33
Дом отбрасывал приятную тень, в которой я и остановился. Корни большого дуба подступали тут почти к самому фундаменту. Опасно. Бывали случаи, когда из-за таких вот корней рушились конструкции. Надо бы сообщить куда следует. Хотя жалко такого красавца. Он тут рос, ещё когда я был школьником. Мы часто играли вокруг него. А теперь, только потому что он помешал людям, его спилят. Нет, пожалуй, не стоит никуда заявлять. В конце концов, это не моё дело.
Земля у подножия дуба была влажная, тёмная. Я краем глаза заметил какое-то шевеление возле корней. Пригляделся – это был дождевой червь. Довольно большой – насколько я, никогда не увлекавшийся рыбалкой и садоводством, мог судить. Длинное, кольчатое его тело было неприятного пурпурно-розового оттенка. Червяк извивался, словно корчась, и создавалось впечатление, что он вгрызается в чёрную жирную землю. Но он вовсе не желал закапываться в неё. Казалось, ему нравилось ползать по поверхности. Некоторое время я наблюдал за ним автоматически, просто чтобы к чему-то привязаться глазами. Однако затем присмотрелся к червю внимательнее. И поразился: насколько же продуманно он устроен! Все кольца были одинакового размера, за исключением конечных, и идеально примыкали друг к другу. При этом все они обладали удивительной силой растяжения. Вот медленно, с достоинством, вытягивались передние кольца (если можно было говорить о передней и задней части применительно к такому существу), за ними следовали центральные, потом задние. Тело червя словно перетекало, движимое сокращениями его оболочки. На секунду он замер, словно задумался, и вдруг – без всяких разворотов пополз в обратную сторону. Да, у него и правда не было головы и хвоста. Самообратимая биологическая конструкция. С какой лёгкостью и изяществом природа решает вечные технические проблемы!
Я поднял голову и посмотрел на густую тёмную листву дуба. Вид дождевого червя неожиданно напомнил мне одну сцену, которую я всегда старательно обходил в своих размышлениях о прошлом. Когда стена обрушилась и придавила меня, я почти сразу потерял сознание. Вернулось оно ко мне только спустя сутки в больнице. Так, по крайней мере, я всегда об этом рассказывал. Убеждал и себя – насколько было возможно. Но на самом деле всё произошло несколько иначе. Когда меня извлекли из-под завала и уложили на носилки, сознание вернулось. На один короткий момент, но этого было достаточно. Прямо передо мной, на уровне глаз, была рука. Я видел только кисть и пальцы, всё остальное было погребено под обломками. Я знал, что этот человек мёртв. Не умом – мозг мой тогда почти полностью отключился. Нет, я просто чувствовал смерть, проницал её. Может, потому что и сам был к ней близок. Да и куда уж ближе! От меня ведь вскоре оттяпали добрую треть. Но удивительно, насколько чётко, в мельчайших подробностях запомнилась мне эта кисть. Скрюченные, сведённые предсмертной судорогой пальцы, которые покрывал густой слой пыли. Пластинки ногтей были особенно грязными, почти чёрными. Но один палец каким-то чудом остался почти незапачканным. Розоватая, почти живая плоть резко контрастировала со всем остальным. Она как будто отказывалась умирать. Забавно – как будто у плоти есть право голоса. Как будто за неё всё уже не было решено. Она была такого же цвета, как этот дождевой червь. Но для неё уже ничего не существовало.
В течение пяти лет я старался не вспоминать эту руку. Старался не думать о том, с чем она была связана. Потому что тогда мне не выжить – так казалось. Слишком большая нагрузка на хлипкую опору. Да и что бы мои размышления изменили? Рабочие погибли – их не вернуть. Я несу ответственность за их смерть – и довольно! Чего ещё от меня можно требовать? Под этим завалом я потерял, может быть, даже больше. Ещё неизвестно, что лучше: умереть сразу или остаться на всю жизнь без ног. Конечно, у них были семьи. Но им выплатили достойную компенсацию. Знаю, я циничен. Жалкая попытка успокоить совесть. А потом… ещё это лицо. Лицо Риты, которое там было. Её поведение в последнюю нашу встречу было вполне однозначным. Но как это понимать? Почему она оказывается там, где происходит что-то трагическое? Её родители погибли, я – почти погиб. Может ли Рита иметь к этому какое-то отношение? Неужели Вера была права? Дикость, нелепица! И всё же… как иначе объяснить эту… чертовщину?
Червяк, вдоволь нагулявшись по поверхности, ловко ввернулся в разрыхленную землю и через минуту исчез из виду. Знает своё дело, молодец. Когда-то так говорили про меня… Мне так до конца и неясно, почему дело замяли. Особенно учитывая чертежи, попавшие в руки Войнова. Возможно, сыграла роль моя репутация… Тогда, пять лет назад, ей ещё придавали значение. Теперь даже она мало что значит. Никто не хотел скандала… родственники погибших рабочих меня не обвиняли. Да и повода у них не было, раз причины официально не установили. Конечно, кто-нибудь, наверное, меня подозревал… И поминал недобрым словом. Но теперь почти все всё уже забыли. Так зачем же я продолжаю сомневаться? Разве не лучше действительно забыть? Цена уплачена, баланс сведён. Если бы не было чертежей… Но раз Войнов не использовал их всё это время, то почему должен использовать теперь? Скорее всего, он не видит смысла. Он победил, стал ведущим архитектором. До меня ему теперь нет дела.
Только вот проблема – мой мозг никак не желает забывать. Как бы я ни старался, а стоит увидеть что-нибудь типа червяка… И потом, вся эта история с «Золотым городом»… Как будто судьба подталкивает меня. Чушь, ведь я никогда не верил в судьбу. А вот теперь начинаю колебаться. И это тоже – очень неприятно. Потому что колебания – первый признак слабости. Этих признаков у меня за пять лет набралось порядочно. И желание поговорить хоть с кем-нибудь, даже с Жорой, – один из них. Тоже мне, нашёл себе поверенного! Хотя кое-что интересное узнать удалось. Но стоило ли узнавать? Стоит ли мне пытаться понять, что такое есть Рита? Не лучше ли принимать её просто как свою дочь? Вопросы, вопросы. Слишком много вопросов.
Я в раздражении закрутил колёса и поехал в сторону дома.