Был жаркий день, и по пыльной дороге, закручивающейся куда-то далеко, в сторону горизонта, шествовало двое мужчин. Вроде и шли они в одном и том же направлении, вроде и рядом друг с другом, но попутчиками все же не были. Время от времени один из них поглядывал на другого злым взглядом, но шли они в молчании.
Солнце палило немилосердно, как бы желая испепелить мир, вся природа дышала с трудом, но у этих двоих не было заметно ни малейшего следа усталости. Все же, когда им встретилась обширная роща старых деревьев, они свернули с дороги и углубились в ее сумрак, но постороннему наблюдателю могло показаться, что это не совсем так, что они все же не ищут тени, а в тени — отдыха и облегчения. Странники не снизили темпа марша и продолжали идти большими уверенными шагами, словно бы прекрасно зная, куда им нужно попасть. И, наконец, дошли. Добрались до поляны, поросшей травами, а посредине нее росло одинокое дерево. Оно было еще молодым, но красивым, стройным и крепким на вид.
Первый из странников, все время державшийся левой стороны дороги, приблизился к дереву, окинул его нежным взглядом, погладил шершавую кору и вырезал на ней знак треугольника, словно бы взял его во владение и отметил своим знаком. Может быть, он собирался позднее срубить его и использовать для чего-нибудь? Видимо, так оно и было.
Когда первый из них отошел, и его силуэт затерялся между стволами деревьев, — второй, тот, который ранее держался правой стороны дороги, стоявший до поры сбоку, подошел к стволу. Он охватил его грустным взглядом, обнял руками, провел ладонью по знаку треугольника, поникшему при этом прикосновении, а затем встал на колени, склонил голову и оперся лбом о шершавую кору. И тогда листья на дереве задрожали, как будто в предчувствии надвигающейся бури...
Наконец и второй из странников поднялся и двинулся в ту же сторону, куда удалился первый... а через пару минут и он как бы растворился в древесной колоннаде.
Небо нахмурилось, внезапный порыв ветра, раз и другой, потряс ветвями одинокого дерева, росшего посредине поляны, сбросил с него добрую пригоршню листьев, закрутил их в каком-то безумном вихре, a потом прекратился и стих...
* * *
— Погляди, сынок, какое стройное дерево! Спилим его, получатся две балки на стропила. Правда, одна длинная, а другая — покороче, больше из него не вытесать.
Слова эти произнес уже поседевший и слегка сгорбившийся от знойной, тяжелой работы еще довольно крепкий мужчина с плотницким топором. А обратил он их к своему высокому спутнику, на вид сильному и весьма пропорционально сложенному молодому человеку, на глаз 20-23 лет, несшему пилу. Обыкновенную двуручную пилу, в обиходе называемую «мое — твое».
— Нет, оно еще не созрело, не пришла ему пора. Только на вид такое дородное, а когда его обтешут, окажется слабеньким и не поднимет той тяжести, которую на нем нужно будет удержать. Пусть еще поживет...
* * *
Когда дерево созрело, его спилили и очистили от коры. Ветви и веточки собрали в кучу и сожгли, дабы ветер, развеявший пепел, удобрил окрестную почву. А затем стройный ствол отвезли в плотницкую мастерскую. Это была уже не та мастерская, что несколько лет назад. Старый мастер умер, а молодой не мог сам в одиночку справиться со всеми заказами и потому решил бросить плотницкое дело и заняться чем-то совсем иным…
Когда привезли ему этот ствол и выпрягли сухонькую, тощую лошадку, с трудом его приволочившую, молодой плотник вначале как бы в знак приветствия слегка подул кляче в губы и необычайно деликатно и нежно погладил их. Прижался щекой ко лбу животного, похлопал по шее и обратился к стоящей неподалеку женщине, выглядевшей лет на сорок:
— Мама, очень тебя прошу, принеси немного меду. Того, что засахарился и затвердел. Отломай он него кусочек, да не скупись, а так, от души, ладно?
Сам же продолжал гладить лошадку и шептал ей что-то на ухо. Мать принесла большой ломоть меда. Он поблагодарил ее взглядом.
— Ну, старикашка, попробуй-ка, как это вкусно, — и поднес коню сладкий и ароматный ломоть под самую морду.
А тот деликатно взял его бархатными губами и какое-то время мусолил языком, как бы наслаждаясь вкусом, а затем проглотил
— Ну как, старикан? Ты, видать, ничего подобного в своей грустной жизни не пробовал...
Конь как будто понял и тихонько заржал.
Увидев это, черный кот и рыжий пес выдвинулись вперед: кот, чтобы потереться о ноги молодого плотника, а пес, — чтобы подставить ему лоб для ласки. Каждый желал получить свою долю нежности.
— Ну, будет, будет уже, — говорил плотник, не отказывая им в ласке.
А когда животные, наконец, разбежались, каждый в свою сторону, он обернулся к людям, доставившим ему сырой ствол дерева.
— Это уже последняя работа, какую я беру. Следующую поручите кому-нибудь другому.
— Но ты же лучший плотник в округе!
— Это последняя работа, какую я беру — твердо повторил он. — Скажите только, что мне сделать из этого ствола?
— Обтеши ровненько в квадрат, раздели на две части — длинную и короткую, выдолби углубления для поперечного соединения... и все...
— Значит, мне придется сделать... крест?
— Вот именно...
* * *
А когда молодой плотник, которого теперь называли учителем, через три года странствий и неустанных рассказов о любви, правде и добре вновь появился в канун очередной Пасхи в священном городе Иерусалиме, приветствуемый толпой словно царь, хотя он ехал на неоседланном ослике, сыне ослицы, к тому же взятом напрокат, а не на благородном арабском скакуне, украшенном золотым чепраком, — то так напугал своим появлением тех, кто обладал властью, деньгами и кто правил душами, что те замыслили убить его. Решили уничтожить раз и навсегда добро, любовь, правду и саму жизнь.
А когда его уже оплевали, когда высмеяли, когда подвергли издевательствам и истязаниям, то положили ему на плечи старательно вытесанную балку. Он сразу же почувствовал под пальцами свою работу. Прикрыв глаза, он слегка заколебался под тяжестью и медленно отправился в свою последнюю дорогу...
Толпы набожных, рассудительных и порядочных, построенные в двойную шеренгу вдоль пути, ведущего к Лобному Месту, глумились над ним и заливались смехом... горстка женщин плакала... а из тех двенадцати мужчин, что были его учениками, друзьями, почти сыновьями, лишь один не убежал во внезапном переполохе, а другой, тот что его предал и продал за горсть монет, уже успел повеситься в отчаянии...
И разминулась с ним лошадка, та самая, тощая, которая когда-то притащила ему ствол, и которой он дал попробовать сладость меда... и хотела эта лошадка помочь, хотела этот ствол лбом подпереть, чтобы помочь измученному, стала она расталкивать плотную шеренгу зевак, была уже вот-вот, почти рядом, но хозяин стегнул ее кожаным бичом раз, другой, десятый, ругаясь при этом громко и безобразно... и упала лошадка на колени... и сердце ее разорвалось...
* * *
Он висел, обнаженный, между небом и землей. Висел на дереве, которое некогда обнаружил в лесу, на том дереве, которое сам обтесал, на дереве позора, между двумя разбойниками. Прибитый за руки и за ноги большими гвоздями из кованого железа с тупыми квадратными головками...
И здесь же, у его стоп, стояли мать и единственный из учеников, тот, который не испугался и не устыдился своего учителя. На их лицах можно было прочесть тоску, но глаза у них были сухими. Может быть, они уже выплакали все слезы? Кто знает?..
Огибая ноги разных зевак, к кресту пыталась подползти рыжая дворняга, но какой-то набожный левит дал ей такого сильного пинка, что пес, скуля, свалился на каменистый склон, калеча свои бока и сломав одно из ребер.
А повешенный на дереве, сгорающий на солнце, жаждущий, напоенный уксусом и желчью, чтобы мучиться еще больше, закричал в полный голос:
— Боже мой, Боже, зачем ты меня оставил?!
Дворняга снова попыталась подползти к ногам своего хозяина, и вновь очередной пинок отбросил ее прочь...
А повешенный на дереве, несмотря на боль, раздирающую все тело, огляделся вокруг. На солнце серебрились оливковые рощи, где-то там, за городом, зеленели полоски полей, поросших молоденькой пшеницей, в воздухе чувствовался запах весенних цветов… тогда он прикрыл глаза, единственная слеза стекла по его щеке, в последний раз он испустил воздух из легких, и голова его свесилась на грудь... потому что, в конце концов, боль разорвала его сердце в клочья...
Тело его бессильно обмякло, и тогда солдаты, пришедши... увидели Его уже умершим, и не перебили у него голеней, но один из воинов копьем пронзил Ему ребра и тотчас истекла кровь и вода (Ио. 29, 33-34)
И так висел он на этом дереве позора, пока солнце не затмилось, и земля не задрожала, пока завеса в святыне не разорвалась надвое... и вся природа не окаменела, объятая грозой... пока птицы не замолкли и даже ветер не задержал дыхание... и лишь единственный пес, который, наконец, дополз до стоп Замученного, глядя в глаза его матери, не завыл долгим и протяжным воем, но один единственный раз...
Тем временем Он все еще висел на кресте, на дереве позора... а ветерок, который мягко овевал Его пресыщенное горячкой тело, не успевшее еще остынуть, взял Его под защиту у этого Древа, переставшего быть деревом позора, запев дрожащим и шипящим голосом:
Склони свои ветви, дерево святое, облегчи свои распростертые члены.
Оставь теперь свою суровость, пребывавшую в тебе от рождения.
Опусти легонько и тихонько Тело Царя Небесного...
— Воистину, он был Сыном Божьим, — побелевшими от страха губами прошептал римский сотник, тот, который пробил копьем Ему бок. И повторил это еще раз, вытирая кровь, брызнувшую из бока Казненного на его больные, понемногу зарастающие бельмом глаза. А в них в одно мгновение вернулась вся прозрачность и вся сила и острота его зрения, ибо эта кровь их исцелила
— Ой, а как же ты это докажешь? Сыном Божьим, ну сразу же Сыном Божьим, — знаток Писания нахально схватил солдата за руку. — Ну, докажи, что он был Сыном Божьим. Это только твоя вера, ничего не имеющая общего со знанием. Ну... так что ты мне на это скажешь?...
Римлянин резко повернулся к нему.
— Уходи! Оставь это!
— Но ведь... вера... знание... тебе не должно верить... я дам тебе знание... ты будешь знать... Без знания ты как слепой... блуждаешь наощупь... Я дам тебе знание! Ты познаешь добро и зло.
Но солдат, только что прозревший, уже не слушал брызгавшего слюной и отчаянно жестикулирующего нахала. Быстрым пружинистым шагом подошел он к матери Казненного и к молодому человеку, бывшему вместе с ней.
— Послушайте, я сделал то, что был обязан. Я солдат... Можете ли вы меня простить?
— Я знаю. Как твое имя, сынок? — спросила женщина.
— Лонгин... — он поколебался с минуту, а потом добавил — мать...
* * *
Перед могильной пещерой, вход в которую был закрыт большим круглым камнем, горел небольшой костер. Откуда-то из зарослей доносились таинственные шепоты ночи, какие-то потрескивания, птичьи голоса, уханье сов, видны были неясные тени, дрожавшие на покрытой щебнем дорожке, ведущей вглубь сада.
Римские солдаты под предводительством сотника Лонгина держали стражу. Так им было приказано. Было холодно, и каждый хотел поместиться поближе к огню.
В это время что-то зашевелилось в кустах, послышался треск ломаемых сухих веток. Один из римлян вскочил и положил ладонь на рукоятку короткого меча, называемого gladius, вглядываясь в темноту, откуда доносились эти тревожные звуки. Но сразу же вздохнул с облегчением, увидев, что это всего лишь пес, тот самый, который был на Голгофе, а теперь, хотя побитый и окровавленный, дотащился до могилы своего Хозяина.
Солдаты стали кидать в него камнями, но дворняга не давала себя отогнать. Она только отбегала на безопасное расстояние, а потом снова упорно приползала, прижимаясь брюшком к земле, в сторону камня, закрывающего вход в могилу.
— Оставьте его в покое — сказал Лонгин. — Глядите, неразумное существо, а какое верное, какое преданное. Иди, ну, иди же ко мне, — он протянул руку к животному, — иди сюда и согрейся, потому что и ты замерз.
Пес с недоверием поглядел на солдат, но все же послушался и приблизился к огню. Он лег на живот, вытянул передние лапы и оперся о них головой. Он не спал. Широко раскрытыми коричневыми глазами всматривался в камень, загораживающий вход в пещеру. Казалось, он чего-то ждал.
Время текло медленно, но, в конце концов, небо на востоке стало понемногу сереть. И вдруг... ни с того, ни с сего... во мгновение ока сделалось светло, будто в жаркий полдень, но только вблизи гробницы. Неизвестно откуда взялись какие-то молодые мужчины в блестящих одеждах, которые при каждом движении испускали огненные отблески, и сияли они светом и вспыхивали наподобие зарниц, предвещавших близкую бурю. Один из них сделал жест рукой, и гробовой камень сам по себе с гулом отскочил и рухнул на песок, открывая внутренность пещеры. Тогда из ее сумрачной глубины излилось мощной струей золотисто-белое свечение, как если бы внезапно взорвалось само солнце на небе.
Стражники, ослепленные и потрясенные, отброшенные прочь от пещеры этим блеском, повалились на землю, теряя сознание. Только не утративший сознания Лонгин остался неподвижным на том же месте, а пес с жалобным скулением бросился ко входу в пещеру. Тогда один из молодых людей в светящейся одежде попридержал его за холку, а потом взял на руки. И уже не видно было пса, который как бы растворился в неземном свете, хотя еще какое-то время слышно было его счастливое, переполненное радостью скуление и потявкивание…
пер. с польск. А. Нехая