ПЛЮШЕВАЯ ПОВЕСТЬ
(короткий рассказ)
… лыжная левая палочка брякнулась куда-то чуть за спину, слышно, как медленно скользит под склон - звук прерывающейся алюминиевой пустоты, большой палец освободившейся левой объят ватной сыростью матерчатой пасти, чуть выше и мимо него стынут в рыхлую даль две темные выпуклые пуговки - два искусственных глаза, … мелкая морось (наверное «+»), запах коры дуба, запах оттаявшей и начинающей преть ткани, - дышу легко («пружинки» хорошо пропускают кровь к сердечной мышце), слушаю работу сердца - мягкий стук его в пейзаже...
Полтора часа назад присел в кресло в углу мастерской, потянулся вниз к лыжным ботинкам… и вдруг посмотрел оттуда, снизу из угла, сторонним - и это уже в который раз - взглядом на свое пространство, существующее с некоторого времени будто отдельной жизнью…, как в режиме рапид посмотрел, - перемещал зрение на свои вещи и прочий «художественный скарб»: на разную одежду, висящую на крючках самодельной вешалки и на плечиках - на трубе из металлопласта под стеллажом (некоторая под полиэтиленовыми мешками), на бутылочки с разбавителями на полке и на столике под ней, на пластмассовые банки с акриловой краской - у стены на полу (банка с «ПВА» чуть в стороне, отдельно), на чайные чашки и тюбики краски на столе, на новый ботинок у двери с завязанными шнурками и расстегнутой сбоку молнией, на другой новый с другой обувью на обувнице рядом, на лежащую на полу обувную ложку, на веник с совком за табуреткой, на маленькое гимнастическое колесо для пресса под другой табуреткой - синее внутри, с желтыми ручками и широким розовым наружным ободом… И вот, когда добрался именно до этого колеса, такого разноцветного, как детская игрушка, накренившегося набок - на одну из своих ручек, словно кольца Сатурна на его ось, увидел все-все не просто сторонним взглядом, а как бы ее взглядом, взглядом «после»…
Я всегда боялся ее смерти больше своей. Боялся отчаяния и пустоты. Гнал эти мысли, но подспудно все равно представлял, как мучительно будет молчание ее вещей, присутствующих в доме, и еще мучительнее расставание с ними. В 16-м году жена старшего брата предлагала взять что-нибудь из его вещей, - мы тогда только что вернулись из крематория и урну с его прахом до утра поместили на лоджию. Ничего не взял, кроме «капитанской» кепки, которую вместе с такой же моей купили с ним Питера. Жене младшего брата, в отчаянии звонившей первые месяцы в прошлом году, ничего не мог сказать в утешение, лишь советовал попробовать скорее избавиться от его вещей…
Я не видел ее уже более пяти месяцев. Случайно встретил 31 декабря у рынка. Сначала увидел его, потом понял, что она рядом. Поразила перемена лица. Совершенно не ее, чужое, будто стертое под всех, глаза - чужеродные колючки. Я любил целовать их, любил целовать ее в закрытые глаза, в те иконописные ее глаза. Взглянула, как мышка, затравлено. Никогда так не смотрела. Молча разминулись. Сел в машину - в спине холодок, ключ в зажигание - дрожь в руке, желание выскочить, догнать - «посмотри мне в глаза, посмотри мне в глаза!!!» - в не ее лицо прокричать. В октябре ложился на операцию, в приемном покое дали бумагу заполнить и отдельно листочек, на котором попросили оставить номер кого-нибудь из родственников, сначала подумал ее телефон написать, но не смог, написал свой... Снилась все эти полтора года. Поначалу каждый день, после реже, но постоянно. Теперь вторую неделю снова каждый день. Глаза сегодня не закрывала, целовал прям так - в смотрящие в меня, не помню, что чувствовал, какой вкус, но не вкус слез, отчаяние..., свое отчаяние чувствовал да вкус имени ее на губах… Проснулся едва ли не с криком имени местной бабки одной, два года как пристававшей, всякий раз встречая меня на улице, охавшей и стонавшей от моей красоты, в гости зазывавшей, имя которой неделей тому мучительно вспоминал, ибо отсутствие ее, неучтенное еще улицей, что называется, бросилось…
Память избирательна, работает, как устаревшая компьютерная программа, что-то хранит в открытом доступе, что-то скрытыми файлами. И прошлую жизнь скоро упрячет, как и бабкино имя, в самую глубь. Как упрятала, например, в неведомые свои закуты плюшевую жизнь моего плюшевого мишки (любимой в детстве игрушки), которую, параллельно со стертым бабкиным именем, с чего-то вдруг высветила и зачем-то освещала все последние дни. Помню его лишь эпизодом в самом последнем миллиметре дошкольного детства, небольшого, величиной в три-четыре детские ладошки, одной ноги у него поначалу не было. Мама моя, моя самая добрая в мире мама, приметив мою к нему привязанность, из небольшого кусочка материи, походившей на плюш, свернула тугой рулончик и, прихватив нитками вдоль по краю, пришила искусственную ему ногу. Хорошо это помню, очень хорошо. Мама моя, моя добрая мама, прости меня от-Туда…! Последний раз в своей памяти вижу его сквозь окно еще старого дома, лежащего на дровах под дождем безнадежно мокрого, наверное, там, где я его забыл, и это уже граница между дошколой и школой. Его сиротская мокрота тянет из глубин памяти другую мокроту - мокрое живое существа, покрытое мокрой слипшейся шерстью, завернутое в какую-то дерюжку (надо погуглить - что это?!), вносившееся однажды зимою в дом и помещавшееся в свободный угол нашей кухни. За ночь оно подсыхало и превращалось в круглоглазого, хлопающего мохнатыми, как шмели, ресницами и пахнущего подсохшей молочной шерстью младенца-телка. Через день или полтора он уже умел стоять на ногах. Привязанный за шею мягкой веревкой он смешно пучил из угла удивленные глаза свои и смешно топырил ушами. За неделю до этого дом наполнялся ожиданием, передававшимся даже нам, детям, - вот-вот должна была отелиться наша корова Апрелька...! Озабоченные отец и мать то и дело, даже ночью, ходили в пригон «посмотреть» (пригон по-нашему хлев). Корова Апрелька, конечно же, вспомнилась первой из-за прелести своего апрельского имени, а так через мое детство прошли в разные времена (не помню только в какой последовательности), съев не по одному стогу сена, еще две коровы - Январка и Марта. В общем, свершалось и отец вносил в дом мокрое существо. И в новый дом, в который мы перешли с началом моей школы, он тоже первые года три вносил зимой коровьего младенца, пока не построил новый теплый пригон. В новом доме его тоже помещали в большой новой кухне, всегда под лестницу, ведущую на второй этаж. Коровьего младенца поили молоком из бутылки с надетой на нее большой, из прочной резины, соской. Родители иногда давали подержать бутылку, и это было неописуемо - чувствовать, как он, чмокая, будто пытается всю ее заглотить, и смотреть, как с его телячьих губ белыми нитками сочится вниз молоко. Но еще больше нравилось с ним обниматься, - невозможно было пройти мимо, чтоб не обхватить дурашку за шею и не прильнуть ухом к его уху, засунув при этом большой палец в мягкозубый его рот и замерев от всасывающей чмокающей щекотки, отдающей до самого плеча! Никакой живописью не передать, никакой…!
Безногим мишка, скорее всего, перешел ко мне по наследству от старше-братова детства. От старшего брата мне вообще много чего переходило, от осенней куртки и вьетнамских кед, до пинка из-за шторы, за которой он, пропустив меня, таился (не помню, за той же шторой затаивался я, когда стал подрастать младший брат?!), или до скверного стишка, который почему-то сам собою мгновенно запоминался весь целиком (помню до сих пор), или до вселенских масштабов тайного знания - откуда на самом деле берутся дети, коим он, не придумав ничего лучшего, огорошил меня перед самой моей школой, перед самым моим первым классом, - объяснил, что я вовсе не из сугроба, а он тем более не из капустной грядки! Не умея поместить вселенский масштаб в себя одного, я тут же помчал его к своим дружкам. Сейчас мне видится - мчусь по нашему проулку, не касаясь ногами земли! На ржавый гвоздь в луже того же проулка наступлю годом позже - смастерю самодельные костыли. Не помню, сразу ли уверовали в истинность доставленного откровения мои дружки, но уже через день или два, разъедаемый все тем же знанием, я, оторвав от какой-то тряпочки совсем малюсенький кусочек, свернув его так же, как и прежде мама, в махонький рулончик и так же прихватив нитками вдоль по краешку, пришил своему мишке пиписку, и мы уже вместе бросились на поиски подходящей для него невесты! Это оказалось непростым делом. Невесты отыскивались все какие-то убогие из пластмассы - без рук или ног, или того и другого сразу, единственным достоинством которых только и были что мохнатые, как у теленка, ресницы да такие же кругло-удивленные из-под них глаза. Наконец нашли куклу цельную всю, правда, без бровей и ресниц - резиновую, с кнопкой-свистулькой на спине, и резина была серая и потрескавшаяся. Но делать было нечего, мы торопились. Реакция взрослых, попадись им на глаза мишка с новой конечностью, могла быть непредсказуемой. Отец, скорее всего, расхохотался бы, хватаясь за забор для устойчивости, а вот мама и родная тетя, которые учителя…, если бы и посмеялись, то только в своей учительской. В общем, мишку с резиновой женщиной, долго не мешкая, мы уложили в быстро устроенную постель. Мишку, разумеется, положили сверху на резиновую, несколько раз укладывая его поудобнее и придавливая, от чего резиновая несколько раз неуверенно пискала... Чем-то накрыли, притихли, стали на них смотреть. И смотрели так молча минут пять. К вечеру мишка стал отцом, - у него и у его писклявой невпопад подруги появились деточки, назначенные для того - маленький, из оранжевой пластмассы, пупырчатый ёжик и два маленьких, из белой пластмассы, зайчика. Тем же вечером я совершил над мишкой нехорошее - разлучил его с пипиской. Помню его печально-пуговичные, как у подстреленного воробья, немые глаза. Отпоров пиписку, я ее не выбросил, - вместе с мишкой мы спрятали ее в пустой спичечный коробок, коробок сунули в ржавую консервную банку, банку отнесли за дрова. Мне не по душе было, что судьбу моего любимого - живого из плюша - мишки мы связали с мертво-резиновой, безбровой куклой. Поиски настоящей и единственной его возлюбленной продолжились. Но, что произошло с его судьбой дальше, я не помню, совершенно не помню. Последним» помню его мокрым на мокрых дровах, … за дровами предполагаю консервную банку.
В последние же пять зим, когда удается своим маршрутом навестить Клязьму-реку, часто навещаю другого мишку, большого (из серии продаваемых у дорог большущих игрушек), вывезенного кем-то к Клязьме-реке и оставленного под дубом, но будто бы все того же, будто бы росшего все это время в глубинах моей памяти и, сменив там плюш на ложную искусственную шерсть, неожиданно пять зим тому материализовавшегося и все пять сидящего под дубом, ни разу не уснувшего и смотрящего неподвижно в пейзаж, в одну и ту же его точку - на дальнюю ольху (я прицеливался…). Иногда, подойдя, запихиваю большой палец в его мягкую, молчащую насыревшей добротой пасть и заглядываю ему в растерянные, как у старого издумавшегося Толстого, кругло-стеклянные искусственные глаза. Стою так некоторое время - слушаю свою память вглубь.
Я не знаю в точности, как живут теперь мои дружки, какие думают они мысли, наверное, такие же, как и я, свои, вчерашние и позавчерашние. Не знаю, какие мысли теперь думает она... Все это время, все эти полтора года, я тянул себя, как сквозь затянувшийся сон. Когда-то я думал, легко так думал, когда об этом можно было думать легко, - что если нам суждено будет вдруг расстаться в будущем, то сделаем мы это, вжавшись в друг друга… Но у Времени свои зеркала. Полтора года назад непонятный дотоле разрыв линии на ладони подтвердил вдруг бессознательное (задолго) пророчество предшествующих тому моих картин, которое вдруг стало реальностью. И это было как ожог, что в свою очередь, как ни странно, в каком-то смысле даже утешало, ибо я давно чувствовал, что заступил за черту, за которой начинается необъяснимое, - бездны метафизики, как сказала одна из рецензенток, проникновение в которые, видимо, возможно лишь в одиночку. Почти год я не работал. Девять месяцев не брал в руки кисти. Девять месяцев вынашивал мокрого младенца, да и потом занимался непонятно чем. Но сейчас мне кажется будто бы сквозь хаос и какофонию повседневной сумятицы начинаю различать слабый, но нарастающий гул своих будущих работ.
… дрожь пробегает от выстрела-вдруг…, охотник за Клязьмой зверушку в прицел…, мелкая морось - дождь в январе…, сойка кричит…, потом не кричит…
...................
(P.S.)
ты знала - я любил…
я жил…
твоя рука была моя
твой выдох становился вдохом
крутая линия бедра
всегда оканчивалась входом
и я входил с тобой в тебя в себя
как в воду талую без страха
моя ладонь была твоя
я разжимал ее и птаха
расправив верных два крыла
парила медленно над плахой...
(октябрь 2018)
……………………………………
той пустоты, что в доме нашем
повесилась покойником и в люстре
китайской бликами распятой
(которую хотел я вынести на мусор)
- бежали мыши все и не скребутся
фанеркой за, и треснувшая плошка
на половинки развалились и засохла,
ее хозяйка - наша кошка
покинула наш дом, исчезла…
за печкою умолк седой сверчок.
меня здесь больше нет…
меня никто не ждет…
я в дверь не постучу…
остыли стулья и постель остыла,
ты зеркала закрыла -
руками рыжими -
вперед ногами вынесла меня…
(ноябрь 2018)
……………………………………………….
Приснилось… - на столе стояла,
на цыпочках тянулась вверх
(снимала шторы),
я подошел, обнял тебя за ноги,
лицом прижался к ним,
горячий кровоток глазами ощутив,
само собой я руки двинул выше,
и «выше» замерли они, застыли,
ты медленно склонилась на колени,
по голове чуть тронула, сказала -
«давай не здесь, давай в квартире»!
(происходило все в чужом и странном доме…)
Теперь лежу, проснувшись как всегда,
и думаю одни и те же мысли,
пока их думаю - вдоль по себе смотрю
и в направленьи ног окно беру в прицел -
два перекрестья рамы,
а краем глаза стул… - он чуть бликует спинкой,
и рядом стол, он тоже чуть бликует,
чернеет чайник, ложка вниз вчера упала,
об половицу брякнула, подумал - завтра подберу,
глаз выдавил бесполую слезу,
сквозь дрожь ее засохший хлеб,
еще пустая чашка на столе -
вчерашний чай…
испитый чай
о т ч а я н и е
. . . . . . . . . . . .
(ноябрь-декабрь 2018)
…………………………………………………………………………………………………………..
13.01.2020