Существует ли разница в словах ‘рассердиться’ и ‘разгневаться’, и как с этим связаны “семьдесят толковников”?
Полагаю, что многих из нас введет в ступор просьба какого-нибудь иностранца объяснить ему разницу в словах ‘рассердиться’ и ‘разгневаться’.
Первое, что приходит на ум, это желание поставить знак равенства и успокоиться на том, что противопоставления нет, и слова воспринимаются семантически идентичными, тем более, что жизненный опыт и речевая практика упрямо, казалось бы, нам твердят, что они полностью взаимозаменяемы – хочешь, скажи, что кто-то ‘рассердился’, а можно говорить ‘разгневался’.
Возникает, конечно, некоторое ощущение, что слова 'гневаться', 'разгневаться', 'гнев' переходят в разряд малоупотребительных вслед за уже устаревшим 'гневливый' и в разговорной речи с лёгкостью замещаются на 'злобный', 'злоба', 'злиться', при этом 'сердиться' и 'сердитый' всё так же сохраняют свои крепкие позиции и, судя по всему, пока не собираются их сдавать...
Если мы попытаемся вглядеться, как это было принято говорить, во "внутреннюю форму слова", то для глагола ‘рассердиться’ основой является существительное ‘сердце’ – исконный, видимо, источник и ресурс для этого чувства (сравни): сделать что-то "в сердцах". В глаголе ‘разгневаться’ – это ‘гнев’, соответственно. В этом случае становится очевидным, что перед нами два исторически разных понятия! Кстати говоря, этот нюанс уже чувствуется при противопоставлении слов 'гневливый' и 'сердитый' – в первом акцентируется внимание на действии, а во втором – на внутреннем состоянии. Есть и другой простой способ заметить разницу: сердце может вспыхнуть гневом, а гнев осерчать никак не может, что тоже обнаруживает в словах глубокое семантическое противопоставление.
Так чем же принципиально отличаются значения этих исконно русских слов, и что нам ответить пытливому иностранцу? Попробуем разобраться…
Обратимся сначала к истории появления этих слов в русской (славянской) литературе.
Оба славянских глагола ‘сердить’ и ‘гневить’ встречаются еще в церковнославянских текстах в самых ранних переводах с греческого языка. Для перевода греческого [thym'os] и его производных в славянском языке нашлось соответствие с ‘сердиться’, а для [org'e:] – ‘гневаться’. И как это чаще всего случалось в переводческой практике, после созданного прецедента слово начинает насыщаться новыми значениями из другого языка, а контекст его употребления либо расширяется, либо сужается под влиянием иностранного первоисточника. Однако с этими нашими словами оказалось не так все просто и ясно!
Оказывается, уже очень-очень рано во многих греческих текстах эти термины почти полностью отождествлялись. На самом деле уже сами греки в своём большинстве не чувствовали разницы и могли свободно замещать одно слово другим. Более того, в греческой Библии эти две основы образовали идиоматическую связку, превратившись в неизвестные до того момента формулы с туманным содержанием: [o thym'os te:s org'e:s] или [o:rg'isthe: o thym'os]. Так возникла весьма художественная, но не менее сложная для понимания идиоматика: “рассердиться гневом” или “разгневаться сердцем”. Если уже в греческом языке мы наблюдаем такие сложности, то как же тогда требовать порядка от славянских переводчиков?! Следуя уже существующей путанице и неразберихе, толмачи привнесли сюда еще и свою, тиражируя уникальные по своей бессмысленности выражения: "разгн'евася ярость твоя" (Пс.73,1) или "гнев ярости твое'я" (Исх.32,12)
Всему виною древнееврейская библейская идиома [vichar-af] и ее многочисленные формульные варианты, которые, если учитывать всю образность архаической метафоричности, могли бы дословно переводиться как “воспламениться и угрожающе сопеть”, что по сути означало не более, чем просто ‘разгневаться’. В русском есть похожий фразеологизм: "глаза налились кровью". Если бы кто-то собрался перевести этот фразеологизм, то точно не стал бы делать к этой метафоре подстрочного перевода, если бы желал, конечно, остаться понятым. Но переводчики Священного писания, сначала александрийские, а затем и славянские, упрямо следовали букве, иногда даже в ущерб смыслу и содержанию, а тем самым привели к уникальной ситуации – созданию абсолютно новых лексем и лексических оборотов в языке. Некоторые формулы благополучно прижились, а некоторым так и не нашлось места в языковой традиции, и они рано или поздно исчезли.
Обращаясь к истории греческого существительного [thym'os], мы видим, что оно встречается уже у Гомера и указывает косвенно на сердце как источник сильного глубокого чувства и разнообразных эмоций: от самых позитивных – ‘воля’, ‘стремление’, ‘мужество’, до однозначно негативных, типа ‘злость’, ‘ненависть’ и ‘раздражение’. Постепенно перевес сложился в пользу негативных значений. В эпоху, когда на славянский язык переводились Евангелие, Библия и некоторые богослужебные книги, это греческое существительное и производные от него слова уже почти не встречались в другом контексте кроме как в негативном со значениями ‘злость’ и ‘ненависть’. Справедливости ради нужно сказать, что славянские толмачи подозревали в греческом нечто большее, чем просто ‘злость’ или ‘ярость’ – об этом свидетельствует безошибочная трактовка [en-th'yme:ma] как ‘помысел’, что говорит в пользу их осведомленности.
В связи с этим исключительно удачным кажется соответствие, которое подобрали славянские переводчики к греческому глаголу [thym'o:no:] – ‘сердиться’. В этом нет ничего удивительного: у слов ‘сердце’, ‘средний’ и ‘середина’ общий корень, а в древнерусском языке под сердцем понимались еще и ‘душа’, ‘дух’ или даже ‘мысль’. Это же значение (или только намек на него) до сих пор сохранилось в выражениях: “друг сердечный”, “дела сердечные” и т.д. Иначе говоря, и в греческом, и в русском глаголе источником мощного чувства становится человеческое сердце, которое воспринималось колыбелью душевно-эмоциональных переживаний – 'центром, серединой, сердцевиной' человеческой жизни! По сути, современный человек продолжает транслировать в языке ту же мировоззренческую позицию: “сердце радуется”, “сердце ноет”, “на сердце злоба”, "чую сердцем" и т.д.
И все-таки в русском языке значения глаголов ‘рассердиться’ и ‘разгневаться’ сформировались не под влиянием Гомера или Платона, а больше в связи с переводами Священного Писания и его толкований, а это значит, что сначала на греческую терминологию, а затем и на русскую оказало сильнейшее влияние мировоззрение тех самых александрийских иудеев эллинистической эпохи, которые воссоздали свод библейских текстов, но не на языке подлинника, а в греческом переводе – так называемый перевод ‘семидесяти толковников’ или “Септуагинта”.
Как повлияла Библия и богословские трактаты на греческий контекст [thym'os] и [org'e:], мы уже немного рассказали – произошла существенная десемантизация с потерей многих исконных значений.
Теперь попробуем ответить на главный вопрос: чем же отличаются между собой русские (славянские) глаголы ‘сердиться’ и ‘гневаться’?
Для древнееврейского существительного [af] – ‘нос, морда’ подобрали греческий термин [thym'os] – cудя по всему, греческое и еврейское понятия имеют общие точки соприкосновения через психосоматические функции человеческого организма: дышать, чувствовать и т.д, что подкупило переводчиков. К этой второй связке подключилось и славянское ‘сердиться’.
Древнееврейский [char'ah], дословно понимаемый в современном русском языке как ‘воспламеняться’, ‘разжигаться’ или ‘вспыхнуть’, чаще всего переводился через греческое существительное [org'e:] и его производными – эту связку наши толмачи подкрепили славянским (русским) ‘гнев’.
Вероятнее всего, греческое [org'e:] в среде грекоязычной иудейской диаспоры понималось как некоторое состояние повышенной температуры, жара или воспаления. Собственно говоря, в этом нет ничего удивительного, поскольку этот термин находится в самом близком родстве с древнегреческим глаголом [org'ao:], от которого произошло известное во всех языках ‘оргазм’. Вряд ли александрийские иудеи знали глубоко греческую этимологию, но в данном случае они оказались очень близки к истине.
Таким образом, состояние ‘жара и воспаления’ полностью соответствовало представлениям иудеев и о гневе, особенно божественном. Почти всякое божественное откровение в их архаической литературе сопровождалось огнем, дымом, горением, курением и тлением всего того земного, что могло свидетельствовать о присутствии Яхве. Неслучайны, в связи с этим, и мотивы дымящейся, окутанной пеплом горы, горящей купины, сожженной земли и т.д. Когда говорил Яхве, то людям слышались раскаты грома, когда горела земля, города и народы-отступники, населяющие их – все знали, что это Яхве приоткрыл людям свое Имя. Один из пророков рисует очень образную и впечатляющую картину божественного откровения: "глас Яхве словно пламя огненное, пожирающее камыш" или "перед лицом Его – огонь пожирающий, а позади Его – пламя полыхающее".
Греческая мифология, уходящая глубоко своими корнями в архаические и отчасти не индоевропейские традиции, оставляет нам некоторые следы "пламенного" божественного гнева и "огненных" явлений, сжигающей божественной силы. Литература изобилует подобными намеками и косвенными свидетельствами, напр. в Вакханках Еврипида (6-10. 288-289) или у Гомера в описании Химеры: "Лев головою, задом дракон и коза серединой, страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным" (Илиада: 6,180-183). Однако существенное отличие заключаются в том, что эти факты остаются лишь в фоновом мифопоэтическом пространстве и являются, по-видимому, данью крепкой традиции. Семантика же символов "горящего огня" или "полыхающего пламени" в греческой литературе не настолько однозначна и проста, как, например, в Ветхом Завете, и зачастую абсолютно далека от разрушающего, ужасающего и поглощающего гнева. А вот ещё фрагмент: "Жители Патр каждый год совершают в честь Артемиды празднества, во время которых они приносят жертвы по местному обычаю. Праздник открывается блестящей и великолепной процессией в честь Артемиды; ее жрица, девушка, едет в конце процессии на колеснице, запряженной ланями. Все прилагают усилия к тому, чтобы праздник был пышным и торжественным. Бросают на жертвенник живых птиц из тех, которых употребляют в пищу, и всяких других жертвенных животных, кроме того, диких свиней, оленей и косуль; другие приносят волчат и медвежат, а иные и взрослых животных. На алтарь кладут также плоды культивированных фруктовых деревьев. После этого поджигаются дрова." – так описывает Павсаний "фестиваль огня" в честь Артемиды [7,18], где всепожирающий огонь символизирует "ана-демиургический" т.е. ‘творческий’ воссоздающий акт, а не божественный гнев, мщение или умилостивительную жертву.
Для эллинов всякий гнев или любое душевное возмущение было психосоматическим явлением, в котором немаловажную роль играли внутренние физиологические процессы. Далеко не случайно, что страсть, гнев, желание, безразличие, хладнокровие и многое другое становились предметом исследований в древнегреческих медицинских трактатах. Греческая ментальность, при всём присущем ей рационализме, знала божественное наитие, вдохновение и даже божественное безумие – вторжение чего-то первичного, мощного и необратимого во внутренний мир души. Эстетика греческой Души совмещала в себе несовместимые, казалось бы, качества: свое непостижимое небесное происхождение и фатальную земную физиологию, что сделало её (душу) одним из самых изысканных явлений европейской культуры. Если древнееврейский подлинник выражает именно свой концепт божественного гнева, который ассоциируется с неотвратимой угрозой, с выжигающим пламенем, “настигающим” или “выливающимся” на головы грешников, то у греков – это психосоматический взрыв, коллапс внутренней гармонии, непостижимое внутри, выброс психического потенциала за пределы самого себя.
Этимология русского ‘гнев’ до сих пор вызывает множество вопросов, и еще пока нет единодушия среди лингвистов, а условно принятые в качестве рабочей версии допущения многократно оспариваются. Однако история славянских переводов и богословских трактатов показывает, что производными корня \гнев-\ часто пытались толковать и переводить греческие ‘раздражать’ ‘будоражить’, ‘фыркать’, ‘сопеть’, ‘распаляться’.
Следовательно, когда мы говорим ‘гневаться’, то наша языковая память должна взбудоражится ассоциациями, близкими к тем, что демонстрирует Библия со своими идиоматическими выражениями типа “распалившаяся морда” или “пыхтеть огнем”, когда рассказывает о божественном гневе, сопровождаемом огнём, пламенем и другими не менее яркими внешними образами. Именно этими фигурами и сюжетами в русском (славянском) языке сопровождаются слова ‘гнев’ и ‘гневаться’.
Если же мы говорим ‘сердиться’, то подразумевается больше греческое восприятие глубокого внутреннего эмоционального напряжения и возмущения, которое порою может быть даже скрыто от окружающих – это преимущественно интимное психосоматическое состояние, что, однако, не мешает ему выливаться в полной мере наружу и даже перерастать в настоящий гнев.
Во всяком случае, именно об этом нам свидетельствуют памятники славянской литературы и древняя история существования этих глаголов в русском языке.