С самого утра загрохотало снаружи. Стены задрожали, будто были созданы не из кирпичей, а из бумаги. По ним шли трещины. С потолка ссыпалась штукатурка. Помимо этого в доме было тихо. Слышалось лишь прерывистое сиплое дыхание и цокот минутной стрелки где-то далеко. О времени думать не хотелось, поэтому оно было спрятано под кучей мусора для розжига. Был в этом какой-то извращённый символизм. Ведь если топить будет нечем, то холод займёт эту несчастную комнатушку очень быстро. Минутная стрелка продолжит важно вышагивать, но уже некому будет слушать её шаги.
Кто-то завозился. Началась партия половиц. Они уже не просто скрипели. Они визжали, будто были живыми и теперь едва ли не ломались пополам под чьим-то весом. Думать об этом было страшно. Мало ли, они действительно живые на самом деле. Они держат твоё тело, как множество маленьких атлантов, а ты даже и не думаешь об этом. Выхаживаешь по их телам, и, возможно, даже пляшешь, если терять тебе уже нечего.
Глаза к темноте были уже привыкшими. Им не требовался свет, чтобы понять, что большой силуэт, приютившийся у печки, это мама. Раньше она что-то шептала, глядя на танцующее пламя. Это было похоже на молитву. Не православную. Более дикую, языческую. А вместо жертвы — мусор. Печка теперь была их главным божеством, потому что во всех остальных жизнь заставила разочароваться. Кресты на шеях не грели и не могли стать едой. А вот печка могла. Словно древняя богиня она даровала им то, о чём они мечтали среди этой разрухи. Может быть, если очень сильно попросить, если принести ещё больше всяких газет и деревяшек, то её пламя сможет сотворить даже мир во всём мире. Или хотя бы в отдельно взятом городе.
Фигура у огня вновь зашевелилась. Теперь это был уже не силуэт. Это была самая настоящая мама. По лицу её медленно скользили рыжие блики. Так можно было на секунду рассмотреть её глаза. Раньше говорили, что глаза — зеркало души. И мамина душа, видимо, начинала тихонько угасать.
На плечо легла исхудавшая ладонь. Погладила, сжала, встряхнула, чтобы скинуть сонливость и обратить на себя внимание.
- Я пойду за водой. Никому не открывай. Следи за сестрой. Сторожи огонь. Не дай ему угаснуть.
Сухие губы коснулись лба. Пальцы коснулись сальных волос, медленно заправляя их за ухо, словно стараясь оттянуть время.
Потом звякнули вёдра под аккомпанемент половиц. Дверь скрипнула и тут же закрылась. Щёлкнул замок. Снаружи послышались шаги и хруст. На секунду повяло знакомым запахом: гарь и розы,- но потом всё стало как прежде.
Пришлось подползти к свёртку у печи. Сестра была закутана в старую детскую шубу. Из-под складок ткани доносилось тихое сопение. Наверное, для неё все дни тоже слились в один, который когда-то давно потерял своё начало и теперь всё никак не мог обрести конец.
Сначала они отмечали каждый день на стене, делая небольшие зарубки. Но чем дольше они этим занимались, тем ближе становилось осознание бессмысленности этого занятия. Ведь какой прок знать о том, сколько суток ты просидел в душной тёмной коробке, постоянно трясясь от страха? Какая разница, на какую зарубку ты умрёшь? Ведь ты наоборот стараешься не думать о смерти, даже если понимаешь, что она уже давно пригрелась у стен твоего дома.
Снаружи снова зашумели. Пришлось подняться и подойти к единственному окну, обклеенному газетными страницами. Приникнув глазом к небольшой дырочке, можно было увидеть то, что осталось от улицы. Целых домов почти не было. Только что-то кривое, болезненно изуродованное. Эти руины совсем не походили на римские и греческие, о которых писали в книгах. Те разрушило время и природа, а эти уничтожал человек. Потом тут снова выстроят дома. И кто-нибудь разрушит и их. И так до бесконечности, пока строить новые дома будет некому. Возможно, к тому моменту не останется ни Колизея, ни Саккары.
По остаткам дороги ехала машина. Её знал каждый, в ком теплилось ещё хоть какое-то подобие жизни. Она была вся грязная. Стекло в некоторых местах дало трещину. Сначала видеть её было страшно. Сейчас было некое смирение, даже если из крытого кузова торчала чья-нибудь конечность. Они были похожи на детали для восковых фигур. Тонкие и почти прозрачные.
Машина затормозила. Из неё вышло два человека, ещё более мёртвые чем их пассажиры. Намётанным взглядом они осматривали остатки улицы и расходились, чтобы стучать по дверям и забирать новые экспонаты для несуществующей выставки.
Раздался хруст снега. Затем стук.
- Мёртвые есть?
Ответ. Снова хруст. Вскоре мотор вновь заведён, чтобы ехать дальше. Где-то рядом опять загрохотало, а комок у печи продолжал сопеть, даже не переживая за свою жизнь.
Сверху послышался свист. Было тринадцать зарубок и ещё шестнадцать в уме.