Жизнь в профессии

Из книги  "Горький мёд"
 
"Воспоминание способно не только оживить событие,                придав ему необыкновенную пленительность ,но и вновь бурно возродить эмоции, возбуждённые обострившимся сознанием происшедшей утраты."
                (Горелов  'Звезда одинокая")

 
                Учитесь, доктор. властвовать собой!
         
Мои первые шаги в медицине помнятся и далеко не чисто медицинскими проблемами.
Ко мне в кабинет на приём вошёл молодой человек. Как ни нелепо это прозвучит, я не ожидала увидеть такого красавца и смутилась. Я почувствовала что краснею, хотела скрыть своё смущение и от этого ещё больше растерялась. Глаза мои наполнились слезами. Я злилась на себя за свою беспомощность. А мне предстояло ещё и говорить с ним, и осматривать. Мои эмоции не укрылись от парня и он почувствовал себя хозяином положения. Уж как я расспрашивала – осматривала, я бы и тогда, наверно, не вспомнила, потому что занята была одной мыслью - чтобы он поскорее ушёл. Он без труда получил больничный лист. По- моему, он только затем и приходил.

Я не могла успокоиться, была сама себе противна, понимая, что парень не был болен и сам робел получит ли больничный, а я поменялась с ним местами. Ох, и злилась я на себя.. В отличие от других случаев, этим я с мужем не поделилась, сработал инстинкт самосохранения. Вовочка не упустил бы возможности подтрунивать надо мной.

Прошло какое-то время  и молодой человек снова открыл дверь моего кабинета. Должна сказать, что всю последующую профессиональную деятельность аналогичных прецедентов не было. Кто бы ни предстал, я занимала определённую позицию и сбить меня с неё не мог никто. Мне всегда хватало одного урока.
На сей раз я была во всеоружии. Он же наоборот, был уверен в себе и не изощрялся в жалобах, не сомневаясь в том, что больничный лист ему обеспечен. Я осмотрела его по всем правилам, дала рекомендации и сказала  “досвидания.”
- Доктор, а  больничный лист?
Он ещё мог думать, что я просто забыла, но я пояснила, что его состояние нисколько не помешает работе. Видели бы вы его лицо при этом!

Такие случаи, когда к врачу обращались за освобождением от работы, происходили часто. Обращались и хроники и, даже здоровые люди. Ведь больничный лист оплачивался, а после какого-то срока работы на одном месте,(помнится 7- лет) оплата была 100%. То дела какие-то надо сделать, например, ремонт, большая уборка, да мало ли чего...
Были и любители понежиться. Любой врач сталкивался с этим явлением. Но решали эту проблему по - разному. Были врачи у которых больничный получали “запросто”, за трёшку или пятёрку. Обеим сторонам хорошо. А для меня это было потяжелее, чем серъёзно больной человек. Но я нашла свою линию поведения. Её стержнем было то, что я не одолжалась у больных, не принимала от них никаких услуг и была свободна руководствоваться медицинскими показаниями.


                Доверчивость во зло

    Молодая женщина слабым голосом сообщает свои жалобы. Она кашляет и температурит, болит спина и нет аппетита...
Всё, о чём не сказала она, я у неё расспросила.
Соблюдение трафарета в обследовании больного очень часто выручает, особенно начинающего врача. Сколько раз, бывало, задашь больному вопрос, казалось бы, не касающийся данного заболевания и это поможет тебе в диагностике или неожиданно откроет что-то очень важное для больного. Потому-то и спрашиваем по системам органов, и собираем жизненный анамнез от рождения до сегодня. Всё это требует и терпения, и времени. и умения вытянуть из молчуна, и остановить болтливого, а потом из этого вороха сведений отобрать важное  для дела. Известный русский врач Захарьин говорил, что правильно собранный анамнез есть 70%, а иногда и больше процентов для диагноза.

Так вот ту больную я расспросила по всем правилам. Я только начала врачебную практику, не была самоуверенной, зато была аккуратной.
Общее состояние больной можно было отнести к средней тяжести. Об этом свидетельствовала и одышка, и небольшая синюшность губ, и бледность лица, и высокая  температура. Жалобы были со стороны лёгких и, хотя я не выслушала в них хрипов, подумала о воспалении лёгких. От госпитализации больная наотрез отказалась. Оставалось назначить лечение на дому. В таких случаях больного ведёт участковый врач, а когда состояние позволяет,  передает больного в поликлинику. Но больная пришла ко мне снова. Я продлила ей лечение и больничный. И снова отказ от больницы. Не помню сколько ещё раз она была на приёме один или два, но в результате она таки попала в больницу уже в порядке скорой помощи и там правда всплыла. Это был криминальный аборт.
Я-то ей задавала прямые вопросы насчёт гинекологического статуса. Больная сознательно обманывала меня. Мне было обидно. Я не понимала как, такая с виду приличная женщина, могла пойти на обман. Многого я тогда ещё не понимала.
В то время аборты были запрещены и женщины шли на криминальные аборты. За это судили и тех, кто делал аборт и тех, кому его производили. Были случаи, когда женщины умирали, унося с собой тайну. Знай я это, возможно, разоблачила бы обман и приблизила бы лечение.
Мне было жаль женщину, но и за себя было обидно.


                Когда, наконец, я постарею

    Нет, это не плод фантазии. Первые годы работы  я тяготилась своей молодостью. Особенно часто приходилось досадовать на неё, когда работала в мужском коллективе. В госпитале нас, вольнонаёмных женщин, было немного. Пациентов же составляли молодые люди – офицеры и солдаты. Я вела себя очень строго, да и была такой на самом деле. Но не всегда это гарантировало от нежелательного внимания. С коллегами было проще. Отношение было уважительное, обращение по имени отчеству, никакой фамильярности. Несколько сложнее с пациентами в офицерской терапии, где лечились офицеры. Но и там требования культуры, возраст и сознание ответственности руководили поведением людей.
С солдатами было труднее. Они видели во мне ровесницу, девчёнку  и могли иной раз позволить себе слово вольное.

В моей палате 18 коек, 18 ребят, из которых не все настолько больны, чтобы было не до шуточек. Мне кажется, что в моём хозяйстве порядок. Но вот во время обхода новенький больной, который старше всех в палате, он сверхсрочник, бросает отчётливо замечание: - Не работа, а удовольствие, животы у мужиков щупать.
В огромной палате повисла тишина. Что мне делать? Как сохранить авторитет? Что сказать нахалу? Мне без авторитета не работать.
Я развернулась всем корпусом в сторону говорившего и какое-то время в упор смотрела на него молча. Затем отвернулась и подошла к очередному больному.
Самое трудное было посмотреть первый живот. Это было отделение гастроэнтерологии. Но даже, если бы и не так, то всё равно наша школа требовала ежедневные осмотры при обходе от и до, а не то что теперь данные физического обследования сведены к формальности. Помните, как у Райкина: “У пятого воспаление лёгких”. Так высмеивал он современное обследование больного.

Я никогда не изменила своей школе и не разочаровалась в этом. Ведь сейчас врач в добровольном плену у того, что дают методы исследования, которые прежде назывались дополнительными. Я не ретроград и высоко ценю возможности современной медицины, но роль врача становится дополнительной, ему не надо так уж мыслить;  уходит элемент творчества. Это ещё куда ни шло, больному в конце-концов важен результат деятельности, а не механизм её. Гораздо важнее, что при таком подходе масса нелепостей, ошибок, вовсе не безобидных. Машина есть машина, она не всё может учесть, для неё не существуют нюансы. Кроме того, она может давать сбой, а врач, который в силу незнаний ли, или бездумия, невнимательности и т.д. и т. п. перекладывает на машину ли или на реактивы всю ответственность, может не только не вылечить, но и навредить.

Мне многократно приходилось быть свидетелем такого положения вещей. Об этом знают и те пациенты, которые далеки от понимания причин нередких недоразумений. Отсюда разочарование и недоверие, недоуважение, метание от одного врача к другому, переключение на нетрадиционную медицину, на всякого рода шарлатанов. Доверие и уважение я считаю главной потерей современных медиков. Издержки цивилизации тема обширнейшая, поэтому я останавливаюсь на сказанном.
Я посмотрела первый живот после реплики хама. А дальше всё было как всегда. Поражения я не ощутила. Назавтра во время обхода один из больных мне сказал: - “Когда вы ушли, его чуть не избили”. Моё ощущение меня не подвело.Да, авторитетом я дорожила очень и делала всё чтоб быть его достойной. По другому не могла.


Ко мне на обход пришёл главный терапевт госпиталя – полковник Будаговский. Он очень напоминал актёра Бондарчука. Это я сказала, чтоб его можно было себе представить. У меня лечился солдат – узбек, который поступил когда вместо гастроэнтерологии мы перешли на грипп. Под этим диагнозом обнаруживали всё что угодно – пневмонию и  ревматизм, туберкулёз и малярию, самое неожиданное, потому что была эпидемия и всё валилось на грипп. Так поступил и этот узбек. Он кашлял и температурил. Я просила его собрать мокроту  для анализа. Он то- ли не понимал что от него хотят, то- ли упрямился. Я сталкивалась с негативизмом у солдат из республик, например, из республик Прибалтики, Средней Азии. С узбеком было именно так. Ежедневно убеждения, просьбы, объяснения необходимости... Не призывать же мне в помощь его командиров.

Наконец, он сдал материал и в нём были обнаружены туберкулёзные палочки. На обходе я доложила результаты Будаговскому. Узнав сколько дней находится больной в отделении, полковник стал громко распекать меня в том, что по моей милости в палате с множеством больных столько времени лежит туберкулёзный больной. Я сказала о причине, но он будто не слыхал, вошёл в роль и продолжал свою воспитательную речь. Больные, которые были свидетелями моих стараний, хранили молчание. Они не имели права открыть рот при таком высоком военном начальстве. Когда после обхода мы оказались в ординаторской, я подошла вплотную к полковнику и, глядя прямо в лицо, сказала чеканя слова, чтоб он никогда не компрометировал врача в глазах больных, меня в частности, и вышла из ординаторской. Так и было.


С одним недостатком молодости я не справлялась. Госпиталь представлял собою огромное, многоэтажное здание. Случалось, что нужно было итти в другое отделение, в лабораторию или ещё куда-то на расстояние, на другие этажи. Я бегала или поднималась и спускалась через ступеньку- экономила время. Как это смотрится со стороны даже в голову не приходило. Однажды, когда я летела таким образом вниз, меня перехватил солдат. Он увидел во мне не доктора, а сестричку. Вот тут-то я и подосадовала на молодость. А то, что это связано с моим поведением не подумалось. Я продолжала бегать и тогда, когда работала в больнице Квартина. Отделение, в котором работала я, помещалось в маленьком дополнительном здании, называемом аппендиксом. А все другие отделения и службы находились в другом, главном здании и куда бы ни понадобилось - в рентген, в физиотерапию, в любое другое отделение надо итти через двор. И я бежала.
Но этой привычки я лишилась вмиг и навсегда. Была остановлена, буквально, одним  взглядом, но каким! Стук моих каблуков заставил оглянуться, идущих впереди Анну Тарасовну и Квартина. Этот действенный взгляд принадлежал ей. С беготней было покончено. А я негодовала на молодость. Знать бы, что этот недостаток такой  скоропреходящий.


                Незабываемое

Я уже рассказала о том, как после 5-ти лет мытарств по городам и весям нашей необъятной родины, мы , наконец, оказались в Киеве. Рассказала о том, что была принята на работу на полставки в ЭКГ-кабинет поликлиники. Уже известно как я овладела этим методом.
И вот я на этой, можно сказать,  привилегированной должности. Работа для меня, что игра. То, на что отведено 3 часа рабочего времени, мне на 1,5. В ЭКГ-кабинете накопился большой архив за много лет. Я заручилась разрешением расчистить его с тем, чтоб оставить лишь патологию. И работа закипела.
Это была такая практика, которую никакие курсы, никакая работа не могли бы дать. Истинной цены этой деятельности поначалу я не знала, мне было просто интересно. Я совершенно не выносила безделья, а это заполняло моё время так, что я захлёбывалась. О том, какая от этого польза мне было невдомёк.

Сейчас я понимаю, откуда взялась эта лёгкость в работе с электрокардиограммами, и как со временем у меня родилась идея  хронической ишемии сердца, на много лет предвосхитившая номенклатурное название “Ишемическая болезнь сердца”. Конечно, я  не могла знать не велись ли в научно-исследовательских институтах работы в этой области, но официально такой болезни не существовало и я имею основания думать, что в наших руках была золотая жила. Как я ходила за Григорием Цалевичем, как просила обратить внимание на то, о чём я не однажды говорила ему. Я обещала, что признание  хронической  ишемии сердца поможет ему решить мучительный вопрос с койкоднями,  но он всё равно не прислушался и я умолкла.
 
А потом гораздо позже, спустя годы, нам  дали инструкцию с классификацией ишемической болезни сердца, в которой чёрным по белому были выделены острая и хроническая ишемическая болезнь сердца. Да, никогда у меня не было спонсоров, ни в чём, никогда. Потому и провалились все благие намерения, потому и опустились крылышки. Ещё я успела составить альбом для обучения ЭКГ врачей терапевтов. И это заглохло. Я даже не знаю куда девался этот альбом, который я составила из  архивных кардиограмм. Никому не нужна была инициатива. Нужна была рабочая сила. Вначале еще что-то самозарождалось в голове, а потом всё свелось к рутинной работе, накапливалась усталость, а она неплохо успокаивает. Но мне не давала покоя сама жизнь.

Вскоре меня стали привлекать к работе участкового врача, затем полностью перевели на эту работу. Не сказать о ней грех, потому что даже среди наших участковых врачей мало кому досталось такое “счастье.”
За 14 лет участковой работы я знала 2 участка. Участок номер 2 включал несколько хуторов на периферии города: хутор Остров, хутор Покал, хутор Пятихатка; промышленные посёлки – ДОК-1, ДОК-2, Комсомольская стройка. Всё это было разбросано на большие расстояния и находилось за окраиной города.
Население представляли сельские жители и рабочие. Как они добирались до города не знаю. Городской транспорт туда не ходил. Сообщение обеспечивала дорога, выстланная булыжником, без тротуаров, т.е не рассчитанная ни на пешеходов, ни на лёгкий транспорт. По одну сторону от дороги, вдоль неё текла быстрая река Лыбедь, несшая мутные воды, с другой стороны было болото.

Сейчас мне трудно вообразить как я выживала в таких условиях. Каждый рабочий день я получала вызовы и пускалась в путь. Мимо меня с грохотом на большой скорости мчались гружённые самосвалы. Надо было итти по узкой обочине. Расстояния исчислялись многими километрами. Домой приходила ни на что не способная, а главное, подавленная. Чтоб попасть на Пятихатки  или на Покал надо было пересечь речку Лыбедь. Для этого через неё была переброшена широкая труба без поручней. Как ни широка она была, но всё же покатая, не смотреть под ноги было нельзя. При этом начиналось сильное головокружение от вида быстрой, мутной воды. Это было опасно. И когда я поделилась у кого-то из больных - меня “утешили”, сказав что один доктор здесь утонул.  Когда-то вдоль трубы были перила. Вот только не знаю, доктор утонул при перилах или уже без таковых.

Надо отдать должное населению. Оно вело себя очень скромно и зря не вызывало. Так что вызовов этот участок давал мало, но это не было заметным облегчением. Даже ради одного больного нужно было проделать этот страдный путь.
Два раза я попыталась его облегчить. Оба раза запомнились на всю жизнь. Первый раз я решила пойти вдоль Лыбеди не по дороге, а по противоположному её берегу, по песку. Весною Лыбедь разливалась. Когда спадала вода, обнажался песок, усеянный редким кустарником. Смысл был не в сокращении пути, а в том, чтобы избежать хождения по трубе. Пятихатки были по ту сторону реки. Я тупо шла вперёд и вдруг передо мною выросло два огромных пса. Я застыла. Они тоже сели передо мной. Мы смотрели друг на друга. Я лихорадочно соображала что делать. Если такая собачка станет в рост, то её голова будет над моей, если толкнет, и т. д. А их две.
Зачем я съела бутерброд - ещё успела подумать я. Не знаю чем бы дело кончилось. Я подняла голову и увидела вдали на холме фигурки людей. Не шелохнувшись, я начала кричать: “Люди, люди помогите!”
Сколько я кричала – не знаю, не помню. Собаки на мой крик не реагировали – кричи наздоровье, а я не сдвинулась с места. Меня услыхали и прибежали ко мне. Я бы не узнала этих людей, но и сейчас  вспоминаю их с благодарностью.
Всю жизнь я убеждаюсь в том, что простые люди, знающие труд, недостатки, жизненые трудности скорее выручат в беде. И сделают это просто и естественно - мол, а как же иначе.  А псы оказались волкодавами и у них была функция сторожить коров. Может они бы и не тронули  меня, но кто знает, кто знает.


В другой раз я решила итти с другой стороны дороги. Я не знала что там болото и решила вместо того, чтоб итти по двум катетам, пойти по гипотенузе. О том, что здесь болото, я узнала по тому, как стала увязать в нём. Я была в ботиках. Чувствовала мягкую почву под ногами, что поначалу было даже приятно. Постепенно ноги стали увязать, но я шла вперёд. Уже столько прошла, не возвращаться же.
Но когда пришлось с трудом вытаскивать ногу, эксперимент пришлось прекратить. Я вернулась к исходному положению и начала всё заново. Помню как сейчас, именно тогда я хотела плакать, но не могла, какой - то камень на душе чувствовала. И тогда я заговорила сама с собой вслух. Главная мысль - я приговорена к каторжным работам. Но за что?! За что!

На  этом участке я проработала больше 2-х лет, от 30-ти до 32-х Считаю их вычеркнутыми из жизни. Медициной работа и не пахла. Галина Ивановна Осадчая была моя напарница и проработала на этом участке дольше, мне кажется, переносила легче. Больные говорили что она ела и даже спала у них. Доктор Соснин из знаменитой семьи Сосниных, тоже какое-то недолгое время побывал на этом участке. Но он пеши не ходил, подсаживался на попутку или высиживал на неотложке, выпрашивая у них машину. А ещё его ловили на лжи. Он записывал себе активное посещение больного, но не посещал, а в журнале записывал как выполненный вызов. Но он был известной личностью. Его сам писатель Смирнов, который выискивал героев отечественной войны, извлёк из небытия. Впоследствии для Соснина в институте Стражеско была специально устроена кафедра истории медицины. Соснин сделал карьеру на трогательной истории его сестры. Будем считать, что там правда. Во всяком случае, была книга, был фильм, была названа улица именем Сосниных. И, вот уже в наши времена создана кафедра, которая, полагаю, тоже носит имя Соснина, которого мы знали со студенческих лет.

Я не способна была ни останавливать попутные машины, ни высиживать на пункте неотложной помощи, ни спать и есть у пациентов..
Еще одна врач не могла смириться с этим участком - Паша Капустина. Она работала в физкабинете, где в то время мог управляться средний медработник. Квартин считал физиотерапевта бездельником и, если на 2-ом участке по каким-то причинам не было врача, Пашу Капустину посылали на участок. Она говорила: “Я всё время думаю, глядя на проезжающие гружённые машины, хоть бы бревно скатилось на меня и прибило, чтоб я не мучилась”.

Моим освобождением я объязана тому, что оголился другой самый плохой участок. Две докторши были не простыми людьми. Роговенко была невесткой генерала, Нина Ивановна Осадчая – женой какого-то научного сотрудника. Участок, на котором они работали, был большим. Для киевлян скажу – он простирался от Печерского моста до моста Патона, включал Верхнюю улицу с проулками, Малую и Большую Редутные и Старонаводницкую улицы. Это был район частных домов. Там строились высокие армейские чины и жили люди попроще ещё с тех времён, когда это было почти за городом. Всё было вполне терпимо пока у Печерского моста не вырос бульвар Лихачёва из 15-ти пяти – этажных домов без лифта (хрущёвские дома или хрущёбы, как их позже стали называть). Вот тут-то врачи участка номер 1 стали, в прямом смысле, плакать, приходя с участка в поликлинику после вызовов. Я сама была тому свидетелем не раз. Их родственники позаботились и обе оказались на научной работе в институтских клиниках, а я очутилась на 1-м участке.

Первый участок был не только протяженным, не только густонаселённым – он давал самое большое количество вызовов. Но я не плакала. Всё же это в городе и, хотя топать надо не меньше и этажи брать, и вызовов всегда много, но с прелестями 2-го участка  я рассталась. Если ж я заболевала или была в отпуске, на мой участок  итти никто не хотел, называли его “бульвар Леси” и отбрыкивались от него как могли. А в городе лишь проэктировался Бульвар Леси Украинки, на котором мне предстояло жить. Так что я была "очень богатой женщиной в Киеве". Но это так, для разрядки.

Здесь была настоящая лечебная работа. Обслуживание вызовов на дому давало хороший опыт, также как и поликлинический прием. На этих этапах мы были самостоятельными, хотя и не бесконтрольными. Работа в стационаре была под неусыпным оком руководителей. Там нас учили мыслить, мы подкреплялись теоретически. Я всё больше втягивалась в свою работу, почувствовала себя врачом во всех отношениях. Вобщем, наступала зрелость, было желание работать, вкус к своей профессии.



                Диагноз пропускника

Я только приступила к дежурству, как была вызвана на пропускник:
    - Леся Самойловна, скорая.
               - Иду.
В пропускнике на полу стоят носилки. Перед ними на корточках дежурный хирург - доктор К. Он осматривает больную, лежащую на носилках. На моё приветствие, он, продолжая осмотр, бросает:
    - Леся Самойловна, вы можете итти. Это не ваше.
Но меня задержало то, что представилось моим глазам.
На носилках в домашнем халатике лежит молодая, полноватая женщина. Необычной была не только резкая бледность лица, но и алебастровая белизна пяток. Они поразили меня, я таких белых пяток не видела никогда. Голова женщины не переставала совершать резкие ритмичные движения из стороны в сторону. Роскошные, черные, вьющиеся волосы разметались по носилкам. Широко открытым ртом женщина ловила воздух и напоминала этим выброшенную на берег рыбу...
Я смотрела на нее, не будучи в силах оторваться и медленно, как бы для себя, но в то же время достаточно громко, чтобы быть услышанной, произнесла:
- Это картина внутреннего кровотечения.
Доктор Кленус на мои слова не отреагировал, а лишь повторил, что это их больная и что я свободна.
Я ушла в терапию, но больная не шла у меня из головы и днём, улучшив минутку, я поднялась в хирургию.В это время больную консультировала гинеколог.  Рядом стоял зав. хирургическим отделением Квартин Он сказал, что больную надо оперировать. А А ещё он сказал, что женщины живучи, как кошки и завтра мы ее не узнаем.
Вечером я снова заглянула в хирургию. Женщина была прооперирована, ещё не вышла из наркоза. В обе локтевые вены капала кровь. Я спросила присутствующего здесь доктора Кленуса:
    - Ну что, доктор?
    - Полный живот крови. Внематочная лопнула.

Я постояла немного и ушла.
Больная умерла. Я вспомнила неосторожную фразу заведующего отделением. Мы узнали, что за полсуток до госпитализации к больной дважды выезжала неотложка по поводу болей в животе, дважды вводили обезболивающие. Третий вызов закончился госпитализацией. Больная умерла от невосполнимой кровопотери.
    Среди врачей бытует выражение “диагноз пропускника”. Это представление о больном, возникающее при первом взгляде врача на него. Нередко после тщательного обследования возвращаются к “диагнозу пропускника.”   

                Кровотечение

Это слово заставляет меня мобилизоваться мгновенно. Я даже не дослушиваю откуда оно. Это потом. Звучит голос диспетчера:
    - СТЭБ!  Выезжает СТЭБ. Носовое кровотечение.
    - Поехали , ребята. Быстро!
    - Леся Самойловна, носовое...
Это говорит Валерик, мой фельдшер - техник, тоном своим желая сказать “Чего вы паникуете, это всего лишь носовое”. Валерий очень хороший работник, но в нём избыток уравновешенности, во всяком случае, мне так кажется. Только здесь решаю я и пусть он себе идёт вразвалочку, лишь бы за нами успевал.   
Застаём следующую картину: женщина средних лет сидит на диване. Она в пальто, платок сбился на плечи, ноги широко расставлены, между ними ведро. Голова женщины опущена. Изо рта и носа выделяется кровь. Заглядываю в ведро, там порядком жидкости.
В секунду в сознании мелькнул случай. Было это, когда я ещё не на скорой, а в больнице работала и была молодым доктором. Скорая привезла больную с кровотечением из расширенных вен пищевода. Диагноз был установлен позже в больнице. А в тот первый момент я была в ужасе от представшей картины. Больная стоит, уцепившись обеими руками за раковину, в которую изо рта широкой струёй течет кровь.    Она не успевает уходить в канализацию и скапливается в раковине. Я в растерянности - что делать? В этот момент входит Вова.
То, что он оказался рядом было просто счастьем и для больной, и для меня.
    - Это наша больная, ты можешь итти, - объявил он.
Больная выжила. Я проведала её в хирургии утром. Она лежала на кровати без подушки под головой, бледная, без кровиночки в лице, какая-то прозрачная. Ей переливалась кровь.Тогда её не могли оперировать из-за большой кровопотери.

    Этот случай молнией сверкнул в моём сознании. Всё происходило параллельно: разговор с мужем больной, измерение давления, тампонада носа, сборы в больницу, и заняло считанные минуты.
Оказалось, женщина высокий гипертоник. Носовое кровотечение не впервые, но такого не бывало. Сегодня обычный день. С мужем вышли на улицу подышать перед сном. Внезапно началось носовое кровотечение. Остальное мы видим сами.
Давление  у больной было на приличных цифрах и я сочла возможным везти её в больницу, не теряя времени, так как при нас кровотечение было не таким уж обильным. Взяли больную и полный вперёд.
Когда приехали в дежурное ЛОР отделение, давление оказалось значительно ниже. Врачу этот механизм понятен, но боюсь, не всякому. По крайней мере, я чувствовала потребность объясниться с дежурным врачом, обратить его внимание на то каким было давление дома и почему я сочла возможным не тратить время на борьбу с кровопотерей.
От упрёка Валерию не воздержалась:
- Так как, Валерий, вы всё ещё настаиваете, что носовое кровотечение пустячок?
P. S.  Спустя годы, по окончании мед. института Валерий Голуб стал суд. мед. экспертом – патологоанатомом. С его “пациентами” можно не так уж торопиться.

               
                Ещё кровотечение    

    Наши врачи верят в закон парности случаев. В моей практике такое случалось. Вот и на этом дежурстве так.
Мы выезжаем на кровотечение после экстракции зуба. Пациентке, молодой, здоровой женщине утром в стомат-кабинете удалили зуб. Сейчас вечер. Кровотечение из лунки зуба не остановилось до сих пор. Общее самочувствие удовлетворительное, но идёт ночь и больная решила побеспокоить врачей. Она ничем не болеет, в том числе, и по гинекологии. Общий осмотр патологии не выявляет. Но кровотечение из лунки удаленного зуба, действительно впечатляет, вымакиваю кровь тампоном и тут же лунка заполняется снова. Сколько же крови она потеряла за день? Сколько может потерять ещё за предстоящую ночь?

- Вам надо в больницу. Вероятно шовчик наложить  требуется.
- Нет, доктор, в больницу не поеду. Можете, здесь что-нибудь, делайте.
Объясняю, мы не знаем в чём причина. Она может быть не местной. Нужен осмотр стоматолога, нужны анализы крови. Но с виду милая, интеллигентная женщина убеждениям не поддается. Ну что, начинаем работать. И пришлось поработать на славу. В ход пошло всё, что только есть для гемостаза и местно, и внутримышечно, и внутривенно. В том числе, аминокапроновую прокапали. И проверяю, всё время проверяю как быстро луночка кровью наполняется. Какие у меня ещё критерии. Долго провозились. Ну вот, кажется порядок..
Слово взяла с неё, что завтра в поликлинику пойдет и стоматологу покажется, и анализ крови сделает.

Теперь всё. Звоним на подстанцию – мы свободны.
И снова женщина, и снова кровотечение..Что за тенденциозность такая – то ли у моей памяти, то ли у господа – бога. Но только снова кровотечение, и снова у женщины, хотя ни один раз это не специфическое женское заболевание, а в данном случае и вовсе травма. Именно в самой травме заключена необычность случая. Представьте, молодая, здоровая физически, хозяйка частного дома, полезла за чем-то на крышу и скатилась с неё, да не просто скатилась, а угодила на частокол – такой забор из заострённых вверху досок, чтоб не повадно было кому-нибудь в дом залезть.А здесь сама хозяйка угодила голенью на остриё и порвала большую вену голени. Она так и называется в анатомии – большой. Отсюда и кровотечение значительное, хотя и венозное – не артериальное.. Наши фельдшера, что касается травмы, большой опыт имеют. Всё сделали быстро и чётко. В вопросах иммобилизации, перевязки и прочих, требующих сноровки и физической силы, я им отдаю предпочтение. Восполнение кровопотери в пути - не следует терять время.

                Ещё парные случаи

     Эти вообще последовали один за другим и были, в принципе, одинаковыми.
В конце дня нас посылают на вызов на Березняки: ножевое ранение живота во дворе дома. Карету встречали. Пострадавшего унесли домой. Как назло, 5-ый этаж. Бежим. Я не отстаю, хотя сердце бъётся в горле. Не зря бежали. У мальчика лет 8-ми ножевое ранение в паховой области. Играя во дворе, он упал и напоролся на открытый перочинный ножик в  кармане. Ранен крупный артериальный сосуд. Кто-то из взрослых сообразил прижать сосуд пальцем к кости, что, в общем, правильно. Попробовал показать рану, отнял палец, кровь фонтаном брызнула. Так что и мы всю дальнюю дорогу до дежурной сосудистой хирургии палец  не отнимали. Предупредили по рации чтоб нас встречали. Капали в пути кровезаменители.
Нас не встречали. Пришлось ждать дежурного хирурга.

Это больной вопрос. Далеко не все, но встречаются врачи, высокомерно относящиеся к скорой. Это очень несправедливо и недостойно. Как ни трудно им приходится, нам не легче. У нас своя специфика и я согласна с нашей Эллой Чечик, которая говорит, что скоропомощник это характер, что не каждому это дано. Ведь на дежурстве в больнице ты не один, там есть товарищи, ты можешь позвать на помощь, можешь произвести дополнительные исследования. Мы предоставлены себе. От нашей подготовки, сообразительности, поворотливости зависит очень много. А то, что могут быть сутки без передышки, то что тебе то слишком холодно, то слишком жарко, то что твой обед мёрзнет на столе, а ты отрываешь на ходу краюху и ешь всухую и радуешься тому.. Да нет, всего не скажешь. Каждое дежурство, каждый случай загадка, непредсказуемость. Не зря  у нас трудовое братство. Кто ещё нас может понять так, как свой. Ведь среди нас люди, потерявшие здоровье именно из-за специфики труда. Но мы не уходим, нам нравится наша работа и потому среди нас много ветеранов, патриотов её. Я ещё буду говорить об этом конкретными примерами.
Но вот дежурный принял пациента, а мы отзваниваемся на подстанцию и уходим.
   
В пути получаем вызов: ножевое ранение грудной клетки. Сговорились, что ли, сегодня. Приезжаем. Пъяный супруг не поделил что-то с тоже подвыпившей супругой. Его мы не видим, а женщина сидит, прижав полотенцем рану в области передней грудной стенки, в верхнем отделе её.
Общее состояние удовлетворительное. Возбуждена. Лицо красное, глаза горят. Пытаюсь осмотреть рану. Стоит отнять полотенце - бьёт струйка крови, И здесь сосуд ранен. Надо же такое. Снова надо пальцевое прижатие. Бедная Света, палец немеет. Мысль: а может как-то не так далеко, как с мальчиком в сосудистый центр на другой конец города, а поближе, в торакальную хирургию к Авиловой. В конце-концов, это ранение грудной клетки. Звоним  в отделение Авиловой. Здесь не только ждут, а встречают. Дежурный хирург не велит вносить носилки. Он посмотрит пациентку в карете.
Находит, что ранена подключичная артерия, надо везти в сосудистый центр. Ещё хорошо, что эта больница по пути, так что потеря времени небольшая. Привозим, сдаем. Наконец палец Светланы отдохнёт.
Студентам любят задавать провокационный вопрос: на сколько времени накладывается жгут при ранении шеи?
Однако я увлеклась темой. Можно подумать – только тем и занимаюсь. Наши родные больные – кардиологические и я к ним ещё доберусь. А пока  …

                Стеноз гортани, встречайте!
   
Признаюсь, детских вызовов я не люблю. Я не педиатр и всегда испытываю неуверенность в таких случаях. Есть педиатрическая бригада, есть детская реанимационная.. Я готова обслужить какие угодно взрослые вызовы, но только бы не детей. Мои мысли крамольные и вслух я их не произношу.
    - Леся Самойловна, вас вызывает доктор Горбенко на стеноз гортани.
    - Едем.
Застаем растерянную Людмилу Васильевну и ещё доктора – анестезиолога. Он просто сосед. У него под рукой ничего нет. Людмила Васильевна рассказывает, что девочка начала задыхаться без видимых причин. Ничем не болела и прежде подобных приступов  не было.
Ребёнку 6 лет. Она несколько излишне полненькая. Старые врачи таких называли экссудатиками. Не знаю, употребляется ли сейчас такое определение. Осматриваю тщательно. Думаю об аллергическом отёке гортани. Затруднение дыхания быстро нарастает. Кто знает. сколько ещё времени в нашем распоряжении. За нашими действиями наблюдают два врача:
- Света, сейчас всё зависит от вас, - шепчу я.
Света – асс. Не помню, чтоб она не попала в вену. Однажды не удавалось, взяла артерию. Больного вывели из критического состояния. Сейчас тоже срочность номер один. А у нашей пухлой пациентки ни увидеть, ни нащупать ничего нельзя. Но Света есть Света и она уже в вене на маленькой, пухленькой кисти. Все с облегчением переводят дыхание.
    - А теперь, Светочка, не дыши. Нам придётся вводить немало.

И пришлось. Что только не пошло в вену: и десенсибилизирующие, и мочегонные, и гормоны, и сердечные.. Был момент, когда казалось, не справимся. Приготовились к трахеотомии. Мы как раз перед этим отрабатывали операцию на трупах. Но как же мне хотелось избежать её. Это была бы операция отчаяния. Судьба сжалилась. В какой-то момент наступил перелом. Лекарства проявили действие. Девочка порозовела. Можно было готовиться в дорогу.

Через диспетчера просим встретить нас в дежурном детском ЛОР отделении. Едем с левого берега Днепра на правый, далеко – спешим. Валерик с девочкой на руках бежит по ступеням клиники на  третий этаж. Мы за ним. Мы счастливы - девочка спросила куда её дядя несёт.
В приёмный кабинет входит молодая женщина – дежурный врач. Она ещё не полностью стряхнула сон. Меня не слушает. Читает направление и подымает взгляд на ребёнка у Валерия на руках:
    - Это стеноз третьей степени???
Во взгляде, в интонации столько пренебрежения. Мы замкнулись, молчим.
    - Несите в смотровую.
Валерий с ребёнком идёт в отделение. Спустя время дежурный доктор  выходит отпустить скорую. От спеси не осталось и следа. Наш диагноз подтверждён.

                Я тороплюсь писать
       
Мне как-то близкий человек сказал, (если уколоть хочет близкий, он это делает чувствительнее других).
     - Мы любим навалиться сразу.
Это “мы” лишь для смягчения. Но правда в этом замечании есть и я не обижаюсь. Тем более, что сейчас у меня есть оправдание, резон.
Долго ли будет ещё верна мне память, от нового она отвернулась. Много ли мне отведено самой. Этого не знает никто, но, если ты на грани восьмого десятка, то вправе полагать. А мне хочется высказаться, дать выход толпящимся воспоминаниям, исповедаться себе самой, ещё разочек пройти своими путями-дорогами, помянуть тех, кто мне так дорог..
    Мне хочется навести порядок внутри себя и уж потом спокойно удалиться. Вот почему я тороплюсь.


                Родная моя работа
   
    В данном случае,  имею в виду работу по профилю.
СТЭБ или Скорая тромбо-эмболическа бригада предназначена для оказания срочной квалифицированной помощи при таких заболеваниях как инфаркт миокарда, кардиогенный шок, отёк лёгких, стенокардия, гипертонический криз, разные виды аритмий, клиническая смерть при различных кардиологических заболеваниях и т. д...
Но этим функции её не исчерпываются. СТЭБ оказывает консультативную помощь врачам линейных бригад, дополняет или подменяет шоковую бригаду. Её посылают на другие виды шока помимо кардиогенного, на  любые виды травмы: производственную, бытовую, уличную, на автослучаи, поездные и т. д; на повешение, утопление, отравления, на роды и пр, и пр.

Терапевта называют ещё общим врачом, имея при этом в виду, что он должен помимо знаний в своей области, хорошо ориентироваться во всех смежных областях, будь-то эндокринология или неврология, хирургия или гинекология, глазные болезни или ЛОР - заболевания. инфекции и т.д.

Врач скорой помощи должен знать и уметь оказать срочную помощь при любых заболеваниях. У него нет времени на долгие раздумья, нет консультантов, некуда подсмотреть.. Всё бывает как на кончике ножа, висит как на волоске. Врач скорой помощи постоянно рискует жизнью больного и своей. И я это постараюсь подтвердить примерами из практики. Всё это делает его работу исключительной, не сравнимой с любой другой медицинской профессией.
Когда врач скорой помощи проходит аттестацию, его спрашивают без снисхождения представители, буквально, всех отраслей медицины. При этом могут быть любители поизощряться.
Я знаю о чём говорю, потому что испытала на себе. Когда вышла после экзамена, меня окружили товарищи и доктор Линецкий сказал что меня экзаменовали 45 минут.
Помимо правомерных вопросов, меня спрашивали о последней классификации гематологических заболеваний, о плановых прививках от рождения человека до его передачи во взрослую группу и о других, не относящихся к нашей работе, вопросах. Ведь нет ни инструкций, ни  ограничений и экзаменаторы поступали согласно своим склонностям и фантазии. Ну, конечно же, самым суровым экзаменатором была для нас жизнь.
Вот почему на скорой существует специализированная помощь. Это СТЭБ и шоковая, вернее, противошоковая  бригада, неврологическая, детская и детская реанимационная, бригада для оказания помощи при отравлениях, при инфекционных заболеваниях.
Все специализированные бригады укомплектованы  и оснащены всем необходимым для выполнения своих задач.



                НЕСКОЛЬКО СЛУЧАЕВ ИЗ ПРАКТИКИ СТЭБ


                Случай первый

    Вызов к нашей зав. подстанцией  Софье Харитоновне  Олевской.  Внезапно заболел муж С.Х. - Йосиф  Григорьевич, 70 лет.
Прийдя домой, она застала его обхватившим холодильник и, буквально, ревущим от боли в грудной клетке. Сразу подумала об инфаркте и вызвала нас. До сего дня он был здоровым человеком.
Никаких причин заболевания не указывает. Начинаем со снятия боли. Введены сильнодействующие наркотики, прокапан гепарин. Дана закись азота. Никакого впечатления. На электрокардиограмме картина обширного, глубокого инфаркта миокарда. Наркотики вводятся повторно. Боль не купируется. В таких случаях думается о разрыве сердца. Больше давать наркотики опасно из-за угрозы остановки дыхания. Больной всё же дал остановку дыхания. Начата реанимация: непрямой массаж сердца, искусственное дыхание.. Доставлен в реанимационное отделение института Стражеско.
Поскольку больной является родственником  сотрудника, удаётся следить за его медицинской историей. Он восстановился настолько что даже смог вернуться на работу. Хотя врачи не рекомендовали, но больной настаивал, да и работа у него была лёгкой. Постепенно стала развиваться сердечно - сосудистая недостаточность и спустя 7 лет после перенесенного инфаркта, больной умер.

               
                Случай второй

Он Фактически повторяет первый и отличается осложнением.
Оказав необходимую помощь больному с острым инфарктом миокарда, мы доставили его во 2-ую Дарницкую больницу. Но пока мы звонили в дверь (было уже поздно и дверь была заперта), у больного в карете развился отёк легких. Появилось хрипящее дыхание, перешедшее в клокочущее, стала откашливаться пенистая мокрота, упало давление. Два часа работали мы под стенами больницы прежде, чем  состояние больного позволило перенести его в отделение.
               
                *  *  *
Моя первая реанимация на скорой помощи была успешной.
    Это имело место в первые месяцы работы на скорой.
Примерно в 10 вечера мы выехали в железнодорожную больницу на улице Серафимовича. Нас встречает дежурный врач и оправдывается:
    - Доктор, честное слово  больной умирал. Меня вызвали в палату и я застал его без пульса, без давления.. Но сейчас он впорядке.Я очень извиняюсь,но поверьте..
    - Хорошо, доктор. Хорошо, но позвольте мне посмотреть больного. Я, ведь, не могу так уйти.
Заходим в 4-хместную палату, мне указывают на больного слева у окна. Подхожу:
    - Здравствуйте.
    - Здравствуйте, доктор.
    - Скажите, пожалуйста, как вы себя чувствуете?
    - Хорошо,- отвечает больной и тут же теряет сознание.
В следующее мгновение всё приходит в движение. Все улетучиваются из палаты. Остаёмся мы и больной. Перекладываем его на пол. Никаких внешних проявлений жизни – клиническая смерть. Зрачки узкие.
На ЭКГ тяжелый вид нарушения ритма сердца, называемый фибрилляция желудочков. Он и определил клиническую смерть.
Лечение начинается с ЭДС  (электрической дефибрилляции сердца). Через сердце пропускается разряд в 4 тысячи вольт и сердце “пошло”. Проверяем кардиограмму - признаков очаговых изменений миокарда нет, т. е. инфаркт не определяется. Внутривенно вводятся стабилизирующие препараты, даётся кислород. Мы начинаем сворачиваться. Я заполняю документацию, фельдшера убирают приборы. Санитарка не спускает глаз с больного, и вдруг вскрикивает:
- Дывиться, з ним щось знову!

Лучше не скажешь. Всё повторилось снова. Три раза у больного срывался ритм сердца, три раза он давал клиническую смерть. Мы работали до утра. Несколько раз дефибриллировали больного, вводили лекарства внутрисердечно.
Стало совсем светло. У нас уже не оставалось ни медикаментов, ни сил. На какую- то секунду я прислонилась к стене и услыхала:
    - Якщо вам нэ трэба, то и мэни нэ трэба.
Мой фельдшер, Витя Чмут, мужчина, примерно 40 лет, произнёс эти слова и швырнул для наглядности инструмент, который держал в руках. Я тут же отошла от стенки. Разговоров не было, для этого тоже нужны силы. Слава богу, что больной уже сможет обойтись без нас. Мы покидали больницу когда персонал явился на работу, а наше дежурство кончилось раньше. Дежурный врач делился с коллегами тем, что произошло, мы же не были способны ни на какие эмоции.
Вдогонку нам прозвучали слова какой-то санитарки:
    - Колы б то була людына, то нэ спаслы б, а якщо пьяныця..
Дальнейшего я не слыхала. Мы возвращались на подстанцию спустя час после окончания суточного дежурства.

Позже я узнала, что существует правило выпускать молнию или сигнальный лист в случае успешной реанимации, в котором указывается бригада, доктор и состав бригады, с поздравлением от имени администрации. Такой лист в данном случае выпущен не был. В дальнейшем я убедилась, что в мой адрес такое не предпринималось. Совсем по иному поступали с доктором Королёвой. Чувство достоинства не позволяло мне даже замечать подобное, тем более, выяснять что-либо. Я была воспитана в этом отношении и на мне это не отражалось, но не заметить я не могла.


Кстати, Софья Харитоновна, в объязанности которой входило поощрять нас или наказывать, имела одну со мной графу национальности и относилась ко мне с уважением и доверием, проявляя это привлечением меня к обслуживанию своего многочисленного семейства, но  поступала всё же согласно духу времени. Я давно прошла полную школу и научилась не смешивать грешное с праведным. Вот вам пример отношений или царившего духа. И всё же в коллективе среди старшего и младшего персонала отношения были достойные деловые и товарищеские, ничем не замутненные и потому работать было очень приятно. Моя бригада была моей второй семьей. Я любила своих ребят. В амбулатории работала женщина, которую все называли Францевна. Она провокационно спрашивала меня кого я люблю больше - Валерика или Свету. Я этого не знала сама. Я любила обоих. Они были хорошие ребята  и прекрасные помощники. У них было непростое детство и юность, побывали и в детдоме.      

Теперь мы часто слышим оправдания преступникам в их тяжёлом детстве. Это дурно и это неправда, это даже аванс на прощение. Те, о которых я говорю, как и те, с кем я училась в одном классе перед войной, имели все задатки нормальных людей, серъёзных, ответственных, сознательно строящих свою жизнь. Мои таковую и построили сами без ухищрений, без родительских кошельков и всякого рода спонсорства. Валерий закончил вечерний мединститут, не оставляя работы. Света создала хорошую семью, вырастила двух детей и тоже не оставляла работу. Я доверяла им, уважала, а что может быть выше этого. О Вите Чмуте я ещё расскажу по ходу повествования.

Мне везло с людьми. И в госпитале, и в больнице Квартина, и на скорой помощи я любила и ценила свой коллектив. Не говорит ли это о том, что негативные тенденции зарождаются в верхах, что люди относятся друг к другу по заслугам, а разделяют их те, кто хочет властвовать. Очень - очень жаль. Посмотрите, что происходит в мире.
Мне эта картина не нравится.
Однако я ушла от темы. Пора вспомнить, что я пишу случаи из практики. 
               
                Боль в сердце               

В последние годы у меня здорово барахлило сердце. Каждое дежурство проходило как “по писаному”. Меня ещё хватало от 9-ти утра до 12-ти ночи, а затем начинались боли в сердце. Спустя какое-то время появлялась одышка. Было трудно подниматься на этажи, а затем и итти по ровному. Появлялась и нарастала аритмия.
Всё происходило настолько последовательно, что вызывало у меня профессиональный интерес. Однако мои товарищи мешали мне понаблюдать за развитием событий. Они вынуждали завернуть на подстанцию и принимать меры. В конце- концов стало очевидным, что если я не уступлю, то дело примет серъёзный оборот. Тянуть полноценную двойную нагрузку - на работе и дома не получится. Передо мной стоял выбор. Семья - это моё и только, а без работы тоже не жизнь. Требовалось время для принятия решения. А пока я работала.

Вспоминаю такой случай. Было время моих регулярных сердечных болей. Мы оказались на подстанции. Я прилегла. Голос диспетчера:
    - СТЭБ бригада! Доктор Каплун! Выезжает СТЭБ.
Света дает мне под язык валидол, я укладываюсь на носилки. Едем.
Едва войдя в квартиру, слышу громкий нето храп, нето хрип. Трудно словами передать этот звук, но мобилизует он по готовности номер один. Мы уже не идём, а бежим по направлению звука. Во  второй комнате на диване лежит грузная пожилая женщина то ли в сознании, то ли без – пока не до уточнений. Лицо её багрово-синее.Впечатление, что вот- вот произойдёт непоправимое. Так и есть - давление зашкаливает, то-есть, нехватает шкалы тонометра.
    - Света, кровопускание.
Время на то, чтоб достать толстую иглу и протереть локтевую ямку 2-3 секунды и первая порция крови со звоном ударяет о дно стакана.
Ещё немного времени и он полон. Подставляем второй. Кровь течёт спокойнее, постепенно начинает капать. Буквально на глазах состояние больной меняется. Выравнивается дыхание, меняется цвет лица. Теперь она точно в сознании. Можно действовать по порядку - опросить, посмотреть больную, снять электрокардиограмму..
Мы настаиваем на больнице, но больная ещё настойчивее отказывается от госпитализации. Звоним в поликлинику, записываем вызов участковому врачу на дом и, отзвонившись на подстанцию, уезжаем.
За всё время я даже не вспомнила о боли в сердце.

               
                Сюрприз
             
Наш водитель Саша просит меня снять кардиограмму его тёте, страдающей гипертонической болезнью.
    - Пошлют – поедем.
И вот мы уже перед закрытой дверью тётиной квартиры, а Саша переговаривается с ней:
    - Тётя, открой, это я , Саша.
Маленькая, сухонькая старушка открывает дверь и, увидев за Сашиной спиной всю нашу команду, от страха лишается дара речи.
    - Тётя, это мои врачи. Они приехали тебе кардиограмму сделать.
Я мысленно чертыхаюсь на Сашу, который не предупредил больную и, как можно ласковее обращаюсь к ней, стараясь успокоить и расположить её к нам. Но она очень напряжена и давление высокое. Прежде чем назвать вслух цифру, я спрашиваю больную какое у неё привычное давление и, видя с кем имею дело, занижаю данные.
Но все предосторожности напрасны. Моё предложение сделать “маленький укольчик” приводит её в ужас. Просто невозможо поверить что среди наших бывалых городских жителей, есть ещё такие недотроги.

И оставить её такую опасно и сделать ничего нельзя. Но пока я придумываю выход из положения, больная начинает характерно похрипывать..
Боже мой, какой отёк лёгких она нам дала! Я думала, мы её потеряем.
Пришлось хорошо поработать, а потом отвезти её в больницу.
Вот так сюрприз устроил ей Саша! Ну и она в долгу не осталась. Еле ноги мы от неё унесли.

                *   *   *

Сколько б ни вспоминать – всё равно не иссякнуть. Это моя работа. Работа, которая требует полной отдачи всех физических и душевных сил; работа, которую я бы не поменяла ни на какую другую, работа к которой я отношусь со всей страстью на какую только способна. Мой участковый гимн не изменился:

    - Пока я дышать умею,
    - Пока глядеть я умею,
    - Пока я ходить умею..
      Я буду итти вперед

Как это состояние назвать?  Ведь так и произошло. Что это- воспитание,характер, задержавшаяся романтика? Работу довелось оставить ровно в 60 лет, когда вопрос встал выбора встал безапелляционно.


                Извозчики

Дежурный хирург Майков во 2-ой Дарницкой больнице сказал что мы извозчики.
    - Вам бы только привезти больного и бросить. Вы извозчики!
             - ????? – это мои глаза выражают.
Давайте же посмотрим на этот случай.
Часов в 7 утра вызывают к нашему родному водителю. Юрий Васильевич Сысоев именно наш, он работает на СТЭБ.
Болен три дня. У него заболел живот. В течение всех дней к нему приезжала скорая помощь. Промывали желудок, ставили клизмы.
- Что, Юрий Васильевич, плохо вам очень? - спрашиваю я.
Ю.В. храбрится, он ведь мужчина. А я вижу, что плохо, очень плохо. Распрашиваю детально, осматриваю тщательно. Чувствую - непростое дело. А голова у меня то ли свинцом налита, то ли пустая совсем. Всё же сутки отработала. А мне надо из неё ещё выжать. И я к ней обращаюсь: “Ну, пожалуйста, ну ещё разочек, сообрази!”

Всё так расплывчато, ни на что не похоже или похоже на всё сразу.
Чему удивляться – мыли, чистили, тянули три дня.. Тут и классическая картина смажется. А ошибиться никак нельзя – дело далеко зашло, да и сотрудник свой, что ни говори. Написала в направлении в больницу диагноз “аппендицит”.
Почему именно аппендицит и сама не знаю. Ходила по комнате и, чтоб заставить себя думать, произносила симптомы вслух, перечисляла все за и против. Время 8 часов 15 минут утра. В 9 часов пересменка. Куда везти – в ту, что кончает или в ту, что начинает дежурство. В той, что приступает ещё разворачиваются. Повезу в ту, что ещё не свернулась – во 2-ую Дарницкую. Вот здесь- то и встретил нас доктор Майков и определил извозчиками. Ничего бы не сделал, принял бы как миленький. Только Юрий Васильевич попросил – везите меня в 1-ую на Харьковское шоссe. Хорошо, говорю я, повезём, раз просите.

"Там и врачи сильнее" - это про себя думаю. Приезжаем, до 9-ти ещё несколько минут. Доктор тот же вопрос задаёт - почему, мол, не в 1-ю, у них ещё всё на ходу. Обьясняю. Но доктор Резницкий другой и как хирург, и как человек. Обошлось без “извозчиков.” Он же и оперировал больного. Потрудился как следует. У Юрия Васильевича оказался аппендицит, да непростой. Аппендикс располагался под печенью, был припаян воспалительным процессом и на грани прободения. Так что помедли с операцией - перитонит был бы обеспечен. Слава богу, Юрию Васильевичу повезло. И на хирурга ему повезло.
С того времени Ю.В. смотрел на меня по-особому. Уж не знаю о чём говорил этот взгляд, но убеждена, что-бы мне ни понадобилось – сделал бы всё, что в силах.
А Майкова я вниманием не обошла. Подала рапорт его главврачу чтоб впредь не повадно было. Думаю, он после того и настоящего извозчика извозчиком не назовёт.


                Витя Чмут

    Чмут был фельдшером - техником на СТЭБ. Несмотря на приличный возраст, более 40 лет, все называли его уменьшительно - Витя. Витю я понять не могла. Что за человек такой – то его хоть к ране прикладывай, то зверь – зверем. Даже в течение одного дежурства из одной крайности в другую впадал. Я уже говорила как он на реанимации бросил “якщо вам нэ трэба, то и мени нэ трэба.” А вот ещё случай, в котором дело могло принять серъёзный оборот.
Вызов прозвучал так: “Пробили голову.”
Дом без лифта, 5-ый этаж. Спешим. Пострадавший  с махровым полотенцем на голове, ходит по комнате. Возбуждён. Рассказывает: Задолжал деньги, не смог отдать в срок. Пришёл хозяин денег, сквитался утюгом по голове.
Смотрю рану. Да-а-а, пробит череп. Похоже в ране белеет мозговое вещество.
    - Витя, осторожно обработайте вокруг раны. В рану не лезьте. Потом наложите повязку.
Я заполняю карточку. Подымаю глаза, вижу - Витя накладывает повязку - шапочку, туго фиксируя её на шее.
    - Витя, ослабьте бинты, вы слишком туго бинтуете.
В ответ он только засопел и стал накладывать бинт ещё туже. Больной молчит, терпит. Я вижу, что Витя в своём худшем расположении духа и мои слова лишь провоцируют его упрямство. Чёрт с ним. Я продолжаю писать,  и вдруг – сдавленный Витин вопль:
    - Самойливно!
Молниеносно поворачиваюсь, вырывается крик:
    - Вы задушили его! Ножницы.
Разбинтовывать нет времени. С большим усилием просовываю браншу ножниц под удавку на шее, с трудом, сведя бранши обеими  руками, разрезаю повязку. Больной с тонким свистом втягивает струйку воздуха.. Какое счастье!

- Я или он, - это я говорю  Софье Харитоновне, зав. подстанцией.
Ни одного дежурства не только что со мной, но вообще на СТЭБ у Вити больше не было. Перевели на шоковую бригаду. Бедные пациенты! Но долго Вите работать не пришлось. Будучи в состоянии алкогольного опьянения, он попал под поезд и потерял руку, а вскоре умер.
Оказалось, перепады настроения объяснялись тем - удалось ему или нет утолить “жажду”. У меня обострённое обоняние, тем не менее, никогда никаких подозрений не было. Видно, чем-то он нейтрализовал запах алкоголя. 


                Слабонервных просим удалиться

    В первые годы работы на скорой помощи я не могла успокоиться, наговориться. Боже мой, что за работа. Сколько разного, неожиданного. Как много требуется от врача знаний, сообразительности, ловкости, смелости.. всего не перечесть. И сколько удовлетворения от работы!
С годами не то что остыла – устала. Дважды в сутки я готова была платить за услуги. Во-первых, в 2 часа ночи, когда мы заезжали на подстанцию, я думала чуть ли не вслух: за чашку горячего чая ползарплаты отдам. Кухня на ночь не закрывалась. На газовой плите постоянно кипел чайник. Но не было сил зайти и налить себе чай.
А утром я готова была отдать вторую половину зарплаты за то, чтоб меня отвезли домой. Тоже не было сил доплестись тремя видами транспорта. Бывало, что промахну, просплю свою остановку. Странно, но прийдя домой, спать я не ложилась. Перевозбуждение мешало уснуть. Но и рассказывать я не могла. Окуналась во вторую смену - домашних дел, которая была по - своему, но нисколько не менее напряженной.

И всё же были у меня “коронные номера.”Вот один из них.
Послали нас на “зарезалась.” ( Не удивляйтесь, диспетчер записывает словами вызывающего.) Теперь я несколько отстаю от ребят при подъёме на высокие этажи. Вхожу и вижу стоит мой фельдшер Боря Максименко какой-то странный, сам не свой. Больной не видно. Разворачиваюсь в кухню. Навстречу мне движется, как лунатик, бледная Света и шепчет: “Не могу..” Что за чертовщина, моих ребят так просто не возьмёшь. Делаю шаг вперёд и оказываюсь у открытой двери в туалет. В нём, спиной ко мне, на коленях перед унитазом стоит женщина. Голова её наклонена вперёд и вниз и мне видно, что она проводит рукою по шее и стряхивает что-то в унитаз. Я наклонилась так, чтобы увидеть её лицо. То, что я увидела отбросило и меня. На секунду потемнело в глазах, но я взяла себя в руки. Если ещё и я раскисну, что будет..
 
Тем временем Боря и Света оправились от шока и готовы работать. 
- Ребята, надо её вытянуть оттуда, но смотрите, голову вниз держите. Голову, голову держите! – повторяю я одно и то же.
Мне казалось, если голова поднимется, то она запрокинется назад и то, что может предстать нашему взору, окончательно выведет нас из строя. У пациентки шея наполовину перерезана. Она держится лишь благодаря тому, что не перерезаны мощные мышцы, именуемые грудино-ключично-сосковыми. Они же защитили сонные артерии. В противном случае нам нечего было бы здесь делать. И всё же положение незавидное. Попробуй, разберись что там в этой ране. Надо ввести воздуховод, тогда поспокойнее будет. Нелегко нам пришлось, вроде бы попали. Факт – дышет, да поводит огромными глазищами. Одни они и живут на этой белой маске. Теперь ехать и как можно скорее, и  как можно ближе.


В дежурной хирургии уже знают с чем везём. Бегом с носилками на третий этаж и прямо в предоперационную. Народу собралось явно на зрелище. Смотрят. Расспрашивают. Оно-то, понятно, - не каждый день увидишь как шея пополам, а человек живой. Но меня злит обывательское любопытство.
    - Кто скорую отпустит? – не разбирая кто из них дежурный, спрашиваю я.
    - А это не наше,- спокойно отвечает один из зрителей.
    - Так какого вы, извиняюсь, держите нас!
Ответа не слышим. Мы уже бежим с носилками вниз. До Октябрьской больницы довезём ли ещё. Там ЛОР отделение дежурит по городу, но свет не близкий. Довезли. Приняли без разговоров. Готовятся к операции. Только нам кажется, быстрее надо бы. А из-под белой маски следят за происходящим  невиданно большущие глазищи.
    - Пошли, ребятки, нам здесь делать нечего.
Все ж потом поинтересовались. Бедная, больная шизофренией женщина третий раз делала попытку лишить себя жизни. И на сей раз не удалось. А может.. нет, нет - об этом  и думать нельзя.


                Помни о прокуроре

Кто из студентов медиков, готовясь к практической деятельности, не получал это напутствие. Мы тоже слышали его не раз, будучи на старших курсах. Лично я к себе это правило не примеряла и не испытывала никаких опасений, поскольку не сомневалась в том, что, если я делаю всё по правилам, то и остерегаться мне нечего. И я не ведала страха в работе, как не ведала его перед экзаменами, да и перед всем обо что не обжигалась. Я и к жизни относилась, как к маме родной – верила, что всё в ней по заслугам, по справедливости, и каков ты есть – так тебе и будет. Не буду оправдываться за такой идиотизм. Может, и вина в том не моя.

Врачу скорой помощи следователя не миновать. Первый раз, получив повестку в прокуратуру, я думала с ума сойду. “Господи, что же я натворила?” Оказалось – ерунда, просто что-то потребовалось уточнить. После этого я уже так нервно не реагировала. У меня с собой всегда заветная тетрадочка была, а в ней на любой вопрос ответ имеется.
    - Кто дежурил? - Пожалуйста.
    - Обстоятельства?- Пожалуйста.
    - Куда больного определили?- Пожалуйста.. Всё-всё пожалуйста..
И с позиций меня не собъёшь, и почву из-под меня не выбъешь.
    
В тот раз, о котором  речь, следователь очень интересовался как несли больного в карету. Этого в тетради не было, но я случай помнила отлично. А следователь уходил от вопроса, другие задавал, а потом вдруг снова о том же и, даже подсказывал невзначай:
    - Так его несли вперед головою, значит.
- Его несли в вертикальном положении, лицом вперёд. Это значит головой вверх, то есть так, как если бы он сам спускался, но при этом фельдшера держали его на весу за подмышки и сзади за поясной ремень, чтоб он не касался лестниц ногами.
И снова о другом, и снова тот же вопрос, и снова подсказка. “Врёшь - не возьмёшь, - спокойно думала я, - знаю куда ты клонишь.”
Да, я отлично помнила этот случай во всех подробностях. Ещё бы, на меня хотели навесить чужую вину.

В первой половине дня мы забирали пьяного, лежавшего на лестничной клетке 5-го этажа. Пока мы с ним управлялись, выглянула соседка:
- Вот это чудо с самого утра поперёк дороги лежит. Надоело переступать, я и вызвала вас.
- А вы знаете кто он?
- Лучше б не знать. Сосед наш. Вот его дверь. Только он не открыл её, да и свалился. Так-то он тихий, только пьет без просыпу.
Пьяные не наш профиль, но нередко и нам перепадает это счастье, особенно в дни получки и праздников. Тогда всем достаётся. Меня в своё время Вова инструктировал:
- С пьяными будь осторожна, очень внимательна будь. Там под наркозом этим что хочешь можно не заметить. Помни, у них мочевой пузырь может лопнуть. Он переполняется, и хорошо, если уписяется. А бывает и не сработает рефлекс, сфинктор заест..Да и травму проглядеть легко. Контингент этот и неудобно, и противно посмотреть бывает.

Это напутствие я никогда не забывала и противно- не противно внимательно смотрела. Вот и здесь так же, вроде бы, кроме опьянения, ничего.
    - Поехали в спецтравму.
Есть такое отделение в Октябрьской больнице. Оно и без травм принимает, деньги за обслуживание берёт, если нет – из зарплаты высчитывают. Отделение на хозрасчете. Бывает приличный человек поскользнется, упадёт, ногу сломает, а от него лёгкий запах алкоголя - в обычное отделение не возьмут. Хочешь - не хочешь, везёшь в спецтравму. Очень жалко таких туда возить. Там работает очень специфический персонал.Милиционер - такой мордоворот сидел, что не дай бог в его обьятья попасть. Его потом убрали, перестарался однажды.

Когда мы брали пьяненького нашего тщедушного, то фельдшера использовали метод шоковой бригады – с двух сторон взяли за подмышки и сзади за пояс. Мне не нравится такой способ транспортировки, но не хватает решимости велеть им носилки на 5-ый этаж для такого случая нести. Они за сутки такого наносятся что только диву даешься как выдерживают. Но я неотступно рядом.
- Поднимите выше, нето пересчитает ступени ногами – с травмой доставим.
Меня мои ребята слушаются, повторять не приходится. Сдали больного. А вечером снова дорога туда же. Дежурный врач подписывая бумагу о приёме больного, не без ехидства сообщает:
    - А тот, которого вы утром привезли – умер.
    - Умер??? От чего?
- От желудочного кровотечения. Вот так-то, доктор, просмотрели. Полная кровать крови.

Да-а-а, ничего не скажешь. Не знаю что меня толкнуло, никаких конкретных мыслей не было, но почему-то, уходя из отделения, я окликнула санитарку:
    - Скажите, вы уже отнесли бельё грязное?
    - Ни, мы його вранци здаемо.
    - А вы можете мне показать бельё того, что умер?
    - Ходимо, покажу.
Наверно хорошо, что доктор вышел. Ещё вопрос, позволил ли бы он показать мне это бельё. На развёрнутой передо мной простыне два больших кровавых круга совершенно правильной формы, причём, один частично накладывался на другой. Всё ясно - разбили головку бедолаге - он - то вас и подвёл. И потом это кровь свежая, тогда как из желудка была бы кофейная гуща. От присутствия соляной кислоты в желудочном соке, кровь бы свернулась. Чтоб в этом разобраться достаточно было взглянуть. Так что зря пугали меня коллега, самому впору трепетать.

Позиция следователя тоже мне была ясна. Ещё неизвестно чем бы кончилось, но со мной номер не прошел.О том, что я по краю ходила, я осмыслила гораздо позже.
Подобные ситуации, когда из тебя хотели сделать “верблюда” случались время от времени в разных вариантах. Я никогда не любила соприкасаться с официальными властями, не ожидала от них ничего хорошего. Если у тебя всё в абсолютном порядке, то хоть и не похвалят, но хотя бы не придерутся. Но это уже не медицинская тема.


                Об особом удовлетворении

    Речь о том, что иной раз при общем поражении, врач может испытывать ощущение, которое трудно выразить в словах, потому что вцелом радоваться нечему, а в частности, в профессиональном смысле это чувство удовлетворения. Мне оно знакомо и я попробую его пояснить.
   
 Ко мне в палату поступила 50-летняя женщина по поводу обострения хронического колита. Как только я подошла к ней, она строго глядя мне в глаза, заявила:
    - Доктор, я не такая больная, как все. Я очень тяжелая больная. Она особенно акцентировала “очень тяжёлая” - и вы должны уделять мне максимум  внимания.
Я не стала пускаться с ней в объяснения о том, что внимание уделяется всем, а просто стала делать своё дело, т.е. подробно расспрашивать, осматривать, записывать историю болезни. Когда я, выходя из палаты, взялась за ручку двери, больная громко позвала меня:
    - Доктор, вернитесь!
И снова внушительно повторила, что нуждается в особом внимании, потому что она не такая, как все. Она возвращала меня, по меньшей мере, четыре раза. В палате, где лежало 6 человек, стояла напряженная тишина. Я оставалась невозмутимой.

Не знаю, болезнь ли сделала её такой, или исходно это был капризный и требовательный характер, но не было сомнений в том, что это, действительно, не банальный колит, хотя бы потому, что для него не характерны высокая температура и стул в виде рисового отвара.
После меня в тот же день больную смотрел наш зав. отделением и решил показать её консилиуму из ведущих врачей больницы. Консилиум пришел к выводу, что это болезнь Крона, представляющая тяжёлое заболевание начального отдела толстой кишки, связанное с нарушениями иммунной системы.
Было рекомендовано обследование с последующим повторным осмотром тем же составом врачей. Но повторный осмотр не состоялся, так как на третий день больная умерла.

 Оформляя историю болезни перед тем, как отдать её патологоанатому, я оказалась в затруднительном положении. Со слов больной и из амбулаторной истории болезни явствовало, что у неё ревматический порок сердца, по поводу которого она в течение 15 лет являлась инвалидом третьей группы. Я же порока не услышала.
Как так? Уж в течение 15 лет её слушало много врачей и трудно представить, что все они ошибались. И потому я слушала снова и снова, стараясь как бы проникнуть внутрь, закрыв глаза и, сдерживая собственное дыхание, чтобы ничто мне не мешало. Однако мелодии порока я так и не услыхала. И я подумала, когда решим главный, я привлеку врачей к этому вопросу. Но увы, уже не было возможности ни послушать, ни посоветоваться. Нужно было выставлять сопутствующим диагнозом порок сердца. Для меня вопрос был принципиальным и я решила, что не напишу его, поскольку искала и не нашла.

На вскрытии патолого-анатом Галина Ивановна подтвердила диагноз болезни Крона и взяла материал для гистологического исследования.
    - Галина Ивановна, а что в сердце?
    - Ничего особенного.
    - А порока нет?
- Да нет, вот посмотрите – клапаны, как клапаны.
Смерть больного всегда травма для врача. Говорят, что врач умирает с каждым своим больным. И, хотя это не буквально, я в этом выражении нахожу смысл. Но в данном случае, помимо огорчения, в каком- то уголке сознания встрепенулось это особое удовлетворение, что я не пошла на поводу, что имела своё мнение и осталась при нём. Это была моя маленькая, никому не заметная победа, о которой я так никому и не сказала, не рассчитывая на понимание.


                ТАКАЯ УЖ НАША ПРОФЕССИЯ

    Врачу учиться приходится всю жизнь. И не только медицине, но и тончайшей науке обращения с больными и с окружающими людьми. Приходится самому совершенствоваться ради успеха в своей работе. Среди выработанных мною  правил, есть такое – не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А вывела я его из такого случая.
    Рабочий день давно закончился. Я с облегчением стала снимать халат. В это время в ординаторскую вошла дежурная сестра и протянула мне историю болезни со словами:
- Леся Самойловна, в 4-ую палату положили больного с  бронхиальной астмой.
Ну, почему я не ушла с работы раньше на 5 минут, с досадой подумала я  и покорно пошла в 4-ую палату.  Посмотрев и описав больного, что занимает в среднем минут 40, я доложила о нём заведующему, который тоже задержался в этот день.

Я не сомневалась, что он скажет - посмотрим больного завтра, но вместо этого услыхала:
    - Пошли в палату.
    - Григорий Цалевич, но я не собрала анамнез жизни.
    - Ничего, потом соберёте.
Осмотр больного опять-таки 40 минут, а может и больше, потому что за Цалевичем мы должны писать, но что тут поделаешь. Я зачитала то, что записала о больном, а затем стала записывать данные осмотра Г.Ц. Неожиданно он сказал:
    - Зачитайте что вы записали о печени.
    - Печень + 2 см. Из - под рёберной дуги.
    - Я этого не диктовал.
От слова “диктовал” меня передёрнуло, но я лишь сказала:
    - Я написала то, что сказали вы.
    - Я этого не говорил.
Тут уж я смутилась и менее уверенно спросила:
    - А что вы говорили?
- Я сказал, печень на два поперечных пальца выступает из-под правого подреберья.
О, Господи! Г.Ц. явно объезжал новую, строптивую лошадку.

Я не могла привыкнуть к его любезному “вы сволочная женщина”, ни к “вы эквус”, что по латыни означает лошадь, ни к записи его осмотров слово в слово. Все коллеги давным - давно привыкли и лишь улыбались этой манере мэтра. А я, хоть и перестала так чувствовать, как сначала, но никогда не отвечала улыбкой в таких случаях. Не приемлю такого юмора, что поделаешь.
Наконец, передав распоряжения по поводу больного дежурной сестре, я решила, что анамнез жизни соберу завтра и побрела домой.
Первое, о чём я услыхала утром, прийдя на работу, было сообщение, что ночью у больного разыгрался приступ бронхиальной астмы, перешедший в астматическое состояние, из которого его не удалось вывести и больной умер.

Я была потрясена. Больной вовсе не производил впечатление тяжёлого. И потом существует мнение, что астматики живучие. Можно ли верить штампам. Молнией пронзил меня испуг – я ж не собрала анамнез жизни. Хоть бы на вскрытии не было сюрприза. Представьте, сюрприз был в виде старой калёзной язвы желудка.
    - А что, больной ничего не сказал о язвенной болезни? –
вопрошала Галина Ивановна, не отвлекаясь от дела. Я уже раскрыла рот, но Г.Ц. опередил меня:
- Нет. Амбулаторную историю болезни ещё не успели доставить.
Я не нашлась что сказать и закрыла рот. Галина Ивановна продолжала вскрытие. Эта смерть не вошла в статистику больницы, поскольку больной находился у нас меньше суток. В таких случаях, если не представлялся академический интерес, не было и патолого - клинической параллели, т.е. не было разбора. Но у меня был повод для выводов и я их сделала.
 
                *   *   *

    Не я одна -  все мы  восхищались тем, как Григорий Цалевич помнил своих больных. Но вот пришло время для моих воспоминаний, и, оказалось, к моему удивлению, что я не могу определить границы сохраненного моей памятью. Больные толпятся перед моим внутренним взором и мне кажется, будто они просят в последний раз вспомнить о них, уделить им внимание, подумать, попереживать за них..Кроме того, мне кажется естественной потребность отчитаться перед собой. Может это желание рождено привычкой писать самоотчёты, которые нам приходилось писать всякий раз к аттестации. Я при этом никогда не фантазировала, мне несравненно проще было, пользуясь заветной тетрадкой, подсчитать всё как есть. Интересно, сколько же тысяч прошло через меня, мою голову, сердце, ноги на всех этапах большого, 40-летнего пути, сколько отдано нервов, ночей.. А сколько я заработала, сколько побывала в отпуске и как побывала.. Но об этом не стоит говорить. 

               
                “ДЫРКА   В  АОРТЕ”

    Эпидемия гриппа. В каждой больнице на время эпидемии одно из отделений закрывается под грипп. В нашей закрылась часть 2-ой терапии, которая находится в, отдельном от главного корпуса, маленьком здании.
Ко мне в палату положили молодого человека с диагнозом грипп. Как выяснилось, заболел он две недели тому назад. Всё, действительно, начиналось как грипп. Но время шло и больному становилось всё хуже. В конце концов, родные вызвали скорую, которая и доставила его к нам. Больному 25 лет. Он отслужил армию, женился и строил дом. Он так торопился, что не прекратил работу, будучи уже больным, никуда не обращался, не лечился до поступления в больницу.

Было ясно, что если то и был грипп, то он сделал своё дело и ушёл. Сейчас это было тяжёлое заболевание, скорее всего, воспаление лёгких. У больного на фоне общей тяжести состояния, одышки, высокой температуры и резко-болезненного кашля, в ночь поступления было обильное кровохарканье.
Сделав все необходимые распоряжения, я пошла консультировать больных в хирургии. Не успела пересечь двор, как меня остановил крик:
    - Леся Самойловна, у него снова кровохарканье.
Мы прибежали в палату. Какое кровохарканье – самое настоящее обильное лёгочное кровотечение! Сам больной и постель были в крови. При каждом кашлевом толчке изо рта выливалась алая кровь. Больному вводилось всё что только можно было.
Срочно в палате сделан рентгеновский снимок, на котором была хорошо видна округлая, правильной формы тень в средостении, довольно крупных размеров.

Было доложено главному врачу, что нам срочно требуется консилиум. Торакальный хирург, профессор Авилова  немедленно приехать не может, но согласна проконсультировать снимки больного.
На машине главного врача, шофер Вася быстро домчал меня в торакальную хирургию. Авилова, посмотрев снимки, безапеляционно заявила: “Тут рак”, да ещё и распекала в моём присутствии своего сотрудника - Толю Антонова, моего бывшего товарища по группе во время учёбы, который проявил сомнения.
Значит молодой человек обречён. Да в этом  и сомнений не было у тех, кто видел эти повторяющиеся кровотечения. Но было трудно смириться с происходящим и, пока больной жив, разве можно остановиться. А ночью вновь имело место кровотечение и больной скончался.

На вскрытии и мы, молодые, и наши опытные руководители, стояли молча без обычных вопросов и переговоров с Галиной Ивановной, и она поддавшись общему настроению, молча копошилась в трупе, рассматривая органы и ткани, беря отовсюду маленькие кусочки для гистологии.
Внезапно она нарушила тишину:
    - Смотрите, вот дырка в аорте!
    - Как дырка?!?
    - Смотрите, вот она, смотрите сюда, Григорий Цалевич.
Все, находящиеся в прозекторской, столпились вокруг секционного стола и сразу заговорили:
- Как дырка? Как может быть? Он же молодой. Аорта такая крепкая.
- А как же рак? – Г.Ц. первый обрёл способность мыслить.
- А рака нет.
- Тогда как вы объясните эту “дырку”?
Г.Ц. уже явно пришёл в себя. Но Галину Ивановну вопрос не смутил.
- Ничего противоестественного. Больной перенёс осложнение в виде медиастинального плеврита, медиастинита, вовлёкшего в процесс главный бронх и аорту. Видите, вот какой инфильтрат. А дальше просто произошло разрушение стенки сосуда и стенки бронха.. Да-а-а, ничего не скажешь – всё “просто.”

Я абсолютно убеждена, что этот случай был достоин публикации в медицинском журнале. Но в этом вопросе наши уважаемые старшие коллеги проявляли, если не негативизм, то во всяком случае, инертность, охлаждая инициативу молодых.
Мне было непросто сообщить Авиловой результаты вскрытия-
ведь она была так безапеляционна. Нет, положительно в нашем деле всё возможно!
               

                Камень в кишке

     Что это я ударилась в воспоминания с летальным исходом, их ведь не так много было. Давайте что-нибудь более жизнерадостное.
В конце - концов, мы служба здоровья и, хотя нам часто не до смеха, но удовлетворения в нашей работе немало. Иначе как бы мы держались на плаву. Уж ясно, не материальными благами привлекает нас профессия, а чем-то другим.
Итак, молодая женщина, лечившаяся у нас два года тому назад по поводу гепато-холецистита, желчно-каменной болезни, поступает по скорой помощи на моём дежурстве. У больной клиника кишечной непроходимости и я тут же перевожу её в наше хирургическое отделение. При операции обнаружен крупный камень, проложивший себе путь через стенку жёлчного пузыря в кишку и застрявший в области Баугиниевой заслонки в месте перехода тонкого кишечника в толстый. Не застрянь он в области сужения, могло бы быть самоизлечение от камня. В данном случае  излечение принесла операция.


                Ошибки               

Хочу вспомнить свои ошибки. Бог берег меня, но я-то не бог ( прямо как в известной песне: не бог, не царь и не герой). Что выручало?
Всегда в прекрасном коллективе работала,с замечательными учителями, с блестящей  организацией труда. Всегда работала много,на самых разных участках терапевтической службы. Ну, и конечно, старалась “не пасти задних”. Вперёд тоже не высовывалась. Училась у жизни, у книг, на практике. Очень важно, что 34 года была плечом к плечу с Владимиром Григорьевичем, именно в труде. Мамочка воспитала - себя не жалеть дела ради, быть честной с самой собой. Ну ещё внимательность много помогает. Но я ведь об ошибках.
О первой уже сказано. Это женщина с криминальным абортом, скрывшая правду, трактовавшаяся как пневмония.
Мне легче говорить о предотвращённых ошибках. Опять-таки описанный случай столбняка у женщины, чуть не поехавшей в больницу с диагнозом прободная язва.  Ещё два случая приведу.


                Гора с плеч
   
    Скорая доставила больного с диагнозом острый живот. В больнице заподозрили острый инфаркт миокарда. ЭКГ –кабинет уже не работал. В терапии дежурила я, а поскольку я занималась электрокардиографией, Квартин попросил снять ЭКГ для решения вопроса диференциальной диагностиики. Я торопилась, волновалась. Квартину надо было решить вопрос с операцией. В то время самопишущих чернильных аппаратов не было. Кардиограмму снимали на плёнке и проявляли как фотографию. Плёнка должна была высохнуть наподобие рентгеновского снимка, но предварительно можно было дать ответ по мокрой плёнке. Что я и сделала, только смотрела её вверх ногами и какой инфарктище я увидела! Позвонила в хирургию, где в ожидании приговора не расходились хирурги. А потом уже спокойно решила ещё раз посмотреть плёнку и... О! Ужас,
никакого инфаркта. Опрометью к телефону и на полный рот:
    - Григорий Абрамович, инфаркта нет. Я смотрела плёнку   
    вверх ногами.
И, как гора с плеч. Просто счастлива. Трясло меня долго, а что если б не посмотрела снова, а что если.. Я всегда реагировала на возможную ошибку болезненно, никогда её не забывала. Это был урок на всю жизнь.
   

                Группа крови

Когда я работала в госпитале, было принято лечить язвенную болезнь, помимо всего прочего, ещё и переливаниями крови.  Мне предстояло перелить кровь больному солдату. Определяю группу крови, вижу что 2-ая, а сама произношу, что мне нужна 3-я и когда сказала вслух, что мне нужна третья группа, услыхала сама себя и исправилась. Но как же я переживала, что могла ошибиться. Это было просто наваждением. Я себе доказывала, что всё равно ошибка бы обнаружилась при перекрёстном определении группы, когда берётся сыворотка из крови в ампуле и проверяется группа с реактивами. Кроме того, ещё  производилась биологическая проба, то-есть, максимум, попортили бы ампулу с кровью, но и отсюда появилась привычка переливая кровь, произносить вслух группу и вообще быть предельно внимательной. У каждого врача, я думаю, есть свои секреты, но главное это чувство ответственности, внимание, ну и , конечно, знания плюс опыт.

Одна знакомая мне сказала:
   - Вы простите, Леся, но врачи очень ограниченные люди. У них всегда одна тема.
Это мнение для меня не новость. Возможно, оно справедливо, но если и так, то лишь отчасти. Дело в том, что сама эта тема не имеет границ. С кем только не сталкивается широко практикующий врач, с какими характерами, профессиями, обстоятельствами.. Кроме того, врач волей - неволей становится психологом.  Разве случайность в том, что среди врачей так много писателей. Вот только не задумываясь назову Вересаева, Чехова, Булгакова, Даля, Моэма, Рабле..
Какая уж тут ограниченность, А как они проникают в суть человеческую, потому что кому ещё так доверяют не только тело-душу свою. Надо только не становиться Йонычем, не черстветь самому. Человек чувствует это и откликается.

Возвращаясь к своей теме, хочу повторить, что я привела лишь малую толику того. о чём помню, но останавливаюсь, чтобы не слишком утомлять тех, кто почтит вниманием мои записки. Если они раскроют насколько сложная, ответственная, нелёгкая  и, в то же время, увлекательная профессия врача - практика, то ничего другого мне и не надо.
В настоящее время  в медицине произошли колоссальные революционные перемены. В реальность воплощаются чудеса, о которых недавно ещё не мыслили. Это и трансплантация органов, и реанимация, и генная инженерия. и клонирование.. Усовершенствуются методы исследования и лечения. Наука усложнилась настолько, что один человек не в силах всё охватить и отсюда разветвление и сужение медицины. Я сама едва привыкла к тому что, например, есть доктор, который владеет стопой. Или доктор лечит тело, а душу передает психологу.. Да, конечно, освобождение доктора от психологической части работы делает несравненно большей пропускную способность его. Приходится с этим считаться. И всё же это даёт повод к ностальгии.

Леся Каплун                1997 год.


           О ТОМ, КАК  МЫ  ПОЕХАЛИ   В  МОСКВУ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО
               
   
В историю нашей семьи описываемые события вошли под кодовым названием  “Московская эпопея”, хотя моё мнение более подходящим было бы “ Московская авантюра”. Время действия 1963 – 1964 годы.
Тем летом проездом на “Юга” у нас в Киеве остановилась моя институтская подруга Софа со своим мужем Володей. Во время учёбы в Свердловске мы жили с ней в одной комнате институтского общежития. В первом семестре мы и учились в одной группе, затем группу уменьшили и нас разъединили. По окончании 2-го курса я уехала в Киев, а она спустя год - в Москву. Между нами установилась переписка, которая то вспыхивала, то затухала, буквально на годы. Письма были перегружены эмоциями- мы были в романтической девичьей поре столь же глупой, сколь и прекрасной.
С тех пор прошло немало лет, мы впервые увиделись. Обе стали врачами, женами, мамами, обе изменились, но осталась память о беззаботной молодости полной, не то чтобы надежд, но мечтаний. Софа ехала в отпуск с мужем - художником на своей машине, выглядела очень современно..

Наше киевское жизнеустройство произвело на неё удручающее впечатление. Моя семья, состоявшая из 5-ти человек: мамы, нас с мужем и двух детей, занимала одну комнату в коммунальной квартире. И быт, и материальное положение, несмотря на то, что все работали врачами, оставляло желать лучшего. Мой муж работал на 1.5 ставки, а отец периодически подбрасывал помощь, тем не менее, мы едва держались на плаву. Главным же была полная бесперспективность. Мне было 36 лет, мужу 41.  Наш опыт показал, что ни на что в будущем мы расчитывать не можем. Графа в паспорте была непреодолимым препятствием к росту. Собственно, я и не претендовала - мне хватало работы и семьи. Но у Вовы был большой потенциал и никаких иллюзий. Если мне скажут, что тот или другой “инвалид по паспорту”- всё же добился или пробился, то я скажу - поинтересуйтесь кто или что за ним стоит.
 
Софа жила и работала не в самой Москве, а в посёлке Степановское, что в 1.5 часах езды автобусом от станции Сокол, где был филиал онкологического института имени Герцена. У неё были дружеские отношения с главврачом больницы- Марголиным. Приехав домой, она поделилась с ним о нас. В том году в Киеве состоялся Всесоюзный съезд онкологов.  Марголин был на этом съезде и познакомился с нами. Спустя какое-то время он передал нам через Софу приглашение на работу в руководимую им больницу. Об условиях разговора не было, мол нам нечего терять. А коль есть охота заниматься научной работой - никто не запретит.
Ни о каком содействии не было и речи. Ответ требовался определённый и немедленно, так как подаётся общий список на московскую прописку нескольких врачей. Получить московскую прописку было делом невероятным, а здесь был реальный шанс.

Прошло несколько десятков лет, больше половины жизни, а я помню разговор до мельчайших подробностей, до интонаций, до знаков препинания.
Софин звонок нас дома не застал. Она нашла нас у папы. У трубки Вова:
    - Володя, решай – да или нет.
У Вовы игривое настроение. Глядя на нас – меня, папу и Полину Григорьевну, он, улыбаясь, кричит в трубку:
     - Да!
Не задумываясь, не советуясь, не делясь, даже, о содержании разговора. Но я догадываюсь о чём речь по повторению фраз, по ответам.. И я кричу - Нет!
Но Вова заглушает меня и будто это азартная игра, повторяет – Да!
Как я сдалась – не помню. Это прошло незаметно. Я не думала о том, куда мы едем. Я стала собирать все наши трудности, невзгоды, незаслуженные обиды.. А неисправимая идеалистка, моя мамочка, размечталась:
 - Вовочка сможет там реализовать свои возможности. Россия не Украина!

Бедная мама, она даже не вспомнила печальный опыт с Куркиным, где Вову даже с направлением не приняли, открытым текстом указав причину. И в Великих Луках, и в Нелидове.. И всё по той же причине. Это ведь всё Россия! Мы были не нужны!
Но мама всё еще верила в перегибы на местах или как там это называлось. Уже Вова был непоправимо травмирован, разочарован до такой степени, что не мог свободно дышать, уже я полностью прозрела, а мама еще верила, хотя и с ней сделали всё, чтоб уничтожить личность. Нас пытались образумить, остановить. Приходила кузина Галя Шехтман, Люсик Гольденфельд.. Куда там, мы уже закусили удила.
У нас были основания против их советов. И те, и другие, не в пример нам, были более устроены – муж Гали служил в штабе округа, Люсик был ученым - физиком, их статус был не сравним с нашим.

Вова уехал первым. Просто получил расчёт , купил билет и укатил. Было решено не рисковать. Он приедет на место, разберётся и лишь тогда я оставлю работу. Сами себе удивлялись – вот какими предусмотрительными стали, взрослыми, наконец. Пишу и мне и грустно, и смешно. Ох-хо-хо.. Всё ясно, нам уже не остановиться. Ко мне в кабинет пришёл главврач Квартин – упрашивал, убеждал.. И опять с высоты ушедших лет мне видится, что был у него способ остановить нас. Почему бы такому, тогда ещё сильному человеку, знающему нам цену, не желающему нас терять, не поинтересоваться как мы живём, в каких немыслимых условиях. Ему ничего не стоило бы нам помочь, потому что я уже 4 года стояла на очереди на квартиру.
Эту очередь я получила вопреки порядку, как исключение, пробив брешь в бюрократической системе ударами  своего сердца. Я сделала невероятное, не отворив ни разу дверь в государственные учреждения, а только лишь послав письмо, которое я и адресовать-то куда не знала.

Врачи- коллеги надоумили. А Квартин только уговаривал меня остановиться, не совершать ошибку. Единственное чего он добился, в чём я послушала его – не выписалась из Киева, не отрезала пути назад.
Уже два месяца Вова в Москве. Письма приходят невразумительные: в одном ехать стоит, в другом – нет. От письма к письму настроение менялось до противоположного. “Надо ехать – не надо ехать” - не есть ли это для нашего времени ещё одна характерная еврейская черта. Мы с мамой решили – я поеду и разберусь на месте.
   
Итак, я оставляю работу, родных, Киев и отправляюсь за Вовой. Описывая эти события, я испытываю не просто огорчение, но и удивление. Как можно было с такой быстротой и лёгкостью решать жизненноважные вопросы, так рисковать. Что это было - детскость или глупость, смелость или отчаяние? Незнание жизни, странность ли характера? Но ведь характеров было три. И всё же я нахожу некоторое оправдание чём оно можно узнать прочитав все мои рассказы. Что-то ведь есть в том, что один гнал себя к смерти как к единственному реальному выходу из страданий, а вторая не может забыть, простить, успокоиться.

Степановское представляло собою старинную дворянскую усадьбу. Таких роскошных усадеб немало вблизи Москвы. И они, и сама местность сохраняют имя своих хозяев. По пути в Степановское, мы проезжали Архангельское. Сохранилоь имение Юсупова. Я не знаток этих мест, но судя по Степановскому, это дворцы. Некоторые из них превращены в музеи, а Степановское стало филиалом института Герцена, крупнейшей онкологической больницей.
Здание с колоннами великолепно. Обширная территория представляет собой участки леса, огромные поляны. Среди лиственного леса расположены котеджи для сотрудников. Их объединяет центральная аллея, названная “Алеей Марголина”.
Сама деревня Степановское располагается в 5-ти км от больницы.

Мне однажды довелось побывать в ней. Попросили посмотреть больную. Даже по тому, что я смогла увидеть, побывав только в одном хозяйстве, я была потрясена. В голове не укладывалось, как в такой близости к Москве, сохранилось такое убожество. Обстановка напомнила “Матрёнин двор” Солженицына, а ещё Радищева “Путешествие из Петербурга в Москву.”  В избе, где жили люди, за занавеской была скотина. Всё было убогим, серым. Я невольно сравнила с украинскими деревнями, с их белыми хатками, садиками и палисадниками, с их вышитыми рушныками, украшающими жилище внутри. Село выглядело нарядным, тогда как здесь картина представлялась безрадостной. И какой контраст между красотой усадьбы и деревней. Это было в порядке вещей, но на  меня произвело неприятное впечатление. Впрочем, я и была – то там всего один раз.

Нам, как и каждому сотруднику, отвели половину котеджа. Теперь я бы сказала – однобедрумную квартиру с кухней, ванной и летней верандой. Снабжение в Степановском было ужасное, фактически его и не было, так как в маленьком магазинчике на территории больницы не было почти никаких продуктов. Но там постоянно толпились больные в своих полосатых пижамах. Та же картина имела место в кинотеатре - сарае. Всюду больные. К этому предстояло привыкнуть. Пока же у меня было ощущение, что весь мир болен раком.
За малейшей надобностью приходилось ехать в Москву. Кроме времени и сил, требовались деньги. Работать же больше, чем на ставку рассчитывать не приходилось.

Кто-то из тех, кто защитился имел дополнительные деньги. Были слухи, что некоторые хирурги не брезгуют брать деньги у больных.
В частности, один знакомый по Венёву бывший фельдшер, а ныне врач - Волобуев. Зачем вы сюда приехали? – удивленно спрашивали нас. Мы что-то лепетали о наших трудностях, но здесь это не убеждало и нас самих.
     - Смотрите, Асенька всё время на аллее, чтобы поймать солнышко.
     - Но ведь Мелонян –прекрасный врач, а работает здесь, и Сахая, и Волобуев..  Да им деваься некуда. Мелонян политический беженец из Ирана. Сахая в своей Якутии топором дверь в туалет открывала. Волобуев из известного вам Венёва – что ему
было терять..
На душе у меня становилось муторно, тем более, что перед отъездом я заведовала отделением. Я брыкалась, не хотела.. У нас с Вовой отношение к администрированию было негативным. Но я могла, будучи ординатором в терапии, сочетать эту работу с работой по электрокардиографии, что было для меня и желанным, и свершённым фактом. Участок и поликлиника стали пройденным этапом.

Здесь же мне была уготована полная деквалификация. В этой больнице были нужны хирурги-онкологи разных профилей, врачи- химиотерапевты, радиологи и врачи вспомогательных служб. Я имею в виду лаборантов, врачей функциональных кабинетов, рентгенологов и так далее. На кой чёрт им ещё и терапевт?
Но разве мы выясняли зтот вопрос. Перед нами маячила Вовина научная работа, остальное не имело значения. Знаете, когда я обслужила больную в упомянутой уже деревне и она благодарила меня, я в ответ расплакалась. В этой больной я почувствовала что-то своё, родное, что потеряла, возможно навсегда.

Теперь я поняла, что каким-то образом мы с мамой создали культ Вовы. Оглядываясь на свою жизнь, я лишь убеждаюсь в этом. Да, Вова был неординарным врачом. В нём была искра божия. Он был одержим своей работой, нередко творил чудеса. Но культ, созданный нами, родственниками, благодарными больными, восхищающимися им, называющими его солнышком и другими словами, которыми других не величают -всё это вместе с терниями по которым он прошёл, вместе с колоссальной несправедливостью, царившей всюду, которую он испытал на себе, на которую не мог закрыть глаза и бессилен был что-либо сделать, превратило его в жертву, в мученика и, в конце-концов, убило.

Чтобы дойти до понимания этой непростой психологической драмы, надо было её пережить и осмыслить. Только сейчас, я в полной мере осознала какой жестокий эксперимент поставила с ним, а, вернее, с нами, жизнь. И подопытный материал выбран безошибочно: для него были нужны такие как мы. Когда я сталкиваюсь с ключевыми моментами нашей жизни, то непременно выползает проклятый национальный вопрос. Он редко был произносим вслух, а действовал подло, из-за угла при каждом повороте судьбы, сталкивая с дороги в кювет. Перед ним Вова был безоружным. Его не маскировала внешность, он не менял фамилию, не прибегал ни к чьим услугам, ни к уловкам. Наоборот, он бросал вызов своим недругам, при этом страдая сам. Есть такое неписанное правило в человеческих отношениях - чем чувствительнее, чем уязвимее человек - тем больше его испытывают, тем больше ему достаётся, особенно, если он не покоряется, не приспосабливается. Тем, кто способен унижать, доставляет большое удовлетворение унизить гордого. Тому, кто лебезит, кто принимает правила игры,даже тем, кто способен игнорировать положение вещей - может быть даровано снисхождение.

Я не уверенна, что была бы понята, это очень непросто, но я это вижу абсолютно ясно, у меня ни малейших сомнений в том, о чём я говорю. Слишком близко меня это касалось. Я пыталась перестроить Вовино сознание, зная всю разрушительную силу его. Мой характер был другим. Я способна была на смирение, на уступки, но вместо этого я сама стала слишком зрячей, слишком нетерпимой, бескомпромисной. Это плохо, плохо именно для самого себя. Но делать нечего, джин был выпущен из бутылки. Между прочим, когда я проходила интервью в американском консульстве в Москве и ведущий задал мне ключевой вопрос: "Почему вы хотите уехать в Америку?"  Я не нашлась что ему ответить. Меня проинструктировали чтоб я говорила об антисемитизме. Я слышала от прошедших эту процедуру ужасные вещи, о которых они рассказывали. К примеру, один рассказал как его дедушку бандиты привязали к лошади и погнали лошадь по деревне. Что-то мне в этих рассказах претило.

На тот же вопрос я ответила, что антисемитизм красной, нет, черной нитью прошил всю нашу жизнь. Меня попросили поконкретнее, привести примеры, на что я невольно со скрытым вызовом, произнесла: “Если вы имеете в виду не били ли нас, то я скажу - нет, не били.” Я была уверена, что не прошла, но тем не менее, получила добро. Может быть этот человек был сведущим и понимал что не только нацисты, не только открытые негодяи, и не только в печах Освенцима устраивали Холокост, но и в солидных кабинетах, респектабельные, всеми уважаемые люди с вежливой улыбкой и абсолютно бескровно. В таких условиях легче было сохраниться, сознавая себя евреем, зная расстановку сил. Мы же были одурманены слишком долго, чтобы выработать защитные механизмы. Вот и метались в поисках места, “где оскорблённому есть чувству уголок.” Где нашёл свой “уголок” Вова, где я - об этом ещё будет сказано. Пока же я возвращаюсь в то место и время, на котором остановилась.
   
Меня приняли в отделение “для долечивания” на должность врача-терапевта. До сих пор не знаю есть ли официально такая единица или это местное творчество. Идея такого звена в онкологической службе пришла из заграницы, по-моему из Франции, куда для обмена опытом ездила какая-то женщина-профессор из института Герцена.
Отделение для долечивания (буду условно называть его ОДД), принимало ранее оперированных и лечившихся консервативно в этой больнице. Целью было наблюдение за результатами лечения этих больных. Их вызывали активно из мест проживания, т. е. со всех концов Советского Союза.Здесь их обследовали, производили анализы, рентген и прочее. В то же время режим у больных был санаторным. Этому очень способствовала обстановка.

ОДД  располагалось в котеджах, удалённых от основного корпуса. Территория его представляла огромную поляну, фактически, луг с обильной сочной травой, которую скашивали и затем смётывали в стога. Из-за этого воздух был особенным - чистым, свежим, с запахом скошенного сена и полевых цветов - невероятный, пьянящий аромат. Однообразие ландшафта нарушалось наличием старых, раскидистых лиственных деревьев.
Я не очень вникала в составляющие детали - не до того было, да и не надолго я задержалась, но несомненно, сама обстановка не могла не оказывать благотворное влияние на больных. На сей день это были, в основном, практически здоровые люди, но знавшие как зыбко их благополучие и потому особенно дорожившие отпущенным им временем и возможностями. Они, как говорится, старались урвать от жизни что удастся.

Прийдя на обход, я заставала пустые палаты. Если же кто-нибудь задержался, то с недоумением реагировал на мои рутинные вопросы, а от осмотра и вовсе отказывался: “Да что там, доктор, смотреть. Я ж сказал, что хорошо себя чувствую”.
Я настаивала. Тогда он нехотя подымал рубаху, а от того, чтобы лечь с раздражением отказывался. Что она, мол, пристаёт эта докторша, делать ей нечего. Я тяжело переносила эту неприкаянность, ненужность. Вова пропадал на работе. С подругой отношения не складывались. Она и не приходила, и не приглашала к себе. Пытаюсь вспомнить, была ли у неё хоть раз и не могу. На её рабочем месте так и не была ни разу. А ведь всё было на одном пятачке - и жили рядом, и работали вместе. Было непонятно, странно, обидно и грустно. Не берусь угадывать в чем  было дело.


Я почувствовала, что здесь, как это нередко бывает в замкнутых коллективах, процветают сплетни, интриги, имеют место группировки..  Никто не знал как определимся мы и потому был с нами осторожен. При мне мою подругу называли ТАСС, что на местном языке означало Телеграфное Агенство Софьи Славинер.
Вобщем, атмосфера коренным образом отличалась от привычной нам, деловой. Может где-то кто-то и у нас грешил подобным, даже полагаю, что знаю “кой-кого”, как говорил логопед, которого сыграл наш талантливый Ролан Быков, но маленькая грязь, попав в чистый водоём, не может замутить его. В нашей киевской больнице все мы были настолько заняты делом, так уважали профессионализм друг в друге, что не было ни интересов, ни времени ковыряться в чужом белье.
    
Примиряло меня с обстоятельствами впечатление от работы основного звена. Это выглядело грандиозно. Каждое утро все врачи собирались на конференцию в зале, который, как представлялось мне,был предназначен для балов высшего сословия. Мне не требовалось напрягать воображение, чтоб увидеть его во всём великолепии убранства, сверкании люстр, звучании благородной музыки, увидеть нарядных дам и кавалеров ещё благополучного  девятнадцатого века, порхающих в  вальсе.. Я сейчас будто слышала их:
    - Как новый вальс хорош, В каком-то упоеньи кружилась я быстрей.. И чудное
      стремленье меня и мысль мою невольно мчало вдаль. И сердце сжалося, не то,      
      чтобы печаль, не то,чтоб радость..

Это правда, я здесь. В этом или в таком же зале танцевала Нина Арбенина. Я была там в чарующей атмосфере Лермонтовского “Маскарада”, который я обожала, который знала наизусть и наедине с собой разыгрывала в лицах, говоря то голосом Нины, то Арбенина, подражая им во всех нюансах.

Зал, конечно же постарел, утратил былой блеск и новизну, но в этих стенах, окнах, пропорциях было столько благородства, столько достоинства, что невольно возникало сравнение с неистребимым аристократизмом, проступающим даже сквозь рубища у благородных личностей. Их можно уничтожить, но ничто не может принудить их унизиться. Я  отождествляла с ними этот зал, одушевляла его,одухотворяла. Что поделать, я так чувствовала.

То, что происходило в этом зале сейчас было несопоставимо, но впечатляло по-своему. Представьте, перед рядами  кресел на расстоянии подобно сцене, стоит длиннющий стол. На нём выставлены препараты, произведенных накануне,операций. За столом ведущий хирург и дежурные врачи отделений. В зале весь врачебный состав. Начинается конференция. Дежурные врачи отделений докладывают сколько проведено операций, каких, какими  методами, почему именно такими..
Задаются вопросы. На них отвечает оперировавший. Комментирует, ведёт конференцию главный хирург. Затем оглашается план операций на сегодня, кто исполнители, кому и что делают. Обсуждается методика операций. Здесь допускаются вопросы и соображения. Затем врачи подходят к препаратам, рассматривают их. Заключительное слово и команда по местам.

В своё время я работала в военном госпитале и мне атмосфера конференций своей чёткостью и организованностью напомнила воинскую. Чувствовался и высокий профессионализм. Это была не только крупная столичная больница, но и  союзного значения научно-исследовательский институт. Работать в таком учреждении было интересно. Мы с Вовой поступились бы многим ради такого интереса.
    У Вовы вроде бы так и обещало быть. Ну, а мне в своём ОДД конечно, было тошно. Я думала как себя привязать к месту и не оборачиваться назад. Именно поэтому я ускорила покупку мебели и готова была сдать паспорт на прописку. Но Вова почему-то медлил, тянул.. Однажды ночью я услыхала тяжёлые вздохи.
    - Не спишь?
    - Не спится.
    -Что-то случилось?
    - Нет.
    -Так в чём же дело?
И я узнала, что в отделении, где он работает, неприятная атмосфера. В течение нескольких месяцев ему, опытному хирургу с приличным стажем, кроме как держать крючки во время операций, делать ничего не давали. Наукой и не пахнет, особенно с появлением нового главного хирурга Свинкина, приехавшего из Челябинска. Этот чрезвычайно грубый и самоуверенный человек даже не скрывал своего негативного отношения к “лицам еврейской национальности”.


Вот так новость! Почему ты молчал?! Зачем тогда весь сыр- бор?! У меня никаких сомнений. Слава богу, не отрезали. Марш домой!
    Вова рано лишился родителей. Их убили вместе со всеми евреями Любара. Тоска по родительской ласке периодически прорывалась наружу. Он иной раз называл меня своей мамой. А однажды удивил меня, сказав:
    - Я завидую нашим детям.
    - На что ?- удивилась я.
    - На тебя.
    - Но я же у тебя есть, - никак не могла я его понять.
    - Нет, я завидую им на маму.

Я поняла поэже, какое-то не дозревшее детство прорывалось у него. В чём-то и осталось навсегда. Оно проявлялось иной раз в принимаемых им решениях, не в профессиональных, а в житейских. В то время я ещё была далека от понимания этого и обычно шла в фарватере у него, и лишь брала на себя всю тяжесть последствий.
Московская эпопея тому яркий пример от начала до её конца, о котором речь впереди.
    - Ты моя мама,  - сказал тогда Вова и, действительно, уснул, как утешенный ребёнок, верящий что всё будет хорошо.
Я проворочалась всю ночь, взяла неприятную роль на себя.

    А ведь я не героиня. У меня от природы характер мягкий, не самоуверенный, сомневающийся. Очень неблагодарная роль давать самооценку, тем более, характеристику. В характере такое понамешано бывает, что сам чёрт ногу сломает. Всем, и мне тоже, кажется, что у меня папины гены возобладали… Но, ах, как в экстремальных обстоятельствах из меня мамочка выпячивается!
Тогда держись, мало не покажется. Мама моя не скандальная, не баба сварливая; в ней ни женского лукавства, ни обходных путей. Идёт прямо, не взирая на противостоящую силу, без страха. Как мне нравится это в ней. Что-то и во мне от этого. Самая малость конечно. Я ни предвидеть, ни управлять процессом, чтоб пользоваться этим свойством натуры не могу, но знаю что в таких случаях, когда во мне просыпается мама, я другой человек. Убеждалась в этом не раз.


    Утром мы вышли издому вместе. У Вовы настроение приподнятое. У меня наоборот. Я была озабочена предстоящим неприятным разговором с глав.врачом. Разговор состоялся и имел следствием подписанное заявление об уходе, естественно моё и Вовино. Я оставляла работу через две недели. Вова добровольно вызвался отработать ещё три месяца. Спустя несколько дней, Вова неожиданно переменил своё решение. Он имел откровенный разговор с сотрудницей своего отделения и та убедила его, что всё наладится, что надо лишь проявить терпение и он сможет полноценно работать, и заниматься наукой.
Вова убеждал меня, что надо отменить решение и на следующий день с пустотой в душе, я забрала своё заявление. В ОДД  меня поздравляли, но никакой радости или уверенности я не испытывала. Просто подчинилась желанию Вовы.

Можете себе представить моё состояние, когда спустя лишь несколько дней, после очередной хамской выходки Свинкина, Вова снова пришёл к намерению уехать.
    - На сей раз к Марголину пойдёшь ты,- сказала я маминым голосом. Вова, буквально, упросил меня пойти вдвоём, но когда я уже взялась за ручку кабинета главврача, он бросил мне скороговоркой:
    - Ой, я дожен до пятиминутки подойти к больному,- и ещё не закончив фразу - убежал. Я осталась одна. Дверь в кабинет открылась и на меня уставился главный врач.
    - C заявлением? - с’язвил он.
    - Да! - ответила я.
    - Вы сумасшедшая?
    - Да! – тем же тоном повторила я.

В нашей семье сохранялась легенда о моей бабушке – маминой маме. Была она безграмотной женщиной, знавшей тяжкий деревенский труд. Что вообще она знала в жизни, кроме этого труда? Рожала и хоронила детей своих. Разделила вместе с дедушкой участь 6-ти миллионов европейских евреев, уничтоженных во время Холокоста.
Однажды бабушка приехала в Киев. В связи с каким-то поводом должностное лицо сделало ей замечание, сказав слово- Нельзя.
    - А я кажу, льзя! ответила ему бабушка, не знавшая ни одного русского слова.
Вот здесь в кабинете Марголина, думаю, отвечала моя бабушка. Заявление было подписано тут же.

Я была в невероятном нервном напряжении, которое тут же сменилось полной опустошённостью. Наконец, уложены вещи, на руках билет, время ехать на вокзал.
Но Вова задерживается на работе. Остаются минуты, я нервничаю ужасно. Наконец является, но не спешит. Что такое – не могу понять.
    - Ты знаешь который час?
    - Послушай, я сегодня говорил..
Вы догадываетесь о чём он говорил? Я не стала слушать. Я задохнулась. Я смотрела на него, видела как открывается рот, но не слышала, не разбирала слов. В этот момент я его ненавидела. От прихлынувшей крови стало темно в глазах.
Какими словами я приказала ехать на вокзал- не помню. Не помню прощания. Помню лишь страх встретить кого-нибудь из знакомых. Забраться в купэ, забиться в угол, сделаться маленькой, невидимой.. Горло моё не отпускала спазма.
      - Лэсичка Самойловна, что вы здесь делаете?
Надо же – в Москве, в такую минуту встретиться со старшей сестрой нашей больницы Идой Соломоновной, возвращавшейся в Киев из отпуска. Пришлось как-то ответить. Я оставляла Москву.

Но события, вызванные Московской авантюрой на этом не кончились. Оставалась ещё киевская часть её.
Моё поведение всегда определялось, возможно, гипертрофированным чувством стыда перед окружающими. Я не делала ничего специально чтоб нравиться, ни скрывать, ни выпячивать что-либо. Для комфортного ощущения, я должна была чувствовать свою правоту, не опасаться раскрытия каких-то секретов.
Я считалась с мнением окружающих и не делала ничего такого, чего бы пришлось стыдиться. С годами эта потребность лишь утверждалась. И, если жизнь моя  соответствовала этим нормам, я чувствовала себя сильной и бесстрашной.
Но, если, как в данном случае, обстоятельства заставляли меня испытывать стыд, из-под моих ног уходила почва.

Из-за стыда я не обратилась к Квартину, хотя он несомненно принял бы меня, восстановил на работе.
Я поступила  во 2-ую Дарницкую больницу, которой заведывала мамина соученица, очень порядочная женщина, доктор Сергеева. Она и Вову обещала принять на работу.
Работа в этой больнице даже отдалённо не напоминала таковую в больнице Квартина. Прежде всего, отсутствовала дисциплина. Это сказывалось на всём. На работу опаздывали. Пример подавала сама зав. отделением. Анализы задерживались, назначения не выполнялись, медикаментов не было.. Во всём царила полная расхлябанность. Заведующая – с виду благодушная, широко пользовалась услугами больных. Какие корифеи, какая наука?!
Из-за этой аморфности меня не покидало чувство, что я что-то не сделала, упустила. Какая-то неприятная лёгкость взамен привычной усталости, связанной с удовлетворением от работы.
Прошло три месяца и Вова вернулся в Киев… Итти в  Дарницкую больницу он отказался. Связался с Квартиным и восстанавливался на прежней работе.
 

Между тем, наша жизнь возвращалась в привычное русло. Думаю, и родственники и сотрудники спустя какое-то время забыли эту историю. Я же, как видите, не забыла.. Долго ещё пришлось расхлёбывать последствия этого шага.  Во первых, приехала мебель, которую пристроили в каком-то чужом подвале. Мебель была импортная, относительно недорогая, но совершенно не подходящая для киевских квартир – мелкая, низкая. Надо ещё знать наши торговые способности чтоб оценить услугу завхоза маминой поликлиники, который  насильственно уговорил свою сестру, получивщую квартиру, купить у нас эту злополучную мебель. По-моему, она ему этого не простила. Зато мы были спасены этим добрым человеком, таким же ненормально честным, как и моя мама.
   
Спустя несколько месяцев у меня была обнаружена киста яичника, заявившая о себе перекрутом и потребовавшая операции. Думаю, что перенесенные стрессы имели к этому прямое отношение. Да и у Вовы не зря развился тяжёлый остеохондроз позвоночника с жестокой клиникой. Это было следствием  ношения сверхтяжестей. В то время от услуг носильщиков он отказывался. Спустя много лет один родственник, бывший свидетелем тех событий, с содроганием вспоминал какие тяжести субтильный Вова взваливал на свои плечи.
    
Ничто не проходит бесследно, нельзя дважды войти в ту же воду- как это старо, как верно. Несмотря на видимость восстановления, мы никогда не стали прежними. Ущерб был нанесен непоправимый. Ещё одна страница нашей, такой беспокойной жизни, была перевёрнута.               
               
 1993 год


                ЭКСКУРС  В  ДИЕТОЛОГИЮ

    Я занималась расшифровкой кардиограмм, когда дверь кабинета открылась и вошёл главный врач Григорий Абрамович. От неожиданности я растерялась и застыла с протянутой в руках плёнкой. Пробурчав невнятное “здравствуйте”, он прошёл к моему столу, сел и ничего не говоря, уставился в стену напротив. Тягостное молчание мне показалось долгим. Наконец, не меняя направление взгляда, он произнёс:
    - Доктор Каплун, вы бы хотели работать в стационаре постоянно?
Все терапевты являлись участковыми врачами и работали по трёх-звеньевой системе, тоесть- 6 месяцев в году на участке, 3 - в поликлинике на приеме, и 3 в больнице. Если не каждый, то большинство врачей, проработавших энное количество лет таким образом, желало бы работать в стационаре.
Это было легче  физически, в цивилизованных условиях и интереснее поскольку в окружении старших коллег шла постоянная учёба параллельно с работой. Хотя я считаю, что пройти нужно всё, но о стaционаре я мечтала.

Квартин, как всякий опытный врач, был психологом и ухватил “быка за рога.”  Не чуя подвоха, я ответила:
    - Да, конечно.
    - Тогда вы будете работать по пол ставки в терапии и ноловину в подиетологии.
    - Но я не диетолог.
    - Пойдёте на курсы.
    - Я подумаю.
    - Ответ вы должны дать сейчас. Курсы работают уже несколько дней.
    - А как же ЭКГ?   
    - Будете приезжать после занятий и шифровать кардиограммы.
    - Но я не могу снимать пробу на кухне, - привела я дурацкий контраргумент.
    - А вы и не будете. Достаточно того, что пробу снимает дежурный врач.
Больше у меня контраргументов не нашлось . Мне показалось, что Квартин про себя улыбнулся. Он велел завтра же приступать к занятиям и покинул кабинет.


    Три месяца занятий были для меня нелёгким испытанием. С утра, обеспечив всех завтраком и бутербродами , я мчалась в Медгородок на занятия, оттуда где-то в 4 часа, в больницу расшифровывать ЭКГ, а вечером на третью смену - домой. А ведь к занятиям ещё и готовиться надо. Стыдно доктору лепетать.
В моей жизни нередко бывали периоды с такой нагрузкой, когда было ощущение – всё, больше не вынесу, упаду. Спала не больше 4-5 часов в сутки. Ногти стригла в транспорте потихоньку, чтоб не увидел кто-нибудь. От постоянной спешки сердце колотилось и стучало в висках. Усевшись, если повезет, в транспорте, я уговаривала себя - отдыхай, расслабься, всё равно ты сейчас не можешь ничего делать. Дышала глубоко.
Когда широко заговорили об аутотренинге – для меня это не было новостью. Сама жизнь натолкнула меня, хотя я не задумывалась о том, что это метод адаптации к требованиям, предъявляемым организму. Мне он неплохо давался. И, конечно, выручала опять-таки молодость. Справилась я и на сей раз.


На работу явилась, что называется, подкованная. Хотя диетологию я до того и за науку всеръёз не принимала, теперь зауважала. Даже энтузиазм появился. Я развернула жаркую деятельность.
Во - первых, принялась просвещать работников пищеблока, чтобы кормить больных не как до сих пор, а по научному. Сколько лет всё шло само собой, а тут им стали разъяснять пищеварение, тонкости диет при различных заболеваниях.. Пока шла теория, все вежливо молчали, терпели. Сопротивление малейшим новшествам я ощутила как только от слов перешла к делу. Первым провалился хлорный режим. Раствор наливался в рукомойник, укреплённый на треноге с тазом. Всякий раз, заходя на кухню, я отыскивала злополучный рукомойник в каком-нибудь дальнем углу помещения. Пряча раздражение за внешним хладнокровием, я снова и снова объясняла важность хлорного режима.

Но давление пара нарастало. Взрыв произошёл неожиданно для меня самой. Зайдя в туалет, я не обнаружила там мыла.
    - Девочки, у вас в туалете мыла нет, - миролюбиво заметила я.
    - А у нас его не бывает никогда в последнюю неделю каждого месяца.
    - Как???
    - Вот так. Нам выделенного мыла нехватает.
    - Так вы что, после туалета рук не моете? Или вы за смену в туалет не ходите? – задохнулась я.
Меня явно раззадоривали, но тогда я этого не понимала и поддалась на провокацию. Однажды, будучи дежурным врачом, я снимала пробу.
    - Правда, хорошая каша? – спросила меня пом. повара.
    - Хорошая, - не понимая к чему она клонит, ответила я.
    - А если б она ещё на молоке была?
    - Как, разве она без молока?
    - Без, - был невозмутимый ответ.
    - По раскладке на одну порцию 100 грамм молока положено. Где оно? Сколько порций каши сварено? Что здесь ванны молочные принимают? – совсем уж недипломатично воскликнула я.

Это было уже открытой конфронтацией. И последствия не замедлили проявиться. Уволилась одна работница кухни, за ней вторая и другие потянулись.
До меня больница обходилась без диет. врача. С работой справлялась опытная диетсестра Ира Марковна. При ней и овцы были целы и волки сыты. Моё появление встревожило тихую заводь, нарушило спокойствие. Я то червей в сухофруктах обнаружу, то мотыльков в сухарях, то мясо трупы в анатомке напоминает. И на всё-то я вслух реагирую.
Однажды сам Квартин прошипел мне “тише.” Меня успокаивали, мол, не те черви, что мы едим, а те, что едят нас.
А я другое знала – из-за таких дел, из-за тухлого мяса восстание матросы на “Потёмкине” подняли. Нет, не могла я в этом вопросе поддержать шутливый тон. А тут я ещё на себя добровольно такую муку взяла!

На курсах по диетологии, профессор Говорова познакомила нас с постоянным недельным меню. Каждая уважаемая больница его иметь должна. Я взялась за составление его, не имея представления во что это выльется.
Мне обещали, я рассчитывала, что бухгалтера мне помогут. Я и на счётах не умела считать. Но после первого же обращения, получила полный отказ. Пришлось заняться самой. Что мною двигало? Честолюбие? Думаю, меньше всего. Точно не оно. В нашей больнице не поощряли, не хвалили, не отмечали, не благодарили. У нас была одна объязанность - работать, работать и работать, как лошади в шахте. У нас не бывало собраний. Квартин не признавал “говорильни”.


Только годовое собрание он не мог упразднить. Однажды моя подруга, доктор Бриль на собрании осмелилась произнести крамолу. Она сказала, что нам, участковым врачам очень трудно работать.
    - Покажите доктор Бриль, где написано, что вам должно быть легко, - ответствовал главный врач.
Продолжение разговора не последовало. Говорить никому не хотелось.
Так о каком честолюбии может итти речь. Мною двигало сознание, что делать нужно всё возможное. Мне по сути итти по проторённой дорожке – делать нечего, а это, как показала жизнь, для меня невыносимо.
Кроме того, я упустила время послать всё к “ч – ям”, как говорил Григорий Цалевич. Я взялась за гуж и не могла признать свою недееспособность.


Как бы то ни было, я не сдалась.Порою казалось, что сойду с ума. Надо было составить меню для 15 столов, не считая А, Б и дополнительные. Три раза в день, по три блюда. Каждое блюдо разобрать на ингредиенты. Рассчитать калораж и химический состав, т.е. сколько в нём жиров, белков и углеводов.. Да ещё стоимость этих граммов.. Ужас!!! Теперь это серъёзная работа для компьютера. Тогда же я представляю над такой работой долго корпел немалый коллектив.
Как я могла пойти на такое? Только сейчас передо мною разворачивается полная картина моей деятельности, моего характера, перекошенного воспитания. Я бы сказала о себе - “дура”, но это будет слишком просто и не объяснит почему мне так досталось в жизни.

Я ещё покопошусь в причинах и следствиях этого явления. Хотя мне уже ничто не поможет, но может,  станет менее обидно, легче станет. Когда мы с Вовой проведали умирающего Квартина, он, уже не имея голоса, тихо- тихо произнёс :
     - Не  так  надо  было  жить.
Эти слова он сказал именно мне, потому что я сидела рядом. Но это было потом. А тогда огромное недельное меню в раме всё же украсило пищеблок.
Долго дело делается, да скоро сказка сказывается..
От диетологии меня скоро освободили, устранив меня от греха подальше. Я снова оказалась в своей стихии.

Спустя годы, когда я уже давно работала на скорой помощи, я встретила диетсестру Полину Михайловну. Она сообщила больничные новости. Я спросила, а как меню, всё еще висит?
     - Что вы, Леся Самойловна, его всем комиссиям показывают. Очки зарабатывают. А я не мыслю себе без него работать. Мне заказы на склад ничего не стоит делать. Сёстры мне подают сведения сколько человек на том или ином столе и через несколько минут я подаю заявку на склад. Не зря, значит, Говорова говорила в пользу недельного меню. Начальство моих героических усилий не заметило и словом не обмолвилось. Но, как я уже сказала выше, учло мою разрушительную силу и освободило меня от этой деятельности. Мой выигрыш был в том, что я осталась в стационаре на своём месте, а в чём выиграл Квартин так хитро меня сосватавший на не моё дело – не знаю.

                1996 год


                "НЕ СМУЩАЙТЕСЬ, ДОКТОР!"

     Мне было 42 года, когда я перешла из больницы на скорую помощь. За плечами была работа на периферии, в военном госпитале, в клинической больнице – всего более 20 лет стажа. В больнице за 17 лет я работала во всех терапевтических звеньях –  на участке, в поликлинике, в стационаре, в ЭКГ- кабинете, в общей терапии, в кардиологии и, лаже в диетологии, в реанимационной палате, которую сама организовала по принципу специализированной бригады на скорой помощи. Потому могу сказать, что не боялась никакой работы. Меня неуклонно тянуло в “горячие точки”, а скорая реанимационная служба и была таковой.
     В это время в нашей больнице начались неблагоприятные перемены. Сменилось руководство больницы. Вместо старого, опытного преданного до мозга костей делу, нашего главного врача, появился новый, молодой главврач. За ним тянулись слушки и намёки: вы, мол его ещё узнаете. И узнали. Спустя несколько лет он проявил себя, получив 9 лет тюрьмы за какие-то тёмные дела.
Но это было потом. В то же время, о котором я говорю, просто рушилось на наших глазах то, что казалось незыблемым.


“Ушли” наших стариков – мудрецов, задававших тон, выгодно отличавший нашу больницу. Все они пришли, из разогнанной  в антисемитскую кампанию, клиники Макса Мойсеевича Губергрица.
С их уходом исчез, испарился дух творчества, науки, энтузиазма, преданности делу, дисциплины.. На глазах происходило заболачивание чистого водоёма, затягивание тиной. Становилось трудно дышать, не интересно работать.
И потому, когда наш главный врач, Григорий Абрамович Квартин сообщил мне, что я могу рассчитывать на работу на инфарктной бригаде скорой помощи, я без колебаний согласилась.
   
 Скорая помощь ещё сохраняла традиции Киевской медицинской школы времён известных медиков – Образцова, Стражеско, Яновского.. Она по праву гордилась этими именами.
    Главным врачом Городской Скорой Помощи была Наталья Андреевна Ленгауэр. Скорая помощь была её любовью, её детищем, её домом , гордостью, самой жизнью. Мне очень жаль, что я пришла на скорую, когда начался закат этой замечательной жизни. Но ведь там, где была я, работали такие же люди, сочетавшие профессионализм с преданностью делу, иной раз до одержимости, до самопожертвования. Нигде больше ни до, ни после, я не встречала подобного отношения к своему делу.

Наталья Андреевна была Героем Социалистического  труда, пользовалась большим авторитетом в горздраве. А в коллективе её считали мамой и она чувствовала себя ею. Она не давала в обиду своих сотрудников. Если кто-то проштрафился, сама принимала меры. Она высоко ценила наш труд и обращалась к нам с уважением и, даже, с материнской жалостью. Благодаря своим возможностям, она организовала в Киеве Инфарктную Службу Скорой Медицинской Помощи – вторую в Союзе после Ленинградской. Руководить ею стал молодой, энергичный, грамотный врач - кандидат медицинских наук Владимир Борисович Зильберман. Он создал коллектив таких же энтузиастов – врачей. Дело было поставлено на научно - практической основе. Несколько сотрудников защитили кандидатскую. Вобщем, там кипела жизнь и это меня влекло.
   
Я была принята и после короткой специализации и практики, направлена на вторую подстанцию, сначала на общую бригаду.
Первое дежурство. Бригада: врач, фельдшер, санитарка и водитель. Вызов за вызовом. На подстанцию заезжаем лишь пополнить  медикаменты, и... До 2-х ночи вполне терпимо, с 2-х до 4-х самое трудное время. Голова на плечах не держится, одно желание – спать. Ох, уж этот сон, как он коварен! Пишешь медицинскую карточку, отражающую вызов, диагноз, лечение..
И вдруг в самом конце появляется: “Целую, Люся.”
Это ещё что! Рассказывали случаи попикантнее. Например, после отъезда скорой звонок на подстанцию: - Пришлите, пожалуйста, за вашей санитаркой. А та, бедняга, пока доктор и фельдшер работали, нырнула за штору, да и проспала их уход. И “отряд не заметил потери бойца.”
Моя лаборантка, выполнив свою часть работы, облокотилась на стол и отключилась. В ответ на наше “Мы готовы, Света, пошли” поднимает головку и с блаженной улыбкой нараспев произносит: “Куда- а -а?”  Было и со мной. Диктую фельдшеру описание кардиограммы и прихожу в себя оттого, что он не пишет, а испытующе смотрит на меня.
     - В чём дело, Боря?
     - Вы мне третий раз повторяете то же самое.

Ммм- да.. Но чаще я “целовала.” Спасибо сторожевому рефлексу - срабатывал безотказно. Бывало, только меня “не в ту степь” занесёт - тут же просыпаюсь. Но и проваливалась опять вскоре. Зная за собой такую способность, когда дело доходило до завираний, я, сознавая бесполезность борьбы с Морфеем, тут же откладывала карточку в сторону. Предупреждаю напрашивающийся вопрос – у больного сонливость, как и прочие ощущения своего “Я”, включая сердечную боль и, даже императивные позывы, как рукой снимало.
   
В то первое моё дежурство нас “запустили” на подстанцию после 2-х часов ночи. Я поднялась на второй этаж в комнату отдыха врачей. В неё было втиснуто 2 шкафа, 2 тахты, 2 кресла и вешалка для верхней одежды. Ночью, входящие в комнату, свет не включали, чтоб не нарушить короткий отдых остальных. Вызывали врачей в порядке очерёдности. Если ты заставал товарищей, значит у тебя в резерве какое-то время.
Войдя в комнату и, освоившись в темноте, я увидела одно свободное кресло. Опустившись в него - я услышала шопот. Сидевший в кресле напротив, доктор, сказал:
    - Ложитесь отдохнуть.
    - Там лежат, - так же шопотом ответила я.
    - Но место есть.
    - Там мужчина.
    - Какое это имеет значение.
Я промолчала.
    - Доктор, ложитесь. Не теряйте времени. Здесь на это просто не реагируют.
    - Но мне и в кресле удобно, - слабо защищалась я.
Но коллега не унимался:
    - Поверьте, вы не выдержите. Смотрите, вон у стенки
женщина спит, как дитя. Ну же, доктор, не смущайтесь.
Я легла, прилегла, повисла на краю, чтоб не касаться спящего рядом незнакомого человека. Остаток сна, как рукой сняло. Чтоб не свалиться, я придерживалась рукою, прислушивалась к дыханию с похрапыванием и посапыванием. Сколько времени продолжалась эта пытка? Наверно, недолго. Была объявлена бригада и спящая у стенки женщина, поднялась как по команде. У меня появился повод, я поспешно встала, уменьшая препятстие на её пути. Ничто не потревожило спящего между нами.
Утром я с любопытством рассматривала того, с кем разделила ложе. Его невозмутимость была лучшим подтверждением того, что здесь на это просто не реагируют. Фамилия этого доктора была прямо-таки медицинская – Сулима.


А с тем доброжелательным доктором я ещё раз в жизни встретилась и снова он проявил ко мне удивительную, ничем не объяснимую доброжелательность. Это произошло во время моей последней аттестации. Я впервые так нервничала. Я перестала доверять себе и мне казалось, что я не смогу держать ответ как обычно. Голова пустая. Когда я зашла в экзаменационную комнату этот доктор, видимо, он председательствовал, обращаясь к комиссии, сказал:
    - Этого доктора я знаю. Она прекрасно подготовлена и мы не  будем её
      экзаменовать. Идите доктор, всего доброго.
Я не помню, сказала ли хоть слово или так и не раскрыла рта. Об этом человеке я знала лишь, что он педиатр, что не работал, а подрабатывал на скорой, что потом он заведовал райздравом. Был он молод, имел семью и производил впечатление утончённого интеллигента. Почему ко мне так отнесся - не знаю  и, хотя и очень запоздало, благодарю.

                1993 год


                ГРИГОРИЙ  ЦАЛЕВИЧ  ПИНЕС

    Так звали моего главного учителя и наставника. Я  никогда не забуду его. Считаю, что мне очень повезло, что ему я обязана тем, что сформировалась как врач. Я одна из его многочисленных учеников.
Наше поколение уже уходящее, но те, кто ещё есть, помнят и чтут этого замечательного врача, педагога и человека. Желание рассказать о нём у меня давнее. Мне хотелось привлечь коллег к этому делу, но жизнь разобщила нас и мне придется ограничиться тем, что знаю я лично.


О плохом говорят достаточно. Главный герой сейчас отрицательный, как реальный, так и вымышленный. О нём пишут, его показывают, не заботясь о том, что тем самым и воспитывают. Для наглядности приведу один пример.
Двое парнишек, посмотрев фильм, повторили “подвиг” его героев. Они улеглись на скоростной дороге между рядами мчащихся машин и были убиты..
Нужны ли комментарии? Пожалуй – да. Каковы учителя – таковы ученики. У каждого времени свои Матросовы. Сейчас неокрепшие умы пичкают ядом преступлений, будто нет ничего кроме выстрелов, убийств, насилия и разврата. Будто господь создал только преступников и их жертвы, полицейских и лойеров (теперь это слово употребляется шире, чем прежнее “адвокат” и с каким-то другим оттенком). Зла хватает и потому о нём надо знать, с ним бороться. Но чтоб воспитывать, чтоб жить и чувствовать нормально, следует и добро показывать во всех его проявлениях, учить ему. Кроме отрицательного, должен быть и положительный герой.


В данном случае речь пойдёт о нём. Помимо всего, здесь прозвучит и тема взаимоотношения врача и больного, что тоже очень актуально.
    Ещё, будучи на 3 курсе института, я познакомилась с Григорием Цалевичем. Он не читал лекций на нашем факультете, не вёл практических занятий, но принимал экзамен. Мы порядком передрожали, потому что до нас дошла слава о нём, как об очень строгом экзаменаторе.
Спустя 8 лет судьба свела меня с Г.Ц. на много лет совместной работы. И я уже не с чужих слов узнала его.


В 1956 году, “из дальних странствий возвратясь”, я была принята на работу в “Первую Городскую Клиническую больницу Печерского района города Киева”. Таково её полное имя отчество. В дальнейшем я буду сокращать его, обходясь лишь названием “1-ая Печерская больница” или ещё короче “Больница Квартина” по имени главврача.
Под этим именем её знали в городе, как среди населения, так и в горздраве. Она пользовалась известностью и заслуженным авторитетом. Её внешний вид никак не соответствовал этому статусу. Основной корпус представлял весьма небольшое 2-х этажное здание. Еще одно, поменьше, вмещало лабораторию, аптеку и прозекторскую. Совсем не впечатляющими были одноэтажный административный корпус, а также  одноэтажное небольшое здание с профессиональным  прозвищем “аппендикc”, что означает отросток. В нём  размещалась половина 2-го терапевтического отделения. Другая половина отделения была в главном корпусе на первом этаже, рядом с рентгенкабинетом и физиотерапией. Главврач Квартин жил во флигеле основного корпуса. Всё это, особенно основной корпус, нуждалось то в текущем, то в капитальном ремонте, потому  что было старым и не типовым. Больницу от жилых домов отделяли сами её постройки в виде карэ и дощатый забор. Внутри этого хитрого хозяйства был небольшой двор, часть которого была отведена под место отдыха для больных. Но я их там не видела.


    Не этим славилась наша больница. Мы, признаться, и не задумывались над её “внешностью”. Она славилась организацией дела и руководством. А вот в этом ей трудно было найти равных. Мы уважали нашу больницу и с чувством достоинства называли место своей работы. Говорят, “Не место красит человека, а человек красит место”. Это в полной мере можно было отнести к нашей больнице. Кто же были эти люди. Во-первых, сам главврач Григорий Абрамович Квартин. Я уже сказала, что он жил при больнице. Он всегда был на своём посту. Мог и ночью пройтись по отделениям, проверить где что и как. На работу он являлся раньше всех и шёл в административный корпус. Дверь в его кабинет в это время была распахнута и к нему можно было зайти запросто с любым вопросом. Сотрудники собирались лишь через час.
Но Квартин был не только администратором, руководителем всех и вся, он был хорошим хозяйственником и, что самое важное, он создал такие кадры в больнице, которые были подстать институту. Он и сам был полноценным лечебником, хорошим хирургом и одновременно заведующим отделением.


Конечно, у него был опыт в этом деле. Будучи молодым врачом до Отечественной войны, он заведовал одной из самых крупных больниц города – Октябрьской, на которой базировались все клиники 1-го медицинского института. Его знали и он знал весь профессорско-преподавательский состав. И потому, когда наступили чёрные времена и разгромили клинику М.М.Губергрица, когда научных сотрудников разогнали кого куда, Квартин не растерялся  и пригласил  в свою, теперь уже маленькую больницу, этот “генералитет”, расставив его во главе отделений. Ход гениальный. Он не побоялся даже, что в таких случаях употребляли слово “синагога”.
Так в больнице Квартина оказался Григорий Цалевич Пинес. А уж на таких, как он можно было положиться. Они внесли институтскую струю, а это означало постоянную учёбу, высокую требовательность, умение мыслить, работать с книгой, профессиональный рост. Практика и теория шли рядом. Кто хотел, тот не коптел, а добросовестно работали все – иначе просто было нельзя.


Когда я была принята на работу в больницу Квартина, то оказалась под началом Г.Ц. Пинеса  во 2-ом терапевтическом отделении. Терапевты были участковыми врачами и 6 месяцев в году работали на участке, 3 месяца вели приём в поликлинике, а 3 месяца работали в стационаре. И это тоже квартинская установка, а может находка. Я не знаю была ли ещё больница в Киеве, которая работала по 3-х звеньевой системе. Представьте работу врача, который в один день должен обслуживать вызовы и вести приём в поликлинике или  бежить с участка в больницу. Это не только трудно для врача, не только съедает время, вынуждает вечно торопиться, но при этом страдает и качество обслуживания. Ведь нагрузка велика, некогда задуматься. При нашей системе, хотя тоже было достаточно трудно, но ты не разрывался на части и мог целиком отдаться делу то ли на участке, то ли на приёме, то ли в стационаре.  Смена цикла происходила чётко по графику. Я многие годы знала, что с 1-го марта по 31мая я работаю в стационаре. А там школа, курсы усовершенствования на ходу под руководством Г.Ц.


Речь сейчас о нём. Говорю заранее, что ничего и никого не идеализирую. У всех есть свои недостатки и слабости, но  в сравнении с достоинствами они невелики и в данном очерке неуместны. К тому времени, как я узнала Г.Ц. он был уже немолодым человеком. Среднего роста, лысый, в очках с очень толстыми стёклами в простой оправе. Лицо чистое, голос негромкий, но ясный с отчётливой дикцией. Движения быстрые, энергичные. Костюм безукоризненный, словно с иголочки. Во внешности всё аккуратно, скромно и достойно.
Всё настолько гармонично сходилось, что по-иному его представить было невозможно.
Позже портрет дополнился деталями.
Зрение у Г.Ц. было настолько слабым, что даже пользуясь очень сильными очками, читая, он водил носом по бумаге. Ходил он легко, быстрым шагом, одним плечом вперёд. У него был выраженный сколиоз. Самое необычное в нём были руки, кисти с их длинными пальцами-щупальцами. Эти пальцы жили как-бы отдельной жизнью, они шевелились. Своей сверхчувствительностью они дополняли недостаток зрения. Когда Г.Ц. пальпировал живот больного по методу Образцова скользящей, последовательной, глубокой пальпацией, то получал максимум сведений о состоянии внутренних органов брюшной полости.

Памятью своей он поражал. Рассказывали, что когда ему давали наркоз, то он читал Гомера. Больному, поступившему в отделение спустя годы, он  говорил: “Я вас помню. Вы лежали в третьей палате под окном и у вас была пневмония”. Это не было желанием блеснуть. Скорее, это была проверка памяти. А ещё, это мгновенно устанавливало доверительный контакт с больным, что является важным фактором успешного лечения. И больные верили ему и нам, его продолжению.
На работу Г.Ц. приходил на час раньше, успевал переговорить с дежурными сёстрами, со старшей мед. сестрой. Ко времени пятиминутки, он знал обо всём, происшедшем за ночь.. О том, что было в промежутке между рабочим днём и ночью, он узнавал накануне вечером, переговорив по телефону с дежурной сестрой и дежурным врачом.
В отделении существовал чёткий порядок работы. После пятиминутки врачи получали истории своих новых больных и начинали знакомство с ними по всем правилам: опрос, осмотр, подробная запись данных..

В это время Г.Ц. смотрел с каждым врачом тяжёлых больных. Дальше, врачи знакомили Г.Ц. с новыми больными, которых они уже осмотрели. Г.Ц. в свою очередь смотрел их, ставился предварительный диагноз и делались назначения.  И только затем начинался плановый обход. С каждым врачом плановый обход Г.Ц. делал 2 раза в неделю. Таким образом, каждого больного он видел 2раза в неделю. Это помимо дня поступления и дня выписки. А тяжёлых больных Г.Ц. смотрел ежедневно. И это не были просто осмотры, над каждым думали, работали. Нет, не зря больные относились к нам с доверием и уважением, стремились, уж если лечиться, то в этой больнице.
Своих врачей Г.Ц. проверял, контролировал постоянно, держал в тонусе. Это было, я думаю, не от недоверия, а из педагогических соображений и чувства ответственности за всё, происходящее в отделении.
 
Такое положение несколько ущемляло нашу самостоятельность, но приходилось с этим мириться. Да и потом, этой самостоятельности хватало на участке и в поликлинике - 9 месяцев в году. Г.Ц. требовал абсолютной честности. Он призывал быть честным с собой. Его типичное выражение: “Тамара, посмотрите на меня своими честными глазами”. Одну ложь он всё же признавал – не говорить больному убийственную правду. Мне это не давалось, я предпочитала всякие компромиссы, смягчения  прямой лжи, сказанной убедительным тоном. Между нами даже произошла маленькая размолвка по этому поводу.
От рака лёгких погибал человек в страшных мучениях. Он задыхался, мы были бессильны ему помочь и каждый день на обходе  было очень трудно находить сколько-нибудь приемлемые слова. И вдруг на плановом обходе Г. Ц.
обращается к больному бодро, обнадеживающе. Больной притом человек культурный, умный, образованный, он ведь всё понимает. На моё замечание что лгать не имеет смысла, Г.Ц. резко возразил что, мол, а вы бы хотели чтоб я сказал что он обречён и ему ничто не поможет..

Ну, а я молода, горяча и высказываю своё понимание вопроса. Как-то я невольно услыхала конец фразы по которой я поняла что речь между главврачом и зав. отделением обо мне, как о новом члене коллектива. Я услыхала конец фразы “...только немного строптивая”.
Да , был грех. Я поначалу огрызалась понемногу, потом перестала реагировать на все эти - “Вы сволочная женщина, Лидочка, как вы могли меня так подвести. Это должно было быть сделано вчера. Потрудитесь немедленно запросить амбулаторную карточку больного”. Или:”Тамара, вы эквус, почему я не вижу анализ кала больного”. Ну, мало ли почему, может у него задержка стула, ведь больной с пневмонией и поступил только вчера или 2 дня тому назад..


Он и себя не щадил. Мало – мальская погрешность за которой он не уследил и удар ладонью по лбу “О, я старый дурак, как я мог то-то и то-то. . .” или обхватывал голову руками и сокрушался: “Как я мог сесть в такую огромную галошу!” Нет, положительно я была неправа в своём неприятии этих особенностей Г.Ц.
К патолого-анатомическому вскрытию мы готовились очень серъёзно. Это был экзамен нам, нашей работе. Когда больной умирал, врач писал посмертный эпикриз, отражавший всю историю болезни, диагнозы и лечение. Г.Ц. собирал всех врачей отделения. Зачитывался эпикриз, потом каждый высказывал своё мнение по поводу диагнозов основного, сопутствующих, осложнений и причины смерти. Г.Ц. делал пометки кто что сказал, а затем сообщал нам своё заключение и история болезни передавалась в прозекторскую. Больше мы к ней  не прикасались до самой патолого-клинической параллели. Ни о каких поправках, переделках, как это мне случалось видеть в других местах, здесь не могло быть и речи.


На патолого-клинической конференции первое слово даётся врачу, который вёл больного. Он подробно докладывает всю историю болезни, начиная с анамнеза, данных  обследования, в том числе и дополнительных методов – лабораторных, рентгенологических и других, а также лечения, течения болезни и т.д. Заканчивает окончательными диагнозами: главным, сопутствующими, осложнениями и причиной смерти. Затем патологоанатом зачитывает результаты вскрытия, патогистологические данные и патолого-анатомический диагноз. Потом следуют прения. Если случай в чём-то негладкий или представляет особый интерес, или совпадает с научной плановой тематикой, то кому-то из докторов поручают подготовить реферат. Конференцию заключает руководитель всей научной работы больницы.

Эта роль неизменно принадлежит нашему Григорию Цалевичу. Помимо глубоких и обширных познаний, Г.Ц. прекрасно умеет строить логические выводы и ясно их излагает. Такому разбору подлежат все случаи смертельного исхода. В них участвуют врачи всех трёх терапевтических отделений.
Но этим научная работа не исчерпывается. Периодически происходят общебольничные научные конференции по разработанной тематике, которая распределяется между специалистами всех профилей. На этих конференциях присутствуют врачи всех звеньев объединения, т. е. врачи поликлиник (в нашем объединении их две плюс производственные поликлиники и медсанчасти). И здесь председательствует Григорий Цалевич с его ясным умом, блестящей эрудицией, исключительной памятью, редкостным расположением к логическому мышлению в сочетании с не меньшим умением донести материал до слушателя.


Наши “старички” всегда занимались частной практикой. Они начинали в то время, когда это было естественным. Занимался ч.п. и Григорий Цалевич. Но и в этом вопросе были у него твёрдые принципы. Он никогда не принимал больных в рабочее время, не принимал на работе вообще. Он также не оказывал частные услуги больным жителям нашего района. Он говорил, что если они нуждаются в его помощи, то могут получить её официально и совершенно бесплатно. Нам, изуродованным воспитанием, внушавшим только обязанность работать сколько потребуют, было внушено также, что о деньгах говорить непристойно, что это грех и стыд. А Г.Ц. говорил, что если он отдаёт свой труд, время, силы, знания, то он за это вправе получать денежную компенсацию. Лично я не смогла никогда сломать в себе стереотип, перестроиться, была безотказной и никогда не принимала благодарности из рук пациента. Это уже, как горб. Но Цалевича я не осуждала, тем более, что он поступал честно, без лжи, без жеманства. 
   
Я уже говорила о манере Григория Цалевича одеваться. Интересно как он питался. За все годы я никогда не видела чтобы, находясь на работе с 8-ми утра до 4-х часов дня, он ел что-либо, кроме 1-2х галет, которые не спеша отламывал маленькими  кусочками. Заканчивал он трапезу несколькими глотками холодной воды из-под крана.
Только в это время можно было переброситься с ним на отвлечённые темы. Однажды я расхрабрилась:
    - Что вы кушаете дома, Григорий Цалевич, или Вы вовсе не едите?
    - Ну что вы, ем, конечно. Мне Ива Яковлевна дает гречневую кашу с мясом. А
      потом я ещё чай пью.
С сотрудниками Г.Ц. был неизменно вежлив, не распекал, не повышал голоса и соблюдал дистанцию. Даже праздники не составляли исключения. Он не растворялся в “массах”.
   
О личной жизни сотрудников у нас в коллективе не было принято говорить, да и времени не было. Не распространялся об этом и Г.Ц. Но мы знали, что жена его умерла от рака печени, что она была одной с ним профессии и не только: она была его глазами, его другом. Знали, что живёт он с сыном, ставшим тоже врачом и с сестрой жены – очень больной женщиной, к которой относится с уважением, заботится о ней.

Конец Григория Цалевича был трагичным. Против наших старых сотрудников была начата кампания, под руководством патолого-анатома, бывшей секретарём партийной организации Окаёмовой Г.И. Первым вынудили уйти Литинского Абрама Сеуловича. Он сопротивлялся. Г.Ц. был горд. Он говорил: ”Я не стану ждать, чтоб со мной проделали то же. Я уйду прежде, сам”. И он ушёл.
Был он ещё трудоспособен вполне, имел известность в городе и понемногу занимался частной практикой. Однажды, возвращаясь с визита домой, он был сбит троллейбусом, буквально, напротив его дома. Подвело зрение.
Примечательно, что когда мне случалось одновремённо с ним уходить с работы, я всегда испытывала страх, видя как он стремительно, не глядя под ноги, переходит улицу с двумя рядами трамвайных линий. Смотреть ему было бесполезно – всё равно не видел. Мне всегда хотелось ему помочь, я даже однажды сделала попытку придержать его, но он сказал, что не нуждается в помощи.


Вспомнилось это, когда он погиб. Хорошо, что не мучился. Пять дней пролежал в реанимации  Октябрьской больницы и умер, не приходя в сознание. Вова посетил его там. К Вове Григорий Цалевич проявлял особую теплоту, не свойственную ему в обращении с другими людьми.
Хоронили Григория Цалевича на  кладбище Берковцы, что на Гостомельском шоссe. Мы прощались с нашим Учителем, больные с доктором, которому обязаны были здоровьем.
С уходом старой гвардии, погибала сама больница.


Квартину предложили выбор - заведовать больницей или отделением. Он выбрал отделение. Но вскоре вынужден был уйти. Его взяли в поликлинику завода Арсенал. Между Арсеналом и нашей больницей была многолетняя дружеская связь, основанная на взаимном доверии и уважениии. Врачи нашей больницы традиционно работали в поликлинике завода “Арсенал” по совместительству. Так что Квартина приняли как родного. Но он стал быстро сдавать. Умерла его жена - Анна Тарасовна, а спустя некоторое время умерла и Тина – няня, жившая в семье с 1928 года, фактически - член семьи. Наконец, и его здоровье развалилось. Их семья была неблагополучна по туберкулёзу. У Григория Абрамовича обострился процесс. Быстрым темпом стала прогрессировать болезнь Паркинсона. Поговаривали, что у него обнаружен рак лёгких.

Мы с Вовой пришли к нему в больницу для учёных. Это было прощанье. Я повторяюсь, но как здесь без этого, ведь последние слова так важно услышать. Я часто с болью вспоминаю, что не удалось проститься ни с папой, ни с Вовочкой. Он ведь звал меня, что-то главное хотел сказать. Не суждено было..А Квартина я услышала, хотя говорил он тихо и я наклонилась чтоб расслышать слова:
    - Не так надо было жить, - произнёс он.
    - А как ? -  хотелось спросить. Но, конечно же, я не стала спрашивать.
О чём он думал, о чём сожалел? Может быть о том, что обломал крылья Вове, или отказал Лидочке Бриль в госпитализации её мамы, мотивируя отказ тем, что она не нашего района, или что доктору Колесовой не дал несколько дней отпуска чтоб съездить на родину похоронить маму.. Да мало ли ошибок совершает человек на своём жизненном пути. Окуджава оправдывал Высоцкого: “Как умел – так и жил, а безгрешных не знает природа'.

Тем и славны мудрые слова, что они так просто говорят о важном. Эти слова оправдывают лишь тех, кто имел чистые и высокие цели, кто жил не для себя, а для людей, не щадя себя. Я думаю, что мои учителя такими и были, что они не зря жили на  свете и достойны светлой памяти.
Вова очень намучился пока добился того, чтобы на могиле Г.А. Квартина был воздвигнут памятник. Но важнее та память, которую хранят люди в своих сердцах. У Григория Цалевича есть продолжение в лице его сына Анатолия Григорьевича, давшего в свою очередь новые веточки - сына и дочери.
Я подарила Толе свои воспоминания о его отце и моём Учителе. Он положительно отозвался об этом труде, сделав уточнение: его папа сырую воду из-под крана не пил. Видно, у папы от сына были маленькие секреты. А ещё, что и не Гомера он читал и не на греческом. Здесь я сдаюсь – поверила легенде. В остальном за достоверность ручаюсь.

    С уходом создателей, погибало и их детище - больница. Я не переставала диву даваться - как можно разрушить так быстро и основательно. Изменилось всё на корню. Не только начальство, но даже те люди , что были прежде, сам дух больницы и её имя. Не стало больницы Квартина или Первой Клинической Больницы Печерского района города Киева. Вместо этого появилось безликое название 12-ая гор. больница.Это была одна из цепи начавшихся с начала 70-десятых решительных перемен. Неотвратимо надвигалось что-то жёсткое, непримиримое, неведомое. Трудно было всегда, а становилось страшно.

Я покинула Родину в 1991 году. Это был ещё Советский Союз. Он был очень болен, безнадёжно. Но всё же представить себе что произойдёт конкретно никто бы не смог. Дважды я посетила Киев. Он очень красив, но другой, чужой. Там люди новые - и речь, и нравы, и даже физически они изменились. Всё поставлено с ног на голову. Те, кто почитались как герои поменялись местами с теми, кто был кровавыми бандитами. В ночном кошмаре невозможно было увидеть Петлюру и Бендеру национальными героями Украины. Их имена дают главным улицам, ставят им памятники. На центральной площади, окрещённой площадью “Нэзалежности” (независимости) на развалах неисчислимое количество брошюр пестрит словом  “жид” и внушает новым поколениям, что это смертельные враги и как с ними разбираться. Когда я была последний раз в Киеве в 2003 году, я всё это видела своими глазами.

Не представляю своей там жизни, если б не эмигрировала. Как бы я работала, как бы дружила с людьми, как  бы могла дышать в этой юдофобской атмосфере.. Насчёт антисемитизма весь Советский Союз, Украина особенно, отличалась и мы были полузадушены, но то,что сейчас - эта обнажённость, бесстыдство, всё, что принес с собой Ющенко. Воссоединение с Западной Украиной, превзошло все опасения. Стало ли лучше самим украинцам не знаю. До сих пор в Украине идёт грызня за власть между своими. А что касается таких как мы, то там вообще нет места. Не представляю себя там, где в открытую унижают человеческое достоинство.
Может тем, кто не дожил - на самом деле повезло.

Я намерена была говорить только о Григории Цалевиче Пинесе, о больнице, о нашем главвраче Григории Абрамовиче Квартине, но пришлось задеть и вопрос о тех принципиальных переменах, которые произошли после их ухода; как одно за другим разваливалось то, что создавалось с такой преданностью, таким тяжелым трудом во благо людей, несмотря на всевозможные препятствия.
Есть всё же повести на свете ещё печальнее, чем повесть о Ромео и Джульетте.

                1994 год

P.S  Исчерпать воспоминания многолетней работы невозможно. Они все хранятся в памяти. Люди с которыми я прошла свою трудовую жизнь, достойны памяти и благодарности. Многих из них я пережила и сочла своим долгом оставить о них след ещё и потому, что таких  больше не встречала нигде. Все опасения и страхи, к сожалению, оказались не кошмаром. Крутые перемены требуют времени. Будем надеяться на лучшее.
Леся Каплун.