Последние полтора года своей жизни, глядя из окна квартиры на Вашингтон, она часто повторяла сыну: «Как бы я хотела оказаться в Вергеже и с вергежского балкона смотреть, как уходит вдаль вьющийся Волхов». С такой любовью об этой реке, лениво несущей свои медлительные воды из озера Ильмень в Ладогу, кажется, никто не писал. Вергежа для Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс была не просто имение, а, как она сама выражалась, – целая поэма.
Поэма о Вергеже
Вергежа. Вдали на противоположном берегу реки краснеют кирпичные стены грузного тела развалин Селищинских казарм. Вниз к сонному Волхову сбегает торопливая песчаная дорожка, пробитая среди густых пойменных трав. Мутная шалая весенняя вода ушла в Ладогу, и река стала приобретать цвет крепко заваренного чая.
Что здесь такого особенного? Плоские унылые берега. Под ярким пронзительным весенним солнцем бегут с севера торопливые табунки облаков. Прозрачные пустые леса, в облезлых после зимней стужи полях лежит поникшая трава, которую давно не косят. И, кажется, сейчас раздастся гневливый голос человека в длинной русской рубахе в светлых шароварах из полосатого тика, засунутых в голенища сапог: «Экая некось кругом! Как же так не углядели – не выкосили». В страдную пору Владимир Алексеевич Тырков с раннего утра мотался по лугам, следя за прокосами, кучами, зародами, снопами, скирдами…
Вот в этой липовой роще на окраине деревни, которое сегодня стало последним приютом для местного народа, вероятно, и стоял дом господ Тырковых, с балкона которого открывался дивный вид на волховские дали, а в ясные летние вечера далеко на восточном горизонте верстах в двадцати пяти тревожно и загадочно мерцал крест Аракчеевской церкви в Грузине.
Исконные русские помещики
День 14 ноября 1869 г. в Санкт-Петербурге в доме действительного статского советника Владимира Алексеевича Тыркова выдался хлопотным. Хотя переполох и был ожидаемым, но привыкнуть к этому, наверно, невозможно. Сам хозяин в нервном напряжении провел весь день на ногах, потерянно ходил по комнатам, пока его наконец не известили, что у него родилась дочь. Через несколько дней она получила необычное имя – Ариадна.
Тырковы были исконными русскими помещиками, укоренившимися на новгородской земле с незапамятных времен. В IX томе «Истории Государства Российского» Карамзина упоминается воевода Кирик Тырков «равно знаменитый и Ангельской чистотой нравов, и великим умом государственным, и примерным мужеством воинским, взраненный во многих битва». После взятия города Иваном Грозным в 1570 г. он был казнен в числе тысяч новгородцев.
Вергежа с обширными угодьями была пожалована Тырковым в начале XVII века за участие одного из них в войске князя Скопина-Шуйского, который содействовал возведению на престол первого Романова, царя Михаила Федоровича. Надо сказать, что таких дворянских гнезд, которые более 300 лет оставались в руках одной семьи, в России было совсем немного.
Впрочем, дети семейства Тырковых – четыре брата и две сестры, не считая одну умершую в младенчестве – мало интересовались историей рода. «Никто в этом плодовитом семействе не сделал карьеры, не приобрел ни чинов, ни денег, Каких-то дрожжей не хватало у Тырковых» – немного раздраженно писала в книге воспоминаний «То, чего больше не будет» Ариадна Владимировна. Тырковы, по ее мнению, кроме древности рода и непрерывного владения большими угодьями, ничем в русской истории себя не заявили. В основном это были служилые люди и помещики; иногда мелькают ротмистры и майоры. Хотя дед А. В. Тырковой – Алексей Дмитриевич – был новгородским уездным предводителем дворянства и душеприказчиком Аракчеева. Были в роду и высокопоставленные военные: Владимир Дмитриевич Тырков (1869–1916) – контр-адмирал, участник русско-японской и Первой мировой войн, герой Порт-Артура.
Но молодость и дух бунтарства, вселившийся в русское дворянство на исходе XIX века, требовали чего-то необыкновенного.
Жена В. А. Тыркова – Софья Карловна Гайли – была дочерью русского офицера балтийского происхождения, проходившего службу в Селищинских казармах в нескольких верстах выше Вергежи по течению Волхова. Здесь когда-то проходил службу и М. Ю. Лермонтов, который по слухам бывал в Вергеже на балах.
Жизнь многочисленного семейства до самой революции была неразрывно связана с этим родовым имением, расположенным в Новгородском уезде в ста тридцати километрах от Санкт-Петербурга на реке Волхове.
Жизнь в Санкт-Петербурге
В семь лет родители определили Ариадну в петербургскую частную гимназию княгини А. А. Оболенской, где ее подругами были Надя Крупская, Лида Давыдова – дочь директора Петербургской консерватории, впоследствии жена М. И. Туган-Барановского, Нина Герд – будущая жена П. Б. Струве, Вера Черткова – дочь приближенного императора Александра II.
В эти годы в салоне А. А. Давыдовой молоденькая курсистка могла встретиться и ненароком поговорить с И. А. Гончаровым, В. М. Гаршиным, А. Г. Рубинштейном, Н. В. Шелгуновым и другими знаменитыми людьми того времени.
Однако за год до окончания учебы Ариадна была исключена из гимназии за «худое влияние на учениц». Хотя все понимали, что, связано это было с ее братом Аркадием, который участвовал в подготовке убийства Александра II весной 1881 г. (он был сослан в Сибирь, где провел 20 лет). Через год она экстерном сдала экзамены за курс гимназии, позднее выдержала экзамены на должность домашней учительницы при Петербургском учебном округе. Но в связи с ухудшением материального положения семьи три года жила с матерью в Вергеже.
В 1889 г. Тыркова поступила на математическое отделение Высших женских (Бестужевских) курсов, одновременно посещала столичные салоны, где встречалась с Н. К. Михайловским, Н. Ф. Анненским, А. И. Куприным и другими столичными знаменитостями.
В ноябре 1890 г. она вышла замуж за Альфреда Николаевича Бормана – инженера-кораблестроителя из петербургской немецкой купеческой семьи. Брак, правда, оказался несчастливым: через семь лет супруги развелись. Оставшись одна с двумя детьми, она принялась зарабатывать на жизнь журналистикой – сотрудничала в провинциальных, а затем и в столичных изданиях.
Тогда же она сблизилась с земско-либеральными кругами; решающее влияние на ее общественные убеждения оказал известный земский деятель, князь Дмитрий Иванович Шаховской. Вместе с ним Тыркова дважды посетила Ясную Поляну, где беседовала со Львом Толстым.
Осенью 1903 г. на станции Белоостров при провозе из Финляндии оппозиционного журнала «Освобождение», издававшегося в Штутгарте, Ариадна Тыркова была арестована. Суд приговорил ее к двум с половиной годам тюрьмы, однако из-за болезни руки она была освобождена под залог и посчитала за благо эмигрировать. Перейдя финляндскую границу, через Швецию она направилась в Штутгарт, где в то время находилась редакция журнала «Освобождение». В стенах редакции Тыркова и прошла, по ее признанию, «первый курс политических наук».
В июле 1904 г. в Женеве встречалась со своей подругой по гимназии Н. К. Крупской, которая в то время вместе с В. И. Лениным тоже находилась в эмиграции.
Гарольд Васильевич
Однажды у П. Б. Струве она встретила высокого молодого человека с полуседыми висками и небольшими черными усами. Незнакомец застенчиво улыбнулся и горячо к ней обратился: «Как мы волновались за вас…» Тыркова догадалась, что это корреспондент влиятельной английской газеты «Таймс» Гарольд Вильямс, которого в редакции по-свойски называли Гарольдом Васильевичем и о котором она уже была наслышана.
Политическая амнистия, объявленная после издания Манифеста об усовершенствовании государственного порядка от 17 октября 1905 г., позволила Тырковой вернуться в Россию. Как только она оказалась в Санкт-Петербурге, то сразу же включилась в организацию конституционно-демократической партии. В апреле 1906 г. ее избрали в ЦК партии, и до марта 1917 г. она оставалась единственной женщиной в составе ЦК.
Она много выступала в кадетской газете «Речь», в крупнейшей либеральной газете «Русские ведомости»», освещала работу Государственной думы в газетах «Биржевые ведомости», «Слово» и в других петербургских и московских газетах.
Через несколько месяцев ее пути снова пересеклись с Гарольдом Вильямсом, который прибыл в российскую столицу по заданию английских газет. Доброе знакомство довольно быстро переросло в серьезные отношения – в 1906 г. у фамилии Тыркова появилась приставка – Вильямс. Ей к этому времени исполнилось 38 лет, а ее избраннику – всего 30. Разница в возрасте довольно большая. Но Вильямса можно понять – Ариадна Владимировна могла вскружить голову кому угодно. Совсем молодой тогда художник М. В. Добужинский вспоминал, как на собраниях конца 1890-х годов «с судейскими людьми, литераторами, журналистами и артистами» встречал «необыкновенно красивую женщину с огненными глазами и горячей речью». Это была, как вы понимаете, Ариадна Владимировна Тыркова.
Британский журналист Гарольд Вильямс, родившийся в Австралии, был известным полиглотом – владел 58 языками. Вильямс говорил, что выучил русский язык, чтобы читать «Анну Каренину» в оригинале. Подражая Толстому, стал вегетарианцем, христианским анархистом и приверженцем ненасильственного сопротивления. После свадьбы супруги Вильямс много путешествовали. Они посетили Италию, Великобританию, Швейцарию, в октябре 1911 – марте 1912 гг. жили в Константинополе, где Вильямс работал корреспондентом газеты «MorningPost».
Распад империи
Вернувшись в Россию, Тыркова возглавила газету «Русская молва». Дом Тырковой в Санкт-Петербурге в эти годы стал одним из популярных салонов. Здесь бывали писатели, поэты, общественные деятели: Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, В. Я. Брюсов, М. А. Волошин, А. А. Блок, А. Н. Толстой, В. В. Розанов и многие другие.
В канун войны в январские дни 1914 г. гостем семьи Тырковых в Вергеже был знаменитый английский писатель Герберт Уэллс, который прибыл в Россию в качестве гостя секретаря русского посольства в Лондоне графа А. К. Бенкендорфа. «Я провел два дня в промежутке между моими посещениями Петербурга и Москвы в старинном русском деревенском доме, отстоящем верстах в 12-ти от станции Волхов и лежащем на берегу этой реки. С вокзала и на вокзал везли меня в санях…», – вспоминал Уэллс позднее. Эта поездка отчасти нашла отражение во второй части романа Уэллса «Джоан и Питер», где есть раздел посвященный России 1914 г.
После начала Первой мировой войны Тыркова поставила интересы страны выше политической борьбы с правительством: «Сейчас мы не кадеты, а просто русские люди». Тыркова работала во Всероссийском союзе городов, организовывала санитарные отряды, выезжала в районы боевых действий на Западный и Юго-Западный фронты, по возвращении в Петроград работала в попечительстве о солдатских семьях.
Февральскую революцию 1917 г. она встретила с радостью – ведь так долго, кажется, они мечтали о свержении самодержавия и развитии России по демократическому пути. В своем дневнике утро 27 февраля в Думе она описывала так: «Депутаты лениво бродили, лениво толковали о роспуске. «Что же вы думаете делать? – Не знаем. Что улица? Кто ею руководит? – Не знаем». Было тяжело смотреть. «Ведь вы все-таки, господа, народные представители, у вас положение, авторитет». Жмутся. Необходимо, чтобы сейчас же кто-то взял в свои руки солдат, иначе это может вылиться в солдатский бунт». Что, собственно, и произошло в течение ближайших месяцев.
После Октябрьской революции Тыркова заняла непримиримую позицию по отношению к большевистской власти: «Социалисты сделали из моего отечества огромное опытное поле для своих догм и теорий». Она участвовала в организации офицерских отрядов в Петрограде, ее квартира стала перевалочным пунктом для отправки людей на Дон.
Бегство
В марте 1918 г. вместе с мужем и дочерью через Мурманск они уезжают в Англию. Там они были приняты премьер-министром Д. Ллойд Джорджем и другими английскими политическими деятелями. Вильямс, располагавший связями в самых высоких сферах, помог развернуть антибольшевистскую кампанию. С осени 1918 г. статьи Тырковой стали регулярно публиковаться в американской газете «The Christian Science Monitor». Весной 1919 г. она выпустила первую книгу на английском языке «От свободы к Брест-Литовску». Тыркова была одним из инициаторов воззвания группы русских эмигрантских деятелей к президенту США с просьбой о спасении России путем интервенции.
Весной 1919 г. Г. Вильямс был аккредитован при штабе Вооруженных сил Юга России генерала Деникина в качестве корреспондента газет «Times» и «DailyChronicle». Вскоре вслед за ним приехала и Ариадна Владимировна, она стала работать в отделе пропаганды деникинской армии.
Тыркова участвовала в заседаниях ЦК кадетской партии, занималась благотворительной деятельностью, оказывая помощь военным и их семьям. На Харьковской конференции кадетов в начале ноября 1919 г. она выступила с резким заявлением: «Наши практические задачи очевидны... прежде всего поддерживать армию, а демократическую программу отодвинуть на второй план. Мы должны создавать правящий класс, а не диктатуру большинства. Универсальность идеи западной демократии – обман, который нам навязывали политики. Мы должны иметь смелость взглянуть прямо в глаза дикому зверю, который называется народ».
Затем началось бегство из России, все то, что так замечательно описано в пьесе Михаила Булгакова «Бег». В дневниках Тырковой этого периода есть такая запись: «Черная площадь, желтые чемоданы. Мелькают дни и ночи. Нет ни вчера, ни сегодня. Куда, зачем? Унылая беспомощность. Пустыня. Каюты, как гробы. Тюрьма». В результате стремительного наступления Красной армии в ходе Кубано-Новороссийской операции в середине февраля 1920 г. вместе с мужем и невесткой она уехала из Новороссийска через Константинополь в Лондон, ее сын покинул город вместе с П. Б. Струве в начале марта.
«Когда Деникинская армия, в которой было немало подлинных рыцарей духа (о негодяях не стоит говорить), оказалась выброшенной из русской жизни, разбитой, бессильной и внутренне сломанной, я пережила в Новороссийске черные дни. Не только потому, что кругом было море страданий и мерзости, что лучшие гибли, а худшие выплывали, что над всеми этими лохмотьями людскими всесильная царила вошь, но главное потому, что я поняла – самое больное для России еще впереди» – писала она через два года Н. А. Бердяеву, вспоминая эти отчаянные дни 1920 г.
Эмиграция
После бегства из России дом супругов Вильямс в Лондоне стал местом притяжения русской эмиграции. По инициативе Тырковой в Лондоне было создано Общество помощи русским беженцам, которое она возглавляла на протяжении 20-ти лет. Одновременно она возглавила Русское колонизационное общество, занимавшееся сбором сведений о местах, пригодных для расселения русских беженцев. Были организованы платные лекции, с которыми выступали И. А. Бунин, С. Н. Булгаков, А. И. Деникин и др. Она вела обширную переписку с членами партии кадетов, оказавшимися в Париже, Берлине, Константинополе, Софии, Праге.
Нет, не случайно Тыркову называли единственным мужчиной в партии кадетов. Она единственная из либеральных политиков нашла в себе силы открыто признать, что в катастрофе, которая постигла Россию, виноваты не только злокозненные большевики, чернь и царское окружение, но и интеллигенция в широком смысле этого слова. В письме Бердяеву 11 декабря 1922 г. она пишет: «Ясно было – напущена на Россию морока, и началась она не только до большевистской революции, но и до мартовской. И все мы ее напускали… Я хочу России, свободной от большевиков, я их ненавижу всей душой, но я давно поняла, что они – следствие многолетнего искривления русских мозгов, главным образом интеллигентских».
Остальная образованная публика до конца своих дней предпочитала бесплодно умствовать, изображая несправедливо обиженных и непонятых людей с благородными помыслами. Виноваты все, но только не мы – правильные и умные.
В эмиграции Тыркова продолжала заниматься литературой. Ее статьи регулярно публиковались в эмигрантских газетах и журналах («Руль», «Слово», «Новое русское слово», «Сегодня», «Возрождение», «Русская мысль»).
И тут пришла беда. 18 ноября 1928 г. после неудачной операции неожиданно умирает Вильямс. Известно, что накануне дня смерти он исповедался священнику Русской православной церкви. Чтобы не впасть в депрессию Тыркова с головой окунается в литературную работу. Еще в 1918 г. она начала писать биографию А. С. Пушкина. Она продолжила этот труд. Первый том книги «Жизнь Пушкина» был опубликован в Париже в 1929 г., а второй почти двадцать лет спустя – в 1948 г. Тыркова написала в память о муже книгу «Щедрый собеседник», опубликованную в 1935 г.
В Лондоне Тыркова стала чаще посещать церковь. «Русские люди, получая, хорошее образование, оставались совершенно безграмотными во всем, что касалось христианства и православия, не подозревая его глубины, его красоты. Только при свете революционных молний начали вглядываться в нашу родную церковь» – писала она.
Что имеем – не храним, а потерявши – плачем
Во время Второй мировой войны Тыркова жила с семьей сына во Франции. После нападения Германии на СССР все ее внимание было приковано к событиям на Востоке Европы. Летом 1943 г. на юге оккупированной фашистами Франции она увидела в немецкой газете карту, на которой был отмечен участок Волховского фронта и поняла, что Вергежа находится на передней линии огня: «Вероятно, теперь ни от дома, ни от окружавших его деревьев не осталось и следа». В эти годы Тыркова писала мемуары («То, чего больше не будет» и «На путях к свободе»), которые впоследствии были опубликованы в журнале «Возрождение».
В ее представлении интеллигенции следовало больше изучать Россию, вместо того чтобы всецело полагаться на иностранные учебники и пренебрежительно относиться к историческим традициями России. Разлагающее воздействие на русскую политическую мысль, по ее убеждению, оказал Чаадаев – именно он «заразил» русскую интеллигенцию «неблагодарным нигилизмом по отношению к своему прошлому». Одной из самых опасных болезней русской интеллигенции Тыркова считала безбожие.
«Все богатство, разнообразие, красота Российской империи и ее прошлого шли мимо нашего школьного обучения, как и красота православия. Учителя боялись заразить нас патриотизмом и национализмом, которые считались пережитками старых предрассудков. В тонком слое образованных людей царил либеральный универсализм, расплывчатая, арелигиозная общечеловечность» – писала она в книге воспоминаний.
Что тут можно сказать? Только одно: что имеем – не храним, а потерявши – плачем.
В 1951 г. Тыркова с семьей сына переехала в США, вначале – в Нью-Йорк, потом – в Вашингтон. Она участвовала в церковно-общественной деятельности, продолжала писать для журналов «Возрождение» и «Новое русское слово». Последние ее статьи были посвящены Б. Л. Пастернаку и Л. Н. Толстому.
Откипело все суетное и мирское, унялись в душе политические страсти, и в душе осталась только Вергежа – как мечта о недостижимом. До последнего своего часа она помнила о России и лелеяла мечту о возращении на родную землю: «Никогда, ни одно место на свете не давало мне такого глубокого, из нутра идущего чувства гнезда, как этот холм над Волховом, поросший столетними деревьями, в толпе которых степенно и уверенно темнели стены нашего дома, тоже векового».
12 января 1962 г. в Вашингтоне Ариадна Владимировна Тыркова тихо скончалась на руках сына. Само имя Ариадна как бы предполагало ее судьбу – быть путеводной нитью к лучшей жизни людей. Но сама она все никак не могла попасть туда, куда ее душа была устремлена всю жизнь – в Вергежу на Волхове.
Всю жизнь – где бы она ни была – душа ее изнывала о Вергеже. «Послезавтра бибенькины (так в семье называли бабушку. – В. М.) именины. В этот день мы все мысленно вернемся к той жизни в Вергеже. Большой стол в столовой, цветы, молодые лица. Дедушка такой праздничный и бибенька в кресле с гирляндами. За окном Волхов и наши просторы», – писала она как-то в письме сыну.
Но вот, поди ж ты, не она сама, так имя ее какими-то невероятными окольными путями вернулось на родину. Недавно в Государственный архив Российской Федерации поступили материалы из семейных собраний, которые передали потомки русских эмигрантов. Среди них и архив Ариадны Владимировны Тырковой.
Имя вернулось из забытья, а душа, думается, давно уже пребывает здесь – на берегах Волхова, в столь любимой Вергеже. Поскольку счастье это, когда живы папа и мама, рядом ворчит бабушка, и за окном сердито насупленный Волхов по-стариковски нехотя несет свои воды куда-то на север, в размытую беспредельную даль времени и пространства.
Из дневников А. В. Тырковой
1903 г. 12/Х. У Толстого
Передо мной стоял широкоплечий сутуловатый старик в желтом крестьянском халате. Лицо морщинистое, мужицкое; высокий и выпуклый облысевший лоб точно закрывает всю остальную часть лица. Только глаза под седыми нависшими бровями в глубоких впадинах блестят сильным зеленым светом.
Но я не сразу заметила этот блеск. Старчество, вот что прежде всего бросилось мне в глаза и смутным чувством досады кольнуло меня. Толстой великан. Толстой вне времени – и вдруг старик, которого уже тянет к земле.
14/VII.[1904]
Красивый голубой вечер спускался к мечтательному, приветливо-нарядному Женевскому озеру. Я ехала в Женеву. Мне хотелось повидать [Надежду Константиновну] Ленину и вперед делалось холодновато при мысли, а ну как она меня окатит партийным презрением. И мысль, что ее, широкую и чуткую, тоже заразила сектантская озлобленность, пугала и тяготила. <…>
Живут, конечно, в рабочем квартале, на окраине. Отдельный домик (40 fr. в месяц). Прислуги нет, разгром и грязь. Во-первых, переезжают, а во-вторых, наверное, всегда грязь. Наде некогда, да и не охота. Потребностей в комфорте, очевидно, никаких. У него может быть и есть, у нее, наверное, нет. Все ушло в мысли и в борьбу. Живут, несомненно, хуже западного рабочего и вряд ли многим лучше русского. Но эта борьба пошла куда-то по ложному пути и все эти усилия, весь идеализм, вся напряженность духа, все это бесследно падает в бездонную, жадную яму мелких распрей.
Говорю об этом с Надей. Она, ласковая и радостная ко мне, с болью, с горечью говорит: «Владимир слишком идеализирован, слишком верил. Если бы ты знала сколько грязи, мелочности... Прямо руки опускаются...»
А у меня не хватило духу сказать, что ведь Владимир больше всех виноват. Он вожак, на нем ответственность, а тут еще и его затеи, кот[орые] я не хочу называть интригами, п[отому] ч[то) верю в его преданность идее.
Пришел и он. Некрасивый, маленький, лысый, с умными, внимательными глазами. Не удержалась, говорю ему, зачем это он играет на руку Плеве. Ведь их раскол все партийные дела остановил. Признает, что это так. «Но иначе нельзя было». Очевидно, со мной как с «освобожденкой» говорить не желает.
И потом, когда они приходили ко мне в Вех, говорил больше отшучиваясь. «Ведь нас с вами, когда революция настанет, повесят и спрашивать не станут, что им взять, отрезки или всю землю. Или вы надеетесь уцелеть?»
– Конечно, – уверенно ответил Ленин. – Это вас повесят, а меня никогда. Как только наступит революция, мы станем во главе движения…