ЛЮБВИ ВСЕ СТАТУСЫ ПОКОРНЫ
Любовь не картошка – не выбросишь в окошко
(Очень народная русская пословица)
Поскольку я по причине всяческих своих недугов частенько посещал поликлинику, да и детишек медицинских работников училось в нашей школе предостаточно, у меня среди части медицинского населения города появились хорошие знакомые. Не помню где, когда и через кого я познакомился с офтальмологом нашей поликлиники Идой Петровной Давыдовой. Несмотря на большую разницу в возрасте (мне около сорока лет - ей около восьмидесяти), у нас завязались добрые, дружеские отношения - к каждому празднику мы в обязательном порядке обменивались поздравительными открытками. Дом, в котором жила Ида Петровна, находился по существу в одном дворе с музыкальной школой, в которой я работал. У подъезда дома была скамеечка, и я нередко, идя в школу, заставал Иду Петровну, отдыхающей на этой скамейке. У меня всегда в запасе бывало немного времени, и я не прохожу мимо, а присаживаюсь рядом и несколько минут мы обсуждаем некоторые проблемы «быстротекущей жизни». Ида Петровна рассказывает мне о своих успехах в работе по улучшению зрения граждан города Уральска; иногда она берёт меня за руку и, нежно её поглаживая, говорит: «Иван Алексеевич, я вас очень люблю». И я, в свою очередь, очень уважал эту женщину, - замечательного, умного, интеллигентного человека, прекрасного специалиста. Однажды, оканчивая консультацию находившейся у неё на приёме нашей учительницы Ларисы Фёдоровны Редько, на прощание Ида Петровна дала ей «почётное» поручение: «Лариса, передайте привет Ивану Алексеевичу и обязательно поцелуйте его в щёчку». Добросовестно, с усердием похвальным исполненный наказ доктора молодой симпатичной девушкой мне понравился, и я принял его с искренней благодарностью. Как-то в разговоре Ида Петровна мне поведала о том, что у неё есть сестра - народная артистка СССР, которая в молодости была любовницей товарища И.В. Сталина. Я как-то постеснялся сразу уточнить, в какой степени родства была эта сестра, и вот теперь, когда в моём распоряжении оказался такой всемирный «сплетник», я решил добыть документальное объяснение событиям «давно минувших дней»: что за сестра была у моей знакомой, Иды Петровны Давыдовой, и какое место она занимала в жизни нашего «грозного владыки»? Ею оказалась Вера Александровна Давыдова, оперная певица (меццо-сопрано), педагог, профессор, лауреат Сталинской премии. «Её называли одной из лучших исполнительниц партии Любаши в «Царской невесте» Римского-Корсакова, Амнерис в «Аиде» Д. Верди и Кармен в одноименном оперном шлягере Бизе. Более 20 лет - и каких! Вера Давыдова была самой яркой звездой Большого театра. Но сегодня о ней чаще всего вспоминают лишь когда разговор заходит о Сталине, чьей последней любовью принято считать народную артистку. И даже существует версия, высказанная писателем Леонардом Гендлиным в книге «Исповедь любовницы Сталина», что якобы Сталин расправился с маршалом Тухачевским, не поделив с ним любовницу. (КП 14-21.02. 2018).
Как, однако, удивительно устроен мир! Не зря говорится - земля круглая.
КАРЛУША
Какая ж песня без баяна
(О. Анофриев)
В году 1962-м, летом, в каникулярное время, то ли областной, то ли городской отдел культуры предложил радиокомитету организовать трансляцию по радио небольшого концерта, где, между прочим, подающая надежды молодая певица исполнит русскую народную песню «Над полями да над чистыми». Но у певицы этой почему-то не оказалось аккомпаниатора, и радиокомитет, естественно, обратился за таковым в музыкальное училище. Куда же ещё?
Удивительным образом складывалась моя жизнь. И на военной службе, и во время учёбы, и на работе я везде и всегда оказывался на гребне событий. И теперь снова из всех студентов – баянистов, которым можно было доверить столь ответственное поручение, «под рукой» оказался только я. За мной присылают «такси» в виде среднего грузовика и чуть ли не на коленях умоляют поддержать честь училища. Во дела! Делать нечего – прихватив свой старенький баян, в сущей прострации, с чувством обречённости в душе отправился я на «голгофу». До сих пор не возьму в толк, как я «повёлся» на такую «провокацию»? (Не было для меня ничего страшнее в жизни, чем демонстрировать благородной публике себя со сцены, эстрады и т.п.). Явно, обманывая себя, в душе я надеялся, что, как и на экзаменах по истории ВКП(б) в военном училище, выступление состоится не «сей момент», и попозже у меня появится возможность на маневры, на поиск выхода из этой щекотливой ситуации; познакомлюсь с певицей, познакомлюсь с нотным текстом, если таковой у них окажется. Такового, скорее всего, в наличии не будет, и я, с большей долей уверенности, смогу вовремя расторгнуть наше «высокое соглашение». Я приведу им в своё оправдание случай из жизни авторитетного, знаменитого пианиста.
Великий советский хоккейный тренер, Анатолий Владимирович Тарасов, выдавал замуж свою дочь Татьяну – теперь также знаменитого тренера по фигурному катанию на коньках - за прославленного российского пианиста – виртуоза, лауреата международных конкурсов (начиная с юного возраста), профессора Московской консерватории, Владимира Крайнева. В разгар торжества Анатолий Владимирович обратился к зятю с такими словами (примерно):
- Ну- ка, зятёк, сыграй мне на рояле хорошую, задушевную, русскую песню.
- Анатолий Владимирович, извините меня, ради Бога, но я играю только по нотам - вот так примерно ответил своему тестю именитый исполнитель.
И снова хвала Всевышнему: мои предположения, основанные на кое-каком жизненном опыте и некотором знакомстве с порядком организации у нас подобных мероприятий, полностью оправдались. Со «звездой» я так и не встретился, зато узнал «душеспасительную» для меня новость. Из Армии, «отслужив как надо», вернулся домой в Уральск прекрасный баянист, давний и бессменный её аккомпаниатор - мой спаситель, посланный мне моим Ангелом Хранителем – Карлуша Кремер. И я с чистой совестью вернулся домой, хотя и не победителем, но музыкантом, не уронившим престиж моей «Alma mater» и не запятнавшим свои музыкальные честь и достоинство.
Ты никогда не будешь знать достаточно,
если не будешь знать больше, чем достаточно
(У. Блейк).
Все свои недоработки и недостатки, не «побеждённые» за время обучения в училище, я пытался преодолеть, прочитывая большое количество учебного материала, как непосредственно по баянному исполнительству, так и по всему тому, что мне могло помочь уже в работе с учениками в музыкальной школе.
Я полагаю, что преподаватель не сможет успешно учить своих учеников, если одновременно не будет учиться сам. Мне трудно представить настоящего учителя, который на каждую встречу с учеником не приносит каких - то новых, нужных сведений, своих новых идей. Кроме того, уча, мы сами учимся (Docendo discimus). Приходилось перечитать немало специальной литературы, чтобы найти правильное решение какой-нибудь внезапно возникшей проблемы. В работе с учениками я пытался довести до детского сознания некоторые особенности человеческого организма. Я долго никак не мог в течение учебного процесса найти нужное, ключевое слово, способное доходчиво и просто сформулировать мою мысль о некоторых его загадках. Вот, к примеру, ещё студентом я обратил внимание на одно занятное обстоятельство. Во время выступления на сцене, исполняя какое-нибудь достаточно объёмное музыкальное произведение, я от волнения как будто отключался от осмысления совершаемых мною действий. Моё сознание гасло, мозг отдыхал, а руки продолжали безошибочно выполнять свою работу. И периодически «включался» мой мозг только для того, чтобы определить, какой «участок пути» я преодолеваю в данный момент. Страх сцены – это моё пожизненное несчастье.
Любопытны высказывания на тему волнения на сцене первых выпускников училища – участников войны. Они говорили примерно следующее: «Мы стреляли в фашистов, они - в нас, но мы при этом не испытывали такого страха, какой нам пришлось переживать с баяном на сцене». Конечно, здесь есть немалое эмоциональное преувеличение, но, тем не менее, «факт наличия присутствует».
Да что там мы – простые смертные! Вот что говорят об этом люди более меня сведущие о состоянии исполнителя на сцене в данном «психологическом аспекте». Боязнь сцены – страшная тайна классической музыки (и не только классической, добавлю я). Она похожа на безумие: появляется без предупреждения, как гром среди ясного неба. Не многие исполнители признаются в этом, но боязнь сцены – серьёзная проблема многих классических музыкантов (для меня же, грешного, - тем более). Польско-американский пианист Леонид Годовский настолько сильно волновался на сцене, что играть в полную силу мог только в частном окружении. (Я же, даже перед собственным изображением в зеркале, начинал сбиваться и путаться!!!) Другой пианист, Владимир Горовиц, пожалуй, больше других пострадал от боязни публичных выступлений. Однажды, проиграв битву с нервами, он на несколько лет прервал выступления. Мой старший коллега, преподаватель скрипки в нашей ДМШ, Болотин Алексей Васильевич, с которым я очень дружил, рассказывал мне, как один, известный в Саратове скрипач, Заслуженный артист, (фамилию, к сожалению, запамятовал), увидев расклеенные по улице афиши с приглашением саратовских меломанов на предстоящий его концерт, многие часы ежедневно перед этим ответственным событием, проводил, извините, в туалете по причине кишечного расстройства «на нервной почве».
Я немало завидовал молодым ребятам, которые, даже не блистая безупречным исполнением, бесстрашно выступали на сцене в коллективах художественной самодеятельности иногда очень «щедрых» организаций или предприятий, играли на всевозможных корпоративах, свадьбах, (что для меня исключалось совершенно – ещё в далёком детстве я "перекушал" этого сверх всякой меры), и очень неплохо таким образом поддерживали материальное положение своей семьи.
Это, наверное, и для общего музыкального и исполнительского развития имело несомненную пользу. Недаром в своё время великий немецкий композитор Иоганнес Брамс рекомендовал не платить стипендий студентам музыкальных учебных заведений, чтобы они в непрестанной работе совершенствовались в своей профессии. Я же к этому оказался психологически совершенно непригодным и «на выходе» из меня получился только просто чисто «баянный» учитель. Если бы мне чуточку больше повезло в жизни, и я смог получить более полноценное, фундаментальное, системное музыкальное образование (от музыкальной школы до консерватории), я скорее всего занялся бы изучением истории, теории музыки, т.е. стал бы музыковедом. Это мне, по моему характеру, подошло бы более всего. Мне гораздо интересней было бы искать заложенные в музыке секреты, которые способны так воздействовать на эмоциональную и этическую стороны человеческой души.
В один прекрасный день в классе преподавателя флейты Надежды Изотовны Санниковой на небольшой книжной полочке я увидел учебник по детской физиологии. Я тут же выпросил у неё сию книжицу на несколько дней для изучения. Прочитав её «от доски до доски», я обнаружил всего одну фразу, всего из двух слов, которые в один момент разрешили мои педагогические изыскания на заданную тему. Эти слова – «мышечная память». Как тут не вспомнить В.В. Маяковского – «Изводишь, единого слова ради, тысячи тонн словесной руды». (Сказано несколько по иному поводу, но ассоциации возникают совершенные.) Наши мышцы в результате многочисленных повторений определённых движений «запоминают» их настолько, что способны выполнять их без мыслительного контроля.
ПЕДИНСТИТУТ
Если бы мне иметь сто жизней,
они не насытили бы всей жажды
познания, которая сжигает меня.
(В.Я. Брюсов)
Училище я окончил в 1963-м году. Съездил в Саратовскую консерваторию на прослушивание, где преподаватель В.П. Ломако (в будущем профессор) В.П обнадёжил меня авторитетным заявлением, что по своей подготовке я имею все необходимые данные для того, чтобы успешно обучаться в этом учебном заведении, но по интонации его голоса я почувствовал, что у него всё-таки есть некоторые сомнения, которые он не захотел озвучить. И вот только по прошествии некоторого времени, обогатившись достаточным жизненным и профессиональным опытом, я понял причину невысказанного будущим профессором. Я тогда ведь отнёс это за счёт мнимого несоответствия моей программы, совершенно запамятовав сказанное мне ещё в Москве преподавателем «Гнесинки» Сухановым, что более ценным при поступлении является не сложность программы, а качество её исполнения. Мой жалкий, затрапезный внешний вид в потрёпанной офицерской форме, давно пережившей все положенные ей сроки носки, и появление моё в КОНСЕРВАТОРИИ с моей, такой же, «задрипанной гармозой» с претензиями на поступление, которое пожалуй можно было сравнить лишь с тем как, предположим, автогонщик явился бы на старт Формулы-1 на развалюхе «Оке», удержали Ломако от откровенного разговора, из-за опасения ненароком задеть моё офицерское самолюбие (бывших офицеров, как известно, не бывает).
Правильно учили нас когда - то основоположники марксизма, что социальный и духовный процессы обусловливаются материальными условиями. Наш, более чем скромный семейный достаток и старенький мой баянчик, не могли никак мне обеспечить успешное движение этого самого духовного процесса. Нужен был инструмент, соответствующий своему «высокому назначению», и ещё много, много чего. Поэтому пришлось довольствоваться тем, что было «под рукой», и требовало от меня не столь великих жертв. Идею мне подсказал доцент кафедры педагогики и психологии Уральского педагогического института Илья Назаров, кстати бывший узник концлагеря «Маутхаузен», если мне не изменяет память.
Для расширения общеобразовательного кругозора, более глубокого познания законов педагогики и психологии я в 1970-м году окончил филологический факультет Уральского педагогического института, а 1971-м году даже сдал кандидатский минимум. На большее меня уже не хватило. Решение, как всегда, было поспешное и бесперспективное. Возникло оно по существу на пустом месте, по инерции. Стихия познания так захватила меня, что я уже не мог остановиться. Жажда познания была моей болезнью. Она была сильнее всех желаний и привлекала меня с «незапамятных времён». Копаться в архивах, «рыться в хронологической пыли» научных источников, изучать труды известных научных авторитетов, отыскивая скрытую истину или решать какие-нибудь сложные задачи, было извечной моей мечтой. Все необходимые качества в моём характере для этого вроде бы были. Душа моя не обретёт покоя, пока в начатом мною деле всякое искомое не займёт своё, предназначенное для него, место. Не случайно некоторые мои школьные «сослуживцы» называли меня между собой педантом.
И действительно, двенадцать лет армейской службы развили и укрепили во мне ещё с детства зарождавшиеся задатки скрупулёзного, занудного педанта - что, на мой взгляд, вовсе не положительная черта характера творческого работника.
Интересное рассуждение на эту тему есть у Ромена Роллана в его романе «Жан Кристоф». Он «…не очень-то миловал и честных педантов, которыми славится Германия. Из понятного опасения исказить текст великих мастеров они тщательно вытравляли из него всякий намёк на взлёт мысли, как это делал, например, Ганс фон Бюлов, (кстати, один из первых исполнителей первого концерта П.И. Чайковского) – исполнение насыщенной страстью сонаты походило у них на урок дикции». Говорят, Ганс Бюлов очень страдал от непонимания того, что на его исполнение публика реагировала довольно таки прохладно, несмотря на его математически точную передачу досконально выверенного текста, в то время как выступление А. Рубинштейна, швырявшего в зал пригоршнями фальшивые ноты, она встречала бурными овациями.
Дело оставалось за малым. Надо было иметь в запасе достаточный, основательно изученный, прочно усвоенный необходимый теоретический материал. Увы, наличие у меня самых нужных сведений и прочность имеющихся ни в коей мере не соответствовали этим требованиям. И опять же здоровье. Мудрые люди прошлого говорили, что хрупкая, ранимая психика и педантичность несовместимы, как гениальность и злодейство. Мало того, реакция такого совмещения очень болезненна. Поэтому было весьма сомнительно, что потраченное время и остатки здоровья будут вознаграждены успешным результатом. И я смирился, хотя и с определённым усилием.
Приёмные испытания в институт я выдержал вполне успешно, и даже услышал от филологов из приёмной комиссии некоторую похвалу своему стилю изложения как в сочинении, так и во время собеседования. Совмещать учёбу в институте с перегруженной до предела работой в школе было нелегко, но всё-таки это мне удавалось, хотя и не блестяще. Однако же по некоторым предметам в зачётный листок по окончании института «на память» я даже получил отличные оценки, а мои сокурсницы, не знаю из чего сделали такое заключение, советуя иногда друг дружке: «спросите у Крутикова – он всё знает».
Во многом этому поспособствовало и то, что я очень скоро наладил прекрасные отношения почти со всеми своими новыми учителями, а с некоторыми даже дружественные. Ведь мне к тому времени, слава Богу, минуло уже тридцать пять лет и я опять оказался почти самым старшим студентом на своём курсе. Преподавательский состав института по своей подготовке, конечно же, был на самом высоком уровне; некоторые имели учёные степени. Было очень удивительным, когда полностью незрячий доцент совершенно прекрасно прочёл нам несколько лекций, правда не помню по какому разделу русской литературы. Мне даже кажется, что я помню его фамилию, но это только кажется.
Глубокую, неизгладимую добрую память оставил у меня Николай Гаврилович Евстратов, читавший нам лекции по русской художественной литературе. Никогда в своей жизни я кажется не видел «живых» аристократов, но по художественной литературе, из художественных кинофильмов, глядя на Николая Гавриловича, я и составил для себя именно такой портрет, как должен был выглядеть настоящий аристократ, всем свои видом вызывающий к себе уважение и почтение: со вкусом подобранный «прикид», уверенный, но добрый и улыбчивый взгляд, интеллигентные, благородные манеры; и особенно его речь,- ясное, чёткое, истинно русское произношение. Его лекции были, как монологи из хорошо поставленного спектакля. Значительно позже, уже после окончания института, я близко познакомился с его сыном, очень приятным молодым человеком, который со временем занял место своего отца. При встрече он всегда так хорошо, тепло мне улыбался, как хорошему, доброму другу. Укреплению нашей дальнейшей дружбы помешала безвременная смерть этого даровитого, интеллигентного молодого человека.
Очень хорошие, дружеские отношения сложились у меня с кафедрой педагогики и психологии (Назаров, Лебедев), главной области моих интересов в пединституте.
Дружил я и с преподавателем казахского языка, который однажды поделился со мной своими сложными жизненными проблемами. Видимо действительно неладно складывалась жизнь у этого уважаемого человека – через несколько лет я его встретил совсем в плохом состоянии: одна сторона у него была парализована.
Единственно сухим, скучным лектором показался мне Фокин Николай Иванович, как и вся почти история советской литературы, лекции по которой он нам читал.
Из преподавателей русского языка не только мне, но я думаю и всем моим сокурсникам, запомнилась яркая личность педагога-алкоголика, свободно владевшего (кроме своего родного русского) французским и английским языками. Свои лекции читал блестяще, доходчиво, что располагало к уверенному и прочному запоминанию, но продержался он в институте не более двух недель.
«Экономистов» прошло перед нами около трёх человек. По имени назвать никого из них не смогу, но только скажу пару слов о том, как одному из них я сдавал зачёт. После моего не очень уверенного выступления я услышал «резюме»: «То, что вы материала не читали – ясно, как божий день. Но мыслите вы правильно».
Печальны воспоминания о прекрасном, высоко эрудированном педагоге и человеке, Виннике Эйзере Владимировиче, осужденного на пять лет заключения по надуманному предлогу и бессовестно оболганного в областной газете «Приуралье» молодым начинающим журналистом, сыном городского прокурора, кстати весьма порядочного человека. Эйзер Владимирович читал нам исторический материализм. Ему же я сдавал зачёты в процессе обучения и при сдаче кандидатского минимума. О написанной мною работе Эйзер Владимирович сказал со вздохом: «Я ожидал от Вас большего». Ну что тут возразить. И мог ли я на самом деле сделать больше, было ли это, на самом деле, в моих силах?
«Научный коммунизм» читал нам и принимал зачёты Володя Ерёмин. Об этом человеке рассказ особый, о его интересной, замечательной своей непредсказуемостью судьбе. Когда я поступал в музыкальное училище Володя учился в нём на третьем курсе. И вот неожиданно их вместе с его лучшим другом Саблиным Юрием призывают в армию. Отслужив, Саблин возвращается в училище, благополучно его оканчивает и поступает на работу в музыкальную школу преподавать ребятишкам баян. А Володя решает иначе: он не возвращается в училище, а поступает в педагогический институт на исторический факультет, перед его окончанием женится, и вместе с женой дружно с отличием его оканчивают. Внеся достойный и заметный вклад в коммунистическое воспитание студенчества Казахстана на территории Западно-Казахстанской области, он получает направление распространять идеи коммунизма на крепко и надёжно дружественную Советскому Союзу Кубу, да там, похоже, и остался, лишь изредка, по возможности посещая родные пенаты, о чём меня аккуратно извещал его друг и мой коллега, Саблин Юрий.
Нестор Михайлович Малеча, автор четырёхтомного «Словаря говоров Уральских (Яицких) казаков», раньше преподававший старославянский язык, при мне уже только иногда по просьбе руководства деканата принимал зачёты. Напрасно старавшиеся прийти на зачёт попозже студенты надеялись, что изрядно уставший старичок, которому уже далеко за восемьдесят, даст какую-то ослабу. Упорный, несгибаемый Нестор скорее упадёт в обморок, чем хоть на гран отступит от своего принципа: только труд, упорный и добросовестный, может обеспечить студенту положительную оценку.
Поистине, неоценимый вклад в этнографическую сокровищницу Уральского (Яицкого) казачества внёс доцент кафедры русского языка и литературы незабвенный Евгений Иванович Коротин. Не исчислить количество творческих экспедиций по казачьим станицам родного края, совершённых студентами и любителями местного фольклора под руководством Евгения Ивановича. Сколько было записано казачьих песен, былин, легенд и сказаний в исполнении старожилов-казаков и казачек! Но под давлением жизненных обстоятельств вынужден был покинуть Коротин родные места, пламенным патриотом которых он был, и переехал в Петербург, где его сыновья также преподают в высших учебных заведениях. Слышал я, что предчувствуя близкую кончину, Евгений Иванович, душевно страдая от разлуки с родным Уралом, завещал кремировать его тело и прах развеять над водами седого "Горыныча".
Были за время моего обучения и забавные случаи и небольшие недоразумения. Как-то зачёт по истории КПСС мне довелось сдавать с одним студентом, мужчиной высокого роста и богатырского сложения, один только общий внешний вид которого уже наводил на определённые размышления по поводу встречи с ним на узкой дорожке. Так вот этот Микула Селянинович, этакий Кудеяр-атаман при каждом упоминании имени Ленина этаким кротким, вкрадчивым голоском к слову «Ленин» в обязательном порядке добавлял слово «дедушка». Например: «Дедушка Ленин сказал, что завтра будет поздно».
Зачёт по атеизму у меня принимал молодой весёлый кавказец с университетским значком на лацкане пиджака. Не откладывая дела в долгий ящик, после моего приветствия он произнёс: - «Э-э-э, такой видный, молодой, уважаемый мужчина, какой тебе атеизм-матеизм? Давай зачётку».
А вот во время практических занятий по русскому языку у меня дважды произошли некоторые разногласия с руководителями семинара. Фамилию первого руководителя отлично помню, но от её озвучивания воздержусь. Так. На всякий случай. Причиной дискуссии явилось слово «выжига», которое она предлагала произносить «выжега», якобы образованного от слова «выжечь». Ну что тут скажешь? Остались мы каждый при своём мнении. Кому будет интересно, разберутся сами. Пусть её авторитет останется при ней.
Другой случай был связан со словом - музыкальным термином «бемоль». Я, как музыкант, в некотором смысле, тут же предложил свои услуги. Но руководитель семинара, молодой, горячий татарин (вот тут уж ни имени его, ни фамилии совсем не помню), вовсе не подозревая о чём тут должна идти речь, с явным негодованием отверг мои притязания, как видимо он предполагал, на его авторитет, и стал беспомощно, как и следовало ожидать, «блуждать» в рассуждениях вокруг крылатого насекомого, нагло и бессовестно портящего меховые изделия. Теперь я уж и не помню, как удалось ему выбраться из такого щекотливого положения.
Институт я окончил успешно, и по-советски досрочно (на один год).