйственно-административные функции.
- У тебя неплохо получается, - сказал Мартин, когда находившийся в его руке бутерброд прекратил существование, и память о нем была смыта парой небольших глотков горячего кофе.
- Я польщен, - хмуро ответил Бруно.
- Ты не думаешь случайно переселиться сюда? - развил мысль Мартин. - Готовить Ника не любит и вообще в облаках витает, а ты товарищ хозяйственный…
Ника поставила наполовину пустую чашку на блюдце и сердито посмотрела на Мартина.
- У тебя не все в порядке с головой, - вздохнул Бруно.
- Да, так и с портретом дело быстрей пойдет, - поддержал бессмысленную болтовню Игнат.
Но бессмысленная болтовня уже перестала занимать Мартина.
- И кстати, - сказал он, по-прежнему обращаясь к Бруно. - Ты принес, что обещал?
- Принес…
Бруно вытянул из нагрудного кармана изрядно потрепанный блокнотик, сохранивший на обложке остатки какого-то выцветшего рисунка, и положил на ладонь Мартина. Зашелестели странички тонкой бумаги, открывая и вновь пряча между собой ровные столбцы аккуратного мелкого почерка.
- Читай вслух, - попросила Ника.

Там, где теплого мира граница
Лишь для света отворена
Бьется крыльями синяя птица
О холодную сталь окна…

Мартин читал тихо, без выражения, и слова, первозданное бесплотные, не искаженные грубой чувственностью интонаций, послушно возносились в пространство комнаты, складываясь в трепетный узор.

...Пудрой покоя убраны лица,
В печи полыхает война,
Совесть больная притихла в теплице,
Сгорает в огне вина…

За спиной Мартина обсидиановым монолитом громоздилось окно, за которым в темноте светились чужие разноцветные квадратики. Свет от повисшего под потолком медузоподобного  плафона не мог пробить черную твердь и утыкался в нее слабыми лучами, отпечатывая на гладкой поверхности призрачную зеркальную копию комнаты. Там тоже был Мартин, сидящий спиной к границе миров и читающий стихи, и еще трое, слушающие его, и резной столик между ними, и прикрытый тканью мольберт рядом, и повернувшийся боком импозантный платяной шкаф, и маленький книжный шкафчик, в котором Ника держала самое-самое, и стеснительно забившаяся в угол низкая кровать, застеленная темно-синим покрывалом, и бесчисленные карандашные рисунки на стенах, и наконец, стена, свободная от них, противоположная окну, на которой висела картина, скрывающаяся от праздного взгляда под вуалью голубой занавески.

...И слабое тело покорно ложится
В тиски ледяного сна...
Больше не дышит синяя птица,
Ее не увидит весна.

Мартин замолчал, и почти видимая пауза сконцентрировалась над всеми, но тут же растаяла, погубленная обыденным стуком фарфора о фарфор: Бруно допил свой кофе.
- Круто, - сказала Ника.
Игнат внимательно изучал матовый блеск столика, пробивающийся между чашек, попутно прогуливая пальцы левой руки по своей физиономии.
- А ты как думаешь? - Мартин посмотрел на него.
- По-моему, хорошо, - отозвался Игнат.
- Спасибо, - сказал Бруно.
- Мне тоже понравилось, - по лицу Мартина не составляло труда угадать, что он нашел новую тему для разговора и очень доволен. - Но созрел у меня один вопрос. Почему все так мрачно? Весь свет непременно переходит в тьму, жизнь обращается в смерть… Смерть, хаос, энтропия… И как бы в этом весь смысл бытия…
- А разве не так? - прервал Игнат.
- Ну ты у нас пессимист известный,.. - отмахнулся Мартин.
- По отношению к человеку, - сказал Бруно, - по крайней мере, как к существу материальному, бытие да, составляет по сути лишь смерть, хаос и энтропию. Окружающее — это не плод нашего романтического воображения…
- Он прав, Мартин, - сказала Ника.
- Эк вы все на меня ополчились, - усмехнулся Мартин. - Нельзя же так мрачно смотреть на жизнь..
- Можно, - Бруно поднялся. - Ника, ты не находишь,что можно употребить еще по чашечке?
- Я нахожу, - сказал Игнат.
Ника задумчиво кивнула.
- Сейчас организуем, - Бруно обернулся к Мартину, который, кажется, уже приготовился к очередному залпу философской мысли. - Лучше помоги мне чашки взять.
- Чашки — это прекрасно! - воскликнул Мартин, с неожиданной охотой выбрасывая себя из кресла. - Там мы сразимся один на один!
С превеликой осторожностью держав руках позвякивающие от страха высокородные сосуды, они прошествовали на кухню.
- Хорошо, - послышался оттуда голос Мартина. - Если тебя нельзя бить за содержание, я могу побить за форму…
- Зря я кофе пила, - сказала Ника. - Определенно — зря. Сердце не одобрит.
- Сердце надо беречь, - назидательно заметил Игнат.
- Надо, - согласилась Ника. - Ты не выключишь свет? Терпеть не могу электрического света.
- Если я выключу свет,  будет темно.
- А мы свечи зажжем. Достанешь?
Игнат проследил Никин взгляд. На вершине платяного шкафа, попирая когтистыми лапами угловатую подставку, величественно восседал трехглавый бронзовый дракон, коронованный белесыми парафиновыми огарками.
- Достану,.. - сказал Игнат не очень уверенно.
- Ставь на столик. Бутерброды подвинутся.
Вытянувшись на цыпочках, Игнат ухватил дракона за лапы, и пернатый подсвечник приземлился рядом с тарелкой, которая тут же поспешно отстранилась, влекомая тонкими Никиными пальцами. Куцые огарки, выслушав по очереди шепот стремительно гибнущей спички, расцвели теплыми желтыми лепестками. Щелкнул выключатель, и медузоподобный плафон тут же заснул. Комнату освещало теперь лишь неровное дыхание трех свечей, да самодовольный конус электрического света, протянувшийся из кухни, сосредоточенно буравил лбом стенку.
- Ну вот, так совсем другое дело, - с облегчением произнесла Ника. - Не выносят глаза этих лампочек.
Игнат снова сел.
- А я тебе говорю, что подобная рифма — плебейство,.. - доносилось из кухни.
- Я при свечах «Тоннель» писала, - сказала Ника. - Сколько парафина утекло…
- Ты серьезно?
- Вполне.
- Тогда понятно.
- Что понятно?
Игнат не отозвался. Пауза заполнялась голосами из кухни.
- Устроюсь-ка я с лучшим комфортом,.. - Ника встала и тихо, словно боясь поскользнуться, дошла до кровати, на которую и забралась с ногами. Пушистые тапочки замерли на полу, вопросительно глядя друг на друга.
- Ника, - позвал Игнат.
- Что?
- Можно посмотреть «Окно»?
- «Окно»? Или в окно? - грустно полуулыбнулась Ника.
- «Окно», - Игнат кивнул на занавешенную картину.
- Посмотри…
Голубая вуаль безропотно ушла в сторону, и дракон осветил пятнистую, искусственно закопченную раму, опоясавшую и перехватившую тонкое стекло, за которым масляные мазки были почти неразличимы.
«Окно» выходило в мир, перпендикулярный комнате. В том мире оно располагалось горизонтально, будучи впаянным в самую середину мостовой. Два исполинских страшных дома с серыми шершавыми стенами стягивали пространство над ним в каменный колодец. Обгоняя взгляд, они жадно рвались к небу, от которого осталась лишь тонкая густо-синяя полоска с задыхающимся, но еще живым кусочком солнца. А еще на самом дне этого каньона, в паре дюймов от окна, стояла машина: огромные, по-бульдожьи широко расставленные передние колеса в новеньких шипастых шинах, сложные маслянисто-матовые черные переплетения под брюхом, выпяченный бампер и внушительное рыло радиатора с прищуренными злыми фарами. Какая-то постыдная, невыразимо мерзкая связь существовала между вековыми каменными колоссами и этим новорожденным железным зверем.
Игнат оглянулся. Сзади его стерег настороженный взгляд другого окна, настоящего. Игнат посмотрел еще раз на картину и закрыл ее занавеской.
- Жутко, - сказал он.
- Ерунда, - сказала Ника. - Просто фантазия на тему.
Игнат вернулся в кресло, вздохнул и выдержал паузу.
- У меня есть идея, - начал он медленно. - Хочу посмотреть на Реку. Ты не желаешь?
Ника фыркнула.
- Вот еще, на Стену лезть… А если свалишься?
- Ты знаешь, что не свалишься,- возразил Игнат. - Знаешь, что она притягивает.
- Все равно не хочу. Ну Стена, ну Река… И что? Зачем?
- Ну… Ну хотя бы посмотреть на нечто большее, чем Город.
- Не надо мне это, - Ника отрицательно покачала головой. - И тебе не надо тоже.
Игнат пожал плечами.
- Ну смотри, - сказал он. - Ладно. Может быть, Бруно или Мартин…
- Не надо - на Перрон - ходить, - Ника посмотрела на него в упор. -  Не надо это.
- Я понимаю,.. - тихо сказал Игнат и посмотрел ей в глаза во ответ. - Но думаю, что…
- Не надо, - повторила Ника, не отводя от него взгляд.
В этот момент растворилось звуконепроницаемое ничто, с некоторого времени загораживающее кухню, и в конусе света возникла бледная тень.
- Да они прекрасно устроились! - воскликнул Мартин, перемещаясь мелкими шажками, ибо в руках у него были полные чашки. - Пожалуйста, дамы и господа! Не прошло и года, как мы все сделали!
За ним аналогичным аллюром шел Бруно.
- Мы думали, вы друг друга уже ухлопали, - кое-как сострил Игнат. - Ссора, дуэль на десертных вилках и…
Босые ступни Ники скользнули в мягкий мех тапочек.
- Представьте себе, - пожаловалась она. - Игнат собрался смотреть на Реку!
Мартин и Бруно резко остановились.
- Тебе что, делать нечего? - осведомился Бруно.
Мартин неестественно хохотнул.
- Я и сам не пойду, и тебя не пущу, - напевно сказал он. - По-моему, мы еще не дошли до того состояния, когда бросаются вниз головой в Реку.



3.

Резво проскакивали под ногами ветвистые трещины асфальтового тротуара. Бесконечная лента неряшливых, изъеденных временем стен механически разматывалась навстречу Игнату. Кое-где, перетекая через пунктиры подоконников, слабыми водопадами лился вниз желтоватый домашний свет. «Интересно, - подумал Игнат. - Сюжет в Никином духе. Дом, у которого изо всех окон хлещет вода. Надо будет  ей сказать...» Он почувствовал, что знобкий ночной холод уверенно пробирается сквозь пиджак, и ускорил шаги.
Несмотря на поздний час улица еще не уснула. Несколько одиноких фигур миновали Игната, протрясся дряхлый, болезненно дребезжащий, раскляченый грузовик. Из полуподвальной дыры, опасливо озираясь, выбралась гибкая кошка и деловито потрусила за угол. Старый фонарь, доживающий свои дни в окружении низкорослого молодого поколения, растерянно моргал бело-фиолетовым овальным зрачком, тщетно пытаясь не то включиться, не то выключиться.
Улица выходила к Перрону сбоку, перпендикулярно короткому центральному проспекту. Игнат дошел до двери,которая по чьему-то регулярному недосмотру оказалась открытой. Войдя, он оказался в абсолютно безмолвном пространстве.
Не происходило ни малейшего движения. Воздух потерял осязаемость, мягкие волны, расходящиеся от трех светильников, застыли на лету. Кожистый асфальт, тени от фонарных столбов, блики на рельсах, словно окаменевшая трава — все это было словно нарисовано, рукой гениальной, но не всемогущей, и потому обречено на статичность.
Инстинктивно тихо ступая, Игнат дошел до середины платформы, где покоился прямоугольный монолит гранитного стола, идеальной правильностью заставляющий вспомнить про школьные этюды с геометрическими фигурами.
«Последняя колыбелька, - подумал Игнат.
Он провел пальцами по отшлифованной грани и посмотрел на Стену. Словно чудовищная тень перронного забора, она вытянулась на головокружительную высоту, намного обогнав городские постройки. «Метров четыреста, - прикинул Игнат. - Долгонько придется карабкаться…»
Спрыгнув с платформы и аккуратно перешагнув через рельсы, приминая безответную траву, он подошел к Стене. У нее было собственное притяжение, и оно стремительно увеличивалось с уменьшением расстояния. Игнат приложил к Стене руку, и голова у него немного закружилась — весь мир покосился, Стена отклонилась от Игната, а Перрон вздыбился за спиной. Поверхность была теплой и бугристой на ощупь, хотя глаза не различали никакого рельефа. Неяркая красная звездочка подмигнула сверху: давай, мол, не робей. «Ну что ж, полезли...»
Игнат прижался к Стене всем телом и почувствовал, что лежит на плоскости, наклоненной градусов на шестьдесят. Стараясь прижиматься как можно плотнее, Игнат двинулся вверх, цепляясь за невидимые выступы и трещинки. «Я сейчас похож на геккона, - подумал он. - Старый жирный геккон в штанах и пиджаке, давно отвыкший от лазания, медленно переставляет лапы, страшно боясь сорваться...»
Когда около четверти пути было преодолено, Игнат позволил себе остановку. Распластавшись на Стене, он перевел дух и взглянул вниз. Там, внизу, Перрон и весь Город располагались теперь на пологом склоне, из которого перпендикулярно росли каменные дома и   огоньки фонарей. Казалось, что все это сейчас неудержимо заскользит к подножию черной плотины и сомнется о ее твердь, сгрудившись в грандиозную свалку мусора.
Игнат отвернулся и зажмурился, рассчитывая отдохнуть еще немного, и вдруг притяжение Стены исчезло. Стена качнулась и вновь совпала с вертикалью, мир вернулся в обычное состояние. Игнат стремительно полетел вниз, ощутив, как перехватило дыхание, и успев подумать только: «О-па...»
Очнулся он ответра. Сильный ветер дул в спину. Боли не было, но память услужливо напомнила обо всем, что произошло. «Фокусы продолжаются?» - подумал Игнат.
Никакая преграда не загораживала более небесного свода. Огромное полотно благородного черного бархата развернулось над миром вовсю его ширь, изливая волны чопорного ночного холода. Сотни небрежно рассыпанных звезд сверкали на безупречно натянутой ткани бриллиантовыми осколками; яркие как лампочки и слабые как пылинки, они складывались во множество пересекающихся фигур, образуя загадочный для непосвященного рисунок. Едва заметно снижаясь, в призрачной дали небо достигало тонкой магической черты, где сливалось с мерцающим величавым движением темной воды. Две бесконечности обращались там одну недостижимую предельную линию.
Не отрывая глаз от явившейся картины, Игнат выпрямился во весь рост, и пронзительное пространство вместе с ветром рванулось навстречу, ошеломляя сознание.
Река текла к Горизонту, туда, где каждый день заходило солнце. Берегов она не имела — по крайней мере, человеку не дано было увидеть их. Ее ничем не замутненный зеркальный поток, отсвечивающий серебряными блестками, заполнял собой всю нижнюю половину мира. Неслышные пенистые буруны, возникающие то тут, то там, напоминали, что поверхность Реки изменчива, податлива упругому гнету воздушных вихрей, но могучая сила, заключенная в ее глубине, быстро выравнивает все внешние возмущения, сводя их на нет.
Игнат посмотрел направо. Стена обрывалась внизу на заметном расстоянии от воды и, уходя в бесконечность, иглой вонзалась в правый рукав Горизонта. Слева было то же самое.
Смутная догадка о чем-то мелькнула у Игната, и он хотел обернуться, чтобы взглянуть на Город, но неожиданно сильный порыв ветра толкнул его в спину. Инстинктивно взмахнув руками, Игнат полетел в пропасть. На этот раз падение продолжалось секунд десять, и мозг на основании простенькой аналогии успел подсказать, что бояться не стоит. Затем вокруг заполыхало ослепительное сияние, которое тут же погасло.
Он лежал ничком на жесткой траве в метре от Стены. В глазах еще сияло и оставался бледный отпечаток вида сверху. «Приехали», - подумал Игнат.
Он встал; трава равнодушно прошелестела под ногами. Потревоженный движением воздух неохотно закрутился в куцые ленивые смерчики, которые не замедлили тут же рассосаться. Пахло смолой. По-прежнему слой за слоем бесполезно оседала на всем нездоровая мутная желтизна от трех фонарей. Отстраненная тьма терпеливо парила над Перроном, оставив лишь черные сгустки теней. Пора было домой.
В голове было неприлично пусто. Мысли притихли по углам, как дети, которым взрослые ухитрились испортить всю игру. Они словно дулись на Игната и друг на друга и потому молчали, старательно глядя в разные стороны. Впрочем, это Игната не волновало, как не волновало и все возможное прочее. Он потерял способность чувствовать.
Возвращался он той же самой улицей. Опять нескончаемая серая полоса уныло проплывала мимо него, чуть  подрагивая в такт шагам. Но теперь улица спала. Игнат был одинок на ней. Никакого движения,ни живого,ни механического, не нарушало ледяную тишину. Во всех окнах исскли источники лучистых потоков, и лишь слепые матовые квадраты высохшими озерами чернели на лицах домов. Сникло электрическое биение в глазу старого фонаря, и он стоял безжизненно и ненужно, как абстрактная скульптура. Равнодушный рассеянный белый свет более новых светильников не мигая смотрелся в серые стены.
«Уже ночь, - думал Игнат. - Как быстро.»



4.

Игнат стоял у раскрытой крышки своего «художника» и в размышлении смотрел на итоги работы.
- Снова какая-нибудь бяка? - спросил подошедший Мартин.
Увидев результат, он тихо присвистнул.
- Что случилось? - поинтересовался, присоединяясь, Бруно. - У меня,как ни странно…
Его голос прервался, увязнув в воздухе, как в сливочном масле.
Вместо ровно натянутой кружевной занавески на выводных роликах валялись мерзкие ошметки сплошной, без следа узора, шершавой ткани — темно-бурые, смятые и скрученные, жирно лоснящиеся. Больше всего они напоминали насквозь промасленную и истертую до предела ветошь. «Художник» безмятежно шелестел охлаждением, словно его это не касалось.
- Минуту молчания объявляю законченной, - сказал Игнат. - Светлая память о нерожденной занавеске навсегда останется в наших сердцах.
Подошла Ника.
- По-моему,  он у тебя свихнулся, - сказал Мартин. - Надо ему мозги вправить.
- Он свихнулся или я свихнулся,.. - проговорил Игнат.
- Давайте, помогайте, - призвалМартин. - Что толку стоять…
Он обесточил «художника» и начал расстегивать замки на его железных одеждах. Вдвоем с Бруно они оттащили к стенке сначала одну половину кожуха, потом другую.
Ника потянула Игната за рукав и отбуксировала к окну.
- Игнат, - сказала она тихо. - Ты был на Перроне?
Игнат нервно поежился и принялся внимательно изучать открывающийся из окна пейзаж.
- Игнат!
- Да, - сказал тоже тихо.
- Ты забирался на Стену?
- Да. Между прочим, весьма занимательно…
- Ты видел Реку?
- Да.
Пауза.
- Зачем?!
- Между прочим, я жив и здоров,.. - попытался протестовать Игнат.
Ника покачала головой и отошла.
- Дамы и господа! - обернулся Мартин. - Не хотите ли помочь?
- Давайте,.. - поспешил согласиться Игнат.
Ника так и осталась стоять рядом книжным шкафом.
Игнат, Бруно и Мартин начали планомерно вытаскивать из аппарата потроха и раскладывать на столе и на полу. Потом вооружились инструментами и распределили задачи. После особого приглашения присоединилась и Ника.
С одного края у главного процессора, свалив в кучу датчики, расположился Мартин. Быстро и бесцеремонно он разобрал электронный мозг на составные части и теперь методично обмеривал и ощупывал каждую из них всеми возможными физическими, оптическими и квантово-механическими способами, попутно изрекая различные пустяки, которые приходили ему в голову. Пустяки повисали в воздухе, не находя отклика, но Мартину и не нужны были отклики.
Напротив него у другого края сидела Ника. Ей доверили самую тонкую задачу — проверку  контактора, служившего посредником между «художником» и человеком. ЛицоНики было сосредоточено, длинные пальцы, вооруженные кругляшом сенсорного микроскопа, скользили вдоль граней рабочего кристалла в поисках дефекта. Мартина она вроде бы и не слышала.
Игнат без энтузиазма копался в синтез-блоке, устроившись прямо на полу. Под аккомпанемент кряхтения, вздохов и ворчливого бормотания из недр мини-заводика появлялись все новые и новые детали, распадались на более мелкие, потом еще  на более мелкие, и когда на полу оставалась горсть миниатюрных простейших элементов, подтвердивших свою верность и исправность, все вновь собиралось воедино.
В полупустом скелете «художника» возился Бруно, обвешанный гирляндами разнообразных детекторов. Он проверял блок контроля, систему защиты и прочие вспомогательные внутренности, столь необходимые для нормальной работы. Бруно был идеально спокоен и, казалось, думал совсем о другом, а руки его действовали автоматически.
Так продолжалось,пока минутная стрелка на ходиках не описала круг.
-Значит, ни у кого ничего? - спросил Мартин.
- Ни-че-го, - сказала Ника.
Бруно развел руками.
- Что и требовалось доказать, - резюмировал Игнат.
- Не понял, - сказал Мартин. - Ты что, сам сочинил этот выкидыш?
- Нет, - сказал Игнат. - Я не сочинял.
- Он видел Реку, - сказала Ника.
Короткая пауза сгустилась в комнате. Игнат разрушил ее небрежно, как будто она появилась исключительно для того, чтобы он обдумал свою реплику:
- Почему вы считаете, что Река несет в себе зло? На каком основании? Потому что ходят какие-то слухи?
- Это не слухи, - медленно возразил Бруно. - Это статистический факт.
Снова молчание.
- Ладно, - сказал, наконец, Мартин. - Все это еще бабушка надвое сказала. Надо еще раз испытать агрегат.
- Думаю… Что ничего не не выйдет, - сказал Игнат. - Дело во мне. Хотя не Река в этом виновата.
- Ты так и не понял, что это серьезно, - констатировала Ника.
- Надо попробовать, - сказал Мартин. - Но нужно, чтобы шлем надел кто-то другой. Тогда и поймем, в ком дело. Если в тебе, Игнат, то у меня должно все получиться.
- Можно, - согласился Бруно.
- Тогда к делу, - Мартин поднялся. - Собираем обратно и запускаем.



5.

Мартин шел через большое поле. Гибкая змейка неприметной узкой тропинки без устали скользила перед ним сквозь молчаливую толпу высоких колосьев. Из плотного облачного неба, отбывая дневную повинность, сочился серый пасмурный свет, придавая колосьям грязно-желтый оттенок. Нежаркая, едва ощутимая теплота поднималась над полем. Изредка праздно цвиркало какое-нибудь насекомое. Далеко впереди поле обрывалось, остановленное безжизненной каменистой землей Пустыря, а обернувшись, можно было увидеть маленькие, тесно расставленные домики Города. Слева и справа вдалеке высились две Стены, вместе с клиньями неба и Пустыря сходящиеся на пределе зрения в точку. Игрушечные кубики сельскохозяйственных построек расположились на одной границе поля — там, где не проходил невидимый железнодорожный путь.
Вокруг не было ни одного человека. Мартин шел не торопясь, наслаждаясь безлюдьем и спокойной живой тишиной. Взгляд его рассеянно следил за извивами тропинки, изредка откликаясь на шелест перешептывающихся колосьев.
Неожиданно резкий порыв ветра разбился о лицо Мартина, перехватив дыхание и заставив поднять голову.
Глаза сразу определили некую несообразность, но прошло еще несколько секунд, прежде чем мозг осознал и поверил в увиденное.
Стены расходились. Эти непоколебимы черные громады медленно, но вполне заметно удалялись друг от друга и от Мартина в противоположные стороны, и поле ширилось, разливалось все привольней, освобождаемое от жестких каменных объятий. Впереди Стены уже не смыкались: еще короткая, но растущая с каждым мигом полоска Горизонта разделяла их в бесконечности, а граница Пустыря откатывалась все дальше. Ветер более и более усиливался.
Чувствуя набегающий страх, Мартин оглянулся. Сзади было тоже самое: Город съеживался в кукольную декорацию. В этот момент мозг воспринял еще одну деталь, которую уже давно беспристрастно наблюдали глаза: небо стремительно темнело, прежняя тихая облачность превратилась в звероподобные стаи туч, гонимых неукротимым ветром; и ночь, побеждая свет, набирала силу вместе с полем, чтобы отныне уже навсегда утвердиться в каждом мгновении.
Мартин бросился в сторону исчезающего Города. Он бежал не для того, чтобы спастись, но для того, чтобы дать выход нестерпимому ужасу, объявшему его, пронизывающему насквозь; и он бежал, когда Город становился все меньше и меньше, и когда нагромождение домов обратилось в едва заметное пятнышко на распахнувшемся Горизонте, и когда растаяло и это последнее пятнышко; он бежал,к огда ветер сбивал его с ног и пытался задушить, он бежал, бежал, бежал; ненормально жесткие колосья хлестали его как плетки, а Стены по-прежнему расходились, поле ширилось, стремясь заполнить всю нижнюю половину мироздания.
Потом он,наверное, споткнулся, потому что оказался вдруг лежащим на земле.
Ветра не было. Мартин встал, и сухие колоски безжизненно хрустнули под ногами. Ночь равнодушно стыла во времени и пространстве. Ставшее беспредельным и мертвым поле не издавало ни единого шороха. Вместо колосьев на нем была черная солома. Зыбкий обод замкнувшегося Горизонта стягивал, чуть приподнимая, границы плоской равнины с краем выпуклой небесной чаши. Облачность исчезла, открыв великолепное ничто, украшенное множеством иглисто мерцающих огней.
Мартин засмотрелся на грандиозную картину и не заметил, как вновьвключился перекраивающий вселенную неведомый механизм.
Земли уже не было под ногами. Она уплывала вниз, а Мартин болтался теперь на весьма значительной высоте. Он дернулся всем телом, но этим вызвал лишь свое собственное нелепое вращение. Потом он понял, что больше не чувствует воздуха. А падающая равнина уносилась прочь все быстрее и быстрее и наконец, сжавшись до микроскопических размеров, сгинуло во тьме. Мартин остался один на один с пустым пространством.
Но пространство не убило его. Он летел в пустоте, ничем не сдерживаемый и ничем не влекомый. Вместо прежнего тела, живого, теплого, осязаемого, у него теперь оказалось новое — твердое, космическое, не боящееся губительного холода. То одна, то другая звезда подмигивала из бездны, но Мартину было все равно.
Постепенно звезды начали гаснуть. Медленно слабел их блеск и они тихо умирали, сливаясь с вечной чернотой, первыми самые маленькие, за ними те, что поярче. Звездная россыпь  редела с каждой секундой, словно кто-то планомерно отключал электричество, и наступил момент, когда только один упрямый огонек продолжал светить, не желая подчиняться всевластию мрака. Но вот и он задохнулся, оставив Мартина в полной темноте.
Полет еще длился, но Мартин почувствовал, что и сам тоже тает, растворяется в пространстве, смешиваясь с ним во все более разбавленный сироп. Его тело, поедаемое и переваривамое ничем, обращалось в пустое место.
Мартин закричал, но какой может быть звук от того,что само уже есть ничто?
Наконец, только имя одиноким сгустком смысла двигалось сквозь выродившееся мироздание.
Потом и оно померкло в пустоте.



6.

Втроем они подбежали к Мартину, и чьи-то руки буквально сорвали с него приемный шлем. Бруно с силой стукнул по стоп-кнопке.
Мартин по-прежнему полулежал в кресле, часто дыша, с закрытыми глазами. Ника начала трясти его за плечи:
- Мартин! Мартин! Что случилось?! Очнись, Мартин!
Бруно стремительным движением взял Мартина за запястье.
- Живой, - сказал он. - Пульс бешеный.
Ника метнулась из комнаты и через несколько секунд возвратилась с чашкой воды. Бруно выхватил чашку из ее руки и просто вылил Мартину на голову.
- Врача бы надо, - сказал он.
Но Мартин уже открыл глаза. Некоторое время он внимательно рассматривал склонившуюся Нику, замершего Игната, невозмутимого Бруно.
- Тебе плохо? - спросила Ника.
- Так,.. - медленно сказал Мартин. - Значит, я живой…
- Ты кричал, - сказала Ника.
- Да… Пытался…
- Что случилось?
- Да ничего… Мираж… Фантом, - Мартин посмотрел на Игната. - Твой агрегат действительно свихнулся…
- Что было-то? - спросил Бруно.
- Пустота была,.. - Мартин попытался встать. Ноги держали его явно неуверенно. - Ну что вы все собрались? Я вернулся, я живой. И жизнь прекрасна.
- А поподробнее можно? - снова спросил Бруно.
- Поподробнее,.. - Мартин вздохну и все-таки встал. Прошел через остальных к окну. - Вначале было поле…
Вкратце, без лишних эпитетов  он описал свое переживание.
- Выходит, - сказал Бруно, - не ты транслировал «художнику», а «художник» тебе.
- Похоже, - отозвался Мартин, глядя в окно.
- Что ты с ним сделал? - поинтересовался Бруно у Игната.
- Я же говорю, он видел Реку! - воскликнула Ника.
- Мистика в последнюю очередь, - сказал Бруно. - Вообще,  мне интересно. Хотелось бы тоже посмотреть.
- Реку?!
- Нет, - Бруно положил руку на «художника». - Не Реку.
- Псих! - сказала Ника.
- Не советую, - согласился Мартин. - Не очень приятно.
- Зато полезно, - назидательно заметил Бруно. - Короче. Как заметите неладное, снимайте с меня шлем.
Остальные только ошеломленно молчали. А Игнат вообще так и не произнес ни слова.




7.

Всеми забытая тропинка, микроканьоном рассекающая Большое поле, вела к Пустырю. Бруно послушно следовал за ее изгибами, внимательно наблюдая за окружающим. Какая-то смутная, но въедливая мысль поселилась в его голове, но ухватить ее разумом никак не удавалось. Она неизменно исчезала при каждой попытке, оставляя лишь маскировочные облачка намеков и предчувствий и поддерживая в душе разгорающийся костерчик тревоги. Преследуя ее, Бруно все сильнее отвлекался от обстановки.
И не сразу заметил,что атмосфера вокруг заметно сгустилась, стала плотнее.
Окружающий пейзаж вроде бы не содержал ничего особенного. Разве что: некое зыбкое марево висело над полем, словно дрожал горячий воздух, хотя солнце не показывало из облаков ни единого луча. От этого дрожания очертания далекой Стены и ближайших колосьев казались чуть искаженными, размытыми.
Еще Бруно осознал, что идти стало труднее. С миром происходила ожидаемая эволюция.
Изображение реальности начинало плавиться и плыть, отдельные элементы словно слипались друг с другом. Громады Стен уже размякли и лениво колыхали черными боками. Пшеница видимо растворялась, обращаясь в сплошную студенистую массу с еле различимыми полупризрачными колосьями. Земля податливо чавкала под ногами, дышать стало трудно — воздух, кажется, постепенно принимал консистенцию желе. Постройки на краях поля стали клочками грязной ваты, а Город позади — гигантским серым булыжником. То, что раньше называлось ветром, медленно, по-змеиному протекло по лицу слюнявой слизью.
Инстинктивное побуждение было — бежать, хотя представлялось абсолютно ясным, что бежать некуда и невозможно. И Бруно попытался побежать — вперед, к густому туману перемешивающихся поля и Пустыря. Он попробовал изо всех сил таранить своим телом густеющий воздух, но тот поддавался неохотно. После пары минут борьбы Бруно без сил рухнул во все разжижающееся болото бывшей почвы. А мироздание продолжало терять привычные формы.
Мерзкое месиво, состоявшее когда-то из живых растений, окончательно превратилось в кисель и со всхлюпом сомкнулось над бывшей тропинкой, и вставший кое-как Бруно оказался погруженным в него по грудь. Стены, перешедшие уже в совершенно аморфное состояние, смешивались с полем, с небом, с Городом, и в тех местах цвет соперничающих стихий — черный, серый и желто-серый — выравнивался в нечто среднее и неопределимое. Дышать стало невозможно — нечем, но Бруно, затаив дыхание, каким-то образом обходился без кислорода. Теперь он уже барахтался с головой в вязкой жиже из бывшей почвы и бывшего воздуха.
Потом он изнемог и повис в растопыренной позе посреди однородной внешней среды.
Сошедшая с ума вселенная тоже успокаивалась, замирала, и вот уже никакого движения не происходило в ней, не было верха и низа, левой и правой стороны. Бруно оставался единственным, что нарушало общую изотропию, и по праву мог считать себя центром всего.
Только двигаться в упругом желе он уже не мог. А желе постепенно уплотнялось, превращаясь в подобие набухшей глины; Бруно, осознав это, попытался бесполезно дернуться, но облепившая его масса сразу пресекла всякую попытку освобождения. Он походил на муху, застывшую в капле древней смолы. А затем он почувствовал, что перестает различать границы своего тела. 
Да, он размягчался, как нагретый пластилин, и растворялся, как кусочек сахара в кофе. Он начинал сливаться с окружающей его липкой средой, которая, твердея, одновременно делала его частью себя, своим ничем не примечательным фрагментом. Глаза уже ничего не видели в сплошной черной мгле, да может, их вообще больше не было. Точно не было уже рук  и ног, нечем стало дергаться, и Бруно все более ощущал, что он теперь не центр вселенной, а вся вселенная или, наоборот, полное ничто. Он затвердевал и каменел вместе с окружающей средой, и сознание угасало и каменело вслед за всем телом, пока окончательно не слилось со всеобъемлющим монолитом, оставив от себя лишь одно слово «Нет!».
Наконец, и это слово исчезло.



8.

- Вовремя, - сказал Бруно, встряхивая головой, когда с него содрали шлем. - Я уж думал… Вообще, впечатляет.
- И что ты видел? - спросил Мартин.
- Безумный, - сказала Ника.
- Все слиплось, - начал Бруно. - В начале все было, как у тебя…
Бруно рассказывал все в красках и подробностях, явно наслаждаясь воспоминанием.
- Этот аппарат надо сдать ученым головам, - закончил он. - За кругленькую сумму. Пусть тешатся.
- Круто, - произнес, наконец, первое слово Игнат.
- Надо сдать, - сказала Ника.
- Как у тебя это получилось? - обратился Бруно к Игнату. - Можешь с моим посидеть?
- Зачем? - хором спросили Ника и Игнат, а Ника еще продолжила. - Тебе что, мало показалось?
- В принципе, могу посидеть, - неожиданно для себя согласился Игнат.
- Тогда с моим тоже, - еще более неожиданно, и уже для всех сказала Ника.
Бруно встал с кресла и вздохнул.
- А ты сюда садись, - сказал он. - Чего Игнату зря маяться.
Ника решительно заняла его место.
- Не боишься? - спросил Мартин.
- Нисколько! - безапелляционно заявила Ника.



Здесь, на тропинке, соединяющей через поле Город с Пустырем, Ника расположилась со своим мольбертом. Сейчас она сидела среди колосьев, обхватив руками колени и пытаясь понять, что в картине не так.
В принципе, это был обыкновенный пейзаж, зарисовка с места наблюдения, хотя и некоторыми фантастическими допущениями.
В нижней части раскинулось поле. Зеленовато-желтый ковер на переднем плане состоял из тщательно выписанных нежных колосков, а дальше усеченным конусом сходился к Пустырю, который венчал равнину наподобие острого наконечника. Ника ухитрилась сделать так, чтобы было видно, какая сухая и потрескавшаяся там земля, какие мелкие камни и едва различимы мусор, как закручиваются веселые эфемерные пыльные смерчики. Из точки, в которую вдали вырождался Пустырь, вверх широким тупым клином уходило небо. Его васильковая глубина не стиралась, а наоборот, подчеркивалась прямыми линиями лучистого света, хотя само солнце в обзор не попадало. Две Стены проецировались на плоскость картины, словно севшая на холст бабочка. Нарочито увеличенные, волею Ники они представали не сплошными мощными скалами, а гигантскими садовыми решетками, вовсе не грозными, и их ажурные сетки еще более увеличивал сходство с крыльями насекомого. Черное кружево отливало на солнце благородным блеском,и через него была видна все та же небесная синь. А вот тропинке места на изображении не нашлось.
За размышлением Ника не заметила, что начали как-то не вовремя сгущаться сумерки. Он посмотрела вверх — да, солнце было на месте, еще достаточно высоко, но сильно побледнело, даже потемнело. «Начинается», - подумала Ника.
Но «началось» не с сумерек, а с картины.
Первыми взбунтовались краски. Нагретые неведомой энергией, они в одно мгновение вскипели и потекли, пузырясь и перемешиваясь с грунтом. Поле, небо, стены — все превратилось в маслянистые, наплывающие друг на друга кляксы и скатываясь в полужидкий ноздреватый валик, разноцветная масса сползала вниз, не оставляя после себя ни капли,и вот уже замыкающая грязная лепешка смачно шлепнулась Нике под ноги.
Настала  очередь холста. Было похоже, что его охватил невидимый огонь. Грубоватая ткань почернела и, предсмертно выгнувшись, освободилась от подрамника; но не упала а несколько секунд еще корчилась в жестоких мучениях. Только пепел остался от нее в итоге и порывом ветра был унесен в пространство.
А сумерки еще более темнели, почти наступила ночь, но солнце еще можно было различить — оно стало похоже на очень бледную луну.
Оглядевшись, Ника увидела отнюдь не спокойную сонную темноту, а волны ужасающего абсолютного мрака, медленно колыхающиеся и поглощающие сузившийся мир со всех сторон. Как и недавно на картине, Стены, Пустырь и Город прекратили существование, остался только большой круглый кусок поля, в центре которого была сама Ника. И этот круг стремительно, с каждой секундой съеживался, колосья превращались в жесткие черные палочки и друг за другом рассыпались, обжигающе горячий ветер дул со всех сторон.
Если бы Ника не знала, что ее может ожидать, она, наверное, сошла бы с ума от страха и паники, но сейчас она стояла, полностью завороженная черным огнем, пожирающим все подряд, неудержимым, зловещим, но в тоже время, казалось, вполне объяснимым и нормальным. Никогда она сама не смогла бы придумать такое.
Мрак приблизился вплотную и как бы помедлил немного, но потом решительно рванулся на Нику и поглотил ее тело. Она перестала видеть и чувствовать, и лишь осознавала, что и сама становится тьмой, неотделимой частью единого целого, растворенной повсюду и сжавшейся в точку, невесомой и тяжелой, плазменно горячей и мертвенно холодной.
Она окончательно потерялась среди этой неопределенности, забыла,кто она и как ее зовут, и только маленький острый огонек остался от нее, непокорный, упрямо сопротивляющийся.
И он назывался очень странно: «Болит».



9.

Ника согнулась пополам, с силой уперев голову в колени. Все сразу  все поняли, и пока один снимал шлем, другой уже брал в аптечке приготовленный шприц, а третий набирал номер лечебницы.
Укол  подействовал моментально, Ника откинулась на спинку, медленно и глубоко дыша.
- Напугала, - сказал Мартин.
- Зря полезла, - сказал Бруно.
Ника оглядела всех по очереди.
- Я в порядке, - сказала она. - Врача отменяйте. Врач здесь сейчас ни к чему.
Игнат, еще не выпустивший из руки трубку, стал снова набирать номер.
- Что ты видела? - спросил Мартин.
- Тьму… Не хочу об этом говорить. Мне все это надоело. Надо с этим кончать.
- Как кончать? - поинтересовался Игнат, не отрываясь от трубки.
- Совсем кончать. «Художника» сдать или выбросить. А тебе, - Ника повернулась к Игнату и указала на телефон, - тебе надо самому туда сходить. Доигрался…
Все молчали — видимо, потому, что никто до этого не пытался рассуждать так радикально. Было интересно, было загадочно, было страшновато, но чтобы «выбросить»…
- Да, пожалуй,.. - начал было Бруно.
- Ладно, - прервал его Игнат. - Я расскажу все по порядку. Разберу по винтикам. Будет неприятно. Но вы сами напросились. Мне же, в принципе, наплевать.
Он сел в первое попавшееся кресло и закинул ногу за ногу.
- Итак,.. - сказал он. - Числится за мной грешок. Комплекс неполноценности. Давнишний, но неувядаемый. Обычно тихо себя ведет, я его приручил, только иногда вылезает, зубами щелкает — и обратно… Но изнутри то и дело подзуживает: вот этого ты не умеешь, вот так не можешь, вот этот человек тебя честнее, тот добрее, тот веселее… «Умнее» еще забыл, да? Ну, неважно. Когда я, например, смотрю  на Никину картину, я в первую минуту восхищаюсь, а потом у меня начинает жужжать в ушах, что мне такого не только не нарисовать,но даже и не придумать. В общем, это завистью зовется… Плохой или хорошей. Не уверен, что зависть может быть хорошей… Я вам завидовал, господа…
Никто не откликнулся,все слушали со слегка ошарашенным видом.
- Впрочем, - продолжил Игнат. - теперь все не так. Сейчас я никому не завидую. И не мечтаю. Потому «художник» и сжег занавеску.
- Я же говорю — виновата Река, - сказала Ника.
- Река — это все, что у меня есть, - возразил Игнат. - Я не умею рисовать, не занимаюсь единоборствами, плохо владею искусством создания занавесок. Я был никто, по сути дела. Теперь у меня есть Река. Я увидел ее, и она оказалась прекрасна. Небо, Река, Горизонт… И ничего больше. И я решил стать другом Реки и единственным человеком, который ее любит и ценит, тогда как остальные боятся.
- Ну прям боятся,.. - попробовал вставить Мартин.
- Как минимум, опасаются, - сказал Игнат. - Я шел обратно по Городу… Эти серые улицы и серое небо, этот чахоточный свет ночью и днем… Это не мое. Это не мой мир. Я смог признаться себе в этом. Теперь мой мир — это Река. И наверное, я не смогу больше делать занавески…
- А как же мы? - спросила Ника.
- Между прочим, - поддакнул Мартин.
- По-моему, ты все преувеличиваешь, - сказал Бруно.
- Я вас люблю, - сказал Игнат. - Но ничего не поделаешь — Реку я люблю больше. Возможно, меня понесло к ней желание уничтожить свой комплекс. И это получилось. Мне нечему завидовать, потому что у меня есть наибольшее из того, что может быть. И получается, что «художники» не могут выдерживать — настолько это мощно.

- Но послушай, - возразил Мартин. - Ведь разочарование в действительности и стремление к запредельному не ново. И практика показывает, что это просто мечты, иллюзии, которые не приносят облегчения, а наоборот, все усугубляют. Зато они лечатся.
Игнат посмотрел на телефон.
- Я бы полечился, - сказал он. - Чтобы доказать, что здесь нечего лечить. Но мне, честно говоря, неохота.
- Бесконечность, - сказал Бруно. - Лучшая приманка все времен.
- Да, - согласился Игнат. - Только обычно это абстрактное понятие. Это пустой звук. Никто никогда не видел бесконечность. А на Стене она обретает вполне конкретное содержание.
- Но не ты один был на Стене, - сказал Мартин. - Ходили и поодиночке, и по двое. И никто…
Он запнулся.
- Никто, кроме тех двоих, что сошли с ума, и троих, что повесились, - закончила Ника. - Это катастрофа…
Игнат посмотрел на Нику, раскрыв глаза как можно шире.
- Но я не схожу с ума и не собираюсь вешаться! - воскликнул он. - Наоборот, я только жить начал!
- А полтора десятка вернулись к обычной жизни, - тихо, как бы про себя, добавил Бруно. - И жалели о потерянном времени.
- Я не жалею, - сказал Игнат. - Извините, что так получилось...
- «Извините»! - передразнила Ника. - Да ты вляпался по уши! В ничто, в пустоту! И норовишь нырнуть еще поглубже! Если ты не сошел с ума, хотя бы представь,что это ловушка! Что Река опасна! Что не зря построили Стены!
- Чем опасна? - сказал Игнат. - У меня здравый рассудок, я смог вам все описать. И у меня никакой депрессии!
- А что будет завтра? - спросил Бруно.
- О завтра нужно позаботиться сегодня, - вступил, наконец, Мартин. - Ты, Игнат, это дело бросай. А мы тебе поможем. Негоже нам тебя терять.
- Почему терять?.. - сказал Игнат. - Я же с вами. Найду другую работу… С удовольствием буду общаться…
- От Реки тебе надо  держаться подальше, это ясно, - продолжил Мартин. - И попытаться вообще выкинуть ее из головы. Соблазн это. Тебя подлечим, от «художника» избавимся, новый купим. Будем дальше делать занавески…
- Нет, - сказал Игнат. - Делать занавески уже не выйдет. Я понял.
- Может, и так,.. - задумчиво проговорил Бруно.
- Ничего мы не будем дальше делать, - сказала Ника. - Это конец. Конец всему. Я уже вижу.
Последовала небольшая пауза.
- Пока просто не ходи к Реке, - твердо подытожил Мартин. - А мы будем думать. Работу закончим досрочно, в связи с форсмажорными обстоятельствами.
- И как мы его  оставим? - спросила  Ника.



10.

Дом, в котором жил Игнат, находился в глубине кривого, как звериный коготь, замусоренного тупика, упиравшегося в серый забор Мастерских. Мартин дернул на себя обшарпанную дверь, та уступила, словно зевая, с тугим неохотным скрипом и резко захлопнулась за спиной, повергнув в полумрак. Опасливо преодолев пять невидимых ступенек, Мартин подошел к лифту, освещенному чахлым светом из желтого от грязи окна лестничной клетки. Лязгул замок, где-то наверху взвыли престарелые моторы, и кабина послушно поехала вверх. Перед глазами ползли заросшие пылью края перекрытий,и ненадолго показывались фрагменты пегих стен, обильно украшенных летописью минувшего: какими-то въевшимися в известь древними потеками, радужными разводами, свежими брызгами неперевареннной пищи, детскими рисунками и надписями типа: «Тим + Тома = ОГО!». Наконец, судорожно икнув, кабина остановилась. Мартин вышел и сразу попал под перекрестный обстрел трех ехидных и внимательных дверных глазков, наблюдающих за площадкой.
На одной двери глазка не было. За ней и жил Игнат.
В ответ на короткий звонок внутри раздалось смачное ругательство, потом настала тишина, и внезапно дверь, щелкнув замком, отворилась. Игнат предстал босиком и в выцветшем халате.
- Привет, - сказал он. - Ты чего? Что-нибудь случилось?
- Ничего, - ответил Мартин. - Просто решил зайти за тобой. А ты только проснулся?
- Уже душ принял. Кофе выпил. Собрался одеваться… Ну, ты заходи, я быстро.
В единственной комнате Игнатовой квартиры царил давний неизлечимый беспорядок. Неубранная постель, книги, не удостоившиеся поместиться в исцарапанный шкафчик, стопками лежали на столе, табуретке, странном изделии, напоминающем сундук, и просто на полу; между ними потерянно валялась всяческая бытовая мелочь: карандаши, спички, пуговицы, таблетки и капли от насморка. На кресле, непринужденно раскинувшись, загорали рубашка и брюки. Игнат спешно забрал их и жестом пригласил садиться.
- Как у тебя дела?- спросил Мартин.
- А-а, вот ты зачем пришел, - понял Игнат. - У  меня все отлично. Лучше и не было никогда.
Он вышел и буквально через минуту вернулся уже одетый, даже в туфлях.
- Ну что, двинемся? - сказал он.
- Конечно, двинемся…
На улице уже болтался, разминая крылья, свежий утренний ветер, и Мартин непроизвольно поежился от его касания. Редкие первые прохожие, каждый особенным явлением, но все с одинаковыми сонными лицами спешили по неведомым своим делам, а скорее всего — на работу. Со стороны Мастерских донесся приглушенный скрежет.
- Ну и что ты думаешь? - спросил Мартин.
- О чем?
- О Реке. И так далее. Какие планы вообще?
- Какие планы… Никаких пока. Кроме того, чтоработу надо искать. Занавески делать я больше не смогу. После сегодняшней ночи это совершенно ясно.
- А что было ночью?
- Фигня была. Такая же как у вас с моим «художником».
«Новости, - подумал Мартин. - Все действительно нехорошо.» Некоторое время они шли молча.
- Может, тебе как-нибудь отвлечься? - сказал Мартин. - От вечности и бесконечности.
- От них трудно отвлечься, - заметил Игнат.
- Они абстрактны, - сказал Мартин.- Любая конкретная идея должна оказаться устойчивее.
- А если бесконечность конкретна? - сказал Игнат. - Ярко и четко? По-моему, вы и сами на себе это почувствовали.
- Почувствовали, - согласился Мартин. - Но это все только чувства. Видения. Они быстро выветриваются. И все становится на свои места.
- У тебя становится?
- Ну, потихоньку…
- А у меня нет.
- И что, в жизни нет ничего ярче и интереснее Реки?
- Не-а.
Мартин помолчал.
- И все же, - сказал он. - Вот например. Есть тут товарищи, которые планируют путешествие далеко на Пустырь. На грузовике. Если тебе надоел Город…
- На Пустыре ничего нет. А за Пустырем только Пустырь. Зачем туда переться? У меня много недостатков, но я не идиот.
- Откуда ты взял, что там ничего нет?
- Взял… Можешь быть уверен.
- А я не уверен!
Игнат только пожал плечами, и снова установилось молчание.
- Может,тебе кошку завести? - спросил Мартин.
- Ага, кошку, - хмыкнул Игнат. - Ты продолжай, не стесняйся. Можно еще девушку завести. Или три девушки. Когда все надоело, логично кого-нибудь завести. Как можно в большем количестве. Чтобы мелькали, как декорации, и не давали думать лишнее.
- А кстати, да, - сказал Мартин. - У меня, например…
- Придумай что-нибудь поумней, - оборвал Игнат. - У тебя линейка с одним делением.
- Да уж, придумаешь тут, - фыркнул Мартин. - Ты совсем свихнулся со своей Рекой. Ни тебе друзья, ни тебе девушки, ни тебе занавески… Хочешь — не хочешь, а что-то надо найти. Тебе надо возвращаться.
- Что найти? - сказал Игнат. - И зачем возвращаться? Куда возвращаться?
- К жизни, - коротко ответил Мартин.
- К какой? - Игнат посмотрел на возвышавшуюся над ними стандартно серую стену. - К этой?
- К этой. Ничего плохого в ней нет. Ты ненормально смотришь на нее. Вот, например, дом, которому уже двести лет. Или даже триста. Стоит, как скала. И люди в нем живут. Настоящие. А не бесконечности какие-то расплывчатые…
- Ты так ничего и не понял, - сказал Игнат. - Для меня бесконечность не расплывчата. Она четко видима, даже ощутима. Она выглядит как Река, ощущается, как ветер. А еще она больше, чем Река и ветер. И она меня зовет.
Мартин не нашел, что сказать. Перед ними уже высился гигантский темно-серый фасад с непрозрачными фасеточными окнами. «Пришли, - подумал Мартин. - И к чему мы пришли?»



11.

- Ну и куда ты меня ведешь? - спросил Игнат.
- Есть тут одна хитрая конура,.. - ответил Бруно.
Они шли подлинному прямому коридору пятнадцатого этажа. Грязно-желтые стены через равные промежутки прерывались старыми деревянными дверями, утопленными в неглубоких нишах. Под ногами скрипел и стонал подгнивший паркет. Круглые матовые плафоны на высоком потолке светили через один. Людей навстречу не попадалось — Бруно специально выбрал время обеда.
«Хитрая конура» пряталась за цифрой «1533» на замызганном пластмассовом прямоугольнике. Крутанув в замке массивным двухбородыми ключом,Бруно толкнул дверь ладонью и сказал:
- Прошу.
И вслед за Игнатом зашел внутрь.
Помещение напоминало обычный рабочий кабинет с той разницей, что здесь не было ни кресла, ни стула, ни чего либо похожего по предназначению. Зато возле окна расположился настоящий канцелярский стол: грузный, солидный, со звериными ногами и мощными обоймами выдвижных ящиков, повисших с обеих сторон подобно толстым защечным мешкам. В трех шагах от него прямо на полу стоял облупленный и помятый сейф с ручкой-бантиком. На этом благоустройство заканчивалось. У стен и особенно в углах сосредоточилась обильная поросль пыли.
- Ничего, веселенько, - сказал Игнат, озираясь.
- Хочу тебе кое-что показать, - Бруно без церемоний с силой выдвинул правый верхний ящик. - Я тоже видел Реку. Хотя и только на фото.
Он вынул из ящика небольшой жесткий конверт, лицевую сторону которого пересекал по  диагонали чей-то небрежный росчерк: «Томас». Игнат пристально посмотрел на Бруно, взял конверт и откинул клапан. В руке оказались несколько цветных фотографий.
- Что это? - спросил Игнат.
- Некий Томас по заданию секретного отдела побывал на Стене и сделал эти фото, - сказал Бруно.
- По заданию чего?
- Секретного отдела. Был тут такой.
Игнат присвистнул.
- А я не верил, - сказал он. - Думал, легенда.
- Да от него осталась только эта комната, - сказал Бруно. - Заперли и забыли.
Игнат взглянул на снимки.
- Да, в цвете я ее не видел,.. - задумчиво проговорил Игнат. - Она такая синяя… И солнце… В Городе давно не было солнца…
- Да, фото хорошие, профессиональные, - Бруно вздохнул. - Только вот этот Томас потом пропал. То есть — совсем.
- Куда пропал?
- Через три дня не пришел на работу. Дома его тоже не оказалось. И вообще больше его никто не видел. Лет двадцать прошло уже.
Игнат снова уставился на фотографии.
- Ушел,.. - сказал он. - Как не уйти при такой красоте…
- Ты что, тоже хочешь уйти? - резко спросил Бруно.
- Да не то чтобы,.. - сказал Игнат. - Но я его понимаю.
Бруно молча прошелся по комнате.
- Не знаю, что делать, - признался он. - Думал тебя предупредить. А ты: «Понимаю»...
- Ах во-от оно что,.. - протянул Игнат. - Значит, с утра Мартин, а теперь ты… Ну а что, собственно, вы хотите сделать?
- Отвести тебя от этой гадости, - четко разделяя слова, произнес Бруно.
Они обменялись встречными взглядами.
- Река не гадость, - так же медленно сказал Игнат. - И не надо меня от нее отводить. Никогда прежде я не чувствовал себя так хорошо.
- Я понял…
- И чем я стал плох для вас? - продолжил Игнат. - Тем, что я нашел себе что-то хорошее за пределами этого мира?
- Пустота за пределами этого мира, - жестко сказал Бруно. - У тебя беспочвенные иллюзии. И они уводят от реальности. Есть Город, есть поля, есть Пустырь в обе стороны. Еще есть Стены, которые не зря, наверное, когда-то построили. А Река — это просто вода. Просто много воды без конца и края. Никто не знает, какой в ней смысл. Зато все знают, какая в ней опасность…
- Да, я помню, - сказал Игнат. - Сошли с ума, повесились… Уверяю тебя, что ни к тому, ни к другому я не склонен… А кстати, не знаешь ли ты: у тех, которые тоже были на Стене, фотографий не осталось?
- У тех, кого я знаю, нет, - сказал Бруно, глядя в окно. - Они их уничтожили. Чтобы не мешали жить.
- Как они могут мешать жить?
- Очень просто. Эта ерунда имеет свойство забивать голову под завязку. Так что уже ни для чего не остается места. Как вот у тебя, например.
Игнат помолчал, взял снимки и положил их обратно в конверт.
- Можно их забрать? - спросил он.
- По-моему, тебе уже все можно, - обреченно ответил Бруно. - Хотя лучше бы ты их оставил.
- Я заберу.
- Там еще отчеты есть. И про Томаса, и про других… Возьми тоже, почитай на досуге. Может, изменишь свое мнение.
- С удовольствием, - сказал Игнат. - Прямо сегодня и почитаю.
Перерыв прошел уже наполовину, а надо было еще успеть поесть. Они вышли. Игнат с удовлетворенным лицом держал в руке пачку тоненьких папок. «Что ж, я хотел как лучше, -
думал Бруно, запирая дверь с номером «1533». - А получилось, кажется, как всегда… Впрочем, отчеты еще могут повлиять. Хотя я не стал бы читать их на ночь...»



12.

Нащупав в темноте выключатель, Ника вызвала к жизни висящий под потолком маленький хрустальный светильник, и прихожая озарилась неярким апельсиновым светом.
- Ну вот, - сказала Ника, закрывая дверь. - Пришли.
Игнат задумчиво смотрел, как она снимает туфли и надевает тапочки.
- Проходи, - Ника тоже взглянула на свои ноги. - Могу тапочки дать или так оставайся.
- Я в носках побуду, - сказал Игнат, положил на тумбочку свои папки и тоже начал снимать обувь.
В комнате он расположился в одном из кресел и устремил отсутствующий взгляд на занавешенную картину.
- Чай, кофе? - спросила Ника.
- А пирожное найдется?
- У меня все найдется.
- Тогда чай. С мятой. Несладкий.
На кухне Ника на минуту остановилось, чтобы перевести дух — всю дорогу, разговаривая с Игнатом, она чувствовала напряжение, скользкий холодок то и дело струился по спине, когда она не знала, что возразить. Сейчас ее разум более и более занимала мысль, что все напрасно; Ника старательно отгоняла ее, и теперь постаралась сосредоточиться на угощении.
Когда она вернулась с чаем и пирожными, обнаружилось, что Игнат, кажется, не изменил свою позу.
- Ну так и что? - продолжил он разговор, прерванный на лестнице.
Ника села и взяла в руку чашку.
- То, что не надо нас всех предавать, - тихо проговорила она.
Игнат принялся вдумчиво жевать пирожное.
- Устал я, - сказал он. - Вроде ничего не делал, а устал.
- Я тоже, - сказала Ника, обрадовавшись смене темы. - Отвыкла от платьев.
Конечно, не темно-синее платье с брошью, которое она надела сегодня, занимало ее с самого утра. Если бы платье…
- Зря, - сказал Игнат. - В платьях ты красивее.
- Спасибо, - сказала Ника. - Я рада, что вам всем понравилось.
- И все-таки, - Игнат вернул пирожное на тарелочку и продолжил, неожиданно возвращаясь к происшедшему разговору. - Вы спасаете утопающую рыбу. Если бы вы меня поняли… Я не говорю, что стали бы единомышленниками и пошли бы со мной к Реке. Если бы просто поняли…
Нике снова не было, чем ответить. Она просто заглянула Игнату в глаза. И дождалась ответного взгляда.
Глаза были темно-карие, почти черные. Невидимые крепкие нити протянулись от них к сознанию Ники, захватили его, пронесли сквозь мягкую радужку и высвободили уже в непроглядной тьме зрачка.
Было холодно и одиноко. Потом мрак начал быстро бледнеть и постепенно превратился в плотный серый туман, слипающийся местами в тяжелые неповоротливые комки, похожие на мокрую вату. Наконец, туман резко оборвался, и Ника обнаружила себя летящей над заснеженным полем, со всех сторон охваченным гигантским кольцом Горизонта. Поле было пустынно, только изредка попадались на нем невысокие бугорки, да пологий, как растекшееся мороженое, холм появился из-под недостижимой черты, пронесся внизу и скрылся за той-же чертой позади. Первозданная гладь снежного покрова больше нигде и ничем не нарушалась, серым своим оттенком напоминала туман и казалась неестествеено однородной, матовой. Ника подумала, что это, быть может, и есть туман, осевший на землю под собственной тяжестью. Небо было закрыто облачностью, тоже серой, низкой, неподвижной. Создавалось впечатление,что ни один луч солнца не проникает сюда вообще, а свет сохранился с каких-то давних времен, и не в силах выбраться, медленно вырождается в замкнутом пространстве, бесчисленное множество раз отражаясь от серых поверхностей.
Перемена произошла внезапно.
Снег и облачность оборвались, словно остановленные невидимым барьером. Ника стояла посреди бескрайнего пожарища, на черной, перенесшей жестокое пламя земле. Повсюду, как памятники смерти, воздвигнутые силой огня, торчали уродливые обугленные стволы — все, что осталось от деревьев. А на земле… Земля была усыпана обгоревшими трупами птиц, погибших вместе со своим миром. И над ними в ясном голубом небе светило равнодушное солнце.
Вдруг Ника заметила на одном из древесных огарков что-то ярко-зеленое. Живой лист? Она подошла ближе и увидела, что это не лист. Это была живая птица с изумрудным оперением. Птица позволила взять себя в руки, и Ника посмотрела ей в глаза — огромные, голубые, очень знакомые.
Ника вспомнила, что эти глаза она часто видела в зеркале. Она смотрела сейчас в свои глаза. Игнат смотрел сейчас в ее глаза. Она теперь — это Игнат.
Игнат нырнул в глаза зеленой птицы и сразу оказался над океаном, до краев наполняющим чашу мироздания. Вода внизу была безмятежно тихой и прозрачной, как будто солнце пронизывало всю ее толщу, добираясь лучами до самого дна. Отчетливая семицветная радуга выгнулась через  все небо, соединяя противоположные точки Горизонта. А прямо под ней купался в океане маленький остров, заросший зеленью всевозможных оттенков, полный птиц и разной деятельной живности, со сказочными пляжами и таинственными гротами.
Игнат уже шагал по этому острову, любуясь его райскими видами, восхищаясь добротой и гостеприимством, и таким образом вышел к глубокому оврагу, на дне которого шелестел ручей.
В ручье текла кровь.
Игнат сразу понял, что это не вода с кровью, и тем более не вода с краской. Именно чистая кровь — ярко-алая, теплая, вязкая.
Отвратительный вид ручья и вероломная ложь острова парализовали Игната, ноги его подкосились, и он безвольным мешком свалился вниз. Скатываясь по сыпучему склону, Игнат пришел в себя и попытался ухватиться за что-нибудь, но в ладонях оставались лишь горсти песка. Падение было неудержимым.
Внезапно большая темно-синяя птица появилась в небе и камнем кинулась к нему. Игнат понял,что это его спасение. Вместе с птицей они взмыли вверх и полетели прочь от страшного ручья, от коварного острова — к Горизонту.
Лететь рядом с птицей было легко и спокойно, редкие сильные взмахи ее крыльев вселяли уверенность, остров остался далеко позади, и Игнат почти успокоился, забывая о пережитом страхе.
Но откуда-то из бесконечных пространств налетел бурный ветер, и голубое небо мгновенно затянулось толстыми серо-черными грозовыми тучами. Птица заметалась, ее паника передалась Игнату, и в этот момент яркая вспышка ослепила его и швырнула вместе с птицей вниз. Грома он уже не слышал.
Он упал на склон того же оврага и, оглушенный, уже не мог сопротивляться.  Он медленно съезжал к ручью, подталкиваемый тяжелыми маслянистыми дождевыми каплями, а у самого берега лежала, распластав крылья, мертвая синяя птица, и тонкая струйка крови, вытекая из раскрытого клюва и смешиваясь с дождем, вливалась в красный поток. Наконец, зыбкий берег столкнул Игната в теплую липкую жижу…
Что-то внешнее с силой распахнуло Никины глаза. Видения отступили, бледнея и угасая, и реальность, сперва несмело, но с каждым мгновением все решительнее начала возвращаться в сознание. Осталось только опустошающее чувство полного незнания и непонимания.
Игнат сидел напротив, сложив руки на коленях и уперев взгляд в пол.
- Не знаю, - сказал он.
Потом вздрогнул, взял чашку и залпом выпил чай с мятой.
- Мне нужно домой. Переварить все требуется.
- Игнат, - сказала Ника. - Просто не ходи туда. Просто не ходи.
Встав, Игнат подошел и легко приобнял ее за плечи.
- Я постараюсь. Может быть, получится…



13.

Просмотренные папки робко лежали на краю стола. Подборка материалов в них была краткая, но довольно жуткая. Самоубийства, безумие, пропажи за последнюю сотню лет — все перечислялось в подробных деталях с прокурорской педантичностью. Информация действительно впечатляла, заставляла задуматься, но Игната она совсем не пугала; он чувствовал безотчетное недоумение, приходилось прилагать усилия, чтобы сосредоточиться, перелистывая лист за листом. Не то чтобы он не верил написанному — он верил, но казалось, что из разнообразия цветов картины оставили только черный. Не было, например, ничего о тех, кто посетил Стену, но избежал страшных последствий. Кто-то явно старался представить Реку в максимально негативном свете. Поэтому, если документы и повлияли как-то на Игната, то совсем не в ту сторону, в которую предполагал Бруно.
А еще Игнат страшно устал. Так что, сложив папки в стопочку и аккуратно подравняв ее, он уже без всяких мыслей повалился спать.
Было бы странно, если бы ему не приснился кошмар.
Игнату снилось, что он во власти жестокого жара. Каждая клеточка организма горела, и мучительно хотелось пить. Но он лежал в тесной и душной комнате, в темноте, связанный по рукам и ногам и с кляпом во рту, и не мог ни пошевелиться, ни попросить воды. Кляп прикипел к языку и небу и жег их нестерпимым огнем. Игнат задыхался. Все мысли были только о воде. Пить, пить,пить! Он пытался кричать через кляп, звать на помощь, молить о хотя бы одной капле воды, но все попытки обращались в отвратительный глухой хрип, царапающий воспаленную гортань. Пить! Поперхнувшись хрипом, Игнат закашлялся и почувствовал, что из горла, выталкивая кляп, хлынул поток кипящей крови…
Этот и разбудило его. Прокашлявшись, он некоторое время лежал неподвижно, заново привыкая к реальности. Кошмар быстро рассеивался, оставляя после себя одно ощущение — сильнейшей жажды. Игнат сел и сказал вслух:
- Когда же это кончится?
На кухне выяснилось, что он может выпить сразу очень много воды. Четыре кружки, почти литр — торопливо, большими жадными глотками, проливая на себя и на пол. Вернувшись в постель, неожиданно для самого себя он попросил кого-то:
- А можно что-нибудь более приятное?
И сразу сознание начало слабеть, снова погружаясь погружаясь в сон, перед глазами смешивались дома и улицы Города, Стена, рабочая комната, Ника, Бруно и Мартин…
Был поздний вечер или ночь. В мире царила тихая прохладная тьма, только чутьподсвеченная тонкой серебристой тканью звездного неба. Игнат сидел,болтая ногами, на невысокой изгороди, среди больших раскидистых деревьев, спокойно шелестящих под прикосновениями осторожного ветра. Внизу, у основания изгороди журчали дышал свежестью быстрый ручей — невидимый, но лукаво подмигивающий призрачными бликами отраженных звезд. Игнат чувствовал себя вполне счастливым и улыбался до ушей. Было необыкновенно хорошо сидеть вот так, смотреть на небо и вокруг, знать, что ты не чужой в этом мире, а часть его, необходимое звено, без которого все разрушится. Игнат предвкушал, как он спрыгнет сейчас с изгороди, перемахнет через ручей и побежит, что есть духу, через рощу… Куда? В поле. Или на берег океана.
Он взглянул вверх и увидел, как с неба, мелькнув коротким гаснущим хвостом, упала звезда. «Сейчас спрыгну — и прямо в ручей», - загадал он с азартом и бросился вниз.
От холодной воды перехватило дыхание, но безумный восторг охватил Игната. Он погрузился в ручей с головой, а вынырнув, он начал отфыркиваться, смеяться и брызгаться с самим собой, с изгородью, с деревьями и ветром. «Ура-а! - закричал он изо всех сил. - Урра-а!»
От этого крика мир побледнел, и Игнат проснулся.
«И дернуло же меня заорать», - подумал он. Свежая ночь, небо, деревья, ветер и ручей еще были с ним, невидимые в теплой комнате, но с каждой секундой кровать, стол, стены становилась все явственней. И наконец, сон растаял совсем. «Изгородь — это Стена, - пришло вдруг в голову. - Ручей — Река. Деревья и звезды — то, чего почти не бывает. Ветер — живой и  вездесущий. Города нет… И не надо... Перрона нет... И не надо… Сейчас ночь, а будет день...»
Он не заметил, как снова отключился.
Комната Ники в мерцании свечей. «Просто не ходи туда», - говорит Ника. Потом пыль  секретного отдела. «Пустота за пределами этого мира», - говорит Бруно. Тихий шум аппаратов в рабочей комнате. «Мираж. Фантом», - говорит Мартин. Одинокая лампочка под потолком. А потом сразу Город — вечерний, угрюмый, беззвездный, так что даже квадраты светящихся окон только добавляют мрачности. Беспорядок дома, кухня, кровать. Снова Город — теперь утренний, сонный, холодный. И снова рабочая комната. «Мираж. Фантом», - говорит Мартин. День. «Пустота за пределами этого мира», - говорит Бруно. Вечер. «Просто не ходи туда», - говорит Ника.
Опять Город — ночной, тихий с безмолвными сутулыми статуями фонарей. Прямая улица. Игнат решил побежать по ней, сам не зная куда, только чтобы избежать предстоящих повторений. Он разогнался очень сильно, фонари только мелькали по сторонам. Но в конце очередного квартала влетел в желтый свет рабочей комнаты. «Мираж. Фантом», - сказал Мартин. Игнат рванулся наружу, подскочил к лифту, открылась дверь. Лифт остановился в секретном отделе. «Пустота за пределами этого мира», - сказал Бруно. Прочь, прочь! Вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
Город был в тумане, туман сгущался все более, пока совсем ничего не стало видно. Игнат замер, переводя дыхание. Туман поднял его от земли и так, прямо посреди плотного серого облака, он оказался в Никиной квартире. «Просто не ходи туда», - сказала Ника.
Игнат вспомнил, что квартира находится на третьем этаже, кинулся к окну и, разбив стекло, вылетел наружу, но не упал, а оказался стоящим на ногах посреди незнакомой улицы.  «Врешь, не возьмешь», - подумал Игнат и бросился вперед, но не прямо, а сворачивая на каждом перекрестке — круто, почти скользя, словно спасаясь от погони. Улицы своевольно извивались, дома выставляли ступени и пороги подъездов, фонари злорадно слепили глаза.
Так он оказался на границе Города. Впереди было Большое поле, за ним — Пустырь. Неведомая рука, словно потеряв Игната, больше не возвращала его никуда, и Пустырь показался спасением. Теперь — туда, вперед, пока все не началось снова!
Поле промелькнуло мимо, как будто было простым огородом, Пустырь захватил Игната и начал жадно всасывать в свою бесконечность. Игнат не уставал, он продолжал бежать, и этот бег стал его образом жизни, формой существования. Но, устремляясь вперед и вперед, он словно оставался на месте — та же сухая земля, те же мелкие камни неслись под ногами, словно разматывалась шершавая кольцевая лента.
Внезапно на Горизонте между двумя Стенами возникла слабо светящаяся точка. Игнат бежал, а она постепенно превратилась в некий бесформенный предмет, испускающий слабое сияние, который по мере приближения увеличивался, приобретая знакомые квадратные очертания. Окружающий Пустырь вновь сменился Полем. «Другой Город?» - мелькнуло у Игната.
Но это был тот же Город. Единственный. Игнат сразу узнал ту улочку, из которой не раз ходил прогуляться, потому что она была ближе к дому. Таких трехногих светильников, которые украшали ее устье, не было больше нигде. Он вернулся к Городу с другой стороны.
Значит, из этого мира нет выхода. Замкнутое время, в котором можно существовать,  не меняясь, и замкнутое пространство, через которое можно бежать, оставаясь на месте.
Ловушка.
Игнат стоял в большом тоннеле с высокими черными стенами и таким же черным тяжелым сводом. Он знал,что в какую сторону ни пойдет, все равно вернется на прежнее место. Кольцевой гроб — новая модель для еще живых.
Вдруг стало жарко. Необыкновенно жарко и душно. Игнат увидел, что на него надвигается из тьмы, слепя гипнотическим оком, огромный, сопящий клубами горячего пара,  закопченный и промасленный механический зверь.
Черный Поезд.
Игнат автоматически огляделся. Спасения не было. Только бежать. Вечно бежать по кругу. По кольцу.
«Я не побегу», - сказал Игнат вслух.
«Просто не ходи туда», - сказала где-то Ника.
«Пустота за пределами этого мира», - согласился Бруно.
«Мираж. Фантом», - подтвердил Мартин.
Черный Поезд на всей скорости наехал на Игната, и сразу превратил в свою часть, в маленькое колесико тяжелого сложного механизма…
Игнат очнулся на своей кровати и резко открыл глаза. В голове было чисто и ясно. Он встал и начал одеваться. Он знал, что нужно сделать.



14.

Старая брюзгливая подъездная дверь поспешно захлопнулась за спиной, словно в сердцах плюнув вслед дезертирующему жильцу и прекращая впредь всякую связь с ним. Игнат навсегда распрощался со своим домом и зашагал по узкому тротуару.
Очередные сутки, постепенно раскручиваясь, разменяли шестой час. Наступило утро, на редкость тихое и совсем уж на редкость безоблачное. Солнцу было еще далеко до восхождения над южной Стеной, но ясное небо уже сочилось глубокой насыщенной синевой, и еще спящий Город наполнялся мягким и чистым отраженным светом. Холодный прозрачный воздух был совершенно неподвижен и лишь слегка лениво сопротивлялся преждевременному одинокому человеку.
Игнат шел прогулочным шагом, весело глядя по сторонам и изредка снисходительно улыбаясь. Торопиться было незачем. Город не мог помешать ему. Город потерял свою власть. Игнат больше не зависел от вековых зданий, от своей работы с тугодумным «художником» и никчемными занавесками. Он не зависел от своего дома и упрямых вещей, расползающихся во все стороны, и не был озабочен тем, чтобы придать царящему в квартире хаосу хотя бы видимость порядка. Он не зависел от своих друзей, потому что в действительности не в нем они нуждались. Наконец, он не зависел от самого себя: еда, сон, комфорт были с позором изгнаны из сознания, полностью улетучилась ставшая привычной тяжесть рефлексии, а вместе с ней и гнетущая беспредметная неудовлетворенность. Игнат испытывал эйфорическое чувство неведомой прежде полной, абсолютной свободы. Он больше не принадлежал этому миру. Мир был сам по себе, а он сам по себе.
Город провожал его мертвым молчанием.
На фоне свежего нежного молодого утра была особенно заметна сиротская заброшенность домов. Портики, колонны, карнизы изобиловали глубокими безобразными язвами, постепенно грызущими даже крепкий камень. Мощные фасады стояли непоколебимо, но в них прочно въелась тончайшая сажа, источником которой не первое столетие служили Мастерские, отчего в утреннем свете серые разводы выделялись особенно четко. Пропитались сажей и рассохшиеся деревянные рамы, немытые окна своей матовой серостью почти сливались со стенами, а кое-где вместо стекла проем закрывал старый, успевший почернеть фанерный лист. Пегие двери, еще не сбросив с себя верхний слой краски, начинали избавляться уже и от последующего. Ступеньки подъездов искрошились, ржавые водосточные трубы походили на конвульсивно изогнувшихся дохлых змей, подвешенных по углам крыш. Клеточный панцирь булыжной мостовой лишь чуть истерся за прошедшие века, но тротуары расколола в мелкую плитку густая сеть трещин, а обвалившиеся края скалились неровными беззубыми деснами.
Распад и запустение коснулись всего, и это было нормальное состояние Города, и все привыкли к нему и не замечали, и Игнат тоже привык и не замечал. Но теперь,когда не происходило никакого движения и не было слышно никакого звука, казалось, что Город давно покинут людьми, ушедшими неизвестно куда, и доживает свою тысячу лет в дряхлом немощном одиночестве. И только новенькие светильники с чуждой и глупой молодцеватостью выстроились вдоль улиц, лишь подчеркивая, впрочем, своим видом всеобщую безнадежную усталость.
Игнат смотрел на знакомые стены, и к сладкой эйфории обретенной свободы примешивалась колкая горчинка грусти.
Ему было жаль Город. Совсем неожиданно это хищное каменное чудовище, этот многоголовый монстр, захвативший пространство и время, оказался просто больным стариком — самолюбивым, брюзгливым и надоедливым, совершенно невыносимым, а в действительности очень несчастным. И Игнату стало стыдно за свое бегство, и он мысленно попросил у Города прощения.
Город молчал.
Игнат оставил позади пустой и гулкий проспект и вступил на Перрон.
Здесь дул ветер. Сквозной ураганный поток, несущийся вдоль Стены, с бешеным напором врывался на платформу и пролетал по ней в сумасшедшем азарте, пытаясь сбить с ног и иногда закручиваясь лихими упругими вихрями. Привыкшая к тишине и покою трава прижималась под его гнетом к земле, зато перронные фонари, всегда смиренные и деликатные, словно вступили в борьбу и превратились в три нестерпимых солнца, затмевающих естественный утренний свет и секущих мятежный воздух резкими прямыми лучами.
Игнат постоял немного, наблюдая противоборство света и ветра, судьей в котором была сама невозмутимая черная Стена. Его спокойная радость и уверенность побледнели, уступив место предательской дрожи. Ветер пробирал насквозь. Чувство не было страхом. Только волнением. Сильным волнением. «Это правильно, - подумал Игнат. - Так и должно быть».
Он пошел к Стене. Спрыгнув с платформы и попав ногой на рельс, он ощутил мелкую,едва заметную вибрацию и непроизвольно посмотрел напрво, откуда всегда появлялся Черный Поезд. Тугой воздух хлестнул по глазам и перекрыл дыхание, но сквозь щелку между веками Игнат успел мельком увидеть всю перспективу заострившегося в иглу железного пути. Конечно, пустого пути. Ничего там не было и не могло быть. Тем не менее, через второй рельс Игнат аккуратно перешагнул и вот уже стоял у самого подножия Стены.
Рядом с разгулявшейся на Перроне стихией незыблемая теплая Стена казалась идеалом покоя. У самой ее поверхности ветра не было вообще. «Надо лезть, а то в ухо задувает», - усмехнулся про себя Игнат. Решив больше не оглядываться и не обращать внимания на покосившуюся реальность, он прижался к Стене всем телом — лег ничком — и пополз вверх.
Он старался подниматься как можно быстрее: потел, задыхался, царапал в кровь руки, но не останавливался. Может быть, боялся, что ему что-нибудь помешает. Может быть, мышечной нагрузкой уничтожал нервный озноб. Может быть, боялся самого себя и уничтожал потенциальные сомнения.
Город уходил все дальше и дальше вниз. Где-то в глубине себя Игнат надеялся, что Стена поможет ему, как в прошлый раз, «подбросит» до вершины, но вот и треть, и половина пути остались позади, а темная скала хранила нейтралитет. Весь свой путь Игнат должен был преодолеть сам.
Лишь один раз густой хриплый кашель мощными ударами внезапно вырвался из пересохших бронхов и оттолкнул от Стены. Игнат почувствовал, что опора под ним исчезает и в панике дернулся в обратную сторону, почти мгновенно вновь припав к твердой шершавой поверхности и, кажется, разбив о нее ухо. Пришлось потерпеть, пока кашель утихнет, отдышаться и только тогда заканчивать восхождение.
Совершенно обессиленный, весь мокрый, перепачканный в крови Игнат тяжелым мешком перевалился через острое зазубренное ребро, и сразу мир, качнувшись, вернулся в обычное горизонтальное состояние. Ветра на вершине в этот раз не было. «Ну вот, - сказал себе Игнат. - Теперь уже все». Он полежал еще некоторое время, закрыв глаза, прислушиваясь к своему телу и к своей душе, проверяя готовность сделать последний шаг.
Последний? Разве не первый?
«На Город надо взглянуть», - подумал Игнат и тихо, без лишней возни поднялся с теплой монолитной поверхности.
Отсюда, с высоты Город смотрелся совсем безобидно. Серые гиганты-дома уменьшились до игрушечных размеров и толпились в пределах одного огромного, но тесного для них  квадрата. Справа их поджимал желтый прямоугольник Большого Поля, слева — мохнатая зеленая полоса Парка, запертого, в свою очередь, пестрыми лоскутами Малого Поля. Весь этот участок обжитой земли занимал в длину десятки километров, но границы его были хорошо видны: дальше в обе стороны, чуть выгнувшись в точке касания Стен и вонзаясь вместе с ними в расплывчатый обод Горизонта, тянулся бесконечный Пустырь с неизменной ниточкой железной дороги по самому краю. Противоположная Стена, скрывающая сейчас от Города восход солнца, тоже выглядела весьма скромно. За нею была Река: спокойная, величественная, вечная.
И целый большой мир, в котором жил Игнат и еще великое множество людей и за который так упорно держались Ника, Бруно и Мартин, представлялся всего лишь мелким коробчатым желобом, чьей-то непостижимой волей протянутым над безбрежной текущей водой под свободным распахнутым небом.
«Понятно, - подумал Игнат. - Между небом и Рекой поросенок вился. И за Город на мосту ухом зацепился».
Некий едва слышимый шум внизу привлек его внимание. У самой Стены Игнат увидел крохотный до умиления Черный Поезд, с сопением выползающий из Города. «Уж не по мою ли душу? - злорадно усмехнулся Игнат. - А меня-то и нет! Я во-он где! А ты козявка!»
- Эй, козявка! - позвал он.
Черный Поезд безответно чухал по кромке Поля, неся на трубе белый пушистый хвост пара.
К Игнату вернулось настроение радостное и решительное. От отмахнулся от Города и в  несколько шагов перешел к другому краю.
Здесь его встречала одна лишь Река.
В косых лучах утреннего солнца она была прекрасна. Она сверкала всеми оттенками синего, зеленого, серебряного и золотого. Свет лился на нее веселым волшебным дождем, разбивался на блики, катался на волнах, нырял в глубину, вызывая перламутровое мерцание, и просто мчался с ликованием к Горизонту. Узкая темная вуаль тени вдоль Стены, придавая необходимую серьезность, только усиливала очарование.
- Привет! - крикнул Игнат. - Я убежал! Я пришел к тебе!
И спрыгнул вниз…
Удара о воду не было. Игнат просто погрузился в другую среду — плотную, но нежную, могучую, но добрую, бесконечно более огромную, но такую близкую. Свою.
Он плыл в Реке. И он дышал Рекой. Дышал водой, прямо легкими, и  они совсем не разрывались от воды. Дышать было легко и приятно. Прохладная свежесть охватывала со всех сторон тело, проникала внутрь, разливалась по клеточкам — настоящее наслаждение, настоящая Жизнь.
Потом Игнат вынырнул на поверхность. За спиной осталась Стена, но он не стал оборачиваться к ней. Что было, то прошло. И больше уже не будет. Теперь будет все новое!
Не торопясь, беседуя с внимательной Рекой о своей прошлой жизни, Игнат направился к Горизонту.



15.

Ника стояла на самом краю платформы, вытянувшись и не шевелясь, скованная ужасом. Мимо нее всего в полуметре, с царственной медлительностью, демонстрируя себя в мельчайших подробностях, двигался Черный Поезд. Степенно катились огромные, в человеческий рост, паровозные колеса, проплыла узкая лесенка с изогнутым поручнем, ведущая в непроницаемо темную кабину, потом плоский бок тендера, буфера, сцепка, ребристая стенка вагона, плотно сомкнутые створки дверей… А наверху, на пирамидальной вагонной крыше, свесив ноги, как ни в чем не бывало сидел Игнат, безмятежно улыбался и махал Нике рукой. Ника хотела позвать его, но в горле запершило, и пока она судорожно глотала слюну, Черный поезд приблизился к границе Перрона, а Игнат, уезжая, все улыбался и махал рукой. «Игнат!» - напрягая связки, сумела все-таки закричать Ника и этим разрушила беззвучное сновидение: превратившись в двухмерную статичную картинку, оно потускнело и исчезло.
За окном уже рассвело, часы показывали половину шестого.
Было очевидно, что Игната надо спасать. И спасать срочно.
Не причесываясь, она спешно натянула платье и взяла в руки оранжевую сумочку.
Обыкновенно пасмурный, угрюмый Город сегодня с утра принарядился в ниспадающую с небес тонкую ткань голубого и розового света. «Вот когда надо писать, - отметила про себя Ника. - Спозаранку, перед солнечным днем… А сейчас все некстати. И солнце некстати. Лучше бы и не появлялось вовсе...»
Хорошее настроение, посетившее Город впервые за много дней, выглядело самодовольной бестактностью, даже насмешкой. Ника отключила от него внимание и так прошла весь путь до Игнатова дома. Мыслей больше не было, только мигало в голове,как аварийная лампочка, одно слово: «Что?»
Старый изношенный лифт, глухо ворча и подрагивая, с превеликим трудом дополз до нужного этажа и выпустил Нику на тесную лестничную площадку, символически освещенную грязным окном. Ника остановилась перед знакомой дверью и нажала кнопку звонка.
В ответ из квартиры не донеслось не звука.
«Спит? Или уже ушел?»
Ника позвонила еще раз с тем же результатом. Подождав, она собиралась застучать в дверь кулаками изо всей силы, но после первого же удара незапертая дверь безропотно отворилась.
В общем-то, все было ясно. Вряд ли Игнат просто забыл бы запереть вход. Скорее всего, его уже здесь нет.
Зачем-то Ника все-таки позвала.
- Игнат! Игнат!
Неубранная окоченевшая постель с откинутым и смятым одеялом. Несколько книг, задетые небрежным движением, беспомощно рассыпавшиеся на полу. Одиноко горел желтый ночник. Конечно, никого на кухне, никого в санузле.
Ника заплакала. «Он же обещал! Он же обещал постараться!» Слезы ползли по щекам маленькими задумчивыми капельками, оставляя после себя мокрые дорожки, аккуратно обходя нос, сливаясь, достигая опущенных уголков рта и дрожащего подбородка. Новые следовали по пути предыдущих или выбирали собственную дорожку. Их соленый вкус — забытый вкус обиды и безысходности — как ни странно, успокаивал и возвращал к рассуждению.
Надо было бежать на Перрон. Именно бежать: если Игнат ушел еще недавно, его можно догнать и остановить.
Размазав слезы, Ника рванулась к выходу.
Она бежала так быстро, как только могла. Вдохи и выдохи беспорядочно смешивались между собой, легкие то и дело перехватывал спазм, ноги ныли, в голове стучал молоток, сердце предупреждающе покалывало. Но остановиться она не могла, даже если захотела бы, она могла бы только упасть без сознания посреди этих бесконечных улиц — когда не было бы уже никакой способности двигаться.
Так Ника влетела на Перрон, и дыхание уже полностью отказало ей, стиснутое давлением сумасшедшего ветра. Подхваченные стихией волосы развернулись вдоль платформы золотистым мерцающим флажком. Игната нигде не было. Она без сил опустилась на колени и закрыла лицо от ветра руками. Сейчас не осталось никаких мыслей, сейчас требовалось просто выжить — сердце кололо все сильнее.
Ника повернулась к ветру спиной и открыла сумочку, чтобы достать таблетки. Но что-то заставило ее посмотреть наверх, на Стену. Там, почти у самой вершины прилепилась к скале микроскопическая, едва уловимая взглядом человеческая фигурка. Никто не мог там быть в этот час. Кроме Игната. «Опоздала. Теперь уже все». Однако она уже собралась броситься на Стену, когда поняла, что какое-то время слышит ритмичный шум: справа, совсем близко.
Она медленно повернула голову. И увидела Черный Поезд. Железное чудовище приближалось, отдуваясь паром и размеренно качая шатунами. «Черный Поезд? Утром?!»
Ника была парализована и не могла ни пошевелиться, ни закричать. Паровоз уже поравнялся с ней, и повторяя утренний сон, мимо поплыли те же колеса, та же лесенка, та же кабина…
В сердце начала вдавливаться тупая и толстая игла. Неумолимо, с садистской обстоятельностью она вторгалась в трепещущую ткань, сминая и расплющивая клетки, набухая и раскаляясь от напряжения. Тело стало ватной игрушкой. Лишенная дыхания, Ника упала на платформу и вытянула руки, ища у кого-то спасения.
Но жестокая игла внезапно дернулась и сокрушительным ударом пробила сердце насквозь, разлив вокруг пылающую болью кровь…
Черный Поезд остановился.
И ни один смертный не видел, как отворились двери вагона и из темноты мягко спрыгнула на платформу черная фигура. Ни один смертный не видел, как этот ангел скорби осторожно освободил Никины пальцы от сумочки, бережно взял безжизненное тело на руки и поднес к дверям. И как другая пара рук приняла Нику и скрыла ее во мраке.
Потом двери закрылись, и Черный Поезд, шумно вздыхая, покатился прочь. Прочь с Перрона, прочь из Города, в непостижимую бесконечную даль.



16.

Они ждали Игната и Нику до десяти часов. Мартин бесцельно возился у энергоблока,что-то там осматривая подправляя и подкручивая, время от времени разражаясь несмешными шутками. Бруно просто сидел в кресле, предпочитая отмалчиваться. Но когда ходики пробили десять,он первый  не выдержал, встал и сказал:
- Пожалуй, надо их поискать.
- Да, зайди к Нике и потом к Игнату, - сказал Мартин. - Есть еще надежда, что к обоим вместе.
Погода всегда не очень волновала Бруно, а сейчас она злила своим откровенным самолюбованием. «Чтоб тебя, - думал он. - Две недели солнца не видали, и хорошо все было, а теперь все скверно, а оно тут сияет». Впрочем, злость в себе Бруно возгревал специально, чтобы не захватывали разум очень нехорошие причины отсутствия Игната и Ники.
В запертую дверь Никиной квартиры он позвонил раз десять. Потом стучал кулаками. Потом пинал пяткой. Дверь дергалась и стонала, но все же не сломалась. Если бы внутри кто-то спал, то он обязательно проснулся бы от грохота. Хорошо еще, что жители соседних квартир, наверное, были на работе, а то кто-нибудь непременно или выглянул бы, или просто вызвал полицию.
На пути к Игнату в Бруно боролись, временами одолевая друг друга, мысль, что он найдет обоих и мысль, что он не найдет никого.
Вторая победила окончательно, когда Бруно остановился перед распахнутой дверью. Внутри был беспорядок, кажется, еще больший, чем обычно. Невыключенный ночник распространял бледный желтый свет.
«Если свет остался, значит ушли ночью или рано утром, - выкристаллизовалось рассуждение. - Ушли в спешке. Впрочем, почему ушли? Возможно, ушел. А где тогда Ника?» Так или иначе, а логичнее всего было идти на Перрон. Если Ника не пошла с Игнатом, она еще отыщется. Например, в Парке. Или в Поле. «Она могла пойти рисовать, - подумал Бруно. - Погода-то исключительная. Вот только почему не предупредила?»
Бруно не очень рассчитывал встретить на Перроне Игната. Если он снова пошел к Реке, да еще с утра, вряд ли его можно теперь найти где-либо. Пошедшие к Реке второй раз  обычно не возвращаются. Бруно прикидывал, куда ему отправиться потом, чтобы отыскать Нику. Если, конечно, она не последовала за Игнатом. От женщины всего можно ожидать.
Бруно ничего не знал о  бушевавшей на Перроне с утра буре. Но он сразу заметил случившуюся перемену.
Ветра не было. Совсем. Тихое обыденное запустение царило в этом традиционно таинственном месте. По растрескавшейся платформе стелилась отчетливая пыль, потухшие фонари торчали из нее бессмысленными кривыми палками, сонная трава обреченно сохла под близким к зениту солнцем, рельсы затуманились и отливали свинцовой серостью. Даже Стена на вид как-то поблекла и уменьшилась. Как будто могучий потусторонний дух, живший здесь всегда, переселился, бросив все на произвол судьбы, куда-то подальше. Или сменил прежнюю маску силы и могущества на новую — распада и тления. Атмосфера Перрона по-прежнему отличалась от таковой в остальном Городе, но больше не пугала, а наводила тоску.
А у самого края платформы пронзительным оранжевым маяком горел на солнце некий предмет.
Никина сумочка.
Бруно посмотрел вверх на Стену. Отчетливый темно-серый край, чуть заметно блестящий от солнца, голубое небо, ни облачка. Непоколебимое спокойствие и молчание. Искать стало больше негде и некого.
Он сел прямо на платформу, обхватив колени руками. «Как быстро. Как быстро», - думал он. Как быстро все получилось. Только вчера они все вместе рассуждали о занавесках в рабочей комнате. Только вчера пытались убедить Игната. Вчера было посещение секретного отдела. Вчера Ника пригласила Игната в гости. Кто знает, что после этого произошло. Ничего хорошего, конечно. Теперь ни Игната, ни Ники. Нику было особенно жалко. «Охмурил он ее, с собой потащил, - продолжал думать Бруно. - Ладно бы сам полез — в конце концов, мы ему не мамки. Но Нику зачем? У нее ведь все было нормально. Что такого он ей сказал?»
Бруно очень громко, очень длинно и очень грязно выругался. Потом встал и повторил — туда, вверх, в адрес Стены, в адрес невидимой Реки, надеясь, что брань отразится от неба и достигнет ее мутных вод. Смачно плюнув три раза на платформу, он направился к выходу.
Идя по Городу, он ругался вслух. На Перрон и Стены, на дома и улицы, на людей, на занавески, на весь Город в целом,  а заодно на небо и солнце, и конечно, на Реку. Прохожие оборачивались и долго смотрели вслед, он замечал это, но ему было наплевать. Что там? Полиция? Да пожалуйста! Штраф? Корректирующие беседы? На здоровье! Деньги — это пыль на платформе Перрона, а время — это вообще ничто. Сейчас оно есть, а завтра его нет. Забирайте вашу пустоту, забирайте ваше ничто и наслаждайтесь им каждый день хоть до смерти. Буквально — до смерти.
Он пришел к зданию, где они когда-то работали все вместе. Там еще должен ждать Мартин. Мартин еще остался. Что ему сказать? И что с ним потом делать? Этот, поди, не на Стену полезет, а прямо под Черный Поезд кинется…
К Мартину Бруно был не готов идти. Поэтому нажал в лифте на кнопку 15. «Посижу в секретном отделе, - думал он. - Надо обдумать разговор».
Лифт ехал необычно медленно, отсчитывая этажи один за другим. Наконец, прибыл на пятнадцатый.
Но двери не открылись.
- Еще тебя не хватало! - заорал на механизм Бруно. - Твою ж...»
Пол ушел из-под ног, и он повис в воздухе. «Падаю», - мелькнула мысль в первую секунду. «Конец», - во вторую. «Твою ж ма...», - в третью.
Больше мыслей не последовало.



17.

На Перроне шел сильный дождь. Платформа покрылась тонким слоем воды, и стремительные капли бомбардировали его, выбрасывая маленькие взрывы. Было холодно, даже слишком холодно в теплом плаще, который надел Мартин. Озноб вибрировал в самых глубинах тела, отдаваясь на поверхности мелкой дрожью. Но рядом с гробом Бруно эта дрожь была вполне уместна — то ли от холода, то ли от нервов — поэтому Мартин и не пытался ее сдерживать.
В голове, напротив, было пусто. Ни тяжести, ни горя, ни отчаяния — только пустота. Все произошло слишком быстро. Их было четверо, а теперь он один. Нет, он выживет, он обязательно выживет. И будет жить. По крайней мере до утра. Хотя кто знает…И в любом случае, он уже никогда не будет прежним Мартином. Воспоминание о любимом в прошлом белом костюме вызывало отвращение.
Вот и Черный Поезд. Черный. Свет фонарей еле блестит на его железных боках. Черные руки протягиваются навстречу новому грузу, от них свет не отражается вообще, дождевые капли не ударяют в них, а просто пропадают, словно проваливаясь в бездну. Створки закрываются. Что ж, Бруно хотя бы похоронили по-человечески. А эти двое… Изчезли. Или были изъяты… Не все ли равно?
Заглушая пыхтение отъезжающего Поезда, дождь зашумел еще сильнее, а дрожь — крупнее. «Придется скорее домой, пожалуй», - подумал Мартин. Немногочисленные провожающие начали расходиться, тихо переговариваясь, но Мартин оставался на месте — несмотря на озноб, он решил уйти последним и в одиночестве. Он выдержал еще несколько минут, поливаемый водой и продуваемый ветром, и только потом пошел назад в Город.
В полной душевной опустошенности организм все-таки заставил думать о себе. И только о себе. Воспоминания о Бруно, Игнате и Нике легко откатились даже не на второй — на десятый план. Мартину уже не ощущал холода кожей, настоящий лед накапливался внутри, каждая клеточка, казалось уже медленно кристаллизуется. «Врешь, не возьмешь», - сказал Мартин кому-то. Пришлось побежать, чтобы хоть немного согреться. Странно же он выглядел — человек со всех ног бегущий с похорон.
Добежал он до самого дома. В голове сильно пульсировало, легкие задыхались, но озноб немного отступил. «Чай, горячий чай, - повторял себе Мартин. - С малиной». Из последних сил он взлетел по лестнице на свой этаж, ворвался в квартиру, и первым делом, конечно, не чай себе пошел готовить, а открыл горячий душ.
Упругие горячие струи ударили по коже, вызвав мурашки. «Давай, давай!» - твердил Мартин воде, ожидая, когда тепло проникнет, наконец, внутрь. Ждать пришлось долго. Холод отступал неохотно, злобно сжимаясь где-то в глубине. Санузел уже наполнился паром, кожа порозовела, а озноб еще продолжал трясти тело, заставляя тяжело и неровно дышать. «Давай, давай!» - продолжал повторять Мартин, уже забыв о значении этих слов, погружаясь в полубессознательную дремоту, хотя твердо стоял на ногах.
Наконец, стало тепло. Но вместе с ним вернулось ощущение подавляющее ощущение безвозвратной потери и конченой жизни. Мартин открыл глаза и к нему пришла первая за долгое время логичная мысль: «Надо таблетки. От простуды и снотворное». Он постоял под душем еще некоторое время, потом стало уже слишком душно и жарко. Выключив воду, он наспех вытерся и направился на кухню.
Нужные таблетки лежали в аптечной коробочке на самом верху. Мартин вынул из пачек по одной — желтую и зеленую, запил и, оглядев кухню, вздохнул.
- Чтоб тебе всему провалиться, - медленно и со злостью сказал он неизвестно кому.
Внутренне пожелание и громкие слова пришли одновременно, вырвавшись наружу, как пар из кипящего чайника.
- Я пойду спать, - уведомил он ту же пустоту.
В постели он укрылся с головой, оставив снаружи лишь лицо, и так лежал минут двадцать, уставившись в дальнюю стенку. Холод уже собрался возвращаться, но на сознание начал наползать тяжелый липкий туман, и не было сил пошевелиться, и всякая мысль застывала, едва успев зародиться, стали далеки и комната, и ночник, и дождь за окном, и весь мир, и все стало ненужным, и покорно безропотно погасло…
Ему приснилось,что он стоит на берегу Реки. Волнистая переливчатая водная ткань расстилалась перед ним до самого Горизонта. Босые ступни стыли на холодном влажном песке, в полуметре переходящем в речное дно. Сильный сырой ветер пробирал до костей.
И совсем близко покачивалась на мелководье лодка с треугольным парусом, с тремя пассажирами. Мартин ясно, отчетливо видел каждого. Впереди, вполоборота к Реке, но устремленный к ней всем телом, замер Игнат. Возле паруса, обхватив руками колени и печально глядя на Мартина, сидела Ника. А на корме, склонившись в сторону, пристально всматривался в прозрачную воду Бруно.
Лодка медленно удалялась, и Мартин оставался на берегу один, ничем не защищенный, один против песка и ветра, против лютого холода,против страшной своей неизвестностью суши. Он хотел крикнуть друзьям, чтобы они подождали, но голосовые связки не слушались, и открытый рот не издавал ни звука. А лодка все уменьшалась, втягиваемая в глубину перспективы, и тогда Мартин в отчаянии бросился вдогонку и поплыл — быстро, как стрела. Но цель не приближалась ни на йоту, а ледяная вода, вцепившись в кожу,старалась выморозить насквозь и сводила ноги. Мартин начал задыхаться, понял, что сейчас утонет и тогда закричал: «Помогите!»
И проснулся.
Его собственный крик, похоже, прозвучал наяву, потому что эхо от него еще отдавалось в ушах. Холод тоже был наяву: несмотря на одеяло, Мартину казалось, что мороз не только охватывает снаружи, но и пронизывает изнутри. «А ведь это температура, батенька, - сказал он себе. - Теперь надо еще жаропонижающее. И еще от простуды».
За окном уже был день. Озноб начал трясти Мартина, как только он встал. Стиснув зубы, он заставил себя добраться до кухни, выпить еще двойную порцию таблеток, а потом вернулся в постель уже бегом.
Полчаса пришлось дрожать под одеялом, пока холод не начал быстро таять, стало тепло и даже проступил пот.
Пришли легкость и спокойствие. Сердце замедлило биение, дыхание притихло до едва заметного. Но сна не было. Чистым, бодрым взглядом Мартин осматривал свою комнату и она казалась ему не своей — чужой, незнакомой. Незнакомые стены, незнакомый стол и незнакомый ночник, незнакомый шкаф с незнакомыми книгами, незнакомая распахнутая дверь, ведущая в неизвестное помещение.
Потом появились призраки. В центре повис в воздухе бледный мольберт с прозрачной вуалью, не прикрывающей «Окно». Перед мольбертом сидела, скрестив ноги и подперев голову рукой, изумрудная Ника. В проеме двери спиной стоял Игнат. В другом углу над бесплотным «художником» навис бесплотный Бруно.
- Привет, ребята, - сказал Мартин.
- Привет, - не оборачиваясь, хором сказали призраки.
Столп золотых лучей, полный танцующих пылинок, ворвался наискось через форточку, принеся пахнущий дождем воздух и образовав на полу светло-желтое туманное пятно.
Мартин понял, что больше не чувствует своего тела. Он сидел теперь на кровати такой же ненастоящий, как и его друзья. Он снова был с ними, и они вместе были одной природы. Вместе с ними он начал таять, растворяться в набирающем силу солнечном свете, начала растворяться комната и все предметы в ней, все превращалось в воздух и свет.
«Вот как...», - успел подумать Мартин.



Эпилог

Старик проснулся и сразу осознал, что может идти.
Все пути, все направления были открыты. Он улыбнулся и пошел в сумрачную чащу.н
Высокие солидные деревья росли очень тесно, соперничая корнями под землей и кронами в небе, а незанятую территорию между ними оккупировал костлявый раскидистый кустарник. Места для человека здесь не было, и чтобы куда-то двигаться, приходилось отыскивать в хитросплетениях когтистых ветвей любой едва заметный зазор и протискиваться через него, стараясь не задеть и не повредить ни одного листочка. Среди взрослых попадались и совсем юные деревья с еще нежной корой, и просто тянущаяся вверх еще немного зеленоватая поросль.
Старик ступал осторожно и тихо, поэтому сразу заметил сидящего впереди пушистого длинноухого зверя с огромными глазами. Тот смотрел на него в изумлении и подпустил совсем близко. Остановившись в двух шагах, Старик сказал:
- Привет!
Зверь на пару секунд перестал дышать, а потом счел за благо исчезнуть, только шорох кустов полетел вслед.
Постепенно лес стал редеть, все смелее наполняясь светом: приближалась граница его владений, а за ней — новый, совершенно иной, но не менее прекрасный мир. Вскоре Старик вышел на опушку.
Ничем не сдерживаемое пространство распахнулось навстречу, захватывая дух. Под высоким нежно-голубым небом фантастическим ковром пестрел беспредельный цветочно-зеленый луг, и ослепительное солнце осыпало его чистым невесомым золотом. Маленькая гладко причесанная пичуга села на плечо, покачала хвостом, настойчиво чирикнула что-то в ухо и, спешно вспорхнув, устремилась в залитый светом простор, приглашая следовать за собой.
Цветам и травам здесь не было счета. Белые, желтые, красные, синие и фиолетовые всевозможных оттенков, достающие до колен и до пояса, одни наивные и обаятельные, другие строгие и пышные, в форме звезд, шаров, колокольчиков и солнца, пахнущие тысячей запахов, - они смешались в нелогичном, хаотическом и потому непостижимом, завораживающем, волшебном рисунке. Среди них кипела и подвижная жизнь: голоса множества насекомых и птиц соединялись над полем в общий неслаженный, но гармоничный хор.
Старик впитывал в себе эту сказочную вселенную, стараясь не потревожить ее деловитый покой. Он часто наклонялся, чтобы разглядеть тот или иной цветок, раздвигал зеленые стебли, пытаясь найти поющую букашку и, закрывшись ладонью от солнца, наблюдал за полетом какой-нибудь птахи. Он был счастлив.
Через некоторое время дорогу ему преградил неширокий говорливый ручей, спрятавшийся в зарослях, но  сверкающий солнечными бликами и отраженным небом. Старик уже прикидывал место для перехода в брод, когда вдруг увидел мостик.
Мостик был дряхлый, низенький и потому незаметный. Семь хрупких трухлявых бревен, скрепленные тремя поперечинами, начинались и заканчивались в высокой траве. Кое-где на них прижились бархатные подушечки зеленого мха, а по нижней стороне расползлись пятна белесой плесени. Тихое одинокое творение, забывшее своих создателей и медленно умирающее посреди праздника жизни.
Старик с опаской шагнул на него. Бревна скрипнули, но выдержали. Остановившись на середине, Старик посмотрел вниз. На глянцевой трепетной водной поверхности отразилось его красивое узкое лицо с немного раскосыми глазами, заросшее седой бородой и усами, в обрамлении длинных седых волос. А в тени лица виднелось нечеткое каменистое дно.
Грустно покачав головой, он повернулся и покинул мост, чтобы уже никогда к нему не возвращаться.
Путь его вновь проходил через поле, и впереди ждали еще новые поля и леса,горы и долины, степи и океаны — бесконечные, таинственные и прекрасные миры.