Литературный критик Фома Прищепкин всегда прислушивался только к собственному мнению, а высказывал то смело и где придётся:
- Да это чушь собачья! – день-деньской доносился голос Фомы из его домашнего сортира. Потом он выплывал оттуда с книжкой очередного нового автора и опять доказывал испуганной жене и малолетним детям: – Моё мнение: в младенчестве писатель неоднократно падал из кроватки! И не убеждайте меня в обратном!..
- Бред! Ну, конечно, полный и несусветный бред! – радостно кричал Прищепкин, находясь в вагоне метро и в экстазе от подобного открытия. – Я только что прочитал его весь - от корки до корки! – при этом Фома со счастливым выражением лица предъявлял остальным пассажирам на обозрение небольшую книжку в мягком переплёте.
Если же кто-то из попутчиков пытался усомниться в правильности вывода о художественных достоинствах «бредового» произведения, Прищепкин тут же вытаскивал из кармана удостоверение литературного критика и снисходительно похлопывал недоверчивого гражданина по плечу. Возникшие было сомнения моментально рассеивались, все немедленно соглашались с Фомой и ругали незадачливого автора разными некрасивыми словами.
- Писатели! – ехидно ворчал подвыпивший пассажир-интеллигент в очках. – Если бы я захотел - в сто раз лучше бы написал! Просто неохота мне.
- Уроды! – соглашалась с пьяненьким ещё одна оценщица литературных продуктов современности, в выцветшем от многократных стирок платке. – Всё у этих новых писак высосано из пальца, притянуто за уши, а правдивостью даже не пахнет! На панели между тем работать стало абсолютно невозможно: конкурентки отдаются за гроши. Какие уж тут, к чёрту, «Мерседесы» и красивая жизнь?
- А драки? – присоединялся к беседе весьма помятый гражданин, с запахом тяжёлой судьбы за плечами. – Это же курам на смех – убивать с одного удара! Ведь идиоту понятно, размозжение человеческого черепа – дело, требующее не только силы, но также и умения, опыта да сноровки. Услышать столь желанный треск проломленной кости после жалкого тычка-оплеухи совершенно нереально, а надо, запасясь терпением, продолжать ещё некоторое время наносить удары в височную область клиента металлическим ломом или хирургическим молоточком.
Наверное, и дальше всё развивалось бы по прежнему сценарию: Прищепкин высказывал бы собственное мнение о художественных произведениях, черпая его из самых глубин читательских масс, не случись странное.
Однажды Фома познакомился с романом какого-то начинающего автора и естественно, моментально открыл рот, чтобы высказаться о прочитанном и дать ему краткую характеристику.
«Редкое барахло», - мысленно приговорил творчество «юного» писателя Прищепкин и собрался было повторить то же самое жене, без задержки примчавшейся на его зов.
- Ну, как? – спросила она, задыхаясь от нетерпения и быстрого бега. – Написалось в лучших традициях? Толстой отдыхает или чушь собачья, как всегда?
Но ничего не услышала в ответ женщина, а, присмотревшись к Фоме, нашла того с выпученными глазами, насмерть перепуганного и с широко разинутым ртом.
«Она! Ну, конечно, она – чушь собачья!» - в отчаянии хотел крикнуть ей Прищепкин, но сделать этого не мог, как ни старался, – язык не слушался его, а губы двигались по-рыбьи – беззвучно и вхолостую…
- У Вас не хватает словарного запаса! – с грустью констатировал доктор-старичок, к которому и вынужден был обратиться критик за разъяснениями.
- Вы того… не очень – я хоть и литературный работник, а морду запросто могу набить за оскорбление, - обиделся Фома на столь некорректный диагноз. – Институт я закончил только с двумя тройками, а начитан почти до отрыжки. Какая, к чёрту, нехватка словарного запаса? Объяснитесь!
- Не всё в силах человеческих! – ещё больше удивил собеседника пожилой представитель отечественной медицины. – Вы не виноваты – дело в современных художественных произведениях! Так вот, вы по понятным причинам не в состоянии имеющимися в русском языке средствами выразить своё к ним (произведениям) отношение и дать квалифицированную им же оценку. Собственно, всё богатство нашей многовековой культуры бессильно перед элементарной задачей – правдиво отозваться на продукцию начинающих писателей. Короче, подчас не хватает нужных для этого слов, по причине их полного отсутствия в природе. Усекли?
- Подождите! А «барахло», «муть» или «бред»? Ранее мне вполне хватало и их, - не понял Прищепкин. – А «галиматья» - чем не подходит? По-моему, неплохо отражает суть.
- Бросьте! Оставьте эти детские эпитеты для классиков! Слишком слабо! Начинающие заслуживают большего! – сделал свой окончательный вывод доктор. – А лучше - плюньте на них, своевременно ставьте себе чесночную клизму и держите голову в тепле. Целее будете!…
С тех самых пор все заметили странные изменения, произошедшие с некогда принципиальным и бесстрашным Фомой Прищепкиным. Теперь, если речь заходила об очередном новом «открытии», вместо привычных «дичь» или «маразм» от него исходили лишь нечленораздельные звуки и коровье мычание.
- Тебе понравился этот автор? – выпытывали у Фомы его коллеги по литературе, но критик делал круглые глаза и вид, что не понял вопроса.
- А как ты «находишь» произведения того - другого? – не отпускали Прищепкина желающие знать его мнение, а он с трудом переводил разговор на «погодную» тему…
Но всё-таки наступил момент, когда продолжать отмалчиваться уже не представлялось возможным и критик вынужден был частично «открыть карты»:
- Рано радуетесь! У меня есть своё собственное мнение в отношении начинающих писателей - по всем и каждому в отдельности! Но я его никому не скажу! – признаться в том, что у него - известного литературного работника - обнаружился невосполнимый пробел в словесных оценках по пятибалльной шкале, Фома не мог ни в коем случае.