Повествование в данном произведении идет от лица его главного героя – моего отца Никифорова Александра Михайловича, сохранен язык, стиль изложения, последовательность, взгляд на мир простого русского человека. Все факты в нем подлинные, основаны на его рассказах, воспоминаниях, записях в дневнике.
Произведение публикуется после его смерти в знак глубочайшей благодарности и нашей памяти о нем.
(В.А.Пешкова)
- Саня! Санечка, иди сюда скорее! – я слышу мамин зов и стремглав бегу, перескакивая через ручей.Все уже собрались. Фотограф повесил на стену полотно, на котором изображены красивые колонны и лестница, ведущая куда–то к счастью. Мама, красивая, но очень худая, в белом нарядном с кружевами платье и с таким же шарфом на голове. Фотограф посадил ее на стул, а нас поставил вокруг нее. Мы - это четыре брата: Мишка - самый старший и самый лобастый, я, крайний слева, и младшие Ваня и Димочка. Разница между нами – по два года, только Димочка на четыре года младше Вани. На нас одинаковые рубашки, типа кителя, и папахи на головах. Мы – маленькие гордые казачата. Есть еще совсем крохотная сестра Вера, но она спит в своей колыбели, и мама ее не тревожит. Отца уже с нами нет. Он в местах заключения. Весна 1931 года. Это будет последняя семейная фотография, которая пройдет со мной весь мой жизненный путь.
Родился я в многочисленной трудолюбивой и дружной семье в казачьем хуторе Широком на Ставрополье. Жили просто, хоть и считались зажиточными. У деда моего, Максима Афанасьевича Никифорова, было пять сыновей и три дочери. Все жили отдельно, имея свои дома и хозяйство.
Отец, Михаил Максимович, был младшим сыном из всех братьев и сестер и, по существующему правилу, жил с отцом. Всего у деда моего проживало к 1927 году (мои первые воспоминания) одиннадцать человек (дед с бабкой, тетка с дочкой, отец с матерью и нас пятеро детей - четверо братьев и одна сестра).
Моя мама, Пелагея Федоровна, первая красавица станицы Георгиевской, была на два года младше отца. Уже к своим неполным тридцати она родила ему четырех сыновей и четыре дочери, три из которых умерли в младенчестве. Самой младшей и, на тот период единственной, моей сестре было около полугода.
Из хозяйства у деда и отца было четыре лошади, четыре коровы, несколько десятков овец, многочисленные улики, куры и свиньи. В общем, по заключению Особой комиссии, состоявшей из малограмотных и неграмотных бедняков («Комбед» - комитет бедноты), мы были внесены в список кулаков, несмотря на то, что отец вступил в колхоз в числе первых, так как он был по тем временам грамотным человеком и работал секретарем в хуторском совете, а после - заведующим складом в колхозе. Все движимое и недвижимое имущество было разделено поровну с моим дедом. Имущество моего отца было сдано в колхоз, а имущество деда осталось семье. Это имущество кормило, поило, одевало нашу многочисленную семью. Так было до 1931 года.
Но наступила суровая зима этого памятного 1931 года. Мне 10 лет. На складе у отца промерз продовольственный картофель, за что отец был объявлен вредителем, сыном кулака и, конечно, кулаком сам. Он был осужден и отправлен в места заключения. Мы остались без кормильца.
Вскоре после ареста отца его родные братья, все четверо, были арестованы и вывезены тоже, куда, нам было неизвестно. И по сей день об их судьбе никто ничего не знает, правда один из них, Павел Максимович, совершил побег с этапа, а после, укрывшись в Карачаево-Черкесии, остался жив сам и сохранил жизнь своей семье.
После ареста отца, «Комбед» приступил к раскулачиванию моего деда. Весь скот, птица и улики с пчелами, зерно, овощи - всё было конфисковано. Этим разгромом наши беды только начались. Почти ежедневно, как правило, ночью, в дом приходили группы людей («Комсод» - комитет содействия раскулачиванию) с железными щупами, которыми протыкали всё, куда мог пролезть заостренный щуп. Полы, стены, потолки в доме и сарае были продырявлены, как после стрельбы из пулемета.
Еще год мы кое-как тянули, но умерла моя бабушка, тетя, нас осталось в пустом доме среди изуродованных стен и полов семь человек: дедушка, мама, нас четыре брата и сестренка Вера.
…Раннее утро. Ежась от холода, просыпаюсь от громыхающего стука, стараясь продлить картинки уходящего сна, в котором тепло, все понятно и надёжно. Мама, хлопотавшая по дому, открывает стучащим в дверь.
- Одевайтесь, кулацкое отродье, и на выход! – гремит голос старшего комитетской группы.
- Опять пришел Комсод,- проносится у меня в голове, пока я, молниеносно одевшись сам, пытаюсь холодными руками натянуть на Димочку его одежду.
Дед прихрамывая, степенно и молча надевает папаху.
- Поторапливайтесь, поторапливайтесь! Без вас дел по горло! – старший осматривается по углам большой комнаты, подталкивая детей к выходу.
Мама, в накинутом большом платке, держит крепко Веру, завернутую наспех в одеяло!
- Не пойду, изверги!- кричит она, упираясь одной рукой в стену, - вы что творите! Зима на улице! Куда семью гоните! На смерть обрекаете!– звенит, распадаясь на осколки, ее голос.
Среди членов Комсода я узнаю Нинку Мостовину, молодую здоровую девку – мою двоюродную сестру.
- Дай сюда Верку, - Мостовина вырывает из рук матери ребенка, выносит Веру на улицу, посадив на какой-то брошенный лоскут тряпья, в доме уже ничего путёвого не было. Только после этого мама выбегает из дома, подхватив на руки и прижав покрепче к себе дочку…
Дом забили гвоздями и опечатали. Куда нам податься, не сказали. Так же гурьбой отправились к дому Гуколовых.
Дед, кусая губы и сжимая клюку, прохрипел:
- Пойдем к Марии.
Мария, младшая сестра отца, жила с мужем в станице Георгиевской, бывшей на тот момент районным центром. Нам предстояло пройти километров десять.
Дул сильный восточный ветер, мела метель, а маршрут наш лежал на восток. Это шествие напоминало стаю дикарей во главе с седобородым хромым героем войны, опиравшимся на клюку, которому в то время было уже за 76. Дед мой был инвалидом. Во время войны с Турцией ему шашкой выше колена был нанесен удар, в результате которого одна нога была короче другой на несколько сантиметров. Царское правительство за службу и храбрость, а также для покрытия этого увечья наградило деда очередным Георгиевским крестом, который бабушка в лихие годы своевременно надежно спрятала. Шли молча, как стая волков с волчатами. Мама с Верой на руках шла за дедом, шествие замыкал Мишка. Дети, как и полагалось – в середине.
Скажу честно, нас там не ждали. И это понятно, в то время боялись не только за свой кусок хлеба, которым надо было поделиться, но и за свою семью. Коллективизация сопровождалась не только раскулачиванием, но и расказачиванием. Было опасно говорить, что ты казак, тем более, коренной житель. Если кто-то на фотокарточке был в бешмете, или в черкеске, или в башлыке, его ждали репрессия, высылка, если не как кулака, то как казака. Шло поголовное истребление коренного населения.
Переночевав у тети в Георгиевской, мы (по настоятельной просьбе хозяев дома) снова пошли в свой уже полупустой хутор. Муж тётки очень боялся, что наше проживание у них может положить тень на него, как на укрывателя кулацкой семьи. И кто бы смог бросить камень в его огород?! Я – не могу.
Вернувшись в дом, оторвав трухлявые доски с заколоченной двери и войдя внутрь, мы там уже ничего не нашли. Нечем было укрыться, нечего было подстелить. Все, что тогда осталось, было разграблено или сожжено. Стекла в окнах побиты, по дому гулял ветер. Но это был родной дом. Здесь мы и остались на некоторое время.
Прошла еще одна зима. Мы жили без отца уже 2 года. Как мы выживали, не знаю. Но самым страшным для нас оказался 1933 год. После возвращения из Георгиевской станицы, мать умерла от голода. Она совсем не жалела себя, все заботилась о нас, последние крохи отдавала детям. Годы были неурожайными, взрослые работники убиты или высланы. Оставались немощные старики и бабы с кучей малолетних детишек. Все мы опухли от голода, никто нас не навещал, все сидели по домам и ждали голодной смерти.
Когда мама была уже при смерти, она попросила меня, чтобы я сходил к ее родному брату Филиппу, который жил от нас на другом конце хутора и попросил его прийти к нам и сделать гроб для неё. В то время в хуторе уже не было ни власти, ни людей, и если кто-нибудь умирал, хоронить было некому. Выслушав меня, дядя ответил: «Я и сам такой».
После смерти матери к нам в дом никто не заглянул, и ей пришлось пролежать мертвой в доме не менее недели. Дед лежал больной, мы все слабые и опухшие. Потом приехала подвода, которая собирала мертвых по дворам. Забрали и маму. Всё это в то время было уже обычным и обезличенным, все мы были доведены до такого состояния, что не было ни страха, ни жалости. На подводе таких, как наша мама, было трое. Они были без гробов, прикрыты тряпками. Хоронили их в одну заранее подготовленную яму. Где эта могила, мы не знали.
После смерти матери нашу маленькую сестренку кто-то забрал, и ее, якобы, определили в детский приют. Димочка к тому времени тоже умер, и мы втроем остались со своим дедом в пустом доме. Судьба Веры так и осталась в тайне. Одни говорили, что она умерла в детдоме, другие - совершенно противоречивое, а главное, больше я ее так и не видел. Уже по прошествии многих лет я буду тщетно разыскивать ее. Однажды, обезумев от счастья, вдруг получу весточку от сестры Веры, и мы с ней встретимся, и будем близкими друзьями всю нашу оставшуюся жизнь, но это будет другая Вера – Вера Попова, двоюродная сестра, с которой мы вместе переживали голод 1933 года. Но об этом ниже.
Чтобы хоть как-то жить, нам со старшим братом приходилось ходить на промысел за стеблями кукурузы на колхозное поле соседней Беломечётки, это километров за семь - восемь от дома. Раза два мы приносили эти злосчастные стебли, из которых выбирали сердцевину, после мололи и варили из нее что-то вроде «ватного» супа, без вкуса и соли, вся эта сердцевина плавала поверх воды, как отходы древесины после шашеля.
Помнится, однажды мы нашли поле и несколько рядков плохо убранной кукурузы, снег был нам в ту пору по колено, вот мы полуголые, полубосые, голодные нашли по несколько кочанов кукурузы, изгрызенных полевыми мышами, и вдруг, словно из-под сугроба, явился на лошади объезчик Кныш. Никто его по имени не звал, только по фамилии – Кныш. Мы с Мишкой растянулись на промерзлой земле, стараясь слиться с нею. Но он нас заметил.
- Вот, сучьи дети! Опять колхозное добро тащат!- хлестнув плетью сразу по нам двоим, орал Кныш. Он отобрал у нас собранные початки, а потом хлестал плетью по чём попало, пока мы, совершенно обессилив, опять не упали лицом в снег. Кныш слез с лошади, ногами утопил нас в снег и, довольный победой, велел не поднимаясь, ползти по снегу и по стоящим стеблям кукурузы.
Домой мы возвратились, когда уже было темно, все что было на нас надето, было сморожено в кол. Мы представляли собой мерзлые статуи. С тех пор мы больше не ходили в поле.
Вскоре умер и наш дедушка. Здесь хочу вспомнить случай с медом, который в то время может спас бы кого-нибудь из моих родных. Наш дед каким-то образом сумел на «черный день» упрятать под половицы дома горшок с медом, килограммов десять, как потом он говорил. Ночь была морозная, выпал первый снег. Мы натопили русскую печь дровами (дрова, правда, были). Мы их добывали из плетней, разбирали сараи и всё, что могло гореть, тем и топили. Было тепло, и все уснули. У нас был огромный пес Серко. Когда пес залаял, кто-то из братьев проснулся и услышал стук в фундамент. Фундамент был выложен из камня, но на глине. Вот после нескольких стуков и я услышал, как по деревянному полу в другой комнате что-то потащили. Собака сразу утихла. Мы от страха всю ночь дрожали, не могли произнести вслух ни слова, но деда не разбудили. Представьте себе, один дом на отшибе. Весь хутор в голоде, люди едят собак, кошек и мертвых своих братьев и сестер. Что можно было думать нам в такой ситуации? Рядом с нашим домом жили Владычкины, дом уже стоял пустой. Ниже нас через дорогу жила семья кузнеца Мыхули, по прозвищу Лиманов. У нас, как правило, каждый двор, каждая семья имела уличное прозвище. Мы были Куприяновы по имени прапрадеда. Мыхулин двор также пустовал. Напротив нас, метров за сто, жили Гуколовы. Отец их был в тюрьме, мать ушла за добычей продуктов, куда, никто не знал, и больше не вернулась к детям, их было пятеро. Самой старшей в то время было года на три больше чем мне, она тоже ушла из дома в поисках еды, оставив четырех малышей от восьми лет старшему до полутора-двух - младшему. Страшно об этом писать, но они, старшие братья, практически съели своего младшего, умершего от голода. Вот почему страх нас победил, и мы побоялись разбудить деда.
На другое утро снег на дворе и мороз на окнах предвещали хороший погожий день. Как только дед проснулся, мы ему рассказали о ночном случае. Что он в это мгновение думал, что хотел предпринять, нам было безразлично. Помню, что был очень раздражен нашим сообщением и только сумел сказать, когда вышел на улицу вместе с нами к той дыре в фундаменте: «Это дело рук Андрея», то есть его внука. След по свежему снегу от саней лежал в ту сторону, где жил упомянутый дедом Андрей.
С той ужасной ночи мы с дедом прожили всего несколько дней. Он умер от голода. Мой младший брат Ванька, которому в то время было десять лет, вскоре заболел после укуса собаки за ногу. На пятый или шестой день его сразил столбняк, это было ужасно…
После смерти матери наш дом уже не навещали ни «комбеды», ни «комсоды». Дед мертвый пролежал на печке не менее пяти дней. В то время мы убили своего голодного, худого, еле двигающегося Серка – собаку, которую очень любили и который был нам, действительно, единственным другом, послужившим даже после своей смерти, спасая нас от голода. Чтобы освободить место на печи, деда мы зарыли со старшим братом, можно сказать присыпали землей, в бывшем хлебном сарае. Как мы его туда доволокли, опухшие от голода, не знаю. Там же, откопав деда, через несколько дней присыпали и младшего брата – Ваньку.
Теперь нас осталось двое на весь дом, на весь огромный двор: снег да дикие кошки по ночам под окнами, которые для нас были деликатесом, если удавалось их как-то поймать, да мы с Мишкой. Со старшим братом мы будем неразлучны до самой войны.