Знаешь, я о другом лучше расскажу. О противоположном. О том, как мой друг расстался с женой. Со своей женой. У него характер был какой-то нежёсткий. Вот совсем какой-то не то, чтобы размазня, но уступчивый. С женой первые годы у него проходили так, что я завидовал даже. Например, предлагает он ей: «А давай уедем к моим родителям на выходные», – и в ответ: «Да-а-а! Молодец! Лучше не придумать». Но через несколько лет его желание ладить с ней оказалось больше, чем её с ним. Со стороны выглядело так, словно он ей стал меньше ужен, чем она ему. Хотя из-за детей она должна была бы наоборот вести себя. Но на его предложение съездить к его родителям она уже отвечала: «Да? Молодец? Лучше не придумать?» А он, знаешь, не умел человеку неприятное сделать. Когда мы с ним в молодости парубковали, он ни с одной девчонкой не расстался так, чтобы она жалела о нём. Ни одна никогда не чувствовала себя обиженной. Он говорил мне, что нельзя, чтобы она разуверилась в себе. Поэтому начинал вести себя так, чтобы девчонка понимала, что будущего с таким лоботрясом быть не может, что она лучше его, он её недостоин, и сама от него уходила. Из-за неприятностей с женой, наверно, он вспомнил о своём детском увлечении рисованием, хотя с возрастом зрение ухудшилось, дали уже видел смазанными, было заметно, как мелкие предметы двоились: рядом с грачом летел ещё один такой же, штакетные заборы стали сплошными, потому что между штакетинами виделся ещё один штакетник. В детстве акварелью рисовал, но мечтал о масле, поэтому вот и купил теперь масляных красок в тюбиках, а рисовал на картонках, чтобы не связываться с рамами, с холстами… Рисование помогало ему отвлекать мысли от неурядиц. Игра света, тени и переходов цвета, такое всё. А жене это не нравилось, ворчала, что задыхается от запаха красок. Но, в общем-то, ей едва ли что в нём к тому времени ещё нравилось. И вот, терпя всё более нетерпимое поведение жены, он лет так через тридцать брака вполне ясно стал понимать, что уже согласен был бы с нею расстаться. И что он ей тем более надоел. Но она вела себя, как собака на сене: сам не гам, но и другому не дам. А он не мог её огорчить. Ну не мог. И так тянулось год за годом. Он всё больше отмалчивался, а она всё больше жёстко выдвигала требования. А ещё в чём разница была у них: она футбол любила ох как! А он не очень понимал, как можно вскакивать с дивана с воплями, если один из двадцати двух здоровых лбов не туда мячик отправил. При том, что мячик в их скромном старом телевизоре различим был не всегда, надо догадываться по поведению игроков, чтобы понять, где он катится. Вот не любил футбол, хотя переживал и огорчался оттого, что отечественная команда играла стыдно. А хоккей смотрел, хоккей же всех нас радует очень часто. А футбол не любил. Но однажды, чтобы нарушить тягомотину, решился предложить ей сходить на стадион посмотреть, как это выглядит не в телевизоре. Конечно же, согласилась. Но что там было! Жуть! Она вскакивала, она махала руками, орала «судью на мыло», «позорники» и прочее. Он спокойно смотрел, ему как-то всё равно было, земляки победят или гости из соседнего города. Чести страны это не задевало. А соседи горячие попались, тоже орали, тоже махали руками, а потом взялись друг с другом руками, подняли их, раскачивались влево-вправо… И она с ними. Кричали: «Оле, оле…» Он слушал, и его забавляло, что модный иностранный клич звучит, как забытое русское слово, означавшее «увы», только ударение не там. А смотрел на поле, освещённое равномерно высокими прожекторами, и думал ещё о том, что этот неживой свет нетрудно было бы передать красками; не то, что солнечный. Она, когда выходили, то есть шли вдоль кресел после матча, смотрела всё ещё на поле и словно забыла о муже. Он мне рассказывал. Да, а он, поверишь, даже залюбовался ею, когда она вот так естественно, так бурно болела. Но после, по дороге домой он не смог поддержать её взволнованное обсуждение игры. На все её всплескивания руками, резкие слова в адрес одних игроков и восторженные слова в адрес других он или молчал, или спокойно поддакивал, даже если и не согласен был в душе. Ей это не по ней было. Она возмущалась, называла его кулёмой, а дома колодой и чурбаном назвала. Он не возмутился и через неделю снова предложил сходить на стадион, поболеть за местную команду. Она сначала презрительно сморщилась, но только на мгновенье. На стадионе прошлое повторилось. Соседи новые, но бесновались вместе с нею так же. Но он стал чувствовать какую-то разрядку, свежесть в однообразии жизни, ведь дети были далеко, жена да он – вот и всё общество буден. Магазин, комп, телевизор… Правда, краски. Но однообразие незаметно прижилось в их квартире. Нудьба. А тут – живость, страсти… Так они много раз болели. Это происходило в течение трёх месяцев почти. Её уже узнавали, с нею громко обсуждали, перекрикивались, уже и после матчей гурьбой шли к троллейбусной остановке или предлагали подвезти своими авто. Она включалась в обсуждения, а он спокойно при ней сидел или шёл, она и не требовала от него участвовать в обсуждениях, ей не до него было. Уже десятка два, наверно, коллег у неё появилось, то есть подобных ей болельщиков. Они на мужа смотрели сначала с лёгким недоумением, потом с нелёгким, если можно так сказать. А потом перестали замечать его и даже удивлённо поворачивали в его сторону головы, когда предлагали ей сесть в авто, а оказывалось, что она не одна. Он понимал, что выглядит в такой компании белой вороной и что неудобен всем. Поэтому, когда уже жена сама стала предлагать еженедельно ходить на стадион, он раз отказался, потом ещё раз, а потом она отстала от него. Возвращалась уже спокойно, с ним не обсуждала, вообще молчала весь вечер. Почти молчала, потому что краски пахли. Он чувствовал, что мысли её заняты не их семьёй, но что им было делить? Делить вроде бы нечего, но всё чаще между ними ссоры возникали. Вот из-за ничего. Он не раз пытался уловить в воспоминаниях, когда вчера там или сегодня утром началась ссора, с чего, с какого слова – и не мог. Ссора начиналась постепенно. А однажды его задело, когда в магазине он услышал, как какие-то мужики шушукались: «Это муж той, ну, той самой». Ну вот, подумал он, я уже кто-то не сам собой, а приложение к жене. Были там и ещё неприятные моменты, и крупные ссоры. Ну, кончилось, как и должно было кончиться. Как раз, когда он на пенсию вышел. Двухкомнатную квартиру разменять на две однокомнатные было невозможно. Ну, можно было, если доплатить, но у них денег не было. Жена по этому поводу кольнула его, и сильно кольнула: бездарь, мол; не заработал, а художество – только трата денег, а прибыли никакой. В общем, она переехала в однокомнатную, а он согласился на скромный дачный домик рядом с озером. Жена напомнила ему, что он ведь был прежде заядлым рыбаком, так что, сказала, отапливаемый домик у водоёма – это то, что надо рыбаку-живописцу. С иронией сказала, съязвила. И знаешь, он ведь не чувствует до сих пор, что как-то чем-то ущемлён. Мы с ним вот так же вечерами у воды сидели не раз, винцо попивали, комаров кормили, за жисть беседовали. Душа его свободна и спокойна. Потребности в размере пенсии. Никаких страстей. Мне кажется, что он мог бы стать известным художником, но не стал, чтобы её не огорчать. Оле.
14.01.20.