Лене Левчук
http://www.proza.ru/avtor/perolabaroca
Дом в старом городе приветливо располагался в тихом, уютном переулке.
Капитальной сталинской застройки, он, тем не менее, не создавал присущего многим зданиям тех времен гнетущего впечатления, скорее наоборот – оттененный солнечными лучами сквозь зеленеющие липы, словно радушно звал в гости. Даже пегие кирпичи словно были пропитаны этим теплом. Летом во дворе звенел детский смех, не омраченный озабоченными окриками мамаш, - тогда детвора могла еще с утра до ночи носиться по дворам, забегая домой лишь попить воды из-под крана, и, радостно стуча пятками по ступенькам, снова на волю! Зимой, конечно, картина менялась, словно кто-то невидимый переключал слайды: смех стихал, двор заметало сугробами, поэтому дети пропадали на катке, старые липы горбились под тяжестью снежных шапок, но зато как славно искрились они под дребезжащим от порывов ветра фонарем… А осень! Что за чудесное было время, когда за домом открывалась фермерская ярмарка! Изобилие овощей, фруктов и прочей диковинной снеди домашнего изготовления; запахи, хрустящие и пряные, окружали дом, стучались в каждое окно, и люди торопились с авоськами навстречу своим нехитрым гастрономическим радостям.
И, пожалуй, только один человек мог наблюдать все это лишь из окна пятого этажа. Нет, вру. Тогда еще, во время овощной ярмарки, «пожилая больная тетка из Д-ка» (по ее словам), а на деле – молодая, чуть за сорок, яркая искрометная женщина еще могла спуститься пару раз за баклажанами и приготовить свое любимое рагу. Зимой она уже не выходила.
Лена была врачом. Поэтому, четко отсекая все нюансы своего безжалостного диагноза, она с точностью до месяца знала, когда ее не станет. Так получилось, что время подарило мне два года общения с этим необыкновенным человеком. Все, что оставалось ей в последние месяцы – между капельницами в больнице – это стул, любимый компьютер и ее неповторимый литературный дар.
Она писала каждый день. И каждый день мы общались. Плакала я лишь в ту новогоднюю ночь, когда она озвучила свой диагноз и сроки. Все остальное время: по скайпу, в чатах, в бесконечных телефонных разговорах мы смеялись.
Она научила меня писать совсем другие стихи, хотя и не любила рифмы и считала Цветаеву психопаткой. Поэтому, когда она говорила мне: «Вот этот стих твой когда-нибудь заставит меня полюбить поэзию», мы обе ржали…
Мне никогда не написать и не рассказать о Лене так, чтобы последний таджикский дворник расплакался, а уж тем более - не написать так, как написала бы она! Поэтому я почти больше ничего так и не выжала из себя достойного после ее ухода, кроме саркастических и даже злобных од. Она мне как-то сказала: «Я врач. Я знаю: ТАМ ничего нет». У нее остались моя книга и рисунок моей пятилетней дочери. У меня – рассказ ее близкой подруги, которая, приехав на Ленины похороны, увидела компьютер и стул, на котором лежала подушка, чтобы кости не впечатывались в твердую поверхность – так она исхудала.
Я не успела приехать. Но мы виделись во сне. Лена замечательно вязала крючком и все сетовала, что хотела бы мне сварганить в подарок стильный кардиган, но искореженные артритом пальцы ее не слушались (дальше шла интеллигентная брань) Через месяц после ее смерти я попала в ее огромную квартиру. Лена выгребла из шкафа всю свою красивую одежду: «забирай все, что нравится», и я ее примеряла, но мне ничего не подошло, кроме ажурного белого свитера. Он был сказочно идеален, и я решительно его не хотела снимать. Но Лена заставила: «Нет, только не эту вещь. Эту не могу, нельзя». После этого она больше не снилась мне. Но я уверена: ТАМ что-то есть. Ибо я не врач, мне можно.