ХРУПКИЙ ХРУСТАЛЬ
Рассказ.
Автор Иона Генен.
Иона Израилевич Генен(1925-2017), советский поэт и писатель.
Участник Великой Отечественной войны.
«Пренебрегая правилами хорошего тона, я предупреждаю гостей быть очень осторожными с этими высокими узкими бокалами из тонкого хрусталя, хотя о более ценных вещах никто не слышал от меня предостережений.
Мы с Яшей родились в один день. Вместе пошли в детский сад, а потом – в школу. Вместе начали курить. Нам было тогда восемь. Операция тщательно планировалась. После уроков мы зашли в уборную для мальчиков. Я извлёк из пенала папиросу «Герцеговина Флор», купленную на совместный капитал. Яша достал принесенные из дома спички. Конец папиросы раскалился, как железо в кузнечном горне, и расплавленный металл потёк в грудь. Я закашлялся. Предметы внезапно потеряли чёткие очертания. Тошнота подступила к горлу. Подавляя подлые слёзы, я передал папиросу Яше. Он затянулся, и мы уже кашляли дуэтом. Я взял папиросу и пыхтел не затягиваясь. Яша отказался. Больше он никогда не курил.
Утром, когда нам исполнилось шестнадцать лет, мы сдали экзамен по алгебре, оторвались от одноклассников, купили бутылку «Алигатэ» и по традиции взобрались на ореховое дерево в нашем саду. Мы удобно расположились в развилках мощных ветвей, отхлёбывали вино и обсуждали мировые проблемы. Бутылка опустела ещё до того, как мы коснулись оккупации Югославии немцами. Я закурил «гвоздик», горький, вонючий, дерущий горло. На лучшие папиросы у меня не было денег. Яша отмахивался от дыма и рассказывал о недавнем свидании с девочкой из десятого класса.
По календарю только завтра наступит лето, но тёплое летнее солнце уже сегодня пробивалось сквозь тугие пахучие листья. Нам было хорошо на ветвях старого орехового дерева, центра мироздания. Ещё четыре экзамена – и начнутся каникулы. А там – десятый класс. А потом вся жизнь. И границы её неразличимы, когда тебе шестнадцать лет и всё ещё впереди.
Через две недели начались каникулы. Я устроился на работу в пионерский лагерь. Яша решил в июле поехать к родственникам, жившим на берегу моря. Но ещё через неделю началась война. И рухнули планы. Ночью немцы бомбили город. Мне хотелось зубами вцепиться в кадык немецкого лётчика.
Уже в первый день войны я не сомневался в том, что сейчас же, немедленно, добровольно пойду на фронт. У меня не было сомнения, что такое же чувство испытывают все мои товарищи и, конечно, мой самый близкий друг Яша. В первый день войны мне даже на минуту не удалось освободиться от работы в лагере. На следующий день, в понедельник, я заскочил к Яше с тщательно обдуманным планом – сформировать наш собственный взвод, в котором будут ребята из двух девятых классов. Он не успел отреагировать на моё предложение. Яшина мама обрушила на меня лавину нелепых обвинений. Больно и обидно было впервые услышать грубость из уст этой деликатной женщины.
Она кричала, что я рождён для войны, для драк и для всяких безобразий, что, если я решил добровольно пойти на фронт, это моё собачье дело, а Яша – шестнадцатилетний мальчик, в сущности ещё ребёнок. Пусть он сперва окончит школу. А потом, то есть когда ему исполнится восемнадцать лет, он пойдёт в армию по призыву, как все нормальные люди. Я возражал Яшиной маме. Я не спорил по поводу шестнадцатилетнего мальчика, в сущности ещё ребёнка, и ничего не сказал о свидании с девочкой из десятого класса. У меня, к сожалению, таких свиданий ещё не было. Но, кажется, я тоже не был очень деликатным. Я кричал о защите родины, о долге комсомольца, о героях гражданской войны. Я выстреливал лозунги, которыми был начинён, как вареник картошкой. Не знаю, как Яша ушёл из дома. Ни один из тридцати одного бойца не обсуждал эту тему.
На одиннадцатый день войны наш взвод вступил в бой – первый бой против отлично подготовленных и вооружённых немецких десантников. Мы потеряли двух мальчиков. Одному из них шестнадцать лет исполнилось бы только через пять месяцев, в декабре. Конечно, мы переживали их гибель. Больше того – она потрясла нас. Но – стыдно признаться – упоение победой помогло нам справиться с болью потери.
Четыре дня мы занимали оборону, не видя противника. У нас была уйма времени, чтобы обсудить детали прошедшего боя и получить удовольствие от доставшихся нам трофеев. У ребят появились первые в жизни часы. Яша в упор застрелил обер-лейтенанта и подарил мне его «парабеллум». Как и все в нашем взводе, я был вооружён карабином. Только сейчас, став обладателем пистолета, я мог по-настоящему почувствовать себя командиром взвода. А потом начались непрерывные бои. Мы теряли ребят и уже не радовались победам. Даже отразив все атаки, наш взвод вынужден был отступать или, что ещё хуже, выбираться из окружения.
У нас уже не было недостатка в трофейных автоматах. В подарок от меня Яша получил «вальтер», хотя по штату рядовому не полагался пистолет. Но о каком «по штату» можно было говорить в те дни! А «вальтер» я взял у пленного шарффюрера. Он целился в Яшу, и в этот момент с бруствера траншеи я ударил его прикладом карабина по каске. Нормальная голова от такого удара раскололась бы, как арбуз. Но этот здоровенный веснущатый немец часа через два очухался и нагло смотрел на нас, и вид у него был такой, словно он взял нас в плен, а не мы его.
Допрашивал его Мончик, лучший во взводе знаток немецкого языка. До перехода в наш класс он учился в еврейской школе. Немец молчал, а потом словно выплюнул: «Ферфлюхтен юден!»(Проклятый еврей). Я выстрелил в эту подлую веснущатую морду. Всё равно некуда было его девать. Мы выходили из окружения.
Наших ребят оставалось всё меньше. Взвод пополнялся красноармейцами-призывниками и даже служившими срочную службу до войны. Командовать становилось всё труднее. Кухня и старшина роты редко бывали нашими гостями. В бою голод не ощущался. Но после – проблема пищи становилась не менее острой, чем проблема боеприпасов. Я уже не говорю про курево. Мы выкапывали молодую картошку. Появились огурцы. Созрела вишня. Случайно подворачивалась какая-нибудь курица.
Но непревзойденным мастером организовывать ужин оказался Яша. Стоило девушкам или молодкам взглянуть на его красивое лицо, пусть даже покрытое пылью и копотью, стоило только услышать его мягкую украинскую речь, и их сердца распахивались.
Его обаяние действовало не только на женщин. Даже новички во взводе, даже те, кто явно не жаловал евреев, а таких попадалось немало, даже они быстро полюбили Яшу. А как было его не любить? В бою он всегда появлялся там, где больше всего был нужен. Оказать услугу, помочь было не просто свойством его характера, а условием существования.
В ту ночь он возник внезапно, как добрый джин из бутылки, именно в ту минуту, когда мне так нужна была чья-нибудь помощь. Ещё с вечера мы заняли оборону на косогоре. Земля была нетрудной. Часа за два у нас уже была траншея в полный профиль. Впереди до чёрного леса расстилалось белое поле цветущей гречихи. За нами метров на сто пятьдесят в глубину, до самой железной дороги, тянулся луг с редким кустарником, справа и слева у насыпи ограниченный небольшими вишнёвыми садиками. В километре на юго-востоке в густых садах пряталась железнодорожная станция. Засветло отсюда, с косогора, была видна водокачка. Сейчас она угадывалась при полной луне, висевшей над железной дорогой, как осветительная ракета. Казалось, гречишное поле покрыто глубоким свежевыпавшим снегом. Тишина такая, словно не было войны».
Продолжение рассказа в следующей публикации.