Видели ли вы как Машка Карпова, худая, художественно косматая еврейка, единственная девочка из скульпторов, в испачканной в гипс короткой майке, обнажающей смуглый живот, в рваных джинсах Левис, катается на роликовых коньках по коридорам главного корпуса Театралки. В Машке росту 175, плюс ролики. На скорости 20/км в час гоняет по коридорам Театрально-Художественного института прекрасная дива, рискуя ушибить зазевавшегося профессора.
Многие бы хотели Машку трахнуть, а она не дает, удирает на своих роликах. У Машки длинные, сильные ноги. Все знают, что Машка – динамистка. А Лерка, так наоборот.
У Лерки красивая маленькая головка и нежное холеное тело. Ножки, ручки и круглые крепкие сиски с бордовыми сосками. Попа у Лерки - античная. Все беленькое, чистенькое новенькое. Стрижется она коротко. Многие так и попались: «кто это – мальчик или девочка?» и при первом приближении, разглядев в ней экзотически красивую молодую кареглазую деву , пленились.
Лерка поддерживает образ – разговаривает баском, носит брюки, курит сигареты без фильтра, филологически изыскано ругается матом. Боже, какие сложные девиации вызывает эта дева, у тайком разглядывающих ее в общественном транспорте, зрелых состоятельных мужчин. Мальчики из хороших семей звонят по телефону, объясняются в любви, зовут замуж. Лерка говорит, зачем на мне жениться, я тебе и так дам. Смеется.
Замуж, назло всем выбрала себе нищего гойского пацана из Речицы, художника. Но кому какое дело!
Тихий, умный беларуский мальчик из крестьянской семьи. Повезло: попал в руки хорошему учителю рисования, директору школы. Если имя у преподавателя еще куда ни шло – Ефим, то отчество Израилевич. В самом антисемитском 1967 году уволен и изгнан из столицы, а через несколько лет, когда уже немного улеглось, и друзья из Минска сообщили, что можно вернуться и полностью восстановиться, потому что только сейчас эти жлобы поняли, какого потеряли педагога, отказался. Остался директором восьмилетки. Увидел способного мальчишку, обрадовался, сразу же стал его учить по своей методе; через год отправил в Минск по специальной государственной программе, в интернат для талантливых детей. Подросток хорошо учится, рисует, закончил училище с золотой медалью, поступил в театрально-художественый на станковое. Живет на стипендию.
Минская Театралка, несмотря на мрачное советское время, которое наступило после восьмидесятого года и казалось конца этому времени не будет, один из самых вольнодумных вузов. Царскосельский лицей.
Юноши - первый курс, все гении, у всех бороды. Где еще, в каком институте в восьмидесятые годы было так, чтобы студенты могли носить бороды и длинные волосы.
Конечно, в этот театрально-художественный, как во всякое место, где нужны таланты, набилось полно евреев, половинок, четвертинок. Уже почти все они в пятой графе русские, украинцы, беларусы, но выдают бороды. У еврейских детей бороды к восемнадцати годам - густые черные, рыжие. А у нашего героя светленькая беларуская бородка.
Точек в те годы, где минская художественная молодежь тусовалась, было немного: Троицкое, Ромашка, Реченька, подвал возле гума – Гадюшник. Он зашел с улицы просто погреться, у него даже на кофе не было денег. У Шумея в Тройке на втором этаже, от устройства с горячим песком для варки кофе, по всему залу расходится тепло. На самом козырном месте в углу у стойки сидит красивая, как немецкая кукла, Лерка. У Лерки день рождения. Девятнадцать лет. Компания человек восемь-десять. Кофе, шоколадные конфеты, бутылка коньяка. Кто-то ходит к Шумею в подвал, где стоят мертвые поварские машины, курить анашу. Попросили Шумея закрыться с улицы, но тот стал протестовать. Мне, мол, два подноса бутербродов нужно продать. Хотите закрыться с улицы, купите у меня все бутерброды. Конечно, покупать бутерброды никто не стал, два подноса, пятьдесят штук бутербродов с московской особой колбасой – рубль штука. Взяли у Шумея тарелку на всех, но бутерброды никто не ест: городские еврейские дети уже объелись сладкого.
Дверь так и осталась открытой. Через эту дверь пришла Леркина настоящая любовь. Заглянул с улицы худой замерзший, с какой-то школьной папочкой в руках, наш художник, увидел бутерброды на столе, не удержался и спросил:
- Можно я возьму один?
Ему обрадовались, отдали всю тарелку и налили кофе.
В Тройке его любили. За добрый нрав, скромность, талант и, непонятно откуда взявшееся, юдофильство. Когда у него в шутку или всерьез спрашивали, почему у тебя в друзьях только одни жиды, он разводил руками и простодушной улыбкой отвечал: «Не знаю, так получается».
Кто-то из наших, увидев его девятого мая на яме, подарил большой красивый раскладной еврейский календарь.
Пораженный мрачной красотой еврейского письма, наш художник стал копировать и рисовать еврейские буквы, а заодно выучил ивритский алфавит, принялся рисовать странные, картинки, сюжеты городской молодежной жизни в графике письменного иврита.
Кто-то попросил:
«Покажи что там у тебя»
Художник развязал папку с работами. Рабинович принялся разглядывать и увидел на рисунке схваченную и частично поглощенную, самой уже ставшую еврейской буквой Алеф, голую Машку Карпову на роликовых коньках. Захотел купить.
Когда все разошлись, то остались сидеть за последним столиком только Лерка с художником и Шумей. Шумей - бармен, а на самом деле – буфетчик, сидел с той стороны прилавка на низком стульчике, так что его не было видно. Что-то у Шумея было неладно в семье, ему не хотелось идти домой, он готов был сидеть пока есть посетители, хоть всю ночь. Он сделал Лерке и художнику еще по чашке турецкого, из своих собственных зерен, кофе, съел последний бутерброд и, прислонившись к сделаной под дизайн тюремного дворика стене, курил сигарету. Где-то вдали, издавая жалобные звуки, проехала скорая помощь.
Лерка спросила у художника:
"А можешь меня, как Машку Карпову, голой нарисовать?"...