Свет Жизни
Был выходной день. Стояла зима. Серый пасмурный денек кончался. Солнышко, так и не успевшее посветить с низких высот, к вечеру вдруг просочилось сквозь неплотность в снеговых облаках и, четко обозначившись накалившимся диском с чёрной каёмочкой вокруг, повисло сбоку над городом. Слабый его малиновый свет, как от комнатной люстры, рассеивался над окрестностью, над оврагом и жидким леском невдалеке, над грустным и одиноким пространством городской окраины, тесно и однообразно застроенной серыми, цвета поношенных дощатых заборов, рядами железобетонных домов. Хрупкие стайки снежинок, выпавшие из проходящего облака и лихо подхваченные доморощенными сквозняками, напрочь перечёркивали холодные стёкла и стены строений и неслись неизвестно куда. Видно поскорей им хотелось упасть, долететь и достойно и радостно умереть в каком-нибудь из безвестных сугробов большой и белой земли.
Праздничный стол, если можно так сказать, в одной из квартир на двенадцатом этаже был накрыт с одиннадцати утра. Сейчас было полпятого. Праздничная симметрия стола расползлась. То тут, то там из пепельниц и тарелок торчали окурки, испачканные помадой. Праздничный хрусталь бокалов, употреблённых по назначению не однажды, отуманился от множественного употребления и тоже имел следы напомаженных губ. На столе стояла распечатанная бутылка с красным вином. Несколько опорожнённых посудин, отставленных в сторону на пол, блёкло отражались в лимонном лаке паркета. Закуски особенной не было. В основном пили вино и курили. За столом сидели трое. Три подружки. Отмечалось новоселье хозяйки.
- Девки, ну ещё выпьем! – сказала одна из них, самая красивая гостья. Красота давала ей право покрикивать на подружек, некрасивых, но была той грубой, чувственной красотой улицы, какую мы частенько принимаем за истинную красоту женщин. Такие любят пусто кокетничать, хохотать, хлопать дверцами автомобилей и постоянно заняты самоутверждением в мире мужчин и женщин. Но так ли на этот раз?
- Ой, Валька, ты пьяная, хватит! – заговорила вторая, тоже гостья, ничуть, впрочем, не надеясь на что-нибудь дельное от своих слов. Так и было.
- А я говорю, выпьем! Налей!
Красавица стукнула кулачком по столу.
- Валенька, хватит! – опять заговорила вторая. – Ты пьяная, хватит. Нина нас провожать не пойдёт. Поздно уже.
- Ой, куда вы, девчонки, домой? – спохватилась хозяйка. – Никуда я вас не пущу! Останетесь у меня ночевать. Все равно воскресение завтра.
- А останемся, так налей! – заключила Валька, указывая на свой бокал. – Любка, сюда!
Любка взяла бутылку и налила всем.
- А закуска? – сказала Валька с инспекторским видом осматривая стол. – Нич-чего-то у тебя нет. Всё книги. Ты и квартиру кооперативную купила книжки собирать?
- Ой, Валенька, что ты! Вот печенье сейчас… и варенье откроем, - засуетилась хозяйка и поспешила на кухню принести чего-нибудь из обещанной закуски.
- Ну, нашла закуску! – усмехнулась красавица. - Сласти-мордасти! - Тон её этот командирский принимался подружками безоговорочно. Они благоговели перед её красотой. Обе считали её очень красивой, а потому и счастливой.
Все выпили, закурили. Любка пошла заводить пластинку к окну. На улице стало темнеть. Холодало. Лёгкие узоры морозца выкладывались снаружи по широким полям стекол. Любка посмотрела в окно и поёжилась.
- Ой, девчонки, и холодина, видать, на улице! Поставлю романсы. Мужика хоть послушаем настоящего.
Пуск щёлкнул, диск тронулся и поплыл, плавно покачиваясь. В комнате, в который раз за сегодня звучал уверенный, сытый бас-профундо народного артиста. Все трое курили и, погрузившись в созерцание музыки, молчали. Стало сумрачно, почти темно. Светился только красный глазок проигрывателя. Следуя течению своих мыслей, молчание прервала Валька.
- Вот, темно? А я думаю, отчего у меня свет? Нет его больше, а у меня свет!
- Ты счастливая, свет! - мечтательно сказала хозяйка. - А у нас вон с Любой - потёмки. Затмение навалилось.
- Да от того, что обе вы дуры! – стукнула кулачком по столу Валька. – Дуры набитые и всё!
- Ты красивая. – продолжала хозяйка. - Вам всё легче, красивым.
- Легче? - воскликнула Валька, бросая сигарету в сердцах. - Да я, что ли виновата, что вы у меня такие увечные? У одной глаз искусственный, а эта… в книжках задушится, дура!
Валька вдруг закрыла лицо руками, плечи её содрогнулись, сжались. Она навзрыд заплакала. Сквозь пальцы брызнули горячие слезы и, обтекая тоненький ремешок часов на руке, закапали на лакированный пол.
- Вы простите мне, девочки, милые! - говорила она сквозь слёзы, захлёбываясь и размазывая их вместе с тушью по лицу. - Извините меня...
Подружки настороженно переглянулись, внезапно догадываясь, что же такое происходит. Наяву, вживе, на их глазах разрушалось созданное в их воображении безоблачное, безветренное и лёгкое счастье подружки, имя которому, как считалось, любовь. И всё-таки, не хотелось верить. Не хотелось ни одной, ни другой. Их созданный идеал, красивый вымысел, их корешок счастливой жизни не хотел поддаваться разрушению. Им нельзя было без него, и хотелось в этом уверить и себя, и её. Хотелось
найти хоть какой-нибудь выход и помочь. В комнате стало совсем темно. Пластинка с обеих сторон кончилась. Хозяйка включила свет.
- Ой, не надо, пожалуйста! - воскликнула Валька. - Выключи!
Вместо верхнего света включили торшер в углу. Пластинку сменили. Теперь она играла «Путники в ночи», старую песню Синатры, аранжированную для оркестра. Мелодия повествовала о счастье. Она то элегически созерцала, то звала и вела сквозь ночь и ветер к рассвету. Души, должно быть, укреплялись, светлели, объединялись сладким вымыслом композитора.
- Ты счастливая, - сказала книжница, хозяйка квартиры. - У тебя вон и парни все красивые были. Один Вовка, хотя бы! А Борис?.. Чего только стоит Борис! Завидую тебе, ты счастливая. Куда мне с моими книжками? Красота - великое счастье!
- Оставили нас таких мужики, - вздохнула Люба, - Повсеместно, и по всей стране. А кому мы, такие, нужны?
- Да что, Борис? - воскликнула Валька, переставшая плакать, поднимая лицо. - Да откуда ты знаешь, Борис? Вон, Любка, всё знает. Любка, скажи ей!
Любка действительно что-то знала, и её призывали нечто живое во всех вот троих взять и отсечь навсегда. Нет, она не могла, не хотела, не думала.
- Ну, скажи ей! - стукнула Валька кулачком. - Чего ты молчишь?
- Ой, да что ты, Валюшенька? Люб!.. - заметалась между ними хозяйка.
- Любка, скажи ей! - властно повторила красавица и, не дождавшись сказала сама. Бросил меня твой Борис, вот!
- Ой, да что вы, девчонки? - изумилась хозяйка, поочерёдно оглядывая подружек. -Валь, ты что? Люба!
- А то! - отчеканила Валька. - Не сказал, что бросил, да, чувствую, бросит. Я уж знаю их… Он всё любит, ласкает, внимательный. А я у него вроде как… лёгкого поведения. Вчера прихожу к нему, письмо пишет кому-то. Пошёл кофе заваривать, а я прочитала две строчки: «Маленькая моя девочка, здравствуй!». Начало, значит, такое письма. С кухни пришёл, сразу же письмо это спрятал от меня, спохватился. А на конверте - Томск. Девушка у него в Томске.
Что ты, Валюш, девушка? - оживлённо заговорила Люба. - Это у него просто так. Может сестра у него там, или племянница? В университете учится… Ведь написано - девочка! Я уверена, любит он тебя, любит!
- Любит, увечная? - осадила защитницу Валька, - Любит… Да откуда ты знаешь любовь-то? Он меня за естественность любит. За естество моё, за тело. Вот за это!
Валька вскочила, выпрямилась, гибкая и налитая чувственной силой, хлопнула себя по упругим, красиво обтянутым в новые джинсы бокам, и, садясь, заключила:
- Ну и так, по душе мила я ему, потому что умный. А что бросит, я знаю
- А я верю, что он тебя любит! - не унималась испытанная подружка. - Верю, верю, верю!
- Ну и верь за меня, дура! - холодно отрезала Валька, закуривая сигарету и подсвечивая лица подружек ярким огоньком зажигалки. - Дура я, девки. И всё из-за этой естественности. Обо всём ведь ему рассказывала! И что было с Володькой, и с Аликом… Алик ведь первый мой был. Четыре года прошло, а всё помню, и как помню, так всё и рассказывала.
- Первый! – молитвенно произнесла Любка. - А у меня первый был пьяный.
- Дура, молчи! - крикнула Валька, ударив кулачком по коленке.
- Валенька, дура я, дура! - заговорила разволновавшаяся Любка. - У тебя был настоящий твой первый, любимый! Обо всём ты поэтому помнишь, а что у меня, если затмение навалилось? Нет в жизни любви, и никогда не будет!
- Я ему теперь не нужна, - продолжала Валька, глубоко затягиваясь сигаретой. - Всю выпил. У него есть новая, в Томске. Я старая стала, Нинка, как ты - двадцать восемь. А им, убеждённым эстетам, всё молоденьких подавай, романтичных, восторженных ими. Для постоянной циркуляции свежести. И друг перед другом хвастаются, у кого девчонка моложе и симпатичней. Ой, девчонки, не знаю, что внутри там, в душе… Сегодня смотрю под троллейбус, где песочком посыпано… так и тянет туда.
- Ой, Валюша, не смей! - вскрикнула Любка, вскакивая и обнимая подружку. – Замолчи! Умоляю тебя, замолчи!
- А чего мне молчать? Если я у него навроде как б… Если всё теперь, всё!
В комнате установилось молчание. Пластинку больше не ставили. Все трое опять закурили. Лица их были задумчивы и печальны.
- Валь, - тихо произнесла хозяйка. – А ты роди от него… И Люба вон скажет. Дитё всё-таки будет.
- Да, - подтвердила Люба. – Роди потихоньку.
- Нет. Я просила. Не хочет. Сказал, что не может, когда безотцовщина… А женится, я знаю, по расчету, на состоятельной женщине. Кандидатше наук или на зубной протезистке, которая по золоту. Чтобы всё было в доме: деньги, дача, машина. Есть у него кандидатши такие. Красивый мужик, уверенный. Бабы таких любят. Зазря себя не продаст. На что я ему, общежитская дурочка?
- Валька, бедная Валечка! - зарыдала вдруг Любка, верная её подружка и защитница, теперь горько и неотвратимо почувствовавшая конец чего-то большого и необходимого в себе и во всех них. Неотвратимый конец света в душе…
- Да чего ты ревёшь-то? - натянуто засмеялась Валька. - За меня она плачет? И ты, старая книжка, расклеилась!
Валька смотрела на них, усмехаясь. Подруги её ничего больше не говорили. Обе они, тихо сморкаясь и всхлипывая, тихо плакали. Тронутая их участием и преданностью до последней минуты, она заговорила в слезах;
- Да что вы с ума посходили, девчонки? За меня они плачут! Подруженьки мои милые, золотые! Де-евочки!
В порыве, глубоко захватившем её, Валька вскочила со своего места и крепко обняла их головы со своей. Теперь все они, обнявшись, безутешно, но сладко и облегчающее плакали в тишине.
Тем временем наступила ночь, таинственным образом изменившая дневное лицо предместья. Печальный, плоско и однообразно застроенный серыми домами пустырь преобразился. Светясь своими окнами, он был похож на огромную перфокарту, фантастически опоясавшую местность до самого горизонта и мерцавшую миллионом светящихся отверстий. Каждое из них излучало вовне, в открытый и суровый мир, свой, не менее загадочный и таинственный свет. Свет жизни…