ГОРСТЬ КЕДРОВЫХ ОРЕХОВ
Всю дорогу он выжимал девяносто на своем мотоцикле, и если бы не затор, то приехал бы вовремя и, конечно бы, к поезду не опоздал.
Затор был сплошной. Ни окошечка, чтобы проскочить. Как выяснилось, впереди растаскивали аварию в начале моста. Появилась милиция со своей экспертизой, рулетками. Две искореженные машины оттащили за обочину. Вот и приходилось стоять. Упираясь обеими ногами в спину моста, он с нарастающим тоскливым чувством разглядывал красный фонарь стоявшего над ним самосвала. Фонарь был как раз на уровне лба, и громадный кузов был покрыт толстым слоем застывшего бетонного раствора. От работы мотора самосвал вздрагивал, обдавая его душной гарью. Дождевые капли, ударяясь в мотоциклетные краги, мгновенно испарялись с тускло блестевшей кожи в токе горячего моторного выхлопа.
Железобетонный мост был довольно высок. За бровкой дорожного полотна был ещё пешеходный тротуар, довольно широкий. Так что отсюда ему открывался лишь дальний кусок мутной осенней воды, пляжа с перевернутыми вверх дном лодками спасательной службы и грибками от дождя и солнца, даже сейчас в нелепой своей пестроте не перестававшими изображать летний грибной лес. «Пляж – самое скучное место на свете», - подумал он, усмехнувшись.
Самосвал тихо тронулся. Через несколько минут съехали с моста, однако ещё с километр ему пришлось тащиться за самосвалом, испачканным бетонной грязью, за грузовиками, везущими пахучие кедровые бревна на карандашную фабрику, за автоцистернами с молоком для города, идущими из пойменных луговых мест. Там, в одном из совхозов, он работал механиком после окончания института.
Когда он, наконец, добрался до вокзала, уже темнело. Свет включили сначала на привокзальной площади, мокрой и полосато заблестевшей от электрического света. Потом на железнодорожной платформе, где фонари помещались в тяжелых литых подстаканниках на чугунных столбах изготовления пятидесятых годов. Платформа была пуста. Поезд ушел пятнадцать минут назад.
Он снял пластмассовый шлем и теперь только почувствовал, какой он сам горячий и мокрый. Колкие ледяные капельки впивались в остывающее лицо, в шею.
Не надевая шлема, он медленно пошел к тому месту, где стоял его мотоцикл, тоже горячий и мокрый. Потом он поехал к старушке, у которой она снимала комнату. Ехал сосредоточенно, медленно, целиком отдавшись охватившему его чувству невосполнимой потери.
- Ах, это вы! – воскликнула очень сухонькая, седая старушка с лицом отставной учительницы, оживленно проводя его в квартиру. - И опять на машине, в такую погоду? Впрочем, я предполагала, что вы обязательно появитесь. Ну, входите, входите, входите!
- Я только на минутку, - слепо сказал он.
- Знала, знала, что вы придете, - говорила старушка, не замечая его пустого лица. – Ничего, если и на минутку. Теперь многое предполагаешь заранее, предчувствуешь. О, многое, очень! Хотя кое-что забывается. Так детали всякие, тонкости… Для меня ведь, по моему возрасту, так теперь уж не осень, а глухая зима. Но, единственное вам скажу, не стесняйтесь спешить в подобных случаях. Торопитесь, голубчик! Чувства надо подпитывать действиями. Я и девочке так говорю. Люсенька, - говорю ей, - молодой человек ваш вполне симпатичен…
- Я к вам только на минутку, - перебил он её. - Извините, мне Люся телеграмму прислала, будто уезжает. Я к поезду не успел. Вы не в курсе, что с ней? Может с матерью что?
- Ах, простите, простите! Вот ведь чуть не забыла. Я и вас ведь, и себя, пожалуй, заговорю, древняя такая старуха!.. Вот, будьте любезны, оставила письмецо…
Он выхватил из рук старушки конверт и буквально выпрыгнул за порог её унылой квартирки. Конверт вскрыл прямо на улице, под фонарём.
«Миленький! – было написано опрятным девическим почерком. – Здравствуй! Не смогла попрощаться. Отправили в командировку на три недели в Кедровск, и срочно! Буду грызть там орешки кедровые, если, конечно, они там растут. И тебе горсточку привезу. Не скучай, солнышко моё! Я тебя очень, очень и очень люблю!!!»
Внизу на бумаге стоял вместо подписи трогательный карминный оттиск губной помады, изображавший её совсем ещё нежные, без единой морщинки и трещинки, молодые девичьи губы.
Он читал, не отрываясь.
Дождь стучал по бумаге и растворял буквы.