ГЛАВА II. В которой Джон пожинает бурю
Около половины одиннадцатого Джон имел честь и счастье предложить мисс Макензи руку, чтобы проводить ее домой. Вечер был прохладным и звездным; на всем пути в восточную часть города их сопровождал шелест деревьев, казавшихся совсем черными в глубине городских садов. Когда они пересекали Лейт-уок [1], порыв ветра пронесся по этому каменному оврагу, заставив задрожать огни уличных фонарей, а когда они наконец поднялись на Королевскую террасу, где жил капитан Макензи, с моря им в лица повеяло свежестью и солью. Каждый момент этой прогулки во всех подробностях запечатлелся в памяти Джона, акцентированный легким касанием девичьей кисти к его руке; а за картинами ночного города перед его мысленным взором всплывало видение ярко освещенной гостиной родного дома, где он беседует с Флорой, в то время как его отец с другого конца комнаты взирает на них с доброй иронической улыбкой. Джон хорошо понимает значение этой улыбки, которое могло бы ускользнуть от постороннего: мистер Николсон снисходительно подмечает замешательство сына, но его улыбка, хотя и чуть высокомерная, выражает одобрение.
У дверей капитанского дома девушка со значением протянула ему руку, Джон взял ее, задержал немного дольше, чем положено, произнес «Доброй ночи, Флора, дорогая» и тут же не на шутку испугался собственной самонадеянности. Но она только рассмеялась в ответ, взбежала по ступенькам крыльца и позвонила; ожидая, когда откроется дверь, она, стоя в нише дверного проема, продолжала говорить с ним из этого укрытия. На голове у нее был вязаный платок; ее синие глаза горянки искрились в свете ближайшего фонаря; но вот дверь открылась и закрылась за ней, и Джон немедленно почувствовал себя мучительно одиноким.
Испытывая легкий жар во всем теле, он побрел назад по террасе и, дойдя до Гринсайд-Черч [2], остановился в нерешительности. Слева, за вершиной Калтонского холма, пролегала дорога к заведению Колетт, где вскоре он должен был встретиться с Аланом и попасть куда ему теперь хотелось не больше, чем по собственной воле погрязнуть в болоте: прикосновение девичьей руки к его рукаву и добрый свет в глазах отца единогласно и безоговорочно запрещали ему идти в ту сторону. Прямо перед ним лежал путь домой, где его ждала лишь постель – место не слишком подходящее для того, чьи чувства настроены на лирический лад, и чье вообще говоря не слишком пылкое сердце сейчас не на шутку взволновано. Все, что было в нем поэтического, влекло Джона на овеваемую прохладным ночным воздухом вершину холма, откуда в одиночестве, в окружении величественных монументов можно наблюдать под ногами панораму города со всеми его холмами и низинами, перекрещенными рядами фонарей. Он повернул к вершине, и этот совершенно невинный маневр довершил букет его мелких ошибок, над которым судьба уже занесла свой серп.
Здесь, на холме над Гринсайдом, он просидел на скамье наверное с полчаса, то глядя вниз на огни Эдинбурга, то поднимая глаза к огням небесным. Чисты были его помыслы, прекрасны были виды на будущее, которые открывались его мысленному взору. Он произносил про себя имя Флоры в таких проникновенных и драматических тонах, что в конце концов совсем растаял от нежности и уже готов был запеть во весь голос, но тут какая-то складка на пальто вдруг отвлекла его от возвышенных чувств. Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда конверт с деньгами, застыл в оцепенении. Ночной Калтон-Хилл в те времена имел дурную славу, и сидеть тут с четырьмя сотнями фунтов, которые тебе не принадлежат, было не слишком разумно. Джон огляделся. С одной стороны неподалеку от него сидел человек в очень потертой шляпе и, по-видимому, разглядывал пейзаж, с другой стороны тихо приближался второй ночной бродяга. Джон вскочил, конверт выпал у него из рук, он наклонился, чтобы поднять его, и в тот же миг бродяги разом подбежали и накинулись на него.
Когда немного погодя, злой и потрясенный, он поднялся на ноги, то понял, что лишился кошелька с почтовой маркой ценой в один пенни, батистового носового платочка и злополучного конверта с деньгами.
Для молодого человека в одиночку выдержать такой удар, который судьба обрушила на него на пике любовной экзальтации, было невозможно, а всего в нескольких сотнях ярдов от него сидел за ужином его лучший друг, и этот друг ждал его. Разве не естественно было бежать туда? И Джон отправился на поиски сочувствия, этой эфемерной субстанции, в которой все мы, как нам кажется, так нуждаемся в трудную минуту, когда готовы прислушиваться к любому совету. Джона вела, кроме того, смутная, но такая манящая надежда на помощь. Ведь Алан богат, или будет богат, когда достигнет совершеннолетия. Одним росчерком пера он мог бы отвести беду и предотвратить ужасный разговор с мистером Николсоном, от одной мысли о котором Джон конвульсивно вздрагивал, как рука, поднесенная к огню.
Прямо под Калтонским холмом проходит узкая не то улица, не то проселочная дорога. Один ее конец обращен к воротам тюрьмы, а другой спускается в мрачные трущобы Нижнего Калтона. С одной стороны над ней нависает скалистый склон, с другой – старое кладбище. Дорога между ними проходит наподобие окопа; скудно освещенная ночью, безлюдная днем, она окаймлена в тех местах, которые расчистили от могил, невзрачными и подозрительными домами. В одном из таких домов и располагалось заведение Колетт, и вскоре наш злополучный Джон уже стучал в его дверь, требуя, чтобы его немедленно впустили. В недобрый час выдержал он придирчивый допрос хозяйки подпольного трактира, в недобрый час вошел в его неприглядный интерьер. Алан, конечно же, был там, в компании нескольких подвыпивших молодых адвокатов он сидел в кабинете, освещенном шумно шипящими газовыми рожками, за столом, покрытым грязной скатертью, и поглощал какую-то грубую пищу. Алан был нетрезв; он проиграл тысячу фунтов на скачках и теперь, не имея никаких средств к спасению, топил в вине память о своем незавидном положении. Он должен помочь Джону? Но это невозможно, он ничего не может поделать.
– Ваш отец, конечно, порядочная скотина, – сказал он, – но могу вас заверить, что и мой опекун ничем не лучше.
– Я не желаю слышать, как моего отца называют скотиной! – с бьющимся сердцем воскликнул Джон, чувствуя, что жизнь его повисла на тонком волоске.
Но Алан был настроен миролюбиво.
– Да ладно, старина, – пробормотал он. – Ваш от'эц – человек вполне ды'стойный.
И он представил Джона своим товарищам как «сына мистера Николсона, как-его-там».
Джон впал в немое оцепенение. Грязные стены заведения, заляпанные скатерти и мерзкие завсегдатаи Колетт казались ему ожившим ночным кошмаром. Вдруг со стороны входной двери донесся стук, затем послышалась какая-то возня, и на сцену явилась полиция, столь прискорбно отсутствовавшая на Калтон-Хилл; вся компания, застигнутая flagrante delicto [3], то есть с бокалами под рукой, была схвачена и препровождена в полицейское управление. Здесь все они были должным образом оформлены в качестве свидетелей, обязанных по первому требованию явиться в суд по делу против Колетт как злостной незаконной торговки спиртными напитками.
Когда компания вновь вышла на свежий ночной воздух, она выглядела сильно подавленной и изрядно протрезвевшей. Всех тяготил смутный страх общественного порицания, но у каждого имелся и свой личный судия. Алан заранее терзал себя размышлениями о том, как он предстанет перед своим опекуном. Один из его компаньонов был сыном сельского священника, другой – сыном судьи, но Джон был несчастнее всех, ибо его отцом был Дэвид Николсон, мысль о встрече с которым по столь скандальному поводу вызывала у него буквально физические муки. Некоторое время они простояли, негромко переговариваясь, под контрфорсами Сент-Джайлза[4], а затем перебрались в квартиру одного из них на Норт-Касл-стрит, где (если уж на то пошло) могли бы так же хорошо поужинать и гораздо лучше выпить, чем в том опасном раю, из которого их изгнали. Здесь, за стаканами с алкоголем, обильно разбавленным слезами, они принялись в подробностях разбирать свое положение. Каждый заявлял, что весь мир будет для него потерян, если дело не будет закрыто, и ему придется явиться на суд, пусть и в качестве свидетеля. Просто поразительно, какие блестящие перспективы открывались, оказывается, перед этими молодыми людьми, и какое благочестивое внимание к чувствам своих домочадцев проявляли они теперь. Кроме того, все они вдруг оказались практически нищими. Никто не мог внести своей доли штрафа, и никто, однако, не терял призрачной надежды на то, что кто-то другой (перебирались все по очереди) окажется в состоянии заплатить за всех. Но один кандидат решительно заявлял, что не может оплатить даже свою долю, а если дело дойдет до суда, должен будет бежать: он вообще всегда считал единственно достойным для себя поприщем адвокатскую практику в Англии. Другой пускался в трогательные подробности о своей семье, и его никто не слушал. Среди этого непристойного состязания в бедности и подлости Джон сидел оглушенный и совершенно раздавленный горой обрушившихся на него несчастий.
Наконец, порешив, что каждый должен будет, чистосердечно во всем сознавшись, искать помощи у собственной семьи, группа несчастных молодых ослов разошлась. Спустившись по парадной лестнице на серую безжизненно пустую улицу, освещенную тускло мерцающими в утреннем свете фонарями, в тот ранний час, когда птицы в городских садах берут свои первые ноты, каждый, понурив голову, побрел в свою сторону, сопровождаемый лишь эхом собственных шагов.
Грачи на Рэндольф-кресент уже не спали, но отчий дом деликатно взирал на возвращение блудного сына слепыми темными окнами. С недавних пор Джон обладал привилегией иметь собственный ключ, которым теперь впервые и воспользовался. О, с каким тошнотворным чувством собственного ничтожества он вставил его в хорошо смазанный замок и вошел в эту цитадель порядка и приличий! Газовый рожок в холле был оставлен слабо гореть в ожидании его возвращения; все спали; пугающая тишина, царившая в доме, нарушалась лишь утробным тиканьем часов с восьмидневным заводом. Джон прикрутил газ и присел на стул в холле, считая минуты и страстно желая увидеть хоть одно человеческое лицо. Но услышав наконец, как в нижнем этаже зазвонил будильник, и поняв, что в холле вот-вот появится прислуга, он тотчас же пал духом и сбежал в свою комнату, чтобы броситься там на кровать.
1) Одна из главных улиц Эдинбурга, соединяющая порт с центральной частью города.
2) Приходская церковь, построенная в середине XIX века на «зеленой стороне» Калтонского холма, откуда открывается прекрасный вид на центр Эдинбурга.
3) на месте преступления (лат.)
4) Собор, впервые достроенный еще в 1124 году; в XIV веке англичане дважды сжигали храм, после чего здание было отстроено заново уже в готическом стиле.
Замечания, предложения, комментарии шлите по адресу gukovmakar@gmail.com