Траурное платье с моей назарейской бородой и моей маленькой чёрной шляпой, должно быть, придаёт мне странный внешний вид, когда я верхом на серой мягкости Платеро.
Когда, идя через виноградники, я пересекаю окраинные улицы, известково-белые от солнца, цыганята, сальные, волосатые, подкопченные твёрдые пузики будто из зелёных, жёлтых и красных лохмотьев, бегут позади нас, долго вереща:
- Сумасшедший! Сумасшедший! Сумасшедший!
... Впереди поле, уже зелёное. Перед небом, безбрежным и чистым, полыхающим цветом индиго, мои глаза - так далеко от моих ушей! - благородно открываются, принимая в своём спокойствии ту безмятежность без имени, то просветление, гармоничное и божественное, что живёт в бесконечности горизонта...
И остаются где-то там, в дали старых эпох некоторые звонкие вскрики, полупрзрачные, тонкие, прерывистые, противные, с одышкой:
- Су...мас...шед...ший!