Солдатская история
Когда война началась, мне девятнадцатый год пошёл. Деревенский я, вырос в деревне, в школе учился, потом в колхозе работал конюхом. Отец мой тоже конюхом был, вместе мы с ним работали, а ещё дедушка тоже конюхом работал, однако помер он два года назад. Да и фамилия у нас подходящая - Конюховы.
Перед войной в колхоз много техники поступать начало: трактора, машины, комбайны. Наши ребята, деревенские, почти все на механизаторов учиться пошли - кто на тракториста, кто на шофёра, а я вот не захотел. Не люблю технику, неживая она. Хотя, конечно, на тракторе намного больше вспахать можно, чем лошадью; автомобиль перевезёт много больше, да и быстрее, чем телега - это верно.
Но только я лошадей очень люблю, понимаю их, знаю, что они любят, чем болеют. Да и они меня понимают, я только рукой покажу - сразу всё делают, что надо; вообще, лошади лучше людей, они больше добра чуют. Они, конечно, как и люди, разные бывают: есть добрые, есть злые, есть упрямые, а есть глупые. В общем, всё у них как у людей.
Учитель наш школьный, Василий Спиридонович, тоже очень лошадей любил. Бывало, сидит вечером на лавке, у реки, на другом берегу луг, а там лошади пасутся - и смотрит, долго так, любуется.
Я тогда ещё мальцом был; подойду, он спрашивает: как эту лошадь зовут, как ту, кто у них родители? Я ему всё расскажу – я ведь каждого коня и жеребца знаю, каждую кобылу и жеребёнка…
Он слушал, внимательно так, а потом и говорит:
- А ведь ты, Ваня, соль земли нашей.
А я ему:
- Ну что вы, Василий Спиридонович, какая же я соль - я солёный бываю, только если набегаюсь да упрею ...
А он смеётся:
- Ничего, - говорит, - со временем всё поймёшь…
Семья у нас большая – отец, мать и нас, детей, шестеро. Я старший, у меня два брата и три сестрёнки. Хорошая у нас семья, дружная. Когда война началась, вскорости меня в армию призвали, одели – обули, винтовку дали, обучили кое-как и на фронт отправили. Попал я в пехоту, и тут со мной история такая случилась ...
Батальон наш готовился к атаке, нужно было взять мост через небольшую речушку, не помню название. Артподготовка была, но небольшая. Изготовились мы, замполит первый в атаку пошёл, ну, и как водится "За Родину, за Сталина!» Вылезли из окопов и пошли, пригибаясь, перебежками в сторону моста. Немцы стрелять начали. Артиллерия у них сильная была, снаряды так и рвутся вокруг. Пробежали метров триста, тут снаряд рядом разорвался. Так ухнуло, что я словно в омут головой ...
Очнулся, не могу понять, где и что со мной. Атака в полдень началась, а теперь уж к вечеру дело идёт, пасмурно как-то, солнца не видать, тишина стоит необыкновенная. Оглянулся - лежат три моих товарища, здесь же, в воронке - убитые, раны у всех страшные. Начал себя ощупывать - вроде цел, но только плохо слышу, а руки - ноги как будто не мои, ватные. Ну, думаю, контузило взрывом. Вроде бы ничего не болит, вот только тоска такая, будто из меня душу вынули. Посмотрел вокруг, нашёл винтовку свою, начал вылезать из воронки, гляжу - впереди мост, вокруг туман, а река какая-то чёрная.
Что делать - назад к своим ползти, а может - в атаку дальше ... Смотрю - наши подходят, человек десять, все раненые, но крови нигде нет, только следы засохшие… все какие-то вялые, вроде контуженные, как и я. Немцев не видно, стрельбы не слыхать. Взводный наш, лейтенант, подошёл, тоже раненый. Сидим молча, что делать - непонятно.
Лейтенант говорит – немцев нет, пошли вперед, на мост. Что же, поднялись, кое-как заправились, оружие собрали, идём молча, назад нельзя - там пулеметы, заградотряд, могут посчитать, что дезертиры, команды - то на отход не было. Подходим к мосту, вдруг впереди, за мостом - солдат, присмотрелись – немцы, но вот какая штука – идут они не строем, а так, вразнобой, и группами, и по одному, и не в нашу сторону, а наоборот, от моста куда-то дальше. Подошли к мосту ближе - нет никого. Что же, значит, мост наш. Что делать? Лейтенант взял бинокль и смотрит куда –то.
- Ребята, - говорит, - там какой-то забор и амбары за ним, а по карте деревня должна быть, пошли туда.
Подходим поближе, глядь, а справа и слева ещё группки солдат идут, в сторону забора, а посерёдке забора – ворота. Идут медленно, не глядя по сторонам, как будто их ворота эти притягивают. Одни солдаты с оружием, другие - нет, есть и офицеры, одни в немецкой форме, другие в русской – советской, значит. Видно, что за забором воинская часть, но чья – немецкая или наша - непонятно. Удивились мы, но что делать, видно, и нам дорога туда же. Странное дело, но к воротам этим нас какая-то сила тянет. Подходим ближе, ворота деревянные, да и забор тоже деревянный, высокий, из свежего дерева.
У ворот часовые, форма на них военная, но погон и нашивок нет, даже не поймёшь - немцы они или русские, оружия нет, но стоят исправно. Подошли, лейтенант спросил что-то, но часовые ничего не ответили, молча ворота открыли и показывают рукой – мол, проходите. Заходим во двор, на дворе площадь большая, вроде рыночной, лейтенант удивляется - ничего этого быть не должно, на карте здесь деревня.
Подходит к нам конвойный, форма на нём рваная, не поймёшь чья, знаков различия нет, больше похож на оборванца, чем на солдата.
Ничего не говорит, только рукой показывает, идите, мол, за мной. На площади амбаров несколько, вроде штабов, и возле каждого люди военные, одни в немецкой форме, другие в нашей. Что же это такое, думаю, или это мы в плену, или это немцы пленные - ничего понять нельзя. Ещё думаю - отстреливаться нужно, но замечаю, что патронов ни у меня, ни у товарищей моих нет, а ещё вялость какая-то, даже безразличие. Ну, думаю, вот так штука. А конвойный подводит нас к месту, похожему на помойку, там яма вроде выгребной, а в ней гора оружия всякого: и русского, и немецкого. Рукой показывает – мол, сюда бросайте. Побросали мы оружие, ремни, остались вроде как пленные. Повёл нас конвойный дальше. Подходим к строению, не поймёшь какому - то ли амбар это, то ли изба: окошки есть, крыльцо, дверь как у избы, а только трубы печной нет. У крыльца лавки стоят деревянные, новые. Конвойный показывает - садитесь, мол, ждите, а сам в избу пошёл.
Садимся, ждём. Я с самого краю примостился. Странное дело: атака началась в полдень, теперь уж ближе к вечеру, стало быть времени много прошло, но ни есть, ни пить совсем не хочется. Перед атакой никогда не ешь - бывалые солдаты говорят: если в атаку идёшь поевши и в живот ранят, то помрёшь непременно. А вот если на пустой желудок - тогда ничего, легче будет.
Вскорости вышли из избы двое, оба в белом, подходят ко мне, берут за руки и ведут в избу, да так осторожно да уважительно, не как обычно пленного ведут на допрос, а как гостя дорогого провожают.
Захожу в избу, конвоиры уходят, гляжу - посреди избы стол стоит большой, вокруг лавки, табурет перед столом, видно, что дерево свежее - недавно изба построена, на стене окошко небольшое, свет из него тусклый пробивается, печи в избе не видно. За столом старик сидит седой, во всём белом, борода окладистая, взгляд строгий, на столе свеча горит. Справа от него писарь примостился, помоложе, безбородый. Писарь тоже весь в белом, на спине у него вроде горб, но диковинный - шевелится как будто; может, вещмешок у него на спине под рубахой спрятан. Взгляд у писаря страшный, как посмотрел я на него - душа в пятки ушла, такой он острый, зверский какой-то. Перед писарем на столе книга лежит большая, в кожаном переплете – видно, что старинная книга, церковная. Я такую у одного старика в нашей деревне видел. Ещё чернильница на столе, а в ней гусиное перо. Удивился я: кто теперь гусиными перьями пишет, в нашей деревне и то в школе ручки все с железными перьями, ещё карандаши имеются. А чтобы гусиным пером писать… У председателя колхоза нашего, Степана Кузьмича, даже автоматическая ручка была, он её всегда в кармане пиджака носил.
Старик заметил, что я удивился насчёт гусиного - то пера, усмехнулся и говорит:
- Да, у нас тут всё так, по-старинному, - а сам рукой показывает –садись, мол, на табурет.
Присел я, смотрю – а старик – то на моего дедушку похож, покойного, Ивана, отца матушки моей.
Старик на меня смотрит пристально, внимательно, взглядом сверлит, будто насквозь пронизывает. Писарь книгу открыл, читает что-то про себя, листы переворачивает, будто ищет что-то.
Спрашивает меня старик:
- Как зовут тебя, солдатик?
Я, как положено, встаю и громко, по военному, как учили, отвечаю:
- Рядовой Иван Конюхов!
Старик меня осаживает:
- Ты сядь, громких слов не говори - ни к чему это.
Сажусь, а старик вопросы задаёт, да не военные – какой, мол, части, как фамилия командира, где сейчас находится и всё такое прочее - спрашивает меня о жизни моей совсем по-домашнему, как будто беседует со мной по - простому, будто не допрос это совсем, а душевный разговор. О чём только меня старик не спрашивал - откуда родом, из какой деревни, какая изба у нас, как родителей зовут, большая ли семья, даже про дедушек и бабушек спросил.
А ещё спрашивал про церковь нашу деревенскую, как зовут священника, где он сейчас, ходят ли люди в церковь. Я ему конечно, всё рассказал - что церковь закрыли и там сейчас клуб, а отца Серафима выслали куда-то, говорят - в Сибирь, службы никто не правит. А вот иконы дома есть, дедушки и бабушки, родители молятся, но только тайком – боятся; иконы прячут - не положено, говорят, сейчас молиться, не те времена…
Внимательно слушал меня старик, да и писарь тоже. Пока я говорил, писарь всё писал что - то в своей книге. Пером поскрипит, потом полистает страницы, вроде проверяет, потом снова пишет, только головой кивает время от времени.
Очень удивила меня одна вещь - на столе свеча горела, тонкая да высокая, и свеча эта за время всего допроса никак не уменьшалась, да и воск с неё не капал, а сама свеча как будто в воздухе висела… Нет ни подсвечника, ни плошки какой-нибудь; как она закреплена на столе – непонятно. Горит себе и горит, но вот что интересно - она как будто живая - то горит чисто, ровно, а то вдруг метаться начнёт, даже коптить. Показалось мне, что она от одних слов моих ровно горит, а от других мечется и коптит - видно, не нравится ей что – то...
Много расспрашивал меня старик: о работе, о соседях, какие урожаи - я ему как есть всё рассказал - что работал в колхозе два года, конюхом работал, при лошадях, что лошадей очень люблю, да и они меня любят, слушаются, легко мне с ними… Ещё сказал, что работаю хорошо, ленью не страдаю, пить не выучился, да и вся наша семья трезвая. Ещё спрашивал старик - какие девки нынче в деревне, скромные или нет, есть ли гулящие бабы, как дети родителей слушают, уважают ли стариков, какие песни поют, чем развлекается народ…
Так приятно и сердечно мы с ним, можно сказать, беседовали, будто это не допрос вовсе, а будто я со своим родным дедушкой, и мне так легко стало на душе, что даже не хочется отсюда уходить…
Напоследок спрашивает меня старик:
- Веришь ли ты в Бога, Иван?
Что тут ответить? Сказать «верую» нельзя, я ведь комсомолец, присягу давал, а нас учили - Бога нет. Сказать «не верую» тоже не могу. Почему? Потому что все предки мои, бабушки и дедушки, родители - все крещёные, все верующие, как же я могу от веры отойти и предателем стать? Нет, не могу я этого сделать. Ответил я тогда старику так:
- Сам не знаю.
Ответ ли мой старику понравился, только он броду огладил, внимательно так на меня посмотрел и говорит:
- Хороший ты парень, Иван, зачем ты только на войну пошел…
- Как же не идти, - отвечаю, - призвали меня, Родину защищать от фашистов, как же можно не идти - никак нельзя…
В этот миг сильно заболела голова у меня, в груди что-то закололо, задрожал я, будто в лихорадке.
Старик заметил это и говорит:
- Эх, Иван, видно рано ты к нам пришёл, рано… Ступай себе.
Обернулся и писарю тихо так говорит:
- Верни его.
Писарь кивнул, в книге что-то вычеркнул, а потом книгу эту захлопнул.
В ту же секунду у меня в глазах потемнело, всё кругом завертелось, а я будто в яму тёмную провалился ...
……………………………
Очнулся - голова болит, в груди колет, из ушей кровь идёт, всё тело дрожит, как в лихорадке. Посмотрел вокруг - лежу в воронке от снаряда, рядом три моих товарища лежат, убитые, раны у всех страшные. Слышу плохо, однако стрельбу услышал - бой где-то далеко идет. Встать не могу, кое-как выполз из воронки, смотрю - солнце яркое светит, речка блестит, впереди мост, на той стороне бой идёт. Хотел подняться, но не получилось, на спину упал и руками машу, как ребёнок малый. Вскорости ко мне два санитара подползли, оттащили в санчасть, оттуда в госпиталь. Контузило меня, лёгкие повредило, несколько ребер сломанных, а вот осколочных ран нет. Пролежал я в госпитале без малого два месяца, подлечился, дальше снова на фронт. Только какой из меня теперь солдат - задыхаюсь быстро, долго ходить не могу, слышу плохо, а служить надо. Прослужил до конца войны в обозе конюхом, служба лёгкая, в атаки ходить не надо, однако служил честно и до победы дожил. Часто вспоминаю старика с бородой и писаря его с книгой, как я у них побывал - в бреду ли, приснилось ли - понять не могу, но только очень мне у них хорошо было.
Может, свидимся когда...
Декабрь 2019