ДВА*
В 1964 году под патронажем Насера Египетского была основана Организация Освобождения Палестины. В 1965 году в водном канале на севере Израиля инженер-мелиоратор обнаружил мешок со взрывчаткой. Воинственное крыло ООП, назвавшее себя «эль-Фатх»[el Fatah, смотря с какой стороны читать] — взяло ответственность на себя и объявило начало новой войны; иными средствами, чем прежде.
Через месяц после окончания Шестидневной «Эль-Фатх» из Сирии полез на земли, утраченные Иорданией к западу от реки, партизанить. С рыночной площади арабского города Наблус — библейской Самарры — лидеры движения руководили диверсионными операциями в Израиле, пытались организовать гражданское неповиновение на оккупированных территориях и начать народную освободительную войну.
Но ООП тогда не была принята местными арабами, и диверсанты не могли передвигаться так, как учил Мао: «бойцы Сопротивления должны перемещаться как рыба в воде».
К концу года попытка раскачать народ провалилась, и боевики ООП вернулись в Иорданию. Там они создали базы у самой границы, у реки. Когда эти базы были уничтожены израильтянами, ООП отодвинулась вглубь Иордании и рассредоточила свои силы в лагерях беженцев и деревнях и городах, где их нельзя было атаковать, не зацепив гражданских. Это улучшило защищённость организации. Но увеличение расстояния до врага затруднило ведение боевых действий. Потерпев неудачу с народной войной в Палестине и с прямыми диверсиями из соседних к Израилю арабских стран, ООП перешла к бомбам и террору, в частности — к захвату самолётов.
Сначала ООП сосредоточилась на израильских авиалайнерах. А когда израильтяне стали садить в салоны своих самолётов вооружённых псевдо-пассажиров, ООП принялась за угоны европейских и американских лайнеров. Кульминация этой кампании пришлась на сентябрь 1970 года, когда триста швейцарских и американских заложников были доставлены в Иорданию, на удерживаемый ООП аэродром.
Король Иордании Хусейн из-за ООП постепенно терял контроль над своей страной. После освобождения швейцарских и американских заложников иорданская армия атаковала базы ООП в Иордании — «Чёрный сентябрь» для ООП — и вытеснила их вооружённые подразделения из своей страны в Южный Ливан. Сирийские войска вторглись в Иорданию, но, — когда Израиль дал понять, что будет противостоять попытке свергнуть Хусейна, — отступили.
Вот так развивалось Палестинское национально-освободительное движение в первые годы после Шестидневной войны.
Мрачная история насилия и противоречивых интриг, бесчисленного множества моментов надежды и отчаяния, страданий и равнодушия.
***
Али был одним из тех молодых арабов, которые услышали призыв к высоким идеалам.
Не ставя в известность брата, Али присоединился к ячейке эль-Фатх в Восточном Иерусалиме. Его товарищи, как и он естественно, были дилетантами. Девятнадцатилетний Али считался в своей ячейке одним из старших. Конспираторы встречались по ночам, с пламенной самоотдачей планируя освобождение от завоевателя.
И роль Али в истории очень быстро подошла к концу. Однажды ночью к нему в дом ворвались. Он попытался бежать через заднюю дверь, отстреливаясь из револьвера, которым и пользоваться-то толком не умел. Выход оказался перекрыт, и Али был убит наповал.
***
Юсефа так ошеломила внезапная смерть Али, что он не знал, как на это реагировать. После того как допросы закончились, он отправился в знакомую с детства церковь, посвященную чуду Воскрешения Лазаря. Там, в одиночестве переживая утрату, он плакал как ребёнок. Мать умерла несколько лет назад, и у Юсефа рядом не было никого, с кем он мог бы разделить своё горе.
Юсеф не молился. Он по натуре был слишком скептичен для признания ценности обрядов и ритуалов или для веры в какую-либо божественную тайну. Значимость фигуры Иисуса он признавал, — отдадим ему должное, — но в простоте жизни Назорея, а не в выстроенной людьми иерархии церемоний. Как и Мухаммед и Будда и Моисей, Иисус был для Юсефа одним из пророков, носителей вИдения лучшей человеческой натуры, — породы, если угодно, — одним из учителей, преподавших великие нравственные истины. В этом, как и во многих других вещах, Юсеф отражал взгляды своего собственного учителя нравственности — Белла.
Юсеф долго парил над своими воспоминаниями об Али, — как колибри парит над лимонным деревом и наслаждается ароматами его цветения, — вспоминая улыбку брата, тёплые объятия и любящий голос.
Он не мог понять смысла смерти Али. Юсеф верил в свободу и равенство так же сильно, как и все остальные, и благодаря своему знанию истории знал о попытках их достижения больше, чем большинство окружающих. Но какое отношение ко всему этому имеет смерть Али, — спрашивал он себя? Зачем эта жалкая попытка заговора, этот жест неповиновения? И глупый энтузиазм в компании каких-то зачарованных мальчишек, перевозбуждённых собственной риторикой? Али взялся переделывать будущее так же, как он делал это в своём ремесле: глаза его сверкали уверенностью, он был готов исправить всё на свете, а затем праздновать триумф; как будто изменить историю конфликтующих народов не более сложно, чем наладить электрический мотор, словно для этого нужны только умелые руки и живой ум, только молоток и зубило и отвёртки и напильники и наждачная бумага и паяльник и мегаомметр и гаечные ключи.
«Ах, если бы мы только поговорили об этом, я бы подобрал к Али ключик», — думал Юсеф. Если бы только Али вовремя пришёл и сказал, что у него на уме. Тогда они могли взяться за это вместе, и Юсеф помог бы своему брату увидеть больше, понять больше, сделать больше.
Колокол звенел над церковью Лазаря, и торжественные греческие монахи приходили и уходили, оставляя за собой шлейф молитв и благовоний. Горели свечи, и на стенах церкви мерцали тени.
Юсеф слушал молитвы, но они не приносили ему утешения. Он поднял глаза и посмотрел на изображение Исуса-Параклита, утешителя и заступника. Этот Иисус ходил по этой самой деревне со своими друзьями. Здесь он принял их пищу и воду и даже воскресил одного.
Юсеф вышел из церкви и отправился бродить по холмам у деревни. Весь день и большую часть ночи он провёл на пустынных склонах, и дневную жару и прохладу вечера, сначала наблюдая за парящей птицей, а потом за зажигающимися звёздами.
А когда смог принять свою потерю, отправился в Иерихон, чтобы скорбеть вместе с Абу Мусой и Беллом и Мозесом. Абу Муса разрыдался и крепко обнял Юсефа.
— Такой славный мальчик, — бормотал Абу Муса. — Такой замечательный мальчик. Так полон жизни и смеха и всего остального… наш пылкий маленький Али.
Белл тоже заплакал, склонил голову и позволил слезам потоками течь по лицу.
И кроткий эфиоп Мозес выразил свою скорбь:
— Каждое утро в четыре часа, — сказал он, — я пою псалмы за нашего утерянного младшего брата. В моём языке сам акт этого моления называется «вторить Давиду», и я каждое утро повторяю за Давидом, в изумлении и благодарении вспоминая об ушедшем от нас Али.
Абу Муса сидел сгорбившись, сведя плечи и смяв внутрь своё грузное тело*.
— Жить, — печально прошептал он, — значит стать знатоком ритуала прощаний.
— Я чувствую себя ответственным за его смерть, — сказал Юсеф. — Я недостаточно с ним общался, проглядел. Всё это вышло так глупо, так зря! Но что же мне делать теперь?
Что я могу сделать?!
Каждому из трёх старцев Юсеф задавал один и тот же вопрос.
— Ты можешь жить достойно, в унисон своему внутреннему голосу, — ответил Абу Муса. — Каждый человек должен делать только так, и никто не может сделать больше.
— Я монах, — ответил Мозес, — и я верю, что человеку всем своим сердцем и всеми силами следует искать Бога. Есть много способов искания, но, конечно, все они требуют широты ума, милосердия и смирения духа.
Слова. Всего лишь слова.
Но ответ Белла показался Юсефу менее уклончивым:
— Говорящие используют в речи только те слова, что знают, — сказал ясновидящий Белл, — поэты не в счёт. Слушающие, в свою очередь, слышат то, что отвечает внутреннему представлению. Слова — всегда только бледные отражения наших чувств, поверхностные и приблизительные, грубо неточные. В свои двадцать три года ты уже знаешь прощальные слова, но, к счастью, ещё не стал в них специалистом, как стали мы. Так что какое-то время, Юсеф, пожалуй, ничего и не делай. Я имею в виду: не пытайся сейчас принимать какие-либо решения. Пусть чувства успокоятся. Пусть мысли блуждают. Лежи, ходи, сиди и смотри вокруг. Просто наблюдай, дай себе период бездействия, три месяца или шесть или больше. Напоминай себе, что жить одними сожалениями нельзя. Что это болезненно-бесполезное занятие.
Ты ведь не мазохист? насколько я знаю.
Ты сильный, справишься. Займись привычными делами. В конце концов всё устаканится. Можешь обращаться ко мне когда угодно, и со временем пустые сейчас слова снова обретут для тебя какое-то значение…
В конце лета Юсеф вернулся в Эль-Азарию и в школу, к ученикам. В свободное время отвлекать себя привычным чтением у него не получалось, — прочитывал страницу и тут же забывал содержание, — и он бездумно бродил по холмам, ожидая пока рассосётся ощущение пустоты.
***
Той же осенью в Эль-Азарию оправляться от полученных в июньской войне ранений приехал молодой еврей.
Он снял небольшой домик в самом конце деревни. Каждое утро, прихрамывая и опираясь на трость, приезжий шёл в магазин за продуктами, — как и все остальные он обычно покупал оливки, сыр, помидоры и хлеб, но мало, будто почти ничего не ел; возможно, думали деревенские, из-за своих ран, — а после обеда отправлялся в кофейню. Он был тихим, сдержанным и редко улыбался. Вёл себя прилично, и жители деревни не могли придраться к его манерам; а то, что из-за походки они между собой называли его «Динар-двадцать» — так это, право, пустяк. Он прекрасно говорил по-арабски, приветствовал людей только когда это было уместно, и ждал пока другие начнут разговор. Когда ему задавали вопрос, отвечал прямо. Ему не было и девятнадцати лет. Звали его Асаф. Он был ранен в ночном бою у Дамасских ворот в Восточном Иерусалиме. Осколки попали в ноги и плечо и грудь. Раз или два в неделю он ездил на автобусе в больницу. Его мать была родом из Египта, а отец, погибший во время войны 1956 года, — из Ирака. Асаф вырос в Западном Иерусалиме. Не пил ни пива, ни арака. И геморроем не мучился.
В определённые часы он, разминая ноги, каждодневно шарашился туда-сюда по дороге перед своим домом. Деревенский плотник по его чертежу соорудил и подвесил к потолку специальную решётку, нужную для лечебной гимнастики. В такой маленькой деревушке, как Эль-Азария, все знали всё.
Юсеф, выходя из деревни к холмам, постоянно проходил мимо незнакомца. Первые несколько встреч он кивал ему или приветствовал взмахом руки, потом начал здороваться и мимоходом перекидываться несколькими словами.
В пятницу, в свой выходной, Юсеф отправился бродить по холмам с раннего утра. Солнце стояло прямо над Моавитскими горами на дальней стороне Иорданской долины, и в первых его лучах песок пустыни казался золотым песком.
Когда Юсеф проходил мимо домика, молодой человек стоял на улице.
— Может, выпьете чаю?
Юсеф принял это предложение, поблагодарил и первым вошёл в ворота. Несмотря на раннюю утреннюю прохладу, они сели на переднем дворе, откуда открывался потрясающий вид на пустыню, спускающуюся к долине реки Иордан.
Это был первый из многих визитов Юсефа в маленький домик Асафа. Поначалу тёзки старались не говорить о войне, но они не могли игнорировать раны Асафа, а вскоре Юсеф заговорил и об Али и о его гибели.
— Он понятия не имел, что творит, — заключил свой рассказ Юсеф.
— И я тоже, — сказал Асаф, — в ту ночь на дороге к Дамасским воротам. Представь: ты просто идёшь вперёд и вперёд!… пока тебя не вырубят. Но теперь я должен найти какой-то смысл в том, что произошло. Или, если не найду, то всё равно как-то смириться и жить с этим.
Именно раны Асафа и смерть Али позволили их дружбе расти так легко и быстро. Они разделяли даже больше чувств, чем думали сами. Оба они отчаянно хотели протянуть руку помощи, хотели чтобы их поняли и помогли найти способ жить дальше. В дружбе они черпали силу. А разница в возрасте этому только помогала, Асаф стал Юсефу почти как младший брат. Они нуждались друг в друге, и ещё до конца года Юсеф был приглашён в старый каменный дом на Эфиопия-стрит.
Анна сомневалась, когда Асаф изъявил желание до тех пор пока снова не сможет нормально пользоваться своими руками и ногами пожить в арабской деревне недалеко от Иерусалима. Но Таяр решительно поддержал затею Асафа и убедил в её полезности Анну:
«Сейчас всё, что взбредёт ему в голову, следует поощрять. Хорошо быть одному, хорошо жить в деревне. — Тут он подмигнул. — Конечно, ты хочешь заботиться о нём, но дать ему самостоятельность, думаю, куда лучший способ помочь».
Когда двое молодых людей пришли навестить Анну, Таяр остался в стороне. Он чувствовал, что Анне очень важно наедине побыть с Асафом и его другом. Анна вернулась с работы и подала на стол один из своих вегетарианских супов, который друзья проглотили залпом. Потом Юсеф бродил по комнате, попукивая и любуясь пейзажами Анны.
— Они замечательные, — насмотревшись похвалил Юсеф. — По-моему, такая реалистическая простота говорит о большой честности. Холмы вокруг Иерусалима выглядят именно так. И дома цепляются за склоны и, кажется вырастая прямо из скалы, становятся частью холмов.
Юсеф остановился перед картиной, на которой были изображены сидящие под оливой арабские женщины. Это была монохромная картина, выполненная очень экономно и единственная, на которой были изображены люди.
— Вы только начали пробовать писать людей?
— Да, — ответила Анна. — Это просто эксперимент. Я ещё не совсем уверена, стоит ли продолжать.
Юсеф присмотрелся к картине внимательнее.
— Ландшафт прописан не очень, — выдал он. — Исторические места следует передавать тщательнее. Но тем не менее в целом ваш эксперимент удался. Ваша сила внушения поистине необычайна. Каждая линия вроде сама по себе, но общий эффект… просто вневременного присутствия.
Он с улыбкой повернулся к Анне:
— Когда-нибудь ваш дом станет музеем. На балконах будут подавать пирожные и кофе, и люди будут приезжать издалека, — не ради пирожных, конечно, — а чтобы впитать красоту Иерусалима, вашими глазами увидеть былое.
Какой великий дар — быть способным сделать так много, оставить так много после себя.
Анна улыбнулась, а Асаф рассмеялся — впервые после войны мать услышала смех сына. «Он нашёл друга, который помогает ему смеяться, — подумала Анна. — Нужно будет поблагодарить Таяра».
Анне понравился Юсеф. Она нашла его не по годам задумчивым, серьёзным молодым человеком, который оказывал на Асафа благотворное влияние.
После визита к Анне Юсеф привёз Асафа в Иерихон, на встречу с троицей мудрецов.
Абу Муса был очень доволен:
— Ничто так не лечит, как любовь, — прошептал он Мозесу над доской шеш-беш. — Как хорошо, что Юсеф так вовремя, когда у него болит сердце, нашёл брата. Эти два мальчика снова сделают друг друга целыми. Каждый из них может многое дать товарищу.
Белл посидел с молодыми людьми в виноградной беседке, и ушёл под впечатлением от их преданности друг другу.
— Они во многом разные, — сказал он позже Моисеям, — но и Али тоже отличался от Юсефа; ещё как. Короче, я думаю что их дружба будет длительной и глубокой — из-за того как и почему она возникла.
— И потому что Асаф — еврей, — добавил Абу Муса. — В такие времена, как сейчас, это тоже что-то особенное.
— О да, и это тоже, — согласился Белл.
— Иисус был иудей, а я христианин, — пробормотал Мозес, — поэтому, естественно, я радуюсь братской любви, которая одновременно прочна и глубока. Но мне только кажется, или вы оба действительно уже заранее предполагали такое развитие событий?
* - по-русски привычнее «Юсуф» (и Мойша, Ёся), но Уитмору лучше знать, как звучат эти имена — Моисей, Иосиф, Элай-Илия, — он в тех краях пожил. А может, Yousef — это привычная в США транскрипция; бес его знает, я там (и там) не бывал.
* - мне известно выражение «раздавлен всмятку», здесь оно не подходит.