В воскресенье за Любкой из Бергамо на джипе приехали две красивые дебелые тетки. Они зашли в дом, расцеловались со столетней Луизой, хоть им и дела не было до нее, затем погрузили в машину многочисленные узлы, баулы и коробки Любки и уехали восвояси.
С неподъемной Луизой я осталась один на один. Поднимать ее теперь стало моей проблемой. Знала бы, что она перестала становиться на ноги, а из родственников об этом никто не знает и не приходит помогать, не приехала бы сюда.
Любка выбрала меня на свое место, потому что раньше я много лет работала со старушкой, хорошо знала ее повадки. Любке не было бы нужды меня чему-то обучать. Да и Луиза была рада моему приезду, хоть на два-три месяца, а потом, как знать, может, смерть придет. Я же, пробыв три года дома после возвращения из Италии, заскучала. Захотелось какой-то остроты в жизни, преодоления трудностей, встряски, да и заработок был бы не лишним.
Темноглазая цыганка Любка с копной густых черных волос и челкой, закрывающей глаза, была невысокой, но сильной. Она грубым окриком, пугавшим старую, заставляла Луизу становиться на ноги. Одной рукой Луиза хваталась за ручку коляски, другой за спину Любки, и та каким-то только ею усвоенным методом пересаживала Луизу с кресла в коляску и наоборот. Сложнее было пересадить Луизу с коляски в кровать, но и здесь Любка справлялась. Бабушка с ней не падала. Любка пыталась и меня учить своим приемам, но грубость ее подхода к делу мне была чужда. Поэтому, когда Любка уехала, я осталась одна со своей бедой. Деваться мне было некуда, уехать вот так, сразу, не позволила бы совесть, да и денег на обратную дорогу не было.
Ни сын, ни невестка не знали, насколько тяжела Луиза. Любка же могла с ней справляться, значит и я должна.
Любка проработала с Луизой два года. Подниматься на ноги старушка перестала только недавно, после своего столетнего юбилея. Смертельно уставшая от трехдневного приема многочисленных посетителей, она сразу сдала и больше на ноги вставать не могла. К тому же, по недосмотру, у нее, больной диабетом, на пятке начала образовываться язва. Вначале появилось покраснение, на которое никто не обратил внимания. Потом это место стало зудеть, побаливать, и когда хватились, вызвали врача, ранка начала гнить, уходить вглубь; вылечить ее было уже невозможно. Теперь три раза в неделю накладывать мазь и делать перевязки приходил мед брат, сетующий на недосмотр. "Если бы схватились сразу, заметив покраснение, можно было бы быстро вылечить пораженный участок. Ранка уходит вглубь, дойдет до кости, нужна будет ампутация стопы. Операция в сто лет... ."
Видно, Любка устала поднимать старушку, поняла к тому же, какая ответственность теперь ложится на нее. Ведь пятка будет болеть все больше, что приведет ко многочисленным негативным последствиям. Зачем они ей? К тому же истомилась в тюрьме, без мужской ласки, без свободы в действиях.
У Любки, несмотря на проявления жесткости в работе с Луизой, был легкий и радушный характер. Ее открытость, непосредственность и веселый нрав пришлись по душе не только семье, но и всем односельчанам. Она знакомилась без застенчивости, сразу переходя на "ты"; по-родственному обнималась-целовалась, раздаривала недорогие подарки, воруя на них деньги из бабушкиного кошелька, рассыпалась в комплиментах. Когда она уехала, ее все время по-доброму вспоминали.
Работу Любка сумела приспособить под себя. За столом со старой она не ела, брезговала той. Покупала, что хотела, не считая хозяйских денег, оставляемых ей. Отчета за истраченное у нее никто не спрашивал. Луиза уже была не в состоянии удерживать цифры в голове,а сын бабушки, Джанни, почему-то всецело доверял сиделке. Свою грубость в обращении с Луизой Любка прикрывала задорными селфи с бабушкой, пересылая их сыну с невесткой. Никто из них и представить не мог, что Любка могла не отреагировать на просьбу престарелой синьоры, не ответить ей на вопрос, налить ей вдвое превышающую дозу успокоительных капель на ночь, подсмеиваться над старушкой, когда та путала телефон с пультом для телевизора, грубо наорать, грубо одернуть... . Луиза не раз говорила той, что не допустит невежливого обращения с ней. Да, где там! Любка всем затуманила глаза. Отрывисто, громко смеялась, смешила других; ко всем ластилась, без конца крестясь и славя Бога. И при этом цинично признавалась мне: " Я люблю свою мать, своих детей и внуков, а итальянцев ненавижу. Они должны мне платить за каждый шаг в этом доме. Я не намерена им мыть-убирать, менять перегоревшие лампочки. У бабки изо рта вываливается пища, мне противно сидеть с ней за столом." И тут же, когда приходит семья, угождает Джанни, подсовывая ему то голубцы, то котлеты; одаривает внучек синьоры шоколадками, кружится с ними до упаду, играет в прятки.
Кто знает, что сформировало характер этой женщины. Не поносив ее мокасин, не поймешь ее судьбы и ее поступков. Возможно, суровое безрадостное детство в молдавском селе, где ее, пятилетнюю, уже заставляли работать вместе с детьми постарше, и правдой и неправдой она училась выживать среди них. В четырнадцать лет она уехала в Россию, к тетке. Там закончила школу, вышла замуж, родила двоих детей, пережила предательство мужа. Жизненный путь торила сама, без помощи отца-матери. Только Господь ей судья. Трудно понять ту или иную причину поведения человека. Не суди - судим не будешь. Пусть все сложится у Любки. И пусть какие-то жизненные уроки пойдут на пользу ее душе.